Текст книги "По кругу (СИ)"

Автор книги: Анастасия Кокорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Всё началось с качелей.

Кокорина Анастасия Александровна

Кокорина Анастасия Александровна

По кругу

Началось всё с качелей.

Маленькая Люси до безумия любила старые, жутко скрипящие качели в десяти минутах ходьбы от их дома, поэтому родители заранее знали, куда она отправится гулять. Качели были ее единственными и самыми верными друзьями, могли выслушивать любую ее историю, верили каждому слову и всегда успокаивали. Люси нравилось думать, что она одна такая для них, единственная.

На улице стоял чудный летний денек, который казался девочке волшебным. Птицы с самого утра заводили свою звонкую трель, ветер подпевал им негромким свистом, а листва деревьев приятно шумела. Тугая коса белокурых волос подрагивала по спине от потоков воздуха, а Люси блаженно подставляла им лицо, жмурясь. Чтобы дойти до площадки, не нужно было даже смотреть на дорогу, – она знала её наизусть. Шагала не спеша, чтобы растянуть удовольствие.

На половине медленно пройденного пути она услышала отдаленное эхо голоса и родного скрипа качелей. Протяжный звук резанул сердце, и девочка испуганно прижала маленькие ручки к груди – туда, где бешено стучало ошалевшее сердце. Неужели она не одна туда приходила? Неужели... качели были так приветливы и добры с кем-то ещё, кроме неё?

Люси казалось, что ей никогда ещё не было так больно. Тот далёкий случай, когда она перестала общаться со своими сверстниками, тогда причинил ей и то меньше страданий, чем осознание предательства самого родного и близкого почти-что-человека. Боже, неужели это и вправду случилось?

Девочка не хотела верить.

Медленно, осторожно, она подошла к углу ближайшего дома, за которым находилась столь любимая ею площадка, и прижалась спиной к холодной бетонной стене. За такое подозрительное поведение никто не станет ругать маленькую восьмилетнюю девочку, потому что сейчас сплошь и рядом дети играют в шпионов. Такое уж время.

Люси надо было собраться с силами прежде, чем выглянуть из-за угла, и поэтому она постаралась вспомнить все самые счастливые минуты, проведённые с качелями. Но вместо счастливых воспоминаний пришла боль от предательства и давящий на горло ком. Малышка встряхнула головой, стараясь прогнать грустные мысли, и попыталась вспомнить мамин яблочный пирог, – её любимый и самый вкусный, – но воспоминания тут же переключились на более поздние, где она ела кусочек этого вкуснейшего пирога, сидя на всё тех же качелях.

Лёгкие зажгло. Девочка на секунду зажмурилась, а потом осторожно высунулась из своего укрытия, надеясь хоть что-либо разглядеть на площадке. И она разглядела.

Там, на том самом месте, где всегда сидела она, Люси, расположился какой-то незнакомый мальчик с яркими розовыми волосами. Он увлечённо жестикулировал, рассказывая что-то явно очень интересное ему, широко улыбался и вообще вёл себя преувеличенно дружелюбно. Люси нахмурилась, сведя брови к переносице, и попыталась решить, как же ей быть в такой ситуации. С одной стороны, этот мальчик не выглядел злюкой или хулиганом, а с другой, более ей привычной и правильной, эти качели столько времени были её единственными друзьями, что отдавать их кому-то другому она просто не хотела.

Да. Этот мальчик выглядит слишком открытым для одиночки, и поэтому без труда сможет себе найти настоящих друзей. Это место только для неё, Люси. Да и к тому же, она первая его заняла. Качели, скорее всего, не по своей воле слушают этого мальчишку, поэтому она просто обязана их освободить. Да, они любят только её. И всегда будут любить только её одну.

Девочка, теперь уже полностью уверенная в своей правоте, медленно вышла из-за угла и направилась прямо к незнакомцу.

– Что ты здесь делаешь? – хмуро, но уверенно спросила она, подходя ближе.

