Текст книги "Гувернантка с секретом"
Автор книги: Анастасия Логинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Глава третья
После того, как в июле прошлого года окончила институт и с успехом выдержала общественный экзамен, стараниями своего дядюшки я была введена в лучшие дома Петербурга. Стала появляться в театре, на званых вечерах, на домашних балах у тех семей, которые по разным причинам в то лето Петербург не покинули. Надо сказать, эти развлечения дядюшка организовал для меня очень своевременно, поскольку настроение мое в ту пору было столь упадническим, что я каждую минуту могла расплакаться из-за сущей ерунды. А балы меня несколько развеселили и вернули вкус к жизни. Дядюшка давал за мной очень приличное даже по петербургским меркам приданое, так что я стала считаться завидной невестой. Молодые люди ухаживали за мною, некоторые из них мне даже нравились, а более всего я подружилась с Дмитрием С., который уже при знакомстве заявил, что очарован мною, а после я совсем потеряла счет знакам внимания с его стороны. В конце лета он вполне ожидаемо попросил моей руки. Дядюшка не уставал повторять, что Дмитрий очень хороший человек и блестящая партия, и я в какой-то момент сама была, кажется, не прочь сделаться замужней дамою… но, в конце концов, отказала.
Видя мою меланхолию, осенью дядя вывез меня в Европу – мы отдыхали в Коста-Бланке, потом в Ницце, где дядюшка сказал, что после мы поедем в Париж и, ежели я захочу, то он устроит так, чтобы я осталась там. Не могу передать, как меня обрадовала эта новость! Я не смела бы сама просить Платона Алексеевича, но еще в детстве, учась в Смольном, я мечтала, что когда-нибудь вернусь в мою родную Францию – страну, где я родилась, и где умерли мои родители.
И вот настал день, когда я вернулась в Париж. Снова оказалась на Риволи, где когда-то гуляла с родителями, и радовалась, что именно сейчас, в сентябре, жарят каштаны, которыми баловал меня в детстве батюшка. Смотрела в перспективу Шанз-Элизе, благоухающую даже осенью, и с трудом представляла, что здесь скоро воздвигнут некую уродливую башню из металла. Верно, это журналистская шутка, ведь не может же быть, чтобы парижское градоначальство и впрямь решилась так испортить центр старинного города!
Я гуляла тогда и… понимала, что все не то. Мои воспоминания о Париже связаны только с родителями, а теперь, когда их нет, все здесь казалось чужим, новым и совершенно непохожим на то, что я себе воображала. Не прошло месяца, как я упросила Платона Алексеевича отвезти меня в Петербург. Домой.
Помню, что когда поезд приближался к перрону, шел дождь, барабаня по крыше и окну; тяжелое, будто свинцовое небо, нависало совсем низко, и мелькали серые, неприветливые, но такие родные пейзажи. Я не вытерпела тогда – не слушая возражений дяди, сама отворила окно в купе, высунулась, не боясь испортить прическу, и всей грудью вдохнула особенный петербургский воздух – студеный, сырой и чуть солоноватый.
– Сумасшедшая девчонка… – ворчал дядюшка, собирая разлетевшиеся по купе страницы газеты.
А я только беспричинно улыбалась, позволяя петербургскому ветру иссушить мои слезы. И впервые за многие-многие месяцы почувствовала себя, кажется, вполне счастливой.
Как-то за месяц до Рождества Платон Алексеевич остался вдруг дома вместо похода на службу и сразу после завтрака вызвал меня в свой кабинет. Очень издалека, так, что я даже не сразу поняла суть, он начал свой рассказ…
* * *
В первой половине нашего века родился во Франции и здравствует поныне морской офицер и талантливый изобретатель по имени Феликс дю Тампль. Несмотря на то, что служил он в молодости на море, все мысли его занимало небо, а в частности покорение человеком этого самого неба – он строил летательные аппараты. Собственно, не он один стремился ввысь: до него были англичане Кейли, Хенсон, русский изобретатель Телешов и бог знает сколько еще желающих сравниться с птицами. Однако все их изобретения были лишь на стадии проектов, либо полеты оканчивались грандиозными провалами. Феликс же дю Тампль первым в 1857 году понял, что монопланы куда эффективней, чем бипланы, которые проектировали прежде, и получил патент на строительство. А в 1874 состоялся первый пробный полет полноразмерного летательного аппарата. Увы, неудачный – паровой машине не хватило мощности, чтобы поднять самолет в воздух.
Но все же это было событие. Причем событие не только в истории самолетостроения: появилась реальная возможность поднять человека в воздух! Это имело огромное значение прежде всего для политики – страна, которая владела бы машинами, умеющими летать, без сомнений заняла бы более выигрышное положение в любой войне. Потому изобретением дю Тампля, а еще больше самим дю Тамплем, интересовались разведки крупнейших мировых держав – в частности Британии и России. Для обеих этих стран тема оружия была особенно актуальна, поскольку весь девятнадцатый век они соперничали за господство в Центральной Азии. И воевала Российская Империя отнюдь не с полудикими племенами афганцев, а фактически с англичанами, которые с позволения афганских эмиров стояли во главе этих племен.
Англичанам в этой «гонке» повезло больше. По словам Платона Алексеевича, британская разведка завербовала родного брата дю Тампля, который был соавтором проекта: фактически дю Тампль строил самолет для англичан. Если бы полет 1874 года был успешным – дю Тампля вынудили бы работать на Великобританию. Учитывая крайне нестабильное положение самой Франции в те годы, это было бы нетрудно.
– Но полет оказался неудачным… – договорила я за Платона Алексеевича. – Вы хотите сказать, что это не случайность? Не просто ошибка в расчетах?
– Я считаю, что это не случайность, – вкрадчиво глядя мне в глаза, согласился дядя. – Лиди, девочка, твой отец работал с дю Тамплем со стороны российской разведки. Это было его последнее задание. Мы не ставили задачу завербовать изобретателя или переманить его на нашу сторону… это могло бы испортить наши отношения с Францией, вылези все наружу. Потому твоему отцу была поставлена задача лишь не дать дю Тамплю уйти в Британию. Сорвать испытания, если это будет нужно.
– Его и маму убили из-за этого? – через силу спросила я. – К этому, получается, имеют отношение англичане?
– Да, теперь это уже известно точно: его сдали британской разведке, причем сдали свои же, русские… – скомкано договорил дядя, раскрыл папку, что лежала на столе перед ним, и передвинул мне несколько листов говоря уже так, будто отдавал распоряжение. – Связным твоего отца в Париже был другой наш человек. Настоящее его имя Сергей Васильевич Щербинин, но работал он под псевдонимом Сорокин. Сорокин предположительно в семидесятом или семьдесят первом был перевербован британской разведкой, но твой отец, не зная об этом, продолжал тесно с ним сотрудничать. Фотокарточки Сорокина, к огромному сожалению, у нас нет, и в лицо его среди моих людей никто не знает. Знал лишь твой отец. Но есть его словесное описание. Правда, тридцатилетней давности, но все равно прочти…
– Подождите-подождите, ничего не понимаю! – я, ужасно нервничая, отодвинула от себя бумаги, которые начала было читать. – Для чего вы мне это рассказываете? Для чего вам нужно, чтобы я знала имя человека, виновного в убийстве родителей? я не хочу ничего этого знать!
Обычное мое хладнокровие оставило меня в тот момент: я разрывалась от желания немедленно вызнать об этом Сорокине все, и, одновременно, забыть и то, что знала теперь.
Дядя же продолжал спокойно и невозмутимо, будто не замечал, что со мною творится:
– Нам нужен Сорокин, девочка. Это никак уже не связано с твоим отцом, но политическая ситуация в мире такова, что России необходим козырь в противостоянии с Британией: ситуация с Афганистаном достигла точки кипения. Козырем как раз может стать Сорокин. Сейчас Франция считается ближайшим союзником Британии – однако, ситуация может в корне измениться, если французы узнают, какие игры англичане вели за их спиной в 1874 году. Нам нужно найти Сорокина и, если он еще жив, заставить сотрудничать с нами.
– Если он еще жив?
– Он старше меня – ему уже за шестьдесят. После провала твоего отца он исчез из поля зрения. Долгое годы его считали погибшим, считали героем. Я лично всячески поддерживал его семью, оставшуюся в России: его жена умерла шесть лет назад, а единственная дочь замужем за неким Полесовым. Живет в Москве. Если Сорокин еще жив, то есть шанс, что он попытается связаться с дочерью – посредствам писем хотя бы. Шанс небольшой, но он есть. Но работать с Полесовой нужно очень аккуратно. Если Сорокин что-то почувствует – тогда он исчезнет точно и контакты с дочерью прекратит. А моих людей он вполне может знать в лицо – маловероятно, но исключать этого нельзя. Поэтому нам нужен кто-то со стороны, кому я могу вполне доверять…
Он снова поднял взгляд на меня, и я уже понимала, зачем он мне это рассказал. Но не знала, хочу ли я влезать в это дело – справлюсь ли.
– Полесовы подыскивают гувернантку. Глава семьи – человек тщеславный, недалекого ума, ему польстит, что на место претендует аж выпускница Смольного. И легенду твою, разумеется, мы проработаем, чтобы не возникло подозрений.
– Нет, постойте… Сорокин ведь наверняка узнает меня по фамилии! Ведь он работал с моим отцом…
Дядя поспешно качнул головой:
– Он знал его как Габриэля Клермон, француза. И он понятия не имеет, что у того была дочь. Он не узнает тебя, Лиди, девочка. Разумеется, я все предусмотрел.
* * *
Первые дни, как поселилась у Полесовых, я чувствовала себя настоящей шпионкой – почти как в приключенческих романах. Миссия моя мне казалась крайне важной, а саму себя я мнила едва ли не последней надеждой российской разведки. Особенно ярко я это чувствовала, когда шла на встречу с Марго, которая осуществляла мою связь с Платоном Алексеевичем. Первые разы я ездила к ней исключительно с лицом, закрытым вуалью, по три раза меняла извозчика и, как умела, путала следы.
Это потом пришло понимание, что шанс, будто Сорокин через столько лет действительно захочет связаться с дочерью, совершенно его непомнящей и не знающей даже в лицо, не просто небольшой – он мизерный. Ничтожный. Что дядя лишь подстраховался с помощью меня на самый-самый крайний случай, который едва ли когда-то наступит. А может быть и вовсе выдумал для меня это развлечение, чтобы я просто почувствовала себя нужной. Увы, но никакая я не шпионка, а самая заурядная гувернантка. Дрянная к тому же…
Вуали были спрятаны подальше, извозчики, бывало, возили меня от парадной дома на Пречистенке до самого Столешникова переулка, а Марго я больше воспринимала как подругу, нежели как связную.
Да и сама Елена Сергеевна Щербинина-Полесова, которая прежде виделась мне эдакой копией коварного Сорокина, оказалась настолько далекой от политики и каких бы то ни было интриг, что я каждый раз чувствовала себя последней дрянью и предательницей, когда тайком рассматривала имена адресатов на ее почте.
Глава четвертая
В семь часов, к ужину, в дом Полесовых приехал старинный друг семьи – граф Афанасий Никитич Курбатов с внуком. Курбатовы и так навещали нас не менее двух раз в неделю, но сегодня их ждали обязательно. Дело в том, что в будущий вторник состоится день памяти Сергея Васильевича Щербинина – отца хозяйки дома, героя Кавказской войны и блестящего дипломата. Так привыкли думать в этой семье, и я почти не испытывала уже по этому поводу эмоций. Лишь иногда задумываясь, почему одним суждено считаться героями и посмертно, а другим покоиться в безымянной могиле в чужой стране.
Каждый год в день тезоименитства Щербинина Полесовы устраивали званый вечер, на который съезжались друзья по академии Генштаба, где тот когда-то учился, друзья по службе в дипкорпусе, боевые товарищи – официальный послужной список Сорокина был достаточно длинен. Одним из таких друзей по службе и был граф Курбатов – он поддерживал семью Полесовых финансово и фактически на его средства организовывались эти званые вечера.
