Текст книги "Маловероятные были"

Автор книги: Анастасия Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Непонятная история о венецианском доже и художнике Иване Булатове

Начало этой истории рассказал сам Иван Михайлович – когда мы были в гостях у моего друга Бориса Михайловича Зубакина в двадцатых годах века. Заваленная книгами высокая комната, увешанная портретами, самодельные полати и лесенка к ним – так как реликвии прошлого не помещались, – лицо хозяина, походившего на Шекспира (поэта, импровизатора и скульптора), и фантастический облик Булатова – длиннобородого, уже седеющего, в бархатной куртке, – все как нельзя более подходило к истории, которую он рассказал. Но был этот рассказ – былью. Знала я до того дня, что художник Булатов долго жил в Турции, писал Константинополь. В этот вечер я услыхала о том, что он был и в Италии.

– Я первый раз приехал в Венецию, – говорил он, – и, конечно, пошел осмотреть Дворец дожей. Итальянского я не знал, но гид мой знал немного по-французски, и мы кое-как друг друга понимали. Мы шли, я слушал. Внезапно я ощутил необычайное беспокойство. Не понимая, что со мной, я бросился вперед. Такое необъяснимое бывало со мной только во сне – или в далеком детстве… Я стал у правой стены, силясь что-то вспомнить, уловить, – в ужасной тревоге. «Но ведь тут была дверь!.. Тут должна быть дверь…» – сказал я догнавшему меня гиду. Он отвечал мне, тоже по-французски, что-то удивленное, о чем-то спрашивал… Я бежал вперед. Следующая, будто знакомая зала, большая, угловая, поперечной левой частью заканчивала только что пройденную анфиладу и поворачивала идущих назад вправо, во второй ряд комнат, начинавшихся в правой ее стороне. В горячечной спешке я вбежал за открывшийся поворот и опознал следы того, что я искал: в стене, с этого боку уже виденной мною в той зале стены, были заметны очертания замурованной двери. Тут меня догнал гид. Он смотрел на меня, стараясь понять что-то. Какая-то сила тянула вперед, я не мог ей противиться, – рассказывал художник, – что-то похожее на прозрение в бреду. Я узнавал место, где никогда не был. Долго ли я метался по лабиринту Дворца? И был ли то лабиринт? Я вбежал в небольшую – сравнительно с другими – комнату. Потолок ее казался еще выше. На стене в тяжелой темной раме висел портрет. Он был, чудилось мне, зеркалом. На меня пристально смотрел я. Мой портрет, лучше того, что был на константинопольской выставке. Моя светлая борода курчавилась под пальцами поднятой к ней руки – мои пальцы, моя рука. Мой рот готовился – чуть-чуть – улыбнуться, тем разрушая строгость черт выражения, которое не совсем удалось мне в том, турецком, автопортрете с беретом на уже начавших редеть волосах. Тут надо лбом темно золотились пышные волосы. Я был одет в наряд дожа. Чудесное сверкание красок бархата и шелков, мастерство кисти, на мгновение ошеломив меня как художника, отвлекло от разящего сходства. В этот миг кто-то тронул меня за плечо. Я с досадой повернул голову – и увидел потрясенное лицо моего гида. Он переводил взгляд с меня на портрет и снова смотрел на меня. Что он пробормотал, я никогда не разгадаю, потому что я не знаю итальянского языка.

Больше ничего не мог добавить к своему рассказу Булатов. Он только разводил руками, говорил о загадочности жизни… Кто-то спросил его, как он относится к теории перевоплощения.

– Ведь если стать на эту точку зрения, то многое станет понятным. Можно предположить, что в каком-нибудь из прошлых веков…

Память не сохранила того, что сказал он, несомненно умнейший и самый необычайный, самый вдохновенный из нас… В ответ Борис Михайлович (туманно запомнилось мне):

– …что у человека есть двойник – то…

Но кругом шумели, и я не помню конца его мысли. А может быть, собственное мое несогласие требовало выражения – то, что я сказала, я помню.

– Ну и что же из того, – обратилась я к только что говорившему, упомянувшему Индию, йогов, – что много различных учений объяснили бы это перевоплощением? Разве множество адептов – теософов, антропософов – доказывает их правоту? Их учение может быть тем не менее – ошибочно… Мне кажется даже убогим подобное толкование… Может быть, эта дверь ему когда-то приснилась? (Здесь можно чудесно впасть в лирику!) Сходство с портретом? Довольно-таки нищее размышление, что на нем самом, на Иване Михайловиче, столько лет назад был надет костюм дожа! Весьма скучное прозаическое объяснение…

– Ну, а как же вы объясните это? – возразили мне.

– А почему я должна объяснить? Разве таинственность не имеет права на жизнь? Разве мало ее вокруг нас?..

– Да, разумеется, – прервал Булатов, – трудно отрицать огульно… Но я лично никогда не занимался подобными темами, меня всегда интересовало только – Искусство! Объяснений не могу предложить… никаких… – И он перешел к своей теме – к живописи, к высокому мастерству художников Возрождения…

Прошло несколько лет.

Я, в тридцать девять, возобновила игру на рояле, стала брать уроки музыки у родной сестры Ивана Михайловича, Марьи Михайловны Сысоевой. Это была необыкновенная старушка: маленькая, в черном платье, с тоненькой золотой цепочкой часов, по старинной моде засунутых за пояс. Седые поредевшие волосы были заколоты пучком на затылке. Лицо ее было некрасивое, лишь голубые усталые глазки были очень умны, – волшебница, как их представляют в театре.

Брата и сестру связывала нежнейшая дружба.

Марья Михайловна стала приходить ко мне на четвертый этаж дома восемнадцать в Мерзляковском переулке. После урока мы пили чай и беседовали. Казалось, мы знали друг друга давным-давно… Услыхать же хоть изредка прекрасное качество ее игры на моем старом темно-желтом фортепьяно было мне – праздник. Особенно помню я вечер, когда она долго играла Листа – и вспоминала, как где-то за границей давала концерт. «Все прошло?» Не совсем… До сих пор она исправляла руки студентов консерватории – «немевшие». Она без негодования не могла произнести это слово, считавшееся нормой у многих профессоров: если такое случалось с их учениками, они советовали им на несколько месяцев «отдохнуть»! Вот тогда-то маленькая старушка, не по той постановке руки некогда учившаяся и учащая своих учеников, в очень короткий срок возвращала консерваторским ученикам – их руки, рукам – клавиши, профессорам – учеников. И ходил слух, что многие из профессуры знали о волшебной старушке, хотя и не находили гражданского мужества самим – прийти к ней на поклон.

Разве это меньше достойно удивления, чем то, что испугало венецианского гида, или чем то, что произошло потом? Жизнь окутана тайнами, и было бы трудно пробираться через них, если бы не было дано человеку способности задумываться и постигать.

Марья Михайловна имела трудных детей и много забот, бедность и старость уже начинали ее угнетать, но одной из главных забот ее был брат Ваня. Семьи он не имел, и она всю жизнь его опекала… И вот однажды, придя ко мне на урок очень расстроенная, она сказала мне, что брат ее заболел. Нервное переутомление, его кладут в больницу. Марья Михайловна чего-то не договаривала. Что-то смущало ее в нем. Она еле отвечала на вопросы. Чем я могла помочь? Я постаралась лучше сыграть все заданное и скорее усадить ее за чай, подкормить: она, старенькая, иногда уже и задремывавшая у рояля ученика, не отказывалась – в пути между уроками, порой на разных концах Москвы, – согреться в ласковости любивших ее семей, перекусить перед далекой дорогой. Сегодня она еле прикасалась к еде, не вошла сердцем в уют чаепития. «Ах, Ваня, Ваня…» «Когда же теперь пустят к нему?» «Хорошая ли больница?» Она отвечала невпопад, торопилась. Но мы все-таки условились о следующем уроке.

Исполнительная, она пришла, но, еще ничего не узнав о брате, была неспокойна. Я старалась убедить ее в том, что Ивану Михайловичу будет хорошо в больнице – отдохнет! – и питание, конечно, лучше, чем в их малоустроенной жизни… Так прошло еще урока два-три. Мне показалось, что у моей учительницы немного отлегло от души. Но когда я в этот раз спросила ее, удалось ли навестить брата, в старческих глазах ее появилось выражение еще углубившейся боли. Но она знала, что я ее люблю.

– Ваня не узнал меня! – сказала Марья Михайловна. – Или вид сделал, что не узнал… – медленно размышляла она вслух. – Он похудел, он мало кушает, но главное, он… не говорит – ни с кем. Он сначала отвечал на вопросы доктора, а потом – замолчал. Ни словечка – никому! Доктор сказал: «Понаблюдаем, потом будем лечить». Ну, что ж, давайте сыграем…

В тот раз я видела у нее слезы в глазах. Теперь они были сухи. Но уж лучше бы она плакала… Я села играть.

И пошли наши уроки в ее углубленном молчании и в спешке уйти.

– Молчит! – говорила Марья Михайловна. – И все меньше кушает. Надо что-то найти… сготовить, что бы ему понравилось… Изюму у Елисеева достала – целое сокровище! Если бы любимые его восточные сладости – да где ж их теперь найдешь?

Искала и я – но не те времена были. Питались мы тогда – сурово.

Я очень старалась хорошо приготовить урок и получила похвалу за «Лунную сонату» – одолела вторую, не нравившуюся мне часть. Морщинистое личико Марьи Михайловны посветлело. «Неплохо, неплохо. Поработали!» – сказала она своим прежним голосом. Но, может быть, не во мне было дело. За чаем она сообщила мне с каким-то незнакомым выражением лица – точно силилась отгадать что-то:

– Какое-то движенье в его болезни! Вчера мне сиделка сказала: «Начал бормотать что-то!»

И сегодня бормочет… Нагнулась я к нему – понять нельзя, а интонации будто веселые… Несколько изюминок в рот взял.

В следующий раз она вошла – повеселевшая и сама.

– Лопочет! – с порога сказала она. – Доктор ведь говорил: «Как вернем ему речь – так дело пойдет на выздоровление!..» Только вот не по-русски он говорит! По-турецки? Обещали мальчишку достать – мать у него турчанка была, из Турции ее один наш солдат вывез – влюбилась! Сама-то она умерла, но мальчишка от нее научился – может, с ним хоть поговорит, вспомнит Константинополь!

Я с интересом ждала вестей. Но Марья Михайловна пришла огорченная.

– Приводили мальчишку! Старался понять, самому интересно – мать, говорит, вспомню! Ни с кем после нее не говорил! Слушал-слушал, спрашивал Ваню – ни тот, ни этот! Точно и не жил в Константинополе!.. Отдала я мальчишке – изюм, с горя! Подросток уже, а обрадовался… А Ваня все равно его только по штучке…

И вот когда дело еще больше запуталось – оно пошло разъясняться с другого конца, хоть и малопонятного. Доктор пытливый не оставлял надежды разобраться в странном пациенте. К нему стали приводить людей, знавших французский, учившихся в школе немецкому (в этих странах много различных наречий), – но никто из них не понял ее Ваню. Вспомнив, наконец, что в другом отделении больницы работает медсестра, отец которой был женат не то на англичанке, не то на венгерке, доктор попросил и ее попробовать счастья. Что пациент уже не безнадежен, было ясно – вместе с речью, хотя и невнятной, вместе с процессом речи больной стал понемногу есть. Сон тоже стал глубже – без снотворных. Доктор повеселел.

Гостья из соседнего корпуса произвела в неврологическом отделении – фурор: с первой же минуты, сев возле больного художника, прислушавшись к его тихому бормотанию, она что-то сказала ему. Больной широко раскрыл глаза – и они оба защебетали все громче и громче, а затем медсестра (веселая была – «Я вся в мать!» – она потом говорила), смеясь, обернулась – только няня одна проходила палатой, да еще сестра больного вышла в этот миг (начало приемного часа) – «Да он у вас говорит на нашем чистейшем тосканском наречии! По-русски не говорит? Так он же – итальянец!»

С того дня Булатов стал день ото дня поправляться, медсестра заходила к нему каждый день, и они вели веселую беседу. Только странное начало делаться с речью Ивана Михайловича: он вставлял в свою возвратившуюся речь – русские слова, их делалось все больше и больше, они смешивались с тосканийскими (хорошо, что медсестра была полуитальянка-полурусская!). Она по-прежнему понимала Ваню – но отвечать ему на этом смешанном языке ей было трудно, да оно уже и не требовалось по ходу лечения – русская речь возвращалась в том же темпе, сказала Марья Михайловна, как исчезала итальянская, больной уже узнавал всех, ел, спал… Доктор попросил медсестру более не беспокоить больного – и к моменту выписки его из больницы Иван Михайлович нацело забыл итальянский, которого он, впрочем, «никогда и не знал»! Он сказал это сам, когда неосторожные внуки сестры с любопытством стали расспрашивать о его «приключении».

