Текст книги "Дворец из песка"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ну что – спать?

– Ты иди. Я хочу на море.

– Я тогда с тобой.

У ворот, под фонарем, Жиган, как сумасшедший, целовал Лулу, прижав мулатку спиной к железному столбу и задрав на ней юбку выше пояса. Лулу слабо, но довольно попискивала, Жиган что-то хрипло говорил не по-русски. Прислушавшись, я уловила:

– Пута… Прета пута, негрита…

Зеленоватый свет фонаря делал происходящее похожим на киносъемки. Большие южные светлячки бесшумно вились над воротами. Еще выше висела рыжая луна. Ни Лу, ни Жиган не обернулись, даже когда мы прошли мимо них. Картина сделалась уже совсем неприличной, я старательно отводила глаза, но все же успела заметить на шоколадной попе Лу тату: раскрывшего крылья попугая.

Шкипер был прав: мои родственники вселились в белый дом на берегу залива всерьез и надолго. Впрочем, к моему облегчению, и дом, и его прежние обитатели от этого только выиграли. Мы с сестрами отмыли комнаты до зеркального блеска, огромная ванная, которой мало кто пользовался, стала напоминать операционную, а в холле было решительно запрещено ходить с испачканными пляжным песком ногами, плевать на пол и оставлять окурки в кадках с реанимированными цветами. Последнее особенно возмущало Яшку Жамкина, и он долгое время демонстративно стряхивал пепел в огромный фикус, но сдался после того, как Сонька-Ангел у него на глазах выгребла за ним пепел и окурки и без единого слова, спокойно и невозмутимо унесла в мусорное ведро. Только Лешего все эти запреты не касались: он ходил где хотел и как хотел, плевал куда попало, орал на девок, препирался с ребятами, и только Шкипера, по-моему, всерьез опасался. Но Шкипер появлялся в доме редко, и в его отсутствие Леший царствовал самодержавно. А Сонька мало-помалу становилась неофициальной домоправительницей.

Это был самый спокойный, самый веселый и самый ласковый человек из всех, кого я знала, – при том, что назвать Ангела взрослой женщиной у меня бы не повернулся язык: в свои восемнадцать она казалась совершенным ребенком. Тоненькая, маленькая, в белом легком платье, она просыпалась раньше всех в доме, с негромкой песенкой спускалась в кухню, поднимала жалюзи, открывала окно с видом на море, поливала из бутылки герань и ставила на плиту огромную кастрюлю с молоком: варить детям кашу. Каша у нее получалась восхитительной, хотя это всегда была или манка, или овсянка. Но Сонька делала ее с орешками, с ягодами, с кусочками фруктов, с консервированными персиками – и получалось что-то небесное, съедаемое на одном дыхании и детьми, и Яшкой Жамкиным, который к завтраку неизменно оказывался на ногах – даже если всего час назад вернулся из публичного дома на виа Анкоре.

«Ангел мой, кашу будешь? – весело спрашивала его Сонька. – И крикни там Абрека со двора!»

«А давай. – Яшка, потеснив мелюзгу в пижамах и ночных рубашках, под ее хихиканье влезал за стол и оправдывался: – Мне маманя сроду такого не варила! Мама Соня, да чего ты этого моджахеда зовешь, он не хочет! Он вообще на работе, ему нельзя! Ты лучше мне побольше положи!»

Но «моджахед» неизменно являлся тоже, получал свою тарелку, съедал ее, сидя на корточках у порога, и, коротко поблагодарив, отправлялся обратно во двор.

«На здоровье, ангел мой», – летело ему вслед. «Ангелами» у Соньки были абсолютно все, и поначалу мужики шалели от такого обращения, но потом – привыкли и, в свою очередь, относились к Соньке очень нежно. Только Жиган, кажется, был неприятен ей, но ничего удивительного в этом не было. Я сама, будучи сто лет знакома с ним, до сих пор не могла выносить этого парня без мурашек на спине.

Быстрее всех освоились в Лидо дети. В тихом и спокойном курортном городе не было необходимости в строгом присмотре за ними, и ватага нашей мелюзги с утра до ночи носилась по городку, объедалась пиццей и мороженым, полоскалась в море и домой влетала только в сумерках, с гиканьем и топотом, как племя команчей: для того, чтобы поесть и тут же умчаться снова, теперь уже до глубокой ночи. Через неделю все они уже болтали по-итальянски, и я для того, чтобы объясниться на рынке или в магазине, брала с собой кого-нибудь из старших детей, выполнявших свою миссию переводчиков с уморительной важностью.

План мой полностью удался: Бьянка, попавшая в разновозрастную, шумную, крикливую детскую банду, очень быстро заговорила на дикой смеси цыганского, русского и итальянского языков. Шкипер, услышав это эсперанто, попробовал было осторожно возмутиться, но я видела, что он доволен. Вскоре прекратились и ночные истерики: Бьянка сама предпочла спать в комнате с дочерьми Милки и, проснувшись среди ночи, забиралась в постель к кому-нибудь из них. Милкин племянник Сенька пользовался ее особой привязанностью; Бьянка ходила за ним как хвостик, требовала, чтобы он играл с ней во все игры, приезжала вечером с моря на его спине, уставшая, накупавшаяся, разморенная, – но при этом не засыпала до тех пор, пока Сенька не споет ей жестокий романс «Пара гнедых». Это было, пожалуй, самым трудным, поскольку у Сеньки ломался голос, и он то басил, как взрослый дядя, то срывался на фальцет, вызывая пакостное хихиканье остальных зрительниц. Сенька на бестолковых девок не обращал внимания и ответственно исполнял номер до конца: после чего укрывал спящую Бьянку одеялом и уходил в ночной город по своим делам – делам подрастающего парня. Он лучше и раньше нас всех заговорил по-итальянски, и Яшка Жамкин как-то сообщил мне, что уже видел Сеньку в городе с какими-то местными девицами. Я в ответ только пожала плечами и попросила Яшку научить пацана пользоваться презервативами. Больше всего на свете я не любила лечить венерические болезни. И, как назло, именно с этим заявился ко мне Леший после двух недель своего пребывания в Италии.

Был уже поздний вечер, обитатели дома расползлись по дому и пляжу, я одна на кухне домывала посуду и не сразу заметила, что Леший стоит в дверях и в упор разглядывает меня.

– Тебе чего? – слегка удивилась я, зная, что Сонька покормила его полчаса назад. – Опять есть хочешь? Подожди, сейчас макароны разогрею…

– Вылечить сможешь? – хмуро спросил он.

– Что у тебя? – испугалась я.

Глядя в стену, Леший сказал – что.

Я разозлилась до темноты в глазах и, не стой передо мной цыган, годящийся мне в отцы, запустила бы ему в голову крышку от кастрюли, которую в этот момент мыла. Но мое воспитание опять встало в позу, и я лишь сухо посоветовала:

– Иди в больницу. Три укола сделают – и все. Первый раз, что ли?

– Не пойду я в ихнюю больницу, – мрачно сказал Леший. – По-каковски мне с этими макаронниками разговаривать? Человеческого языка они же не понимают…

Я перевела дух, швырнула в раковину недомытую крышку и сквозь зубы сказала:

– Снимай штаны.

– Чего?!

– Сволочь! – сорвалась я. – Хочешь выпендриваться – вали отсюда! Кобель старый! Большая мне радость твое хозяйство немытое разглядывать!

– Счас в зубы дам, договоришься, – пообещал Леший, не поднимая глаз. – Очумела, дура? Полон дом народу, дети с бабами…

– Идем в ванную, там запереться можно.

– А… долго?

– Посмотрим. Может вообще не получиться.

Мой шар, как ни странно, явился тут же, и через четверть часа все было закончено. Я спустила из раковины почерневшую воду, вышла из ванной первая; убедившись, что поблизости по-прежнему никого нет, выпустила Лешего и почти бегом помчалась в сторону кухни. К моему удивлению, Леший пошел за мной.

– Господи, чего тебе еще? – простонала я, падая на стул. Как обычно после лечения, я чувствовала себя совершенно разбитой. Леший молча налил в высокий стакан для сока кьянти, придвинул мне, и я жадно его выпила. Второй стакан Леший налил для себя. Стоя спиной ко мне у темного окна, спросил:

– Что с кабаком со своим делать будешь, не решила еще?

– А что с ним делать? – немного удивилась я. Ремонт в ресторане Марчелло был давно закончен, весь персонал остался на своих местах, в качестве управляющего Шкипер представил мне невысокого, пузатого, похожего на грузина Джино, на которого можно было с легкостью свалить все дела и ни о чем не думать. Именно так я и поступила, о чем и сообщила Лешему. Тот выслушал, заявил в ответ, что все бабы идиотки от бога, и изложил мне свой план.

– Кабаре?! – не поверила я. – Но… Леший… Кто этим заниматься будет?

– Я буду заниматься.

– Но ты же…

– Я тут уже походил, поговорил с людьми.

– Вижу я, с кем ты говорил, – не удержалась я.

Леший, словно не услышав, продолжал:

– По всему побережью рестораны, а приличных почти нет. В сезон тут можно такие бабки стричь, что все золотые станем.

– Из кого программу будем делать?

– Из Милки. Из тебя. Из девок. Если малявок Милкиных на эстраду выпустить, гаджэ вообще кипятком писать будут. Музыкантов я найду. Ты подумай, ты баба безголовая, без помощи в один час хорошее дело спалишь…

В бескорыстную помощь Лешего я не верила ни на грош и сразу спросила:

– Какую долю хочешь?

Леший назвал. Я показала ему международную комбинацию из трех пальцев и согласилась отдать третью часть от заявленного. Леший встал и вышел из кухни. Через полминуты вернулся и назвал две трети. Я подняла до половины. На этом и сговорились, и Леший тут же ушел куда-то звонить. Через полчаса, когда я уже закончила уборку и собиралась идти купаться, он вернулся, показал в людоедской улыбке два ряда золотых зубов и объявил:

– Чела прилетит на той неделе.

– Вот это здорово! – обрадовалась я. Леший пристально посмотрел на меня из-под мохнатых бровей, хотел, кажется, что-то сказать, но передумал и молча вышел.

Чела была младшей дочерью Лешего, ей было девятнадцать лет, и ее недавно бросил муж по причине того, что Чела, прожив с ним четыре года, ни разу не забеременела. На взгляд семьи мужа, причина была уважительной. Родственники Челы тоже понимали это и поэтому устроили довольно вялый и бездарный скандал, не дотягивавший и до половины их способностей, и забрали несчастную девочку в родительский дом. Я в то время еще жила в Москве и возмущалась вместе с тетей Вандой и сестрами. Случившееся было еще тем обиднее, что у другой дочери Лешего были поначалу те же проблемы, но Лянку свекровь буквально за руку, невзирая на слезы и отказы, отвела к хорошему гинекологу, и через полгода она уже понесла, и дальше рожала как заведенная, – к великой радости супруга. Челе же не повезло ни со свекровью, ни с мужем. Последнего вовсе трудно было понять, потому что Чела была девочкой ошеломляющей красоты. Таких огромных, в пол-лица, черных и влажных глаз, таких густых ресниц, такой матовой смуглоты нецыгански тонкого лица, таких волос, тяжелых и вьющихся, такой талии в сорок семь сантиметров не было ни у одной моей знакомой цыганки. Но все это оказалось бесполезным: Чела осталась без супруга, без детей и без перспективы на вторичное замужество: ни один цыган не взял бы за себя «пустельгу».

Единственная, на мой взгляд, польза от четырехлетнего замужества Челы была в том, что все это время она пела с мужем в ресторане, набралась эстрадных манер и выучилась владеть голосом. Голос у нее был прекрасный, поставленный от природы, с широчайшим диапазоном: Чела легко взлетала в песне и в заоблачную высь, и падала на самые густые, почти мужские низы. По-моему, ей было место не в ресторане, а в оперном театре, но ни родственниками, ни самой Челой такая возможность даже не рассматривалась. Да разве в оперном театре заработаешь такие деньги, как в ресторане, люди добрые?!

То, что Леший позвал дочь в Италию, было, по-моему, правильным: если такая красавица начнет петь в нашем заведении – доход обеспечен. И не только в сезон, но и в зимние дни: я уже успела заметить, что коренные итальянцы большие ценители хороших голосов и будут с удовольствием приходить слушать хорошую певицу. А на подпевках могли быть Милка, сестры и даже я сама. Меня смущало только то, как встретятся дочь Лешего и его молодая жена, из-за которой он ушел из семьи, но раз самого Лешего это не беспокоило, значит, можно было не нервничать и мне.

Шкипера в это время в Италии не было, и где он, я даже не знала. Изредка он мне звонил, и при первом же таком звонке я рассказала об идеях Лешего. Шкипер выслушал, потом спросил:

«Тебе это не нравится?»

«Почему? – удивилась я. – Но, может быть, ты против будешь…»

«Девочка, это твой бизнес. Делай что хочешь».

«А если прогорим?!» – я не могла успокоиться.

«Продадим кабак, купим тебе книжный магазин».

Я наконец поняла, что он издевается, плюнула и сменила тему разговора.

Чела прибыла в конце июля, в самый разгар сезона, когда программа кабаре была уже готова и отработана. Надо было отдать Лешему должное: со своей ролью импресарио он справился прекрасно. Через два дня после моего с ним разговора у нас уже были музыканты. Это были местные цыгане-ловаря,[4]4
  Этническая группа венгерских цыган, распространенная во всей Восточной Европе.


[Закрыть] братья-близнецы Ишван и Белаш, похожие, как два пятака, и играющие на всем, что может играть, – от классических гитар до ударной установки. За роялем должна была работать, разумеется, я. Милка с сестрами могли петь и танцевать так же, как и в Москве. Единственное, чего мы с Лешим опасались, – это то, что наш московский репертуар не будет пользоваться успехом в Италии. Ишван и Белаш объяснили нам, что здесь в ходу латиноамериканские танцевальные хиты.

«Значит, это и будем петь, – заявил Леший. – В Москве тоже такое повсюду, я слышал».

Он оказался прав: это было время «Джипси Кингс», «Бамбалео», «Бем-бем Мария» и прочей латины. Но во все времена цыгане пели то, что от них хотели слышать, и я была уверена: наш маленький ансамбль быстро настроится на вкусы зрителей. А уж с Челой нам море будет по колено, поскольку, как заявил Яшка Жамкин, народу будет совершенно все равно, что она поет: «Все будут стоять и с хлебальниками распахнутыми на нее смотреть».

Чела еще не оправилась от двойной семейной трагедии: во-первых, развод, во-вторых – уход отца из семьи. И, хотя мы встретили ее очень весело и всеми силами старались растормошить и увлечь предстоящей работой, огромные глаза Челы все время были на мокром месте. С отцом она поздоровалась сдержанно, не поднимая ресниц, и по физиономии Лешего нельзя было понять: доволен он этим или нет. С Сонькой, к моему крайнему изумлению, Чела встретилась гораздо теплее, они обнялись, поцеловались, заплакали и потом еще полчаса тихо разговаривали в одной из верхних комнат, куда Яшка притащил Челины чемоданы. А Леший внизу в это время зверским голосом делал внушение Яшке. Я услышала только обрывок фразы: «…И если ты, сволочь, бандит несчастный, босяк, хоть еще один раз на нее так посмотришь…»

Дослушивать речь обеспокоенного папаши Яшка не стал, послал Лешего на весь дом трехэтажным матом и, прежде чем тот успел достойно ответить, вышел из дома, хлопнув дверью. Я сочла нужным влезть: «Леший, ты поосторожнее все-таки! Это тебе не мальчик-зайчик! Он со Шкипером пять лет работает!» – «А мне плевать». – «Ты забыл, в чьем доме живешь?!» – «В твоем», – нагло сказал Леший, развернулся и ушел в ресторан.

Мне оставалось только возмущенно пыхтеть ему вслед. Леший был не дурак и прекрасно знал, что я никогда не смогу выставить его из своего дома. Это означало пренебречь просьбой приемной матери и потерять хорошие отношения с семьей, которую я считала своей. Поэтому мне оставалось надеяться лишь на бога и Яшкин здравый смысл. К счастью, уже на другой день позвонил Шкипер, и Яшка улетел к нему. На некоторое время Чела осталась в безопасности.

Вскоре мы выпустили ее на эстраду. Беспокоилась я зря: все прошло прекрасно. Публика в зале ресторана была невзыскательная, в основном это были туристы, которым было все равно, что слушать под спагетти и кьянти. Но когда в голубом луче к ним вышла тоненькая, как черная свеча, Чела в облаке вьющихся волос, с серебряными браслетами на обнаженных руках, с глазами, в которых стояла тьма египетская, – народ побросал вилки и воодушевленно захлопал. Чела коротко поклонилась, подозвала к себе гитаристов и, томно покачиваясь с полузакрытыми глазами, запела «Бэсамэ мучо». Когда же она закончила, зал ревел от восторга, и рванувшие к эстраде мужчины чуть не подняли певицу на руки. Впоследствии Челу приходилось выводить из ресторана под охраной Абрека и отца: столько находилось желающих перехватить ее у служебного выхода и пригласить куда-нибудь. Большой успех имели Милка, другие сестры, быстро переделавшие классическую «венгерку» на латиноамериканский манер, а также, к моему немалому изумлению, – Лулу, взобравшаяся однажды на эстраду и спевшая какую-то веселую и довольно непристойную, судя по ее жестам, песенку. Голосок у Лулу был слабенький, но она так весело выговаривала соленые словечки, так зазывно улыбалась и так лихо вертела задом, что сорвала аплодисменты и, воодушевленная ими, сплясала очень рискованную самбу прямо перед носом нахмуренного Лешего. Последний собирался было сдернуть мулатку с эстрады насильно, но явный восторг зала помешал ему это сделать, и Лу закончила под овацию и общий смех. В дальнейшем она время от времени вылезала на сцену, но больше для забавы, чем для денег. Главным смыслом жизни этой девочки цвета кофе с молоком был Жиган, и только Жиган.

Жигана я знала давно. Он принадлежал к «старой гвардии» Шкипера, с которыми я встречалась еще в Москве, хотя и был моложе остальных: ему было двадцать пять лет. У него была довольно привлекательная смуглая физиономия с узкими темными глазами, которую очень портила не сходящая с нее неприятная ухмылка. Национальность Жигана я бы затруднилась определить: он напоминал одновременно и молдаван, и евреев, и наших цыган; возможно, не обошлось и без Кавказа. Сам он по этому поводу ничего сказать не мог, поскольку родителей не знал. Это был детдомовский пацан из Мариуполя, криминальная деятельность которого началась в двенадцать лет, когда он облил бензином и поджег директора родного заведения и покинул город в пустом вагоне товарного поезда. Шкипер его подобрал в Киеве, и несколько лет спустя Жиган начал работать у него в качестве телохранителя бесконечно сменявшихся любовниц. Впрочем, для такой работы у него были слишком хорошие мозги, Шкипер быстро заметил это, и вскоре Жиган начал восходящую карьеру джентльмена удачи.

Я никогда не смогу забыть ледяного, снежного вечера накануне Нового года пять лет назад. Я сидела дома одна: дед был на дежурстве, соседи где-то отмечали Новый год. Не помню, почему не поехала с ними. В дверь позвонили за несколько минут до боя курантов, и я чуть не умерла от страха, увидев на пороге Шкипера и его людей. Двое из них держали бледного Жигана с закрытыми глазами, и из-под его кожаной куртки на паркет падали темные капли крови.

Перестрелка случилась на Таганке, в двух шагах от нашего дома; именно поэтому Шкипер принял решение везти раненого к нам. Он надеялся, что Степаныч, опытный хирург, сможет чем-то помочь, но Степаныча не было, а была я – семнадцатилетняя перепуганная девчонка. Шкипер с ребятами были уже готовы уехать, – тем более что Жигану, по всем признакам, вряд ли можно было помочь, – но в это время я почувствовала жар в руках, и впервые в жизни ко мне пришел мой зеленый шар. Как я лечила, что делала – не помню. Шкипер позже рассказывал, что вода в тазу, принесенном по моей просьбе, через час стала угольного цвета, а я, закончив, повалилась в обморок рядом с Жиганом и пришла в себя лишь на следующий день, когда вернувшийся из больницы Степаныч догадался вылить черную воду.

Жиган выжил и спустя две недели ушел из нашего дома – к великому облегчению деда и моему тоже. Бог часто шутит над нами: никогда в жизни я не хотела иметь дело с криминальным элементом, – и именно мне он попадался чаще, чем любому другому. Шкипер тогда еще смеялся: «Дитё, ты шкета с того света вытащила – значит, он с тобой навеки повязан. Будет жить, пока ты жива».

Я отмахивалась, еще не зная, какую роль это сыграет в моей жизни.

Когда Шкипер, инсценировав свои похороны, ушел в подполье, его люди время от времени продолжали появляться у меня: узнавали, как дела, между делом просили лечить ножевые и огнестрельные ранения. Мне это все очень не нравилось, но я лечила, поскольку появлявшийся зеленый шар уже нельзя было прогнать обратно, да я бы и не рискнула. Степаныч умер, и я стала сдавать комнаты в нашей огромной квартире – не столько ради денег, сколько из боязни жить одной. Квартировали у меня трое студентов из Бразилии, и Жиган, появившись в один из осенних дней, насмерть влюбился в мулатку Марию Канчерос, студентку отделения русской литературы, красавицу с великолепной фигурой, веселую, доброжелательную и – непоколебимо порядочную.

Жиган был тогда уже «при больших делах», приезжал ко мне на огромном джипе, прилично одевался и имел, вероятно, успех у женщин, хотя лично я его терпеть не могла. Меня раздражала его вечная поганая ухмылка и готовность хамить по поводу и без, – невзирая ни на возраст, ни на пол собеседника. Впрочем, с Марией он вел себя безупречно. Несмотря на это, я как можно скорее просветила мулатку в отношении деятельности Жигана, и Мария держалась стойко: не принимала ни цветов, ни подарков, ехать с Жиганом развлекаться отказывалась и, стоило ему появиться, немедленно скрывалась в своей комнате. И тем не менее я видела, что Жиган ей нравится. Неизвестно, чувствовал ли он это, но позиций упрямо не сдавал и в конце концов добился своего. Он увез Марию прямо из ресторана, где мы всей компанией отмечали мой день рождения, ночь они провели вместе, а на другой день Мария явилась заплаканная, в разорванном до талии платье, и с порога заявила, что улетает домой.

Что произошло между ней и Жиганом, я так никогда и не узнала. Бесспорно было лишь то, что он не обидел ее: ни синяков, ни ссадин у Марии не было видно. Но решение Марии было окончательным, через три часа она уехала в аэропорт, а еще через час в квартиру ворвался Жиган.

Мне до сих пор иногда снится заснеженное Ленинградское шоссе и свет фонарей вдоль него, слившийся в сплошную полосу. Жиган гнал машину так, будто это был не джип, а военный истребитель «МиГ-122», и мне, на мою беду запрыгнувшей на заднее сиденье, оставалось лишь молиться и дрожать от страха, видя в зеркале неподвижные черные глаза Жигана. Разумеется, мы не успели: Мария улетела в Рио.

Неделей позже Жиган вылетел в Бразилию, не теряя надежды объясниться с мулаткой. Но Мария, услышав его голос в телефонной трубке, тут же отключилась. Жиган внаглую поехал прямо к ней, но в особняке на фешенебельной улице Алькальди его не пустили дальше ворот.

Первая ночь в Рио-де-Жанейро застала Жигана в фавелах, в сомнительном баре, за залитой пивом стойкой, со стаканом кашасы[5]5
  Бразильская водка.


[Закрыть] в руках. За каким чертом его понесло в фавелы, можно было только догадываться. В этих мрачных городских трущобах, полных нищеты и наркотиков, опасались появляться даже сами кариоки[6]6
  Жители Рио-де-Жанейро.


[Закрыть] – не только ночью, но и днем. Но Жиган, впервые прилетевший в Бразилию и понимавший лишь несколько слов по-португальски, всего этого не знал. Не знал он также, что усевшийся рядом с ним за стойку огромный мулат с мутными глазами, похожий на гориллу и весь покрытый разноцветной татуировкой, – один из главных мафиози фавел, наркоторговец и убийца по прозвищу Эшу, то есть Демон.

Мулат задал уже сильно пьяному Жигану какой-то бесцеремонный вопрос. Жиган промолчал, поскольку вопроса не понял и отвечать на него не хотел. Мулат повторил. Жиган не очень вежливо попросил по-русски оставить его в покое. Мулат достал пистолет, положил его рядом с собой на стойку и начал орать, брызгая слюной. Жиган сообщил: «Все, достал ты меня, падла черножопая», перегнулся через стойку, выдернул у бармена из рук штопор, всадил мулату в глаз, схватил со стойки так и не пущенный в ход пистолет и, весь в крови и пролитой кашасе, вылетел из бара в ночь. Вслед ему полетели испуганные вопли и ругань, и сразу несколько человек кинулись в погоню.

Видимо, Жиган еще тогда понравился богам кандомбле,[7]7
  Религия бразильских негров.


[Закрыть] и они помогли ему в первую же ночь в Бразилии: каким-то чудом он оказался на вокзале. Думать было некогда, он прыгнул в отходящий товарный состав, и через минуту поезд уносил Жигана на север, в сертаны, место плантаций какао.

Обычно с этого места Жиган рассказывать прекращал. Я даже долгое время не была уверена в том, что история с местным мафиозо – не выдумка, хотя подобное поведение было вполне в духе Жигана. Достоверность сего факта мне позже подтвердил Шкипер, но и он всего не знал. Так или иначе, но Жиган остался в Бразилии почти на полгода и умудрился, не зная ни языка, ни обычаев страны, в которую попал, начать там свой бизнес. Что он вкладывал в это слово, я не знала, но догадывалась, что легальными жигановские дела в Бразилии не были. Скорее всего это были наркотики. Там же, в одном из самых задрипанных публичных домов, на окраине грязного поселка Паранагуа возле города Баия, он нашел Лулу, которой было восемнадцать и которая уже седьмой год занималась постельным ремеслом.

В поселке обитали в основном негры и мулаты, работавшие на плантациях, и шлюх на всех желающих катастрофически не хватало. Поэтому в субботние вечера, когда у рабочих был выходной, женщины работали «на конвейере»: у каждого входящего к проститутке мужчины было пятнадцать минут времени, после чего в комнату тут же входил следующий. Это был каторжный труд за сущие копейки, но по-другому было нельзя – иначе распаленные мужики попросту разнесли бы заведение. В одну из таких суббот в Паранагуа и появился Жиган. Так же, как и все, он дождался своей очереди под косыми взглядами аборигенов (чужих здесь не любили), заплатил вперед несколько рейсов и вошел в крошечную комнату с жалюзи на окне и медленно работающим вентилятором под потолком. Влажно пахло потом и гниющими фруктами, на потолке по углам сидели пауки, за дверью стучали и ругались. Было темно, и Жиган едва смог разглядеть лежащую на животе растрепанную и худую мулатку. Он подошел. Она медленно, с явным трудом перевернулась на спину, посмотрела из-под полусомкнутых век бессмысленным взглядом и хрипло сказала что-то, чего Жиган не понял. Тогда она вялым жестом попросила его поторапливаться. Пока Жиган расстегивал ремень и спускал джинсы, мулатка, кряхтя, сползла с кровати, сдернула простыню и попыталась ее отжать. Ткань была набрякшей от пота нескольких десятков побывавших на ней сегодня мужчин, и Лу долго ничего не могла с ней поделать. В конце концов она жестом попросила Жигана помочь, и они вдвоем, взявшись за перекрученные концы простыни, выжали на деревянный щелястый пол вонючий водопад.

За свою двадцатипятилетнюю жизнь Жиган много чего видел, но тут даже его проняло. Кое-как застегнув штаны, он вышел из комнаты, провожаемый испуганными возгласами Лулу (она была уверена, что он хочет потребовать назад деньги), закрыл за собой дверь, снял с запястья «ролекс», а с шеи – золотую цепь с крестом, бросил это все хозяйке заведения, беззубой негритянке в вылинявшем до белизны желтом платье, и на кошмарном португальском объявил, что снимает девочку на всю ночь. Очередь из необслуженных рабочих подняла дикий вой, прямо над головой Жигана просвистел и воткнулся в дверной косяк огромный нож, и скорее всего наглого чужака размазали бы по стене, не вытащи он из кармана приобретенную в фавелах Баии «беретту». Первый выстрел Жиган дал в потолок, разбив вентилятор, второй – под ноги орущим мужикам, после чего в наступившей тишине спокойно объяснил, что всей кодлой они его, конечно, порвут, но четверых-пятерых он перед этим застрелит точно. Устроит ли сеньоров такой процент потерь? Но сеньоры к тому времени поостыли, поняли, что легче занять очередь к другой проститутке, чем связываться с сумасшедшим гринго, и, ворча, расползлись. Под одобрительные подмигивания хозяйки Жиган вернулся к Лу, которая к тому времени спала мертвым сном прямо на влажном матрасе, так и не натянув на него простыню. Жиган отодвинул ее к стене и растянулся рядом. Через месяц он увез Лу в Италию, в дом Шкипера, где как раз появилась Бьянка, за которой нужно было кому-то приглядывать.

Может быть, Лу и была глупа, но жизнь научила ее смотреть на вещи трезво. В Паранагуа ее ждали тяжелейшая работа, ранняя старость, болезни и смерть в канаве во время мертвого сезона дождей. Ничего хуже этой жизни с ней случиться не могло. Жиган был ее шансом, посланцем богини Йеманжи, в которую Лу верила свято и каждый год опускала в море подарок для нее – дешевые духи, латунный браслет или гребенку для волос. Когда Жиган предложил ей ехать с ним, она не думала ни мгновения: просто разыскала в углу комнаты свой замызганный паспорт и отдала ему. Для приличия Жиган все же спросил, умеет ли она обращаться с детьми. Лу заявила, что да, конечно, и не лгала: в Баии у нее было шесть младших братьев и сестер, с которыми она возилась, пока не пришло время заняться настоящим делом.

Несмотря на куриные мозги и крайнюю легкомысленность, Лу мне нравилась. Милка булькала, как самовар, выпытывая у меня, зачем я держу в доме шалаву, на которой негде ставить пробы, но я отмахивалась: «Отстань! С твоим мужем она, что ли, спит?!» – «Еще не хватало! У меня и мужа, слава богу, уже нет никакого! Так ведь со всеми остальными спит! И с твоим Шкипером спит наверняка! Черножопая, бессовестная…» – «На свою жопу посмотри», – поддевала я, и Милка, которая действительно была смуглее, чем мулатка Лу, от негодования теряла дар речи.

Меня не нервировала постельная деятельность Лулу – хотя бы потому, что из-за этого никогда не возникало конфликтов: ребята явно воспринимали мулатку Жигана как некий предмет общего пользования, вроде рулона туалетной бумаги. Шкипер, вероятно, тоже пользовался ее услугами, но то ли прекратил это с моим появлением в доме, то ли начал действовать более осторожно, на месте преступления я их никогда не заставала. А раз так, чего было переживать?

Отношения Лу и Жигана меня и забавляли и пугали одновременно. Наблюдать за этими двумя было, по выражению Яшки Жамкина, «отдельным удовольствием». Жиган не мог не знать о теплых отношениях Лулу с ребятами, но похоже было, что это его ничуть не беспокоило. При этом он мог наорать на нее или ударить из-за сущего пустяка. Я сама была свидетельницей жуткой сцены, когда все мы сидели в ресторане и незнакомый итальянец, улыбнувшись Лулу из-за своего стола, отсалютовал ей стаканом вина. Лу расплылась в ответной улыбке и подняла свой бокал с мартини.

Жиган вскочил из-за стола, уронив стул. На пол посыпалась посуда, полилось из опрокинувшегося бокала вино, но Жиган даже не заметил этого и с перекошенным лицом рявкнул на Лу так, что на нас обернулся весь ресторан. Я перепугалась насмерть, уже зная, что Жиган может заняться воспитанием своей мулатки прямо здесь и сейчас, но Лу не стала этого дожидаться, стремительно сбросила туфли на высоченном каблуке, швырнула в голову Жигану свой бокал и со всех ног бросилась из ресторана, сверкая босыми розовыми пятками. Ножка бокала рассекла Жигану лоб, брызнула кровь, Жиган разразился головокружительной матерной тирадой и рванулся было вслед за мулаткой, но вставший Шкипер поймал его за ремень и без единого слова, очень быстро увлек за собой к выходу, прочь от посторонних взглядов. Я выбежала следом, всерьез опасаясь продолжения, но на улице Жиган сразу пришел в себя: то ли сообразил, что Лу ему все равно не догнать, то ли, что вероятнее, боялся Шкипера. Наутро они с Лулу как ни в чем не бывало болтали по-португальски на кухне, и только шрам у Жигана так и не прошел до конца.