Текст книги "Палочки на песке"

Автор книги: Анастасия Черкасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Вскочив, Ваня обернулся, уставившись в темноту того места, где он только что видел призрака, но там никого не было. Судорожно хватая ледяной воздух, который был насквозь пропитан смертью, словно невидимой, незримой отравой, затрудняющей дрожащее дыхание, и пуская пар изо рта, молодой человек заметался на месте, забился, оглядываясь и дрожа всем телом – но лишь тишина была ему ответом на его отчаянные поиски – вокруг никого не было.

Ваня замер, тяжело дыша. Он стоял, и озноб бил его тело, покрывая кожу противным и липким холодным потом. Сердце его стучало так, что казалось, будто где-то совсем рядом бьется огромный молот, готовый оглушительным звуком своих ударов выдать затаившегося во тьме человека, словно на звук этот его без труда смогут найти ледяные силы, правящие здесь – и отдадут на растерзание этой черной и кровожадной невидимой силе.

Но вокруг никого не было. Камера и фотоаппарат были забыты – молодого человека захлестнул страх, леденящий ужас, не позволяющий ни думать, не предпринимать что-то, не говорить.

На какое-то мгновенье ему снова привиделась баба Люся. «Не ходил бы ты, Ванечка» – сокрушенно бормотала старушка, качая головой, – «К чему беса-то дразнить и только несчастий притягивать на свою голову? Но только ты знай: как бы призрак ни юлил, как бы не баловал – не гляди в глаза его ни на мгновенье. Глянешь – и пропадешь, уже не сможешь от глаз его мертвых оторваться.».

– Ерунда, – пробормотал Иван, и слова его словно повисли в пустом бестелесном пространстве, выдавленные, выжатые из его пересохших губ, слетевшие и упавшие в холодный воздух тихим, хрипловатым звуком, – Нервы шалят… Это всего лишь… нервы.

Он еще раз оглянулся по сторонам, но вокруг по-прежнему никого не было. Только задней части его плеча было холодно, так холодно, словно кто-то дышал ему в спину, обжигая своим ледяным дыханием, отчего плечо его немело и как будто отмирало.

Вздрогнув, Ваня оглянулся – но позади него никого не было.

«Нервы. Это все нервы».

Призрак плавно проплыл уже совсем рядом, но, как и в прошлые разы его появления, казалось, будто Ивана он не замечал – и, спустя еще одно мгновенье, растворился в кладбищенской темноте. Задрожав всем телом, Ваня отступил назад и снова оглянулся. Вокруг его стояла лишь черная тьма, казавшаяся теперь еще чернее, словно она подобралась к нему уже совсем близко, сгустившись, сжав его плотным кольцом, из которого было ни выбраться, ни продохнуть через этот плотный леденящий воздух.

И тут призрак возник снова – но уже прямо перед Иваном, мертвое белое лицо его оказалось совсем близко – так, что даже могильным зловонным холодом пахнуло прямо в Ванино лицо, и мертвые ввалившиеся глаза уставились своим пустым безмолвным взглядом прямо в глаза Ивану.

Онемев от холода и отчаяния, Ваня развернулся – и бросился бежать, прочь с кладбища, прочь от этого черного безумного места, прочь от этого холода, стоящего здесь пропитанной смертью могильной пеленой, прочь из этого безумного мира, где не было ничего живого и не ощущалось ничего святого в почерневших от времени усыпальниц покоившихся. Он бежал, и сердце его выскакивало из груди – так отчаянно, так больно, словно готовое разорваться сию же минуту на части, остановиться, чтобы Иван рухнул тут же наземь и провалился в черные объятья этого мрачного зловонного мира, где не могло быть ни спасения, ни посмертного покоя.

Перепрыгивая через кусты и осколки обветшавших памятников, Иван выбежал за пределы кладбища – и побежал по пыльной проселочной дороге, обезумевший, омертвевший от леденящего смертельного ужаса, оставшегося у него внутри. Он бежал прочь, словно спасаясь от настигавшей его погони, словно зверь, убегающий от преследующего его хищника, он бежал туда, где надеялся найти спасение, укрыться, он бежал домой, он бежал куда-нибудь, он просто убегал – лишь бы прочь, лишь бы подальше от этого проклятого зловонного места.

Задыхаясь и чуть не падая, он вылетел на один из сельских глухих перекрестков – но тут же его ослепил яркий свет выехавших автомобильных фар – и тут же его сбила машина, и он бессильно и безжизненно упал на землю.

2008

Чертик, отравляющий жизнь

Человек ворочался в постели.

Он уже проснулся, но встать все еще не мог – так ему было больно, и потому пробуждение это не доставляло ему никакой радости, и он усиленно пытался заснуть опять, но у него ничего не получалось.

Ему было больно, очень больно. Боль эта, острая, режущая, гуляла, казалось, по всей области живота, перемещаясь с одной стороны на другую, словно раздирая все на своем пути, и страдания его были невыносимы, а потому он ворочался в постели, не в силах ни встать с нее, ни заснуть вновь, и лицо его было искажено от боли.

Боль гуляла по всему животу, ехидно насмехаясь над своей жертвой, беспощадно ударяясь о стенки страдающих внутренностей больного человека, иногда останавливаясь, словно удовлетворенно прислушиваясь к его стонам, и затем кидаясь вновь на новое место, впиваясь в выбранный собой новый участок маленькими острыми зубками.

Человек стонал и метался по постели. Ему было больно.

Боль постепенно стала переползать с живота в область груди. Подождав, пока больной облегченно вздохнет, приходя в себя после перенесенных болей в животе, она с новой силой ткнула его в сердце и радостно отскочила в сторону, ехидно посмеиваясь.

Больной вскрикнул и замолк, пытаясь отдышаться. Человеку казалось, словно у него в теле ползает маленький чертик – маленький ехидный чертик с острыми зубками и ядовитыми рожками, который колет и дергает его изнутри и отвратительно посмеивается, постукивая по внутренностям этими крошечными раскаленными рожками, напрягая свои рожки еще сильнее и растягивая маленький противный рот в гадкой улыбке.

Человек лежал на постели, и не мог с нее подняться. Ему было больно. В теле у него ползал крошечный чертик и болезненно кусал его, и бодал маленькими рожками, и восторженно мерзко посмеивался, и ползал под его кожей еще усиленнее, образовывая на местах своего присутствия отвратительно болезненное чувство жжения.

Он ползал, тыкая человека в живот, а потом в сердце и в легкие, заставляя свою жертву вскрикивать и съеживаться в постели, издавая беспомощные стоны. Чертика это забавляло.

Поползав внутри тела, он неожиданно добрался до души человека, ошпарив ее острым смрадом своего горячего дыхания, и тут же человек взвыл от боли, вспомнив все то, что так жгло его душу в последнее время, все, что заставляло его страдать, все, что он так жаждал получить, так старался – и не мог, и по щекам его потекли слезы боли, беспомощности и глубокого отвращения к самому себе, такому слабому и бесполезному.

Чертик засмеялся заливисто и гадко и медленно прополз по шее человека, забираясь в его голову, отчего больной глухо закашлялся. Тут же он почувствовал острую боль в голове, и заметался по постели еще отчаяннее, стараясь с нею совладать. Чертик смеялся, опрокинувшись на спину и стуча своими жгучими копытцами, и болезненные постукивания эти отдавались, казалось, где-то в мозгу. Его веселило происходящее. Человек стонал.

Больному не переставало казаться, что внутри его тела ползает маленький вредный чертик – такой крошечный, но способный доставить такую острую, такую нестерпимую боль, что ей было под силу разбередить не только внутренние органы, но и добраться даже до души. Человек стонал от болезненного жжения внутри. Чертик смеялся, размахивая остроконечными ножками.

– Пошел вон! – крикнул отчаявшийся больной и встряхнул головой что было мочи, отчего замешкавшийся чертик вылетел из тела человека, выскользнув через ухо, и шлепнулся на пол рядом с кроватью.

В то же мгновение боль покинула человека, и ему стало хорошо и спокойно. Посмотрев на свою бывшую жертву, чертик хотел было заползти обратно, но, словно почувствовав это, человек крикнул:

– Убирайся вон! Убирайся и больше не возвращайся ко мне. Никогда!

Чертик замер, глядя на лежавшего в постели человека. Тому было хорошо, у него больше ничего не болело, и душу его больше не жгли ни болезненные желания, ни какие-либо сомнения. Его больше ничего не беспокоило. Ему было хорошо и спокойно. Он лежал в постели и улыбался. Он уже мог встать, но вставать ему не хотелось, и он продолжал лежать дальше. Человек больше не видел смысла в том, чтобы вставать с постели и куда-либо идти. Ему не нужно было больше ничего делать – его больше ничего на свете не беспокоило.

– Дурак! – крикнул чертик, глядя на лежащего в постели человека, – Ты выгнал меня, и я больше не смогу к тебе вернуться. Ты вышвырнул меня из своей никчемной жизни, уверенный в том, что поступаешь правильно, но даже не задумался над тем, как я тебе был нужен. Кто ты теперь? Ты навсегда останешься вечно довольным жизнью улыбающимся идиотом. Кто ты без меня? Что представляет из себя человек, которого никогда ничего не беспокоит, у которого никогда ничего не болит, и душу его не жгут никакие переживания? Чего может в жизни добиться человек, не имеющий никаких препятствий, не жаждущий их преодоления? Ты поступил беспечно, выгнав меня. Теперь тебя никогда ничего не будет мучить, и тебе всегда будет спокойно и хорошо. Но ты никогда не сможешь ничего добиться и не сможешь превратить себя в сильную и стоящую личность. Ты обречен на то, чтобы навечно остаться блаженным идиотом. Тебе всегда теперь будет хорошо, но сам ты – никто, и жизнь твоя отныне пуста и не имеет никакого смысла!

Человек лежал в постели и улыбался. Хлопнув крыльями, чертик вылетел в окно и отправился на поиски своей новой жертвы.

27.06.2009

В память о Наташе

Она была лучше всех.

Она просто была лучше всех. Она просто была самой лучшей девушкой в моей жизни, самым лучшим человеком, она просто была той, кто был всем смыслом моей жизни, той, кого я так глупо, так беспечно потерял – и той, кто уже никогда не вернется ко мне. Я уже никогда не увижу ее лица и не проведу рукой по тонким волосам, по нежной коже. Я уже никогда не увижу ее улыбки – она навсегда осталась лишь на тонкой поверхности фотографических снимков, отображавших ее, я уже никогда не услышу ее голоса и не узнаю о ней ничего – просто потому, что ее история уже закончилась, просто потому, что Наташи больше нет.

Я посвящаю этот рассказ своей погибшей девушке, своей любимой девушке Наташе.

Мы прожили с ней вместе без малого два года. Тогда мне было двадцать три, а ей – девятнадцать. Теперь уже мне двадцать четыре года, а ей… Ей по-прежнему девятнадцать, и столько, сколько мне сейчас, ей уже не будет никогда, не будет ей даже и двадцати – цифра ее нежного возраста уже никогда не изменится, и лицо ее навсегда останется в моей памяти таким, каким я запомнил его за эти совместные годы, и черты его никогда не растают, но никогда и не изменятся, поскольку Наташа переступила грань этой возрастной силы, и время уже никогда не сможет затронуть ее тонких, задумчивых и красивых черт лица.

Наташа.

Когда мы познакомились, ей было всего шестнадцать лет. Она училась в одиннадцатом классе, последнем классе школы, а мне было двадцать, и я уже давно учился в институте на юриста.

Она всегда была очень жизнерадостной, моя Наташка, и я полюбил ее сразу же, всем сердцем, и уже буквально с первых дней нашего знакомства знал, что именно она и только она станет моей женой, моей единственной и настоящей любовью, без которой я не мыслил, не знал своего существования. Я не представлял, как бы могла ужасно сложиться моя жизнь, не встреть я ее не своем пути – и ужаснее всего было бы то, что я даже не знал бы о том, что мог встретить такое счастье – а теперь я знаю, и весь холодный ужас состоит в том, что теперь, узнав, я это потерял, и теперь я не знаю, просто не могу себе представить, как мне жить. Как мне жить дальше, если я навсегда ее потерял, мою единственную Наташку, и как мне жить, зная, что я ведь мог ее удержать – мог, но не сумел? А ведь она знала, что умирает, знала, и пыталась донести это до меня, докричаться – а я не понял ее, не услышал, не разобрал ее крика!

Наташка. Она болела, тяжело болела. Вот только понял я это лишь после ее смерти – до же я не был способен это понять, просто я не воспринимал всерьез ее жалоб и считал, что все ее странности и особенности перепадов ее настроения – лишь не более чем ее личностные качества, которые не представляют собой ничего трагического.

А они представляли.

В школе она была очень жизнерадостной, моя Наташка, лишь изредка я замечал в ней какие-то странные приливы грусти, казалось, не имеющие под собой оснований. Но я никак не думал, что это может быть чем-то серьезным и списывал все на трудности переходного возраста – все-таки моя девочка еще росла и взрослела – и на тревогу за предстоящее поступление в институт.

Наташа училась хорошо. В будущем она, как человек достаточно серьезный, хотела быть юристом и собиралась поступать в тот же институт, что и я.

И поступила.

Это было настоящей радостью для нас обоих, ведь это означало не только то, что моя Наташа из школьницы превратилась в студентку, но и то, что нам теперь предстояло наконец учиться вместе. Пусть только один год – она пошла на первый курс, а я к тому времени был уже переведен на пятый, последний.

Мне стукнул уже двадцать один год, Наташе – семнадцать, и мы сумели с ней снять квартиру и стали жить вместе. Это было самое чудесное время в моей жизни – этот волшебный год. Поистине самый счастливый год в моей жизни. Счастливее его в моей жизни уже не будет. И я надеюсь, что и для Наташи он принес много счастья. Тогда я был абсолютно уверен, что она действительно счастлива, но теперь понимаю, что на самом деле все это время ей было ужасно больно, и эту боль она носила всегда с собой, не в силах от нее избавиться, и силы ее, потраченные на то, чтобы пытаться как-то с нею бороться, постепенно заканчивались.

Мы жили вместе, ходили в один институт. Правда, нам не доводилось учиться с ней бок о бок, сидя за одной партой, все-таки мы были на разных курсах, но все же, сидя на какой-нибудь паре, я всегда знал, что где-то тут, совсем рядом, в стенах этого здания, сидит моя Наташка, с которой можно будет увидеться в перерыв и сходить вместе пообедать, и как же забавно было получать порой посреди пары озорное телефонное сообщение: «Давай удерем?» – и удирать, чтобы прогуляться вместе хотя бы пару часиков, поскольку времени у нас на это было не так много – после занятий Наташка бежала домой, я – на работу, все же мне приходилось постоянно подрабатывать, чтобы обеспечить как-то наше совместное существование и дать нашей маленькой семье пусть пока не самое лучшее, но, по крайней мере, все необходимое.

Наташа тоже хотела работать, но я не позволял ей этого – я видел, что учеба в институте не давалась ей легко, и она и безо всякой работы сильно уставала, а мне было важно, чтобы она имела возможность нормально учиться.

В этот же год я стал замечать, что она уже не казалась мне такой жизнерадостной, как прежде, хоть и любила меня – я знаю – безмерно. А может, она никогда и не была по-настоящему жизнерадостной, просто прежде я не проводил с ней по двадцать четыре часа в сутки, и лишь начав жить с нею вместе, смог заметить все особенности ее характера.

Вот только я не заметил, что, по сути дела, это были на самом деле не особенности характера, а особенности ее тяжкой болезни.

Это сейчас я снова и снова вспоминаю все ее грустные взгляды, все причудливые черты, все так скоро меняющиеся настроения, и понимаю с ужасом, что я просто не смог понять, увидеть элементарных вещей, заметить, что самый близкий мне человек болен. Это было так просто – заметить и понять, что Наташенька страдает, что ей плохо, что она нуждается в помощи и постоянном внимании и заботе – но я не смог разглядеть этого. Стоит ли тогда думать, что я был достоин нашей любви, что я был достоин Наташи, что это несправедливо, что она ушла из жизни, лишив себя этих бесконечных и тяжких страданий, а меня – этой жизни, которой я не заслужил?

Особенно тяжким стал для нее второй наш год. Вот только я не видел этого, поскольку совершенно не мог осознать никаких причин для тоски.

Но Наташа тосковала.

К тому времени я уже закончил институт и наконец смог нормально работать. Жить стало легче. Но вот Наташку я стал понимать заметно меньше. Все чаще она выкидывала некоторые странности, но я не понимал их природы, и, признаться, часто даже сердился на ее выходки.

Наташа училась. Вот только получаться у нее это стало заметно хуже, что вызывало у меня некоторое недоумение.

– В чем дело? – спрашивал я ее, – Что для тебя кажется таким сложным? Ты не расстраивайся, лучше расскажи мне, и я тебе помогу.

Но Наташа только качала головой.

– Нет, Игорь, нет ничего сложного. Просто я очень устала, вот и все.

– Отчего же ты устала? – сердился я, наблюдая, как она лежит перед телевизором и не делает ничего, – Между прочим, я ведь закончил тот же институт, что и ты. И знаю, что ничего запредельного там нет. Только я еще по вечерам и работал, а не лежал на диване!

– Ты не понимаешь, Игорь, – отвечала она, – Мне плохо.

– Что с тобой? – я волновался, – У тебя что-нибудь болит?

– Нет, Игорь, у меня не болит ничего, – казалось, ей было безразлично и состояние ее собственного здоровья, и мои волнения, и это раздражало меня еще больше, – Наверное. А может, да… Не знаю! Это неважно.

– Неважно? – кричал я, – А что же тогда важно, Наташа? Объясни мне! Но она ничего не объясняла.

– Мне плохо, мне просто плохо, – говорила Наташа.

Иногда после этого она начинала плакать, но чаще всего она не делала ничего – просто продолжала лежать и смотреть в телевизор.

Иногда она снова становилась прежней. Озорной, веселой – такой, какой я ее помнил до этого.

– Игореш, здравствуй! – кричала она, прибегая встречать меня с работы, – Игореш, пойдем гулять? Ой, солнце на улице, так здорово… Такой вечер! Пойдем, ну? Поехали куда-нибудь на выходные?

И тогда я был счастлив, я снова становился счастлив, успокаиваясь оттого, что ко мне вернулась Наташка – моя, прежняя. Но счастье это было совсем недолгим – через день-другой она снова менялась, и снова я видел ее тоскливый взгляд, и снова я переживал и пытался ее понять, и снова раздражался, не находя ответов на свои вопросы.

Иногда, когда я приходил домой после работы, я видел, что Наташка снова лежит на диване – бессильно, как тяжелая больная – какой, как выяснилось, она и была, только я не знал этого – и даже не смотрит телевизор, а просто не делает ничего. Она не выходила меня встречать, рука ее и темные волосы свешивались с края дивана к полу, и так она и лежала, положив голову на кисть второй руки, взгляд ее был направлен к полу и был совсем пустым, словно она не видела перед собой ничего.

– Наташа, – говорил я, – Что с тобой? Тебе плохо?

Но она не отвечала мне и в большинстве случаев даже не поднимала на меня глаз.

– Наташ, – повторял я, присаживаясь рядом и кладя ладонь ей на плечо, – Наташа, так нельзя, давай поговорим.

Но добиться от нее мне ничего не удавалось, и мне оставалось лишь со вздохом уходить самому готовить себе ужин.

А иногда, когда я приходил вечером домой, я обнаруживал, что дома ее просто нет.

Я звонил, но телефон не отвечал. На дворе стоял вечер, темнело все скорей и скорее, но она не возвращалась домой. Приходила она потом лишь глубокой ночью, когда я был уже вне себя от страха и отчаяния.

А она приходила как ни в чем не бывало.

– Привет, – бросала она спокойно, увидев меня в прихожей.

– Наташа! – недоумевал я, – Наташка! Где ты была? Что происходит? Ночь на дворе, Наташа!

– Прости, – бросала она мне, мельком глянув на меня и вешая на вешалку пальто, – Я просто гуляла.

– Гуляла? Гуляла? В чем дело, Наташа? С кем ты гуляла? А я? А как же я?

Она вздыхала:

– Прости, Игорь. Не обижайся. Я гуляла одна. Просто мне грустно, и поэтому мне хотелось погулять. Все в порядке. Ты поужинал? Я хочу лечь спать.

Иногда я пытался с ней поговорить.

– Что с тобой? – спрашивал я ее, – Ответь мне, Наташа. Объясни, я должен знать. Что происходит? Ты меня больше не любишь? Ты встретила кого-то другого?

– Нет, ну что ты! – вскрикивала она и сворачивалась клубочком подле меня, доверчиво положив голову мне на колени, – Пойми, Игореш, я просто не знаю, как тебе это объяснить. Я просто сама не знаю, что со мной. Просто мне все время плохо, мне так больно… Так больно… Я не хочу больше жить.

– Наташа! Как можешь ты говорить такое? Как можешь ты правда не хотеть жить? У тебя ведь есть я. Мы вместе. Неужели тебе плохо со мной? Говори мне правду, ведь знать правду – это самое важное.

– Игорь, я люблю тебя, – говорила Наташа, – Ты же знаешь, что я тебя люблю. Просто мне плохо. Что-то происходит со мной. Что-то страшное… Мне страшно, Игорь! Мне плохо. Спаси меня, пожалуйста, спаси!

Она снова начинала плакать. Я гладил ее по голове.

– Я рядом, Наташка, рядом. Ты же знаешь. Посмотри на меня, Наташа. Я тут. Ты видишь? Я ведь здесь, с тобой. Все будет в порядке, Наташа.

– Я люблю тебя, Игорь, – шептала она, – Я люблю тебя. Только не уходи, спаси меня, пожалуйста, помоги, я не справлюсь, не справлюсь…

Слезы катились по ее щекам. Я гладил ее по голове.

– Я рядом, Наташка.

На следующий вечер она снова отключала телефон. Она снова уходила.

Она совсем забросила учебу. И количество ее друзей колоссально ограничилось. Наташка почти не ела и стала совсем худой, а глаза стали совсем пустыми, бесцветными. Ее, казалось, ничего в жизни уже не интересовало. Я не мог ее понять. Не могла понять и она себя сама.

Иногда, когда я приходил с работы совсем усталым, меня ужасно раздражало ее безделье.

– Как можно ничего не делать? – кричал я на нее, – Я уже закончил институт и работаю, а ты и учиться не хочешь, Наташа!

– Мне плохо, Игорь, – говорила она, глядя на меня с печалью, – Мне плохо. Прости.

– Почему же тебе плохо? Ты ведь не больна, ты здорова, Наташа! У тебя разве случилось что-то? Нет! Ты посмотри на себя, ты просто лежишь и ничего не делаешь! Отсюда и твоя тоска – от безделья, от лени.

– Неправда! – глаза ее снова наполнялись слезами, – Неправда! Ты не понимаешь, Игорь! Не понимаешь!

– Да, я не понимаю! Но что я могу понять, если ты ничего не желаешь мне объяснить? Ты сама-то понимаешь, что с тобой?

– Нет…

Слезы катились по ее щекам.

– Вот именно. А ты начни нормально учиться – и сразу все пройдет. Вот увидишь – сразу смысл жизни появится. Или начни делать хотя бы что-нибудь!

Она молчала, лишь тихо плакала, глядя на меня горящими глазами, в которых в такие минуты была, как мне казалось, почти ненависть ко мне.

– Почему ты молчишь, Наташа? Вставай. Делай что-нибудь… Почему ты молчишь?

– Ты жестокий, – выдыхала она и вскакивала с дивана.

– А ты нет? Эгоистка.

Заливаясь слезами, Наташа убегала прочь из квартиры.

Я не знал, что происходит. Я терялся в предположениях, но так и не мог найти ответа, а Наташа мне в этом не помогала. Мне казалось, что она что-то от меня скрывает, скрывает – или хочет что-то доказать. Или просто не знает, чего она на самом деле хочет. Я тоже переживал, вот только Наташу, судя по всему, это не волновало, и это обижало меня больше всего. Не находя ответа в близком человеке, я тоже замыкался в себе и погружался в свои дела. А она страдала, она на самом деле страдала, куда более сильно, чем я – а я ничего не знал.

Иногда мне казалось, что она и вправду нашла себе кого-то. Давно нашла и боится мне в этом признаться. Но она заливалась слезами всякий раз, как я пытался озвучить свои предположения, и смотрела на меня с таким отчаянием и злостью, что я со вздохом прекращал такие разговоры.

Порой я задерживался на работе или уходил гулять с друзьями и возвращался домой позже. Я хотел, я очень хотел, чтобы она забеспокоилась обо мне. Я ждал, что она позвонит и спросит меня взволнованным голосом, где же я пропадаю и когда к ней вернусь. Но она не звонила. И я возвращался домой. А вернувшись, я заставал Наташку спящей – или же она просто, как всегда, лежала, словно и не замечая моего отсутствия.

Раз я даже пытался оборвать с нею всякие отношения – так я устал от всей этой неопределенности, от этих тоскливых Наташкиных глаз, в которых уже почти ничего не было из того, что я помнил в ней и всей душою желал возвратить. Так я устал от версий о том, что у нее появился кто-то другой, кто-то, кого она теперь любит вместо меня.

Наташка рыдала и отчаянно цеплялась своими тонкими слабыми руками за мои колени.

– Не бросай меня, Игорь! Прошу тебя, не бросай! Я люблю тебя… А впрочем, лучше брось меня, брось! Со мной ты все равно никогда не будешь счастлив, поскольку я просто сама не могу быть счастливой и ничего не могу тебе дать. Я не умею жить. И не хочу. Я не хочу жить!

– Да что ты говоришь, Наташа! А как же я? Ты подумала обо мне? Неужели я для тебя ничего не значу? Неужели тебе так плохо со мной?

– Нет, ну что ты, что ты!

Она снова ложилась ко мне на колени, снова доверчиво обнимала мои ноги и жалась ко мне, свернувшись дрожащим беззащитным клубочком.

– Мне хорошо с тобой, Игорь, – говорила она, – Но просто самой по себе мне плохо. Больно у меня внутри. Я не знаю, как жить.

– А ты живи, – говорил я, – Живи – и все. Я же с тобой. Живи для меня. Живи для нас. И все будет хорошо.

– Ты не понимаешь, не понимаешь, – бормотала Наташа, вздыхая, – Ты не понимаешь, Игорь.

Как-то раз, придя домой вечером, я не нашел Наташки и решил, что она опять ушла. Свет во всей квартире был выключен, и было совсем тихо, но вдруг в один момент мне показалось, что где-то в глубине квартиры я услышал тихий и жалобный всхлип.

Слух мой не обманул меня, и я нашел Наташу, которая сидела, забившись в угол комнаты, сжавшись в комок, на полу, за шторой.

– Наташа! – я опустился рядом с ней на колени, – Наташенька, что с тобой?

Она сидела и дрожала.

– Игорь, Игорь… – зашептала она испуганно, – Ты пришел, пришел… Игорь… Ведь это ты? Ведь это ты, правда, Игорь?

– Ну конечно, это я, Наташа, – ответил я взволнованно и осторожно обнял ее дрожащее худое тело, – Что случилось, Наташа? Ты боишься? Кто напугал тебя?

– Игорь, Игорь… – она шептала как безумная, отчего мне было не по себе, и неприятный холодок проходил по коже моей спины, – Это ведь ты? Это правда ты? Мне страшно, Игорь, мне страшно!

Она кинулась мне на шею и крепко прижалась ко мне, голос ее дрожал от рыданий:

– Не бросай меня! Игорь, спаси меня! Хотя нет, нет… Меня не спасти. Меня нельзя спасти! Мне так страшно, Игорь…

– Ну что ты, ну что ты говоришь, Наташа, – ответил я, гладя ладонью ее худую спину, стараясь не выдать ничем своего собственно волнения, – Ну давай, вставай, вставай… Пойдем пить чай…

Об этом случае Наташа не вспоминала и на мои вопросы отмалчивалась. Она не хотела об этом говорить, но после этого случая она совсем замкнулась и перестала говорить практически полностью, лишь лежала на диване и глядела в одну точку, и когда я подходил и садился с ней рядом, мне казалось, что она вовсе глядит в никуда, или не может больше ни видеть, ни слышать, словно это была уже не моя Наташа, а от нее осталась лишь тень, лишь безмолвный и пустой призрак, излучавший собой лишь холод и смертельный тлен.

Я заметил, что тема смерти особенно трогает Наташу. Порой она пыталась со мной об этом заговорить, но я не желал ничего слушать – это было неприятно мне, и, к тому же, я полагал, что ей не следует задумываться о таких ужасных и ненужных вещах, а уж говорить – тем более. И я бесцеремонно обрывал ее рассуждения, а она замирала с приоткрытым ртом, лишь слабо хватая губами воздух, и смотрела на меня жалобно и укоризненно.

Я не знал, что для нее это была не просто интересная тема, не просто тоскливые мысли, закрадывающиеся в голову на фоне хандры – она действительно хотела умереть. И она хотела подготовить меня, поговорить, открыться. Она хотела, чтобы я услышал ее, спас, удержал от этого страшного шага – но я не слышал ее, не понимал, так как думал, что все ее странности в конце концов наконец пройдут, и, в конце концов, каждый человек на каком-то этапе своей жизни задумывается на тему смерти и пытается познать смысл своего собственного пути. Но зацикливаться на этих мыслях тоже было нельзя – и я отказывался разговаривать с ней на подобные темы. Я полагал, что у моей Наташи все в скором времени пройдет, и она выбросит из головы все эти глупости и станет прежней, какой и сейчас бывала порой, хоть и редко.

А она не выбросила. Она готовилась.

К весне второго нашего года Наташа стала совсем взбалмошной. Часто бегала она по квартире, кружась, то смеясь, то плача, и я глядел на нее с недоумением и некоторым страхом, поскольку уже совершенно не знал, как следует себя с нею вести – уже никак нельзя было предугадать, что она выкинет в следующую минуту – заплачет или засмеется. Часто она кидалась ко мне, начиная восторженно что-то рассказывать, и глаза ее воодушевленно блестели, но тут же улыбка ее меркла, и она выбегала из комнаты. Я бежал за ней и находил ее лежащей на постели, заходящейся в плаче. Но стоило мне подойти к ней поближе, как она тут же со смехом вскакивала и кидалась обнимать меня за шею.

– Все в порядке, Игореш! – кричала Наташа весело, – Ты чего пришел? Пойдем дальше ужинать!

Как-то раз мне случилось по-настоящему испугаться. Придя домой с работы, я увидел Наташу, которая сидела на стуле, поджав под себя ноги. Она раскачивалась из стороны в сторону, шевеля губами, и глаза ее были в этот момент такими безумными, какими я надеялся никогда больше их не увидеть.

Она просто сидела и качалась, словно была в каком-то трансе, и мне стало так страшно, что я совершенно оторопел и не знал, что мне делать, но все же через несколько мгновений нашел в себе силы подойти к ней, и тут же она прекратила качаться и порывисто бросилась ко мне, и обняла меня крепко-крепко, в голос заплакав.

– Я психопатка, психопатка, – повторяла Наташа, как заведенная, – Мне не жить, не жить…

Она быстро успокоилась, и мне удалось уложить ее спать. Тогда я сильно испугался, но она мне так ничего и не объяснила, однако больше ничего подобного не повторялось.

С наступлением лета Наташа стала совсем спокойной и даже показалась мне вновь жизнерадостной.

Уже часто мне приходилось видеть снова ее улыбку, и совсем часто я стал радоваться по вечерам, когда, приходя после работы, заставал ее дома, ожидавшей меня со вкусным ужином и с горячими расспросами:

– Как прошел твой день, Игореш? Расскажи мне скорей!

В институте у нее начались экзамены, и она готовилась к ним прилежно, с усердием пытаясь нагнать упущенное, восстановить свои столь запущенные за последний год знания, и у нее это получалось. Я предложил свою помощь в ее подготовке, все-таки я имел опыт этого же института за спиной, и все уже было мне понятно и знакомо. К моему удивлению, она восторженно согласилась, и теперь мы часто стали проводить вечера вместе, склонив свои головы над одной тетрадкой. Наташка делала успехи, и я стал ей гордиться и тоже совсем успокоился, поверив в то, что все наконец наладилось, и теперь у нас снова все будет хорошо.