355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анаис Нин » Маленькие пташки » Текст книги (страница 6)
Маленькие пташки
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 03:16

Текст книги "Маленькие пташки"


Автор книги: Анаис Нин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Его тело пахло, как экзотический лес; его волосы благоухали сандалом, а кожа – кедром. Казалось, что он всю жизнь провел среди деревьев и растений. Лежа рядом с ним, так и не достигшая завершения, Хильда чувствовала, как женщина в ней учится подчиняться мужчине, повиноваться его желаниям. Она сознавала, что он все еще наказывает ее за тот необдуманный жест, за ее нетерпение, за первую попытку быть ведущей. Он будет возбуждать и оставлять ее неудовлетворенной до тех пор, пока не сломит в ней эту решительность.

Понял ли он, что тот жест был непроизвольным, неистинным проявлением ее сущности? Понял он это или нет, но в нем жила упрямая решимость сломить ее. Они встречались снова и снова, лежали рядом голыми, целовались и ласкали друг друга до изнеможения, и каждый раз он отводил свой пенис от ее лона, а потом вообще убирал его.

Снова и снова она лежала пассивная, не проявляя ни желания, ни нетерпения. Она пребывала в таком состоянии возбуждения, которое заглушило всю ее чувственность. Она словно находилась под воздействием наркотиков, которые сделали ее тело более отзывчивым на ласки, на прикосновения, даже на воздух. Ей казалось, что все на свете касается ее как бы рукой, непрерывно щекоча груди, бедра. Она открыла для себя новый мир, мир напряжения и бдительности, эротической бдительности, о которой раньше даже не подозревала.

Однажды она шла рядом с ним, и у нее сломался каблук. Ему пришлось нести ее на руках. В ту ночь он овладел ею при свечах. Он нависал над ней, как демон, с растрепанными волосами, впиваясь своими угольно-черными глазами в ее глаза и вторгаясь своим пенисом в нее, в женщину, от которой прежде всего требовал подчинения, подчинения своим желаниям, своим прихотям.

ЧАНЧИКИТО

Лаура вспоминала, что, когда ей было лет шестнадцать, дядюшка рассказывал ей бесконечные истории о жизни в Бразилии, где он провел несколько лет. Он смеялся над скованностью европейцев. По его словам, жители Бразилии занимаются любовью как обезьяны, часто и охотно: женщины там легкодоступны и жаждут любви, все они охотно удовлетворяли его чувственные аппетиты. Он со смехом рассказывал про то, как посоветовал приятелю, который отправлялся в Бразилию, захватить с собой две шляпы.

– Зачем? – удивился приятель. – Я не хочу брать ничего лишнего.

– Тем не менее, – настаивал дядя Лауры, – тебе нужно взять две шляпы. Ведь одну из них может унести ветром.

– Но неужели я не смогу ее потом подобрать? – удивился приятель.

– В Бразилии, – сказал дядя Лауры, – наклоняться нельзя, иначе…

Он также утверждал, что в Бразилии существует животное, называемое чанчикито. Оно похоже на крошечную свинью с гипертрофированным рылом. Чанчикито обожает забираться женщинам под юбки и засовывать свое рыло им между ног.

По словам дяди, однажды очень чопорная и аристократическая дама встречалась со своим адвокатом, чтобы обсудить вопросы, связанные с завещанием. Он был седоволосым, почтенным стариком, и она знала его уже многие годы. Она была вдовой, весьма сдержанной, представительной дамой, всегда носившей пышные атