Текст книги "Ключи счастья. Том 2"
Автор книги: Анастасия Вербицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
– Ты этого не знала, Мари?
– Нет…
Руки ее слабеют. Она опускает голову ему на плечо.
– Мы были рядом, Николенька? – через секунду спрашивает она.
– Через канал… и целую ночь. Я видел огонь в твоем окне. Я уехал, проклиная тебя. И все эти годы думал, что ты меня обманула, что Нина – не моя дочь. Ты мне простишь теперь?
Отклонив ее голову, он целует ее холодные губы. Она стоит без слов, без мыслей, как бы уничтоженная. Слишком необъятно несчастье, сразившее ее.
Он идет назад, к своей усадьбе. Потом останавливается, охваченный ужасом.
«Куда же я иду? Домой? Как я вернусь? Как я взгляну в глаза Кате? Как я солгу теперь? Она прочтет все в моем лице. Я убью ее этой правдой. Лгать? Всю жизнь лгать? Целовать не любя?»
Он машинально возвращается и видит Маню у обрыва, на том же месте.
Она кидается ему навстречу, только сейчас очнувшись, только сейчас поняв, не умом, а сердцем, что он уходил от нее по той дороге, откуда нет возврата.
Он в отчаянии закрывает лицо руками. Он дрожит всем телом. И Маня опять очами своей души ясно видит, что это его последний порыв к жизни. И снова страх за него будит ее собственные силы, ее жажду бороться с судьбой и одолеть.
– Николенька! Уедем куда-нибудь. Мы будем счастливы. Будущее перед нами. Если ты не можешь вернуться к Кате, я обещаю тебе новую, прекрасную, светлую жизнь.
Он тихо, горько смеется.
– Новая жизнь… Это с тобой? Разве я смогу забыть, что ты любила другого? Целуя тебя, я буду думать только об этом, ненавидеть тебя буду… А ты уверена, что не пожалеешь обо всем, что бросила ради меня?
– Боже мой! Нет! Нет! Нет!
– Ты это говоришь теперь, а потом… Я устал. Довольно. Прощай!
– Иди домой, Николенька. Тебе холодно, ты дрожишь, моя деточка…
– Да… я пойду домой. Прощай.
Она цепляется за его руку. Он опять угас. И это страшнее всего.
У нее срывается рыдание.
– Николенька, неужели ты уже не любишь меня?
«Я никого и ничего уже не люблю», – говорит ей его угрюмый взгляд. Но деликатность, пережившая страсть и нежность в этой умирающей душе, заставляет его еще раз вместо ответа обнять и поцеловать эту женщину, уже ненужную, чужую, далекую, уходящую от него с каждым мигом все дальше.
Она обманулась на этот раз. Жажда жизни и счастья, ужас перед смертью, которой веет на нее от всех его жестов и слов, заставляют ее слепо, страстно поверить в обман. Сердце говорит ей, что она безразлична ему в это мгновение. Но эта мысль слишком страшна. Инстинкт говорит ей, что слова ее не дойдут до его сознания. Но разум отвергает и это.
– Николенька, завтра, умоляю, завтра в последний раз приходи в лес, если ты хоть капельку жалеешь меня… Николенька, помнишь? Ты сказал мне: «Умрем вместе». Ах, ты еще любил меня тогда. Слушай, подожди одну ночь! Только эту ночь подожди. И если ты уже решил – возьми меня с собой. Не бросай меня одну в этом мире. Умрем вместе, Николенька, если вместе мы не можем жить?
С безграничным отчаянием прижимается она к нему.
– Даешь ты мне клятву, Николенька, что мы увидимся еще раз?
– Да.
Она одна на дороге, в этом мраке, беззвучно обнявшем ее. Она не помнит, как он ушел. Кажется, она позвала, и он воротился. И они обнялись опять в последний раз. Неужели в последний? Кто это сказал? Он? Она? Кто решил за них?
Вдруг отчаянный крик срывается у нее. Крик бессознательный, стихийный. И дрогнула ночь от этого крика. Где-то на селе тревожно залаяли собаки. Где-то загоготали проснувшиеся гуси. Слышал ли он этот крик? Этот призыв? Эту жалобу? Между ними поля, молчанье, ночь, эта жуткая, эта страшная ночь. И он там где-то идет по дороге. Один… со своими думами, со своей тоской. Никогда уже не пройдут они рядом по этой дороге. Никогда! Догнать его! Вернуть. Обнять еще раз. Еще на одно мгновение прижаться к его груди, Но куда же он ушел? В глубоком мраке потерялись все пути.