Да, кстати, Афанасий Никитич является первым и самым главным моим подозреваемым. Мне показалась очень странной его задушевная дружба с Еленой Сергеевной – они слишком много времени проводили вместе, гуляли наедине, встречались где-то за пределами дома, часто переписывались и вообще вели себя как лучшие друзья. И я предположила: не могло ли случиться так, что Щербинин-Сорокин после того, как исчез в 1874 во Франции – стал выдавать себя за Курбатова? Если исследовать биографию графа, то можно отметить, что в юности, едва окончив академию, он был направлен в посольство в Лондоне. Вскоре он женился там на англичанке, но жена его умерла в родах, а новорожденного сына увезли родственники в Россию. В Лондоне Курбатов пребывал именно до 1874 года. Совпадение? К моменту его возвращения в Россию уж не осталось людей, которые помнили бы его прежнего: взрослый теперь сын с невесткою постоянно путешествовали, не думая возвращаться на родину, старинные друзья помнили его совсем юным курсантом, а из всех родственников остался один только внук.
То есть, чисто теоретически, ничего не мешало Сорокину встретиться с Курбатовым в Лондоне в 1874, ликвидировать его и вернуться в Россию уже под его, Курбатова, именем.
Но сейчас мы с графом и Еленой Сергеевной просто сидели в гостиной и играли в преферанс, наслаждаясь вечером – собеседником граф был исключительно приятным.
– Нет, Еленочка, я вам говорю, что на Кушке была не просто очередная стычка между русскими и афганцами… – очень по-домашнему делился мыслями Афанасий Никитич, – англичане теперь знают, что мы ни пяди земли русской не отдадим, и что полководцев их хваленых разделаем по орех, ежели понадобится. – Курбатов ткнул пальцем все в ту же пресловутую статью в «Телеграфе»: более шестисот погибших афганцев против сорока раненых русских! Это надо ж! Притом, что афганцы превосходили нас по численности: их – четыре тысячи душ при восьми боевых орудиях, а наших – две тысячи. Думаете, простят нам англичане такое унижение? Не-е-т! Будет война с англичанами – помяните мое слово, Еленочка, будет…
Курбатов являл собою высокого, статного и довольно привлекательного мужчину, хоть и было ему уже за шестьдесят. Выправку имел военную, даром, что в армии никогда не служил – по данным Платона Алексеевича, по крайней мере. Движения его всегда были ловкими, а ум острым.
– А я все же надеюсь, Афанасий Никитич, что не будет, – возразила ему с крайне озабоченным видом Елена Сергеевна. – Потому как нет на свете ничего хуже войны – должны же дипломаты наши взять это в разумение. Уж лучше худой мир.
– Ежели дипломаты понимали бы это, то войн и вовсе не случалось бы, – мягко и доходчиво пытался настоять на своем Курбатов, однако, он явно пасовал перед обезоруживающей искренностью Полесовой.
– А я все ж таки надеюсь… – еще тише и мягче повторила та.
Елена Сергеевна приняла новость о возможной войне с англичанами очень близко к сердцу. Хворала, не вставая с постели до самого ужина, и даже сейчас поминутно вздыхала и прикладывала подрагивающую руку к губам. В этом была вся Елена Сергеевна. Право, более доброго, ранимого и чувствительно сердца я не знала.
Это была дама тридцати шести лет – темноволосая, несколько расплывшаяся в талии, с сеточкой едва заметных морщин возле глаз и легкой, притаившейся на губах улыбкой. Улыбка эта всегда казалась столь теплой и искренней, будто каждый собеседник Елены Сергеевны был самым дорогим ее человеком. Ей хотелось улыбаться в ответ и немедленно завести с нею дружбу.
– Глаза у вас, Еленочка, как у рафаэлевской Мадонны… – сказал вдруг Курбатов совершенно некстати, поймал руку Полесовой и поцеловал. – Как же похожи вы на вашу маменьку.
– Да полно вам, Афанасий Никитич, – смутившись, отобрала руку та, – глядите лучше в карты, а то, пока мы отвлекаемся, Лидочка нас снова обыграет.
– Всенепременно обыграю… – отозвалась, задумавшись над картами, я.
– Ну, уж нет, Лидия Гавриловна, только не в этот раз! – рассмеялся Курбатов, возвращаясь к преферансу.
Надо отметить, что хозяин дома – Жорж Полесов – все это время находился здесь же, в другом конце просторной, оформленной в голубых тонах гостиной. Он сидел вполоборота к фортепиано, закинув ногу на ногу, и лениво наигрывал что-то меланхоличное, видимо, соответствующее состоянию его души в этот момент. Огорчен Жоржик был из-за того, что намеревался ужинать по обыкновению в клубе, но погода на улице стояла слякотная, в то время как соседский пудель некстати изгрыз левую калошу Полесова. А две остальные пары не подходили по цвету к новому английскому пальто. Потому Жоржик остался дома и был в печали.
– Вот вы говорите, Афанасий Никитич, как у Мадонны глаза у Еленочки, – заговорил вдруг Полесов, когда о Мадонне уже все забыли, – так ведь у Мадонны-то Рафаэля прикрыты всегда глаза или в сторону смотрят. Это как же?
На что Курбатов по-доброму рассмеялся:
– Ничего-то вы не понимаете, милый Жорж. Светлый у Еленочки взгляд – с таких иконы пишут. Ох, не цените вы своего счастия, Жоржик, не цените…
– Это отчего же не ценю? – не оборачиваясь, возразил тот. – Ценю и даже весьма высоко.
За дверью в этот миг послышались шаги, а вскоре перед всеми предстали, держась за руки, Мари и графский внук Алекс Курбатов – молодой человек двадцати лет, про которого говорили, что он большой повеса и дебошир.
Мари, цепко держа Алекса за руку, прошла через всю гостиную к столу, за которым мы играли, и громко, почти торжественно провозгласила:
– Maman, Афанасий Никитич, m-lle Тальянова… мы с Алексом хотим вам сообщить кое-что. Papa, прекратите играть и подойдите, пожалуйста, это важно!
– Мне и отсюда все прекрасно слышно, крошка! – крикнул в ответ Жоржик и стал играть, кажется, громче.
Мари смирилась и пихнула зачем-то Алекса в бок, но тот молчал, явно чувствуя себя неловко. Тогда Мари заговорила сама:
– Маменька, мы с Алексом решили пожениться, – выдала она.
Я вскинула на них пораженный взгляд – первой моей мыслью было, что Полесовым незачем теперь держать гувернантку. И мысль эта оказалась отнюдь не печальной. Потом я посмотрела на родительницу Мари – но та и бровью не повела, а спросила только:
– Хорошо, ma chere. А отчего вы с Алексом не вышли к ужину?
– Я же говорю, маменька: Алекс делал мне предложение.
– Ах да, понимаю. Но вы все же поужинайте, милые мои, в столовой еще не убирали…
– Мама, ты что не слышишь, о чем я говорю?! – вспыхнула девица.
– Мари, ну право, не смешно!.. – Жорж, который все это время терзал клавиши, лениво прервал спектакль.
Похоже, я была единственной, кто на мгновение поверил несносной девчонке.
– Идите ужинать, новобрачные, иначе заработаете себе гастрит, – с той же невозмутимостью заметила Елена Сергеевна и вернулась к картам.
Мари еще раз обвела нас троих взглядом, после чего губы ее расплылись вдруг в довольной улыбке:
– Я же говорила вам, Алекс, что когда люди дружат столько времени, сколько хотя бы мы с вами, они никогда не сумеют полюбить друг друга. Видите, даже maman в эту глупость не верит! Так что и Наташа Ростова ни за что на свете не влюбилась бы в Пьера Безухова. Она вышла за него только потому, что ее репутация после попытки сбежать с Анатолем была безнадежно испорчена, и никто бы другой на ней не женился. Ну, и еще потому, что Безухов – граф, – Мари многозначительно хмыкнула.
Я уже совладала с собой, уверилась, что воспитанница моя в ближайшее время замуж не собирается, и заговорила в обычной своей наставительной манере:
– Очень рада, Мари, что вы осилили все же труд Толстого, но, кажется, читали как всегда по диагонали и ничего не поняли.
– Разумеется, по диагонали! – с вызовом отозвалась девица, – читать от корки до корки эту полную пафоса и морализаторства нудность – изощренная пытка по моему мнению. Для чего, скажите мне, расписывать на пять страниц то, что можно уместить в одно предложение?!
Я сперва даже не нашлась, что ответить. Когда я дискутировала с Мари, это случалось со мною часто.
– Все же вам придется осилить «Войну и мир» целиком, ma chère – хотя бы для того, чтобы завтра правильно ответить на контрольные вопросы по сей книге. Я настоятельно прошу вас прямо сейчас пойти к себе и заняться подготовкой.
Резковатый мой тон не оставлял сомнений, что это именно приказ наставницы, а не ироничная рекомендация. Однако Елена Сергеевна попыталась возразить:
– Боюсь, это ужасно вредно – столько времени посвящать занятиям… – но тут Полесова встретилась со мной взглядом и мигом передумала: – хотя, вам виднее, конечно, Лидочка! Но пусть Мари сперва хотя бы поужинает.
– Благодарю, maman, – хмыкнула Мари, – но пребывание в этой комнате окончательно отбило у меня аппетит.
Не отвесив даже книксен на прощание, она развернулась и вышла вон. Сомневаюсь, что Мари ушла читать Толстого.
Алекс же остался. Освободившись от моей воспитанницы, он поправил галстук и поднял голову с искренним раскаянием в глазах:
– Простите за эту сцену, господа… Мари меня с ума сведет – клянусь, это не я выдумал.
На что Елена Сергеевна лишь улыбнулась ему своей мягкой улыбкой:
– Это вы простите нас, Алекс, за нашу девочку – когда-нибудь Мари будет стыдно за свое поведение… И, разумеется, она не права насчет романа Толстого! – Полесова приложила руки к груди и глядела на меня с таким сожалением, будто оскорбленный Толстой приходился мне близким родственником. – Это потрясающее произведение, просто потрясающее! Правда… я и сама читала его не полностью – перелистывала страницы про военные баталии, – Полесова чуточку покраснела.
А Курбатов рассмеялся:
– А я, знаете ли, наоборот с большим интересом читал про баталии, а перелистывал все эти салонные беседы. И про похищение Наташи совсем ничего не помню. Вот даже только что узнал, что она, оказывается, вышла замуж за Пьера! Экая шустрая девица! – Курбатов веселился вовсю.
– Да Наташа вообще была той еще штучкой, скажу я вам! – охотно отозвался из своего угла Жоржик. Сплетни он любил.
Обыкновенный вечер в доме Полесовых…
– Боюсь, что не могу разделить ваших мнений об этом романе, господа, – свысока заметила я, собирая свой последний выигрыш в преферанс. И уже более радушно добавила: – я вас оставлю, хочу подышать воздухом перед сном.
Не прошло и минуты, как за мною на балкон вышел Алекс Курбатов. Он был очень привлекательный внешне, обаятельный и образованный молодой человек. Учился несколько лет в Сорбонне, но с последнего курса был выгнан за какой-то дебош, устроенный с сокурсниками. Вернулся в Петербург и во время первого же своего сезона оказался замешанным в неком светском скандале, после чего ему пришлось второпях уезжать из столицы. Теперь он остановился в Москве, у дедушки, и пока вроде бы ничем себя запятнать не успел. Однако я все равно поражалась самонадеянности Полесовых, позволяющих дочери буквально часами оставаться наедине с m-r Курбатовым. Я пыталась это прекратить первое время, но наткнулась на такое искреннее непонимание родителей, что вынуждена была уступить.
Да и Алекс все же, несмотря на дурную его славу, казался мне человеком порядочным – бог его знает, что там случилось в Петербурге, быть может, это лишь досадное недоразумение. Мне Алекс вполне нравился, а по части выходок моя прелестная воспитанница его даже превосходила, часто вгоняя его же в краску. Если бы эти двое и правда поженились, боюсь, вышел бы такой взрывоопасный коктейль, что их не принимали бы ни в одном приличном доме.
А сейчас мы стояли на балконе, и Алекс рассказывал мне какой-то не вполне приличный светский анекдот, а я делала вид, что мне смешно, и что я ничуть не смущаюсь. А потом, отсмеявшись, я томно вздохнула и как будто невзначай заметила:
– Я вся в предвкушении праздничного вечера… Это так славно, что дни памяти Сергея Васильевича проходят не в черных тонах и с минорной музыкой, а как настоящие балы. Я буду на том вечере темно-синем платье, а вы что наденете?
– Синий галстук – чтобы в тон вашему платью, – отозвался Алекс, заслужив мою одобрительную улыбку. – Вы обещаете мне за это первый тур вальса?
– Первый тур занял Георгий Павлович, но вам я с удовольствием обещаю второй.
– Благодарю, моя прекрасная леди, – Алекс поймал мою рук и поцеловал, а я снова засмеялась. – Несказанно рад, что у меня будет, наконец, возможность с вами потанцевать. И вдвойне благодарен покойному Сергею Васильевичу за эти поминки. Дедушка говорит, что он был очень жизнерадостным человеком и традиционных поминок, на которых все зевают, просто бы не потерпел.
– Ваш дедушка столько делает для Полесовых… должно быть, они очень дружны были с Сергеем Васильевичем.
Алекс состроил уморительную гримаску, и а я снова рассмеялась, а он продолжил:
– Едва ли они очень дружили… я думаю, там что-то другое.
– И что же? – я всем видом изобразила свой интерес.
– Дедушка любит повторять, что папенька Елены Сергеевны когда-то спас ему жизнь… Но он ни разу не говорил ни о какой дружбе между ними. Он вообще предпочитает избегать разговоров о своей молодости и Сергее Васильевиче в частности.
– Любопытно… – обронила я. – Ведь ваш дедушка служил в Лондоне в посольстве. Он никогда не был на войне – как же его жизни могло что-то угрожать?
– А ведь верно, – призадумался Алекс. – Право, не знаю, надо бы расспросить об этом дедушку получше – вы заставили меня задуматься, Лиди.
– Обещайте, что потом расскажете мне! – заговорщическим шепотом попросила я. – Вы же знаете, как я любопытна.
И все же долго выдерживать компанию Алекса я не могла: столько улыбаться и смеяться над неприличными глупостями мне было не под силу. Попрощавшись, я направилась к себе, думая о том, что эта фраза «он спас мне жизнь» скорее всего образное выражение – не в прямом смысле. Это как, например, барышни, увидев жабу, кричат: «Ах, я сейчас умру от страха!».
Кстати, о жабах. Когда я вошла в спальню и в темноте попыталась нащупать свечку, стоящую обычно на столике возле двери, ее там не оказалось. Как, впрочем, и свечи на прикроватной тумбе. Отлично, дети решили оставить меня без света, и основное веселье, видимо, ожидает меня позже, когда я найду на своей подушке, например, жабу, как в прошлый раз.
Но дети редко повторяются, поэтому я решила не рисковать и снова вышла в коридор, чтобы взять свечу из канделябра. В своей постели под покрывалом я нашла металлическую щетку для чистки сковородок – довольно острую. Ею, пожалуй, можно было и травмироваться. Интересно, это тоже попадает под разряд детских шалостей? А в следующий раз эта пигалица что сделает – мышьяк мне в кофе подмешает?
Я не сомневалась, что идея принадлежала Мари.
Когда я соглашалась на это приключение, дядя и впрямь предупреждал, что оно опасно. Только я никак не думала, что опасность будет связана с моим гувернантским прикрытием, а не поисками Сорокина. Так и не решившись лечь в постель, я села в кресло рядом с кроватью и долго еще сидела так в кромешной тьме, думая, где мне набраться сил, чтобы пережить еще один подобный день.