Мальчик вздрогнул, перестал улыбаться и неуверенно развернулся к гостье. Счастливое и увлечённое выражение его лица тут же сменилось на смущённое и крайне удивлённое. Эта перемена понравилась Люси куда больше, чем его бледно-зелёные глаза.

– В-в смысле? – неуверенно спросил незнакомец.

Он был примерно одного возраста с Люси.

– Это моё место! Тебя не должно тут быть! – Девочка надменно посмотрела на вторгнувшегося в её пространство и гордо ухмыльнулась, понимая, что сейчас этот запуганный мальчишка встанет и покорно уйдёт, извиняясь дрожащим голосом. Она ведь так легко смогла его смутить сначала, значит сейчас получиться и напугать.

Но ничего не получилось. Мальчишка неожиданно встрепенулся и нахохлился, словно воробей, вскочил с места и упрямо спросил:

– Кто сказал, что оно твоё?

– Я его первая заняла!

Аргумент казался Люси неоспоримым и верным, но противник лишь нахмурился и гневно сверкнул глазами.

– И что? Это не даёт тебе права решать!

Первая их встреча закончилась синяком под бледно-зелёным глазом, царапинами на молодом мальчишеском лице, парой вырванных золотистых клоков и парочкой ссадин на девичьем теле.

***

Они встречались всегда на одном и том же месте – возле старых, скрипучих качелей, которые стали таким себе яблоком раздора. Ни Люси, ни Нацу – позднее она случайно узнала его имя – в голову и мысли не приходили о примирении, а та самая первая стычка в восьмилетнем возрасте казалась им самым жестоким оскорблением. У каждого была своя причина так считать: Нацу думал, что Люси несправедливо запрещала ему приходить на детскую площадку, а та, в ответ, всё ещё пыталась доказать, что лишь она имеет право туда ходить. И оба были упрямее любого барана.

В десять лет это был уже необратимый процесс вражды. Два года постоянных стычек, драк и ругательств отразились сразу на обоих детях: Нацу стал намного раздражительней и вспыльчивей, а Люси забросила учёбу и постоянно ругалась с матерью из-за этого. Лейла считала, что десятилетнему ребёнку нельзя себя так вести, а девочке было попросту всё равно.

Она не хотела и не желала сдаваться.

Однажды Нацу пришёл сам на себя не похожий. Они встречались только раз в месяц, чтобы залечить старые следы от драки и выйти на бой с новыми силами, но мальчишка – Люси ясно видела это с заранее занятым местом на качелях – шёл к ней медленно, прихрамывая на одну ногу. Его лицо было разукрашено не хуже детских рисунков, только совсем не красками.

Впервые девочке подумалось, что у него могут быть проблемы из-за неё. И это "впервые" не прошло бесследно. Люси разозлилась на саму себя, свела брови к переносице и, вскочив, упёрлась руками в боки, словно жена, поджидающая загулявшего мужа.

– Ты чего пришёл, дурак? – гневно спросила она, тряхнув светловолосой головой. Небрежный хвостик хлестанул по спине.

– Сама ты дура, – слабо огрызнулся Нацу в ответ. А потом добавил: – Надо мне, вот и пришёл.

– Иди домой. Тебе и так уже сильно досталось, придурок. Мама и так постоянно кричит, что вечно прихожу с синяками, а если узнает, что тебя до полусмерти довела, так вообще папе расскажет.

Нацу фыркнул.

– Как будто у меня не так же.

Они замолчали, глядя в разные стороны. Люси подумала, что всё-таки нехорошо будет, если мама узнает о таком состоянии Нацу, а если они снова подерутся, то будет только хуже. Папу она боялась, он всегда казался ей страшным, особенно в те моменты, когда смотрел на неё своими светло-карими глазами и говорил спокойным, но холодным голосом. Поэтому нельзя было его злить.

Решение пришло моментально. Всё равно же у них с Нацу не было никакой договорённости насчёт того, чтобы они приходили именно восемнадцатого числа каждого месяца и дрались за старые качели.

Люси развернулась и побрела домой, упорно игнорирую непонимающий взгляд мальчишки в спину и его оклики.

А дома её ждал скандал. Отец впервые за столько лет пришёл пьяный в стельку, полуголый и безумно злой. Джудо кричал о том, что ему осточертел этот дома и эти стены, размахивал мускулистым руками в воздухе, шатался и брюзжал слюной. Когда девочка вошла в дом, он сильно ударил её по щеке, от чего малышка больно ударилась головой о стену. Лейла бросилась защищать свою дочь, и тоже попала под удар. Перевёрнутый табурет, так не вовремя сбитый отцом Люси, стал жёсткой подушкой для головы её матери. Послышался хруст. Девочка, хватаясь за больную голову и стараясь не заплакать от страха и ужаса, не сразу поняла, почему отец так неожиданно замер и почему мать не поднимается, чтобы накричать на него.

А когда тот сбежал, она ещё долго сидела возле остывающего тела Лейлы, пустым взглядом глядя в дверной проём.

Кажется, именно тогда девочка впервые поняла, что мир не так прост, каким кажется, а жизнь – это не игрушка и не вечный спор, а нечто более жестокое.

***

После трёх лет, проведённых в детдоме, Люси стойко выработала для себя одно правило: никогда не спорь. Дети в этом месте были изуродованными морально чудовищами, которым лишь дай новую игрушку – разорвут. Девочка, которая уже стала подростком, была единогласно избрана этой самой игрушкой, и сколько бы она не пыталась оспорить это решение, ничего не выходило. Каждое её слово затыкали кляпом, каждое движение заглушали ударом босых ног, а каждый испуганный взгляд – большим синяком. Из ухоженной маленькой красавицы она превратилась в костлявый призрак, бесцельно блуждающий по коридорам детдома. Стоило зажить побоям, как появлялись новые, оставляя на молодом теле неизгладимые следы. Работники детдома спускали хулиганам всё с рук, безразлично и блекло выполняя свою ежедневные обязанности.

Сидя в своей грязной, маленькой комнатке Люси вспоминала отца, который даже не удосужился прийти на похороны жены, устроенные им же. Она хорошо помнила тот день: светило яркое летнее солнце, дул тёплый ветер, и она была единственным зрителем того, как гроб с её матерью навсегда помещали в землю. Позднее из новостей девочка узнала, что Джудо отмазался от суда, переведя все стрелки на слишком скользкий пол в их доме и несчастный случай.

Все всегда верили тому, что им говорят люди с безупречной репутацией. Особенно под влиянием денег.

Но на белоснежной репутации Джудо всё-таки было одно пятно – она. Люси являлась самой большой проблемой для его спокойной жизни, поэтому приходилось терпеть не только побои, но и насмешки со стороны других детей, которые считали её уголовником, убившим свою мать. Первое время, следуя своему гневу и поддаваясь природной вспыльчивости, она бросалась на обидчиков, не страшась наказания в виде розг.

А потом пришло смирение. Её воля не сломилась, просто в один прекрасный день Люси поняла, что нет нужды сопротивляться и отрицать то, что, по сути, являлось правдой. Она и сама начала понимать, что виновата в смерти Лейлы – если бы девочка не пришла в тот день так рано домой, то пьяный отец не ударил бы её, а мать не бросилась бы защищать.

Только жаль, что сослагательное наклонение не притворяется в жизнь.

Ещё Люси вспоминала Нацу. Ей порой казалось это странным, но именно его образ успокаивал её и приводил все мысли в порядок; мальчишка стал ей чем-то вроде талисмана. Она вспоминала все их встречи и думала, что они похожи. Похожи не столько поступками, сколько внутренними качествами и душой. А ещё качелями.

И ей хотелось узнать, каким же он стал за три года, пока Люси не было. Что подумал, когда она не пришла в следующий раз на место их встречи, что подумал о ней самой, когда услышал по телевизору слова Джудо о том, что она всегда была странной и слишком резкой, непохожей на других детей. А порой Люси даже сомневалась, помнит ли он её вообще – бойкую девчонку с некогда золотистыми волосами и карими глазами.

В один из зимних вечеров в детдоме, когда холод настолько въелся в кожу, что даже шерстяное одеяло не спасало, воспитатели решили устроить им показное наказание. Они взяли парочку особо худых детей, которые в течении нескольких месяцев питались одними лишь крохами и объедками после старших, и, раздев их до гола, пороли розгами, пока не довели детей до полусмерти. Люси хорошо запомнила их закатившиеся глаза и молочно-белую кожу, ошмётками лежащую на полу.

Именно тогда девочка подумала о том, чтобы стать юристом.

***

Самым счастливым днём в собственной жизни после смерти матери Люси по праву стала считать своё поступление в университет на юриста и переезд в квартиру. За восемь лет, что она провела в адском детдоме среди полных бездонной злобы и ненависти уродов, страх перед угрозами превратился в холодное безразличие и каменное упрямство. Последние годы это особенно проявлялось в постоянных спорах, запертом в комнату замке и ненавидящих взглядах. В ней взбунтовалась та самая Люси, которой она была до сиротской жизни, тот стойкий и бойкий человек, который не сидел молча, когда его обижали.

Чтобы поступить на юридический факультет, пришлось сильно попотеть. Там, где она жила, не было никаких книг по праву, поэтому ей приходилось вылавливать максимальное количество информации из дополнительных курсов, на которые она смогла накопить деньги от неполных рабочих дней.

Глядя на себя в зеркале, Люси больше не видела той наивной девчонки, которой она была в восемь лет. Её глаза стали серьёзными и холодными, лицо вытянулось и осунулось, фигура округлилась, но рёбра ужасно торчали под тонкой кожей живота, поэтому девушке приходилось прятать все недостатки своей фигуры за большой одеждой. Она считала это чем-то вроде напоминания о том, кем она стала благодаря годам, проведённым в детдоме, и своему отцу, но всё равно силком впихивала в себя еду, стараясь поскорей избавиться даже от таких следов.

Ещё одно, чему она научилась за восемь лет – не жалеть. И не оглядываться.

И Люси точно следовала этому негласному правилу. Она почти что забыла лицо когда-то единственного луча света в её тёмном подростковом прошлом – Нацу. Помнила лишь его яркие розовые волосы и детский, возмущённый голос, и больше ничего.

Девушка заставляла себя день за днём сидеть в квартире и учить уроки, не ходила никуда развлекаться с друзьям, которым и вовсе не доверяла – они знали о ней ровно столько, сколько она рассказывала, и ни на грамм больше. Привычка прятаться ото всех, скрывать всё в себе и не доверять никому – ещё одно последствие тех лет.

Люси не жалела, что стала такой. Зачем жалеть, если уже ничего не сделаешь: её детская психика была травмирована отцовским безразличием и трусостью, жестокостью других детей из детдома и воспитателей, а в подростковом возрасте, когда в людях закладывается личность, она, словно загнанный зверёк, пряталась в самых тёмных закоулках детдома в попытках укрыться от детей-чудовищ. Любой человек бы сломался после такого, нормальный ребёнок, выросший в любящей семье, где ни на кого никогда в жизни руку не поднимали и даже не повышали голос, от вида всех жестокостей потерял бы рассудок, но не она. Стальной стержень внутри держал, хотя и он иногда казался чересчур хрупким и ломким, а безумие – близким.

Хартфилия – она, скрепя зубами, всё-таки оставила старую фамилию – считала, что после таких испытаний стала лишь сильнее. И в какой-то степени она была права.

В свои восемнадцать Люси не мечтала ни о чём. Она не плыла по течению жизни, но и не препятствовала тому, чтобы её одинокая лодка двигалась в том же направление, что и это течение. Если надо будет повернуть, она повернёт. Так она думала.

В свои восемнадцать Люси знала, какого это – надеяться только на себя.