Вдруг вдалеке сверкнул синий глаз фонарика. Знакомые шага звучат по мосту.
– Ма-ня-а… Я здесь… Иду-у-у… «Марк… Все кончено…»
– Боже мой, до чего я измучился! – говорит рядом чей-то голос. – Я телеграфировал, что вернусь, просил ответить. Почему ты молчала? Манечка, наконец ты со мной! Я так долго искал тебя. И дядя тоже ищет. Такая тьма. Такой ужас. Ты знаешь, что у нас в парке нашли убитого? Сейчас только ушла полиция. Уедем скорей! Уедем завтра.
Она дает целовать свое лицо и руки. Она как в бреду. Ускользает действительность. Она не слышит слов. Закрыв глаза, она идет, полумертвая, в крепких объятиях Марка. А перед нею во мраке змеится еле видная, бесконечная дорога, среди далеких, молчаливых полей, под черным, равнодушным небом. И по ней идет Николенька, с угасшими желаниями, с холодной душой, подавленный в своей заброшенности, один в этой глухой ночи, один во всем огромном мире.
– Марк, уйди, – говорит она у двери террасы. – Прощай! Я устала.
Наконец одна! Наконец.
Не раздеваясь, она падает на кушетку. Закрывает глаза.
И опять со странной настойчивостью встает перед нею та же картина: под черным, равнодушным небом, среди печальных полей, с безысходной тоской в груди идет одинокий человек. И это тот, кому улыбалась жизнь еще недавно. Это тот, кого судьба предназначила ей.
«Зачем я здесь? – громко спрашивает она себя. – Почему я не с ним в эту ночь? Разве все сказано? Разве все решено? Как могла я покинуть его одного в этом мраке, на пустынной дороге, где стережет нас смерть?»
Она поднимается в ужасе и садится на кушетку. Окно ее закрыто, но штора не спущена, и глухая, душная ночь притаилась там, чем-то грозя. Боже мой! Кто это сказал ей на днях: «Не ходи, Маня. Смерть стережет все живущее на земле»?
Ее виски влажны. Нет, нет. Он обещал свиданье завтра. Он не обманет. Надо заснуть скорее. Надо быть бодрой, сильной, цепкой. Отстоять его счастье. Уберечь его душу от отчаяния, эту бедную душу, не созданную для свободы и дерзаний.
Опять сладкая печаль умиления благодатной росой смягчает ее замученное сердце. Вздохнув, ложится она на кушетку и незаметно засыпает.
И снится ей, что она идет по туннелю, бесконечному, как Сен-Готтардский, Как там, тоска сжимает сердце от сознания своего ничтожества перед нависшей громадой горы. Как там, холодный пот выступает на висках от чувства бессилия и безысходности. Нет неба, нет солнца, нет воздуха. Где они? Далеко-далеко. Как вздохнуть полной грудью? Надо бежать, бежать, не останавливаясь, бежать, не зная отдыха, чтобы не задохнуться в этой темноте. Где-то там, впереди, есть выход. Есть конец этому душному мраку. О, скорей! Скорей!
Она бежит с глухо стучащим сердцем, с напряженно бьющимися артериями. И кажется ей, что вот-вот сейчас бездна разверзнется у ног ее. Когда же конец? Когда же свет? Кто, Суровый и Непонятный, вложил в ее душу страстное стремление к небу и воле – и бросил, одинокую, в это подземелье без выхода?
Она бежит, и какой-то стук преследует ее. Кто это стучит? Ах, это сердце ее. Ее замученное сердце. Ох, как больно! Как громко стучит оно!
И вдруг дрогнул мрак. Звук жизни долетел до нее. Чей-то голос позвал ее. Чье-то лицо бледным пятном мелькнуло вдали. Сердце застучало опять с такой силой. С криком освобождения она ринулась вперед. «Ты, Николенька?»
Она проснулась и села. Этот крик замер в груди ее, не сорвавшись. И сердце ее колотится по-прежнему. Но еще другой, чуждый и зловещий звук замер сейчас рядом. Вот… вот опять. Полными ужаса глазами глядит она в окно. К стеклу прильнуло белое лицо. Тихий стук в раму. Чье это лицо? Кто зовет ее?
Она подбегает к окну. Марк? Нет, не он. Дядя?
– Сейчас… Сейчас.
Она распахивает окно.
– Ты зовешь меня? Это ты стучал?
– Пойдем, пойдем, – шепчет старик.
И Маня видит, что голова его трясется.
«Куда?» – хочет она спросить. Но темнеет в глазах. Слабеют ноги. Забытое предчувствие, которое, как змея, ползло во мраке, пряча свою голову, вдруг встает во весь рост.
– Пойдем, пойдем, – лепечет старик. – Я нашел его, нашел. Он лежит там. Пойдем…
Как лунатик, безмолвная и беззвучная, с остановившимся взглядом, Маня вылезает из окна, прыгает на дорожку. Они взялись за руки и идут, дрожа оба, идут, прижавшись друг к другу, под темными липами к сереющему вдали просвету.
Они выходят из парка. Двор пустынен. Все спит. Все окна темны. Где-то далеко, за оградой парка, слышна колотушка сторожа. Где-то далеко внизу тревожно перекликаются гуси. Высоко вверху удивленно мигают звезды.
Они спустились с обрыва по знакомой тропинке, погрузились в туман около гребли. Тускло сверкнула темная вода пруда. Закачался за ними туман и скрыл от глаз мирно спящее село, белеющие хаты. Они одни среди полей. И тихо дышит им в лицо проснувшийся степной предрассветный ветер.
Куда ведет он ее? А-а, она знает. Она это знала давно. Вон к тому лесу, что чернеет вдали; туда, где старые дубы видели когда-то рассвет их счастья, где они видели недавно закат их любви. Разве не знала она вчера еще и раньше – много раньше, – что в такую вот темную, глухую ночь она пойдет сюда, навстречу Судьбе?
Они на опушке леса. Фонарик дяди сверкнул, и странный свет побежал по земле, туда, под тень угрюмых деревьев, где недавно так страстно сливались их уста и души, подчиняясь Кем-то Высшим данному им закону.
– Смотри, – шепчет старик, поднимая фонарь. – Здесь…
Он лежит на земле, под тем самым дубом, где обнялись они шесть лет назад, где сидели они еще недавно. Она это знала. Она это знала давно.
Безмолвно подходит она и опускается на колени.
Нелидов лежит в спокойной позе спящего. Одна рука откинулась. Фуражка упала в траву, и открылся белый лоб с резкой полоской загара. Свет падает на лицо Нелидова, и Маня видит полуоткрытые безжизненные глаза, длинные ресницы, бледные, спокойно сложившиеся губы. Покоем и миром веет на нее от этого лица, еще недавно искаженного страданием и отчаянием.
Она целует его тяжелую руку. И только тут пронзает ее сознание ужаса всего случившегося. Нездешний, жуткий холод этой руки доходит до ее сердца. У нее срывается жалобный стон.
– Сарра, Сарра, не плачь… «Кто это говорит?»
– Ах, зто ты, дядя?
– Пойдем домой, пойдем скорее. Здесь страшно…
Домой? Но где же ее дом? Где кров, который скрыл бы ее от надвигающейся Смерти? И разве не здесь ее место, рядом с тем, кто был предназначен ей судьбой?
– Не плачь, дядя. Не бойся за меня. Мне уже ничто не страшно теперь. Видишь? Я не плачу. Мне не больно. Теперь хорошо. Теперь все понятно. Иди туда… Видишь эту дорогу? Все прямо-прямо полем, к усадьбе. Он жил там прежде. Он жил там с другою к называл ее женой. Но понимаешь? Это ошибка, дядя. Я – жена его. И Нина наша дочь. Ступай скорее и разбуди ее. Ему нельзя лежать здесь, на земле. Иди. А я побуду с ним. Не бойся. Ты вернешься за мной. Скоро будет светать. Иди же, иди…
Лучи фонаря, длинные и тревожные, побежали вперед, вонзаясь во мрак. Затихли шаги вдали.
Они одни… О, наконец! Наконец!
Она ложится рядом с ним, поднимает тяжелую голову, кладет ее к себе на грудь, обнимает неподвижное, окоченевшее тело и прижимается губами к холодному лбу.
Сколько раз за эти годы она, как грешник о недоступном рае, мечтала провести в ним вдвоем целую ночь; лежать вот так рядом, тесно обнявшись; слышать биение его сердца, чувствовать его дыхание, трепет его ресниц на своей щеке, целовать молча со слезами нежности это милое лицо. Сколько раз, как о недостижимом счастье, мечтала она проснуться в его объятиях и с улыбкой благодарности встретить рассвет! Так мало, так мало нужно было ей, чтоб благословить судьбу и умереть примиренной, удовлетворив вечный голод души! И жизнь, так щедро одарив ее всеми ненужными ей благами, отказала в этой одной, в этой единственной радости.
«Ну вот теперь мы вдвоем, одни, – бегут бессвязные мысли. – Теперь заснуть вместе и не просыпаться больше. Ни страданий, ни сожалений, ни раскаяния. Вот она, моя брачная ночь, о которой я грезила всегда, устав от целого дня борьбы и труда. За что боролась я? К чему стремилась? Что из завоеванного нужно мне сейчас? Покой. Покой и молчание…»
Она тихонько целует мертвое лицо. Но губы ее стынут. И холод смерти опять проникает до самого сердца. И ей вспоминается жар его тела, милый запах его дыхания, такой сладкий, такой памятный, такой особенный. Боже мой! Где этот жар? Где его страсть? Где его душа? Бедная душа, боявшаяся свободы? Здесь – среди мирной природы – в кругу несложных, но твердо начертанных обязанностей могла еще долго гореть эта хрупкая жизнь, как робкий огонек в ночной степи. Но она прошла мимо и сама затоптала последнюю искру, последнюю возможность счастья. Вихрем ворвалась в эту слабую душу разрушающая страсть. «Ну что ж? Так было суждено», – думает Маня.
Рассвет идет из неведомой дали. Все ближе, ближе. Уходит ночь. Ее единственная ночь. Сереет небо в просветах между деревьями.
Сонно говорят наверху птицы. Где-то далеко мычит просыпающийся скот. Сейчас кончится страшная, последняя сказка ее жизни. И серое лицо дня глянет на них, раздвинув густые ветки. Придут чужие люди. Их голоса и шаги нарушат торжественное молчание смерти. О ночь, помедли! Еще немного…
Но нет. Стук колес долетает до лощины. Чьи-то голоса… Чьи-то истерические крики… Неужели сюда? Неужели конец?
В последний раз приникает она к бледным тесно сомкнутым устам, в последний раз целует белый лоб, золотые кудри, маленькие руки с посиневшими ногтями. Потом встает. Нога ее наступает на что-то твердое. А! Его револьвер… Она поднимает его и зажимает в руке. Так… Так… Теперь все ясно. Теперь все хорошо.
Она быстро выходит из леса, и на опушке оглядывается в последний раз. Смутно чернеет в траве неподвижный силуэт. «До свиданья, Николенька… Иду за тобой…»
Когда она поднимается по крутой тропинке вверх, то видит внизу смутные фигуры людей, слышит тревожные голоса и женские крики.
Теперь скорее, скорей! Туда, где ждет ее покой и молчание.
В своей комнате она тихонько запирает окно и спускает штору.
Рассвет. Уже выступили из мрака очертания кустов и деревьев, а там, дальше, – арки для иллюминации, к которой все готовились еще сегодня, еще вчера. Уже не слышно колотушки сторожа. Ни один звук не нарушает молчания спящей усадьбы. Никому не приснилась драма Лихого Гая. Никто не предчувствует того, что свершится сейчас в стенах этого мирно дремлющего дома.
Маня крадется в гостиную, оттуда в зал, в кабинет мужа. Все стены, все предметы тревожно следят за нею. Это ничего, ничего. Лишь бы не проснулся Марк.
Она зажигает электричество и подходит к портрету.
Опять глядят они в зрачки друг другу. Живая и мертвая. Но нет сейчас ни страха, ни вражды, ни тайны. «Все понятно, – думает Маня. – Знаю, чем ты грозила мне. Знаю, куда звала меня. Мы сестры по духу. Мы обе обреченные. Как и ты, побежденная, я ухожу из этой жизни, которой не сумела овладеть. Пусть борются за нее другие? Пусть побеждают сильные – с душой, горящей верой, с душой, озаренной идеей. Я свершила здесь мой предел. И проснусь для новой жизни, где не будет страдания любви и ее рабства, где я научусь любить свободу.
Но еще один путь впереди. Последний. Я предчувствовала его всегда, давно. Это радостный путь освобождения. Беспредельной лентой, далеко от других истоптанных толпой дорог, мерцал он предо мной в часы усталости, в часы страданий, в часы созерцания и молитвы. И он звал меня, обещая мир замученному сердцу. Благослови меня на этот путь, ты – прошедшая его когда-то!»
Она наклоняется и целует скорбные уста портрета.
Скрипнула дверь за Маней, и тотчас за стеной раздался кашель Марка. Маня замерла. Неужели он слышал?
Несколько мгновений стоит она неподвижно, прислонясь к стене, боясь дышать. Слава Богу, спит…
Она крадется наверх.
Когда она входит в комнату Ниночки, бонна испуганно садится на постели, все еще не очнувшись от сна.
– Спите, спите! – ласково говорит ей Маня.
Швейцарка поворачивается на другой бок и засыпает.
Маня опускается на колени перед кроваткой. Сквозь шелковую синюю сетку сна явственно видит маленькое точедоз личико с длинными ресницами и надменными губками. Долго смотрит на нее Маня с сердцем, полным умиления и тоски.
«Что ждет тебя, будущая женщина? Неужели те же страдания? Неужели те же заблуждения? То же рабство любви? Неужели никогда не сумеет женщина быть счастливой иначе? Неужели никогда не найдет в своей душе радость стремления к тому, что не обманывает, не изменяется, не умирает? Моя маленькая Ниночка, – думает она, касаясь губами золотистых волос спящего ребенка, – найдешь ли ты путь к свободе, которого я не нашла? Добудешь ли ты заветные ключи счастья, которыми я не сумела завладеть? О, если б ты не повторила моих ошибок! Если б жизнь твоя не прошла под темным знаком страсти! Если б ты выросла гордой и сильной, непохожей на меня! Что могу тебе дать я, побежденная любовью? Прощай, моя Ниночка! – шепчет Маня, целуя свесившуюся ручку девочки. – Дай Бог, чтоб ты никогда не плакала, вспоминая обо мне! Тебе скажут, что я была безумна, тебе скажут, что я не имела права умереть. Меня осудят. Не защищай меня, моя девочка! Осуди и ты меня в своем сердечке! Назови безумием мой отказ от жизни. Потому что она прекрасна. Потому что сама по себе она – благо и ценность для тех, кто не хочет и не боится пасть; для тех, кто поставил перед собой высокие цели. И только усталые, только обреченные, как я, – уходят из нее добровольно…»
Маня тихонько целует влажный лобик, крестит девочку и на цыпочках идет к двери.
На этот раз она затворяется без звука.
Совсем светло, когда Маня идет через залу. В парке щебечут птицы. День встает, яркий, радостный, как вчера, с обильной росой, с ослепительным полуднем, с янтарно-розовым закатом. Она уже не увидит его с заветного кургана. Она не увидит ничего.
В ее комнате темно от спущенных штор. Скорей теперь! Скорей, пока зловещая весть не дошла до усадьбы.
Она зажигает огонь и садится за стол.
Последнее письмо Мани к Штейнбаху
Марк, я ухожу. Но в этот последний путь я не зову тебя с собою. Прости мне этот обман, мой дорогой, мой единственный друг! Мне легче умереть с мыслью, что Нина не останется одна в этом огромном страшном мире. Так хорошо думать, что ты прижмешь к груди мою девочку и защитишь ее от жизни, убившей меня. Я чувствую, Марк, что эта привязанность спасет тебя от отчаяния. Научи Нину, как уцелеть в борьбе с любовью, чем наполнить душу до краев, чтоб не манили ее миражи пустыни, в которой гибнем мы – побежденные.
И еще. Марк, я с отрадой думаю в эти последние минуты, что вы с Изой закончите дело моей жизни, начатое мною с такой любовью и верой. Исполни все, о чем мечтали мы и спорили с тобой в Тироле. Пусть это утопии! Пусть это безумие! Будь безумным! Не бойся насмешек толпы! Создай на земле чудную сказку, какую я не успела осуществить! И тысячи людей благословят твое имя.