– Итальянского – не знал! – просто ответил он. – В Италии я был всего несколько дней, в Венеции, Флоренции и Риме. По-французски говорил плохо. Но все-таки этот язык мне там помог…

– А говорил, турецкий знаешь, – дерзко сказал беспечный юнец старику, – а мальчишку-турка не понял!

– Какого мальчишку? – спросил Иван Михайлович, но в это время пришла Марья Михайловна и замяла, рассердясь, этот разговор.

Вот все это я рассказывала – друзьям. Но никогда я не делала этого так подробно, как в последний раз, уже на восьмом десятке лет. И решила записать этот случай, чтобы он не ушел со мною. Но я ощутила это как долг, может быть, потому, что, как в тот день, когда сам Булатов нам рассказал о себе во Дворце дожей, так и вновь последовала беседа различно об этом думающих. Давно уже не было с нами ни его самого, ни Бориса Михайловича Зубакина, ни сестры Булатова… Но мне хочется записать слова прослушавших мой рассказ.

– По-моему, это великолепная иллюстрация к теории о перевоплощениях, – сказал довольно молодой человек. – Чем другим можно объяснить рассказ этого художника, если верить вам и ему, что это – быль?

– Вот этому можете верить – безоговорочно, – сказала я, – что же касается теории перевоплощения – я, прожив жизнь, могу сказать только, что она по-прежнему кажется мне – вульгарной. Точно надо прожить х-количество жизней, чтобы понять что-то! Точно истина не является нам иногда – в один момент! Какая лень – какое отсутствие чувства драгоценности данного часа, отсутствие ответственности дремлет где-то в этих повторных явлениях на земле… К чему тут наряд дожа, когда-то на тебе висевший? Надо считать человека чем-то ужасно тупым, чтобы согласиться с такой организованной средней повторности! И где вы видите этот рост? Разве в глазах и в верности собаки часто не много больше благородства, чем в ином человеке? Прогресс, регресс зависят от самого человека в каждый идущий миг!..

Я остановилась, чувствуя, что говорю слишком долго. И уже стоял среди нас мне незнакомый, явно ждущий конца моих слов: они, может быть, были ему прозаичны?

– Я только хотел сказать… Вот этот необъяснимый миг – я не знаю, это со мной часто бывало, особенно в детстве! Что это все уже раз было – эта комната, окно, дверь, – мы даже предчувствуем, что сейчас кто-то скажет, уже когда-то сказал… – Говоривший замолчал, ища слово. – Это нельзя объяснить, но чувство очень сильно. Оно уже в литературе называется «deja vu»… Значит, так оно и было – когда? где?

– Мне думается, – сказал молчавший дотоле человек, – дело еще проще. Оно кроется в генах. Воспоминание передается по наследству – и может быть очень давним. Это еще малоизученная область, но в ней таится ключ ко многим загадкам… Человек несет их в себе. Но живет он – один раз…

– Вы, наверное, правы, – сказала я, – если, может быть, кому-нибудь хочется знать еще о Булатове и его сестре, я могу сказать, как они оба – умерли, хоть это относится сюда не более того, как смерть относится к жизни. В 1941-42 годах в деревне Жары, куда их вывезла мой друг Мария Ивановна Кузнецова-Гринева, они жили в эвакуации, пока их носила негостеприимная тогда земля. Сестра своими старыми пальчиками, так игравшими Листа, перебирала в овощехранилище вместе с актрисой Кузнецовой-Гриневой картошку – и тем кормила брата и себя. «Мириам! – говорила она. – Спасибо тебе, что взяла нас с собой!» Она была кротка, весела – пока не слег ее Ваня. Он болел не долго, но все повторял, что Пасху они встретят вместе с сестрой! Он не дожил до этого дней десять. «До восхода солнца – доживу!» – сказал он. Ночь прометался. При первых лучах солнца сказал: «Ура!». Это было его последнее слово. Сестра его после него легла, сказав: «Не будите!» И все спала и спала. «Мы ведь уговорились с Ваней встретить вместе Пасху», – сказала она еще. Она умерла накануне Пасхи, в страстную субботу 1942 года.

1934–1985