***

В двадцать три, когда юридический факультет был окончен с отличием, Люси впервые за пять лет решила посетить могилу матери. Настойчивое желание прийти к белому могильному камню возникло как-то само собой, и она даже не попыталась с ним спорить. Может, прошлое и было для неё чем-то вроде запретной зоны, но мама – это нечто другое. Мать она всегда вспоминала с улыбкой, вспоминала её ласковый голос, золотистые волосы, собранные на затылке в небрежный пучок и добрые, большие глаза. Всё это Хартфилия могла бы увидеть в зеркале, но не было ни небрежного пучка на голове, – лишь высокий, аккуратный хвост, – ни добрых глаз – только шоколадный холод. И если бы девушка не знала природы таких разительных отличий, то испугалась бы.

Она одела простые, невзрачные джинсы и бледно-зелёную толстовку, обула ботинки и отправилась на другой конец города к могиле. Люси многое помнила из жизни до попадания в детский дом, хотя, по идее-то, детский разум должен был отключить воспоминания, и одним из самых больших минусов такой недоглядки собственного мозга она считала знание о нахождении могилы матери и кадры дня её похорон. Эти обрывки воспоминаний были подобны железным раскалённым трубам, которые прижимали к её рёбрам и груди, и девушка задыхалась от невыносимой боли.

Но самым болезненным она считала даже не похороны матери, а её смерть. Люси не могла перестать себя винить в её гибели, и от этого легче не становилось. Сбежавший отец, который ни разу за все эти годы так и не попытался хотя бы как-нибудь связаться с дочерью, несколько месяцев назад, как писали в газетах, сбежал из страны, потому что какой-то молодой полицейский начал докапываться до правды об убийстве Лейлы. Если бы и к ней пришёл этот неизвестный полицейский, имя которого Хартфилия даже не потрудилась запомнить, то был бы выставлен за дверь в ту же минуту, как попытался бы задать ей пару вопросов. Девушка ужасно не хотела бередить прошлое и вершить правосудие над отцом, хотя и ненавидела того. В её холодном и расчётливом уме не было дикой жажды мести – лишь ненависть.

Лето выдалось теплым, но не жарким, как ожидали метеорологи; дожди не были редкостью в районе, где она жила, так же, как и пронзительный тёплый ветер. Леви – хорошая приятельница Люси – несколько раз пыталась вытащить знакомую на улицу, сходить на речку вместе с её парнем, но девушка всегда отмахивалась и ссылалась на неотложные дела. Дел у неё, правда, не было, поэтому отказ был вызнан лишь нежеланием вообще куда-либо идти.

Восемнадцатое августа – именно такое число выбрала для своего визита Хартфилия. Ей казалась символичной та дата, когда умерла Лейла, другие люди называли это... поминками, да, но для неё это был просто тот день в году, когда на душе становилось слишком тяжело. Ни больше, ни меньше.

С её последнего визита кладбище разрослось. Люси отстранённо подумала, что люди – существа, которые ничего не значат в этом большом и долгом мире со своими едва ли ста годами жизни. Что сто лет значат по сравнению с тысячами, с десятками тысяч, с миллионами лет? Ничего. Лишь крупица.

Каждый день кто-нибудь умирал – от старушки с раком печени до новорождённого ребёнка, родившегося мертвым, – и было бы несправедливо по крайней мере к этим двоим считать, что смерть обойдёт тебя стороной. Люси не питала никаких несбыточных мечт по этому поводу и полагала, что её мать ушла из жизни в самое лучшее время для этого – в свои тридцать с лишим лет. Она не думала о смерти слишком много, но и не могла хотя бы иногда поразмыслить на тему: "Когда и как умру я?"

И почему-то каждый раз приходила к разному.

А ещё... жизнь девушки определённо представляла собой замкнутый круг, потому что прямо возле могилы своей матери она ещё издалека увидела до боли знакомые розовые волосы. Ошибиться было нельзя, и она, выдохнув, спросила:

– Что ты здесь делаешь?

Так же, как и пятнадцать лет назад.

– Ты не проведываешь свою мать, поэтому мне приходиться делать это за тебя, – Нацу, казалось бы, даже не удивился её появлению, и, положив на могилу Лейлы белый орхидеи, повернулся к Люси. – Надо же кому-то, – помолчал с секунду, а потом добавил, поморщившись: – Только не говори, что это твоё место.

Фактически, так и было, но...

Хартфилия почувствовала, как её губы тронула слабая улыбка.

– Не скажу.

***

Их с Нацу отношения нельзя было назвать ясными и определёнными. Они не были друзьями так же, как и не были возлюбленными. Между ними просто существовала какая-то связь, которая не давала забыть о существовании другого.

Давние стычки остались в прошлом, теперь Люси даже не пыталась намекнуть парню на свои прошлые победы, потому что вспоминать о беззаботном детстве не хотела, а Нацу – не любил. Он рассказал ей, как несколько лет приходил на старые качели и ждал её, как испугался, когда услышал о её матери по телевизору и узнал о судьбе самой Люси. Нацу говорил долго – намного дольше, чем раньше – и рассказал даже о смерти своего отца Игнила, оставившего его одного в двадцать лет. Люси взамен поведала о своей жизни в детдоме, о той ссоре, когда отец ударил её и погибла мать, о своём стремлении не сойти с ума в страшном месте и о жизни после. И никто из них не удивился, когда, выглянув на улицу, оба увидела лучи восходящего солнца.

Люси с удивление заметила, что скучает по беззаботной улыбке маленького Нацу, который теперь даже не шутил, заметила она и то, как его плечи стали шире, а сам он превратился в уверенного в себе мужчину. Мужчину с такими знакомыми блекло-зелёными глазами и розовыми волосами, попивающего у неё на кухне латте каждую субботу и воскресенье. Она не противилась его ночёвкам, а парень говорил, что у неё намного уютнее, чем в его пустом доме.

И всё было бы прекрасно, если бы Люси всё так же не боялась довериться ему. Старые обиды и взаимная ненависть оставили свои следы в виде лёгкого налёта недоверия и недосказанности, поэтому она не решалась рассказать Нацу всё до самого конца – особенно то, что его образ преследовал её по ночам и помогал не обезумить. И даже когда его заученная наизусть фраза: "Как дела, Люси? Хотя я вижу, что всё хорошо, потому что ты всё так же безразлично смотришь на всё" – и приподнятые уголки губ стали привычными и ассоциировались у неё с приходом домой, Люси не переставала думать перед ответом, что же именно она могла ему рассказать. Она ругала себя за такую осторожность по отношению к единственному человеку, который понимал её и был рядом, пусть и нематериально, в самые тяжёлые для неё моменты, но поделать с собой всё равно ничего не могла.

Нацу позволял себе отпускать шутки редко, а в её сторону – ещё реже. Девушка знала, что где-то под тяжестью ответственности и болью от утраты отца скрывается весёлый, улыбчивый человек, но испытания сделал своё. Язвительный? Да. Наглый? Несомненно. Но вместе с этим он ещё и был уставшим в свои двадцать три человеком, которому просто всё надоело. Они оба были такими, и не знай, кто устал от жизни больше.

В один день, спустя почти четыре месяца после их встречи, Нацу переступил границу того, чего клялся не переступать. Люси не была удивлена внезапному поцелую, да и обстановка была располагающая, но та страсть, с какой парень целовал её, срывал с неё одежду и прижимал к себе, говорила о том, что он чувствовал одиночество куда сильнее, чем показывал это. И Хартфилия не была бы самой собой, если бы не отвечала с таким же рвением и яростью.

Они оба задыхались в огне разгоревшегося пожара, но наконец-то перестали чувствовать себя одинокими. Им обоим это было нужно.

***

Когда Нацу подарил ей на День рождения синего кота, Люси впервые поняла, что, наверное, была счастлива. Они встречались уже около полугода, и парень ни разу не обидел её намеренно. Когда они ссорились, и Люси уходила из квартиры, хлопнув за собой дверью, тот спустя пять минут бросался искать её и всегда находил, просто закидывая на плечо и унося домой. В такие моменты им были не нужны слова, хватало лишь тёплых рук, губ и огня.

Кота она то ли по глупости, то ли по случайности назвала Хэппи. Он был несносным и неуправляемым, крушил всё, до чего мог дотянуться и до чего не мог и до безумия любил свежую рыбу. Его шёрстка не была густой и пушистой, и Люси благодарила Нацу за сообразительность, хотя на дворе и стоял август и кот не должен был линять. По правде говоря, она частенько спрашивала его, где Драгнил достал такого необычного питомца, на что всегда получала ответ в виде одного слова – "секрет".

Вместе с Хэппи в дом пришло поистине семейное спокойствие. Хартфилия полюбила по вечерам сидеть вместе с Нацу на диване и просто разговаривать на разные темы или же смотреть телевизор и комментировать показываемые там вещи, гладя мурлычущего кота по шёрстке. Им обоим было абсолютно всё равно, что именно показывали, просто за целый рабочий день хотелось выпустить хотя бы капельку накопившегося напряжения. Работа юриста была непростой, и требовалось всё природное упрямство девушки, чтобы противостоять нечестным договорам и наглым, но жутко злым и не нравящимся детям людям. Бывали, конечно, и те люди, которые обладали большим, добрым сердцем и с улыбкой на лице забирали второго, а то и третьего ребёнка из очередного детдома и чуть ли не сломя голову бежали заключать договор.

Нацу работал заместителем директора местного банка, поэтому и ему были не чужды наглые и через чур настырные люди, которые одним лишь своим видом высасывали все силы. И, если бы он не был таким же, как и Люси, – упрямым и настойчивым, непоколебимым и уверенным в своей правоте, – то давно бы был закопан где-нибудь средь кипы белых никому не нужным бумажек. Да и заместителем директора редко становятся за красивые глаза и ослепительную улыбку.

Работа отбирала у обоих слишком много сил, чтобы думать о чём-нибудь другом.

А Люси и не думала. Она просто... жила.

***

Двадцать третье сентября Люси запомнила скорей по случайности, чем из-за счастливого события.

Весь день она чувствовала себя ужасно плохо, голова кружилась и раскалывалась на две части – разум и желания. Её рвало. Хартфлия, больше от неожиданности и непоняток, отпросилась с работы и ушла пораньше. По пути в родную и уютную квартирку она заглянула в аптеку, не рассчитывая ни на что. Аптекарша в ответ на её сбивчатое и местами совсем не понятное объяснение вручила бедной девушке какую-то продолговатую коробочку и пожелала счастья, а потом, не дав даже заплатить написанную на ярком ценнике сумму, развернула и подтолкнула к выходу.

Люси была в замешательстве. Она не знала, что именно ей дала добрая, но жутко странная женщина, боялась, что это может быть чем-то противозаконным и вредным для здоровья, но как только вспоминала мягкие глаза аптекарши, сразу же отметала эту мысль.

Дома её ждал заметно подросший за месяц Хэппи. Быстро накормив любимца, Люси откопала в недрах собственной сумки врученную ей в аптеке коробочку и только после того, как нашла её и вытащила на свет лампы, едва ли не выронила из рук сумку.

Продавщица впихнула ей тест на беременность.

Девушка никогда не задумывалась о собственных детях. В детстве для этого было ещё рано, в подростковом возрасте она была слишком загнанна и морально измучена сверстниками из приюта, поэтому кроме как о спасении не мечтала, а сейчас, спустя столько лет после освобождения от холодных стен своеобразной тюрьмы, просто и не хотела. Они с Нацу никогда не говорили на эту тему, на самом-то деле, они даже о том, чтобы начать встречаться, не разговаривали, просто после их первой совместной ночи стало понятно, что друзьями им уже не быть. Парень не намекал ей ни на какую свадьбу, про беременность так и вообще речи быть не могло.

Поэтому Люси испугалась. Она привыкла к тому, что знает всё наперёд и может управлять событиями собственной жизни, – Нацу был единственным человеком, который вошёл в её жизнь неожиданно и закрепился там так надолго, – и неизвестность была страшна для неё.

Руки предательски тряслись, проклятый тест вместе с сумкой выпал из рук, живот скрутило. Хартфилия осела на стул, положила голову на холодную столешницу кухонной гарнитуры и медленно, глубоко выдохнула. Выдохнула раз. Второй. Потом вскочила на ноги, подобрала "подарочек" аптекарши и побежала в туалет.

Когда Нацу вернулся с работы, она уже ждала его на кухне, сидя лицом ко входу. Драгнил привычно оповестил девушку, что вернулся, пошелестел одеждой и обовью и заглянул на кухню, не услышав ответа.

– Люси, что-нибудь случилось?

Хартфилия медленно, словно собираясь с собственными мыслями, кивнула. Нацу нахмурился, подошёл к ней и присел на корточки, взяв её руки в свои.

– Что-нибудь серьёзное?

Люси снова кивнула.

Парень приподнял одну бровь, вопросительно заглянул ей в глаза и сжал её пальцы, даруя спокойствие. Вместо ответа девушка осторожно высвободила свою руку, вытащила из кармана тест и протянула его Нацу. Тот взглянул на него, застыл.

На какое-то бесконечно-долгое мгновение мир застыл. Паника застыла в горле, страх подкрадывался к глазам, и Люси вся сжалась, ожидая вердикта.

И почувствовала себя по-настоящему счастливой, когда почувствовала его тёплое дыхание у себя на животе и сильные, надёжные руки, обнявшие её за спину.

***

Они поженились через год.

Церемония не была пышной и слишком торжественной, друзей у обоих было куда меньше, чем у обычных людей, поэтому зал они арендовали маленький, почти что с комнатку. Рядом с местом невесты стояла беленькая колясочка с трёхмесячной дочкой, Хэппи пристроился на третьем стуле и мирно спал, а Нацу с Люси тихонько разговаривали обо всём на свете. Ни на одном не было торжественного наряда, простое вечернее платье без изысков фиалкового цвета и недорогой черный костюм они предпочли традиционным одеждам. Не сговариваясь. Просто каждый выбрал то, что считал приемлемым, и выбор оказался наиболее подходящим и устраивающим обе стороны.

На следующий день Люси стояла в ванной и смотрела на себя. О том, что вчера у неё была свадьба, говорили лишь круги под глазами, которые и за напоминания-то нельзя было принять, – ребёнок всё-таки отнимал немало сил, – и тёмно-красные пятна по всему телу как напоминание о страстной первой брачной ночи. Но дело было в другом.

Она словно изменилась. Не внешне – внутренне. Хартфилия-теперь-уже-Драгнил чувствовала, ощущала всё по-другому, и впервые в жизни эти перемены не пугали её. С Нацу было хорошо, уютно и тепло, и она его любила, как-никак. У них росла дочь, и теперь они официально связали свою жизнь. Люси хотелось верить, что этот союз не будет таким же хрупким, как у многих другим, потому что теперь-уже-муж за эти годы стал единственной опорой и поддержкой. Она даже рассказала ему про то, как вспоминала в детдоме. Нацу не смеялся в ответ, не ехидничал, просто обнял и зарылся носом в волосы.

Большего ей и не надо было.

Женщина помнила, чего больше всего боялась в детдомовские года. Боялась всего и всех, дрожала от взгляда безумных глаз других детей, заглушала рыдания по ночам подушкой и пряталась в тёмных углах, стараясь казаться одной из теней, невидимой, прозрачной и нереальной. Но красивое лицо, её тогдашнее проклятье, делало девочку чужой среди безликих теней и изгоем среди прочих жителей детдома.

А теперь... страха нет. Нет паники. Нет дрожи.