О друг мой, мой верный товарищ, прости мне эту последнюю измену тебе и себе! Я плачу сейчас, вспоминая, сколько лет, с каким самоотвержением вел ты меня на высокую башню, по пути, завещанному Яном. С тобой рядом я падала на этих ступенях; с тобой рядом я боролась с усталостью и отвращением; с тобою рядом побеждала и шла вверх, все выше и выше, к заветному пределу. Но он прошел внизу, далеко – тот, кого я не сумела разлюбить. Он позвал меня. Я упала и разбилась. Мне уже не встать.
Я ни в чем не упрекаю тебя, дорогой Марк. Все, что ты сделал, знаю, ты делал, желая мне счастья. Не о себе думал ты, разлучая нас. И тебе одному обязана я всеми высокими радостями творчества и достижений. Но женщина во мне сильнее артистки. Я бессильна перед любовью. Недаром я так боялась ее! Онумер. И я иду за ним. Я не могу остаться.
Теперь я вижу ясно: Смерть и ты боролись все эти годы за мою душу. И ты победил один раз. Но, притаившись где-то недалеко, она бесстрастно следила за моими отчаянными усилиями, за моей трагической борьбой. Она ждала, когда пробьет ее час. Он пришел.
О, Марк, не осуди меня ты, покинутый мною! Вспомни: вся моя жизнь была как бы одним страстным криком; одним стремлением к освобождению; одним порывом к тому, что выше земли и вещей. Вспомни: эта жизнь была всегда грезой о невозможном… И все-таки всегда, несмотря на неутолимую жажду радости, несмотря на это стремление идти все вперед, все дальше по новым, незнакомым дорогам, в моей душе то смутно, то ясно, то затихая, то разгораясь, звучала – как одна неумолкающая нота – настойчивая потребность отдохнуть, подойти к пределу, смолкнуть, закрыть глаза, исчезнуть. Знаю теперь: это был голос Вечности. Это был призыв к иной жизни, ждущей меня, и где я проснусь с душой радостной и обновленной, с душой, не знающей цепей любви.
Марк, когда ты будешь читать это письмо, не плачь обо мне, не жалей меня. Я ухожу из жизни, благословляя ее. Пусть она победила меня! В душе нет горечи. Я ухожу утомленная, но благодарная за все, что получила. И не думай, что я боюсь. Смерть – освободительница для тех, кто, как я, лежит на земле с истекающим кровью сердцем, после роковой последней схватки с хищником – любовью. Смерть распахнула передо мной ворота тюрьмы, и в лицо уже веет дыхание беспредельности, и глаза мои предчувствуют неугасающий свет. Но всем, кто увидит завтра земное солнце, высокое небо и алмазы росы, – мне хочется крикнуть: Любите жизнь! Цените! Благословите ее за добро и зло, за счастье и страдание, за день и ночь, и за покой, который ждет нас, утомленных, который не обманет нас никогда. Все полно здесь тайны, Марк. И все-таки нет ничего бесцельного, нет ничего бессмысленного. Нет остановки и нет исчезновения. И я тоже не умру, дорогой друг! Я не исчезну из мира. Я это знала всегда. Умрет твоя Маня, уставшая страдать. Воскреснет моя свободная, моя бессмертная душа.
Прощай! Уже приоткрылась дверь, и я стою на пороге. Оглядываюсь назад и вижу тебя одного рядом с собою на всех запутанных тропинках. Беру со стола портрет твой и целую твои брови, глаза, губи. Ты, давший мне так много земного счастья, ты, любивший меня так беззаветно, благороднейший из людей – сохрани память обо мнев твоем верном сердце! Знаю, что оно уже не забьется для другой любви. Знаю, что недолго тебе брести одному в сумерках. И близка ночь, которая и тебе, измученному любовью, даст, наконец, покой.
Еще одна последняя просьба: похорони меня рядом с Яном – рядом с заветной скамьей, на которой мы сидели с тобою в то светлое утро, когда сердце мое забилось для тебя. И пока ты жив, запри дом и парче, запри их на ключ. Пусть глохнут дорожки, по которым мы с тобою шли навстречу радости. Пусть ничей смех не звучит в стеках, где я плакала в твоих объятиях, где ты любил меня. Пусть праздные речи чужих людей не нарушат моего последнего сна рядом с Яном и не спугнут светлой тени нашего погибшего счастья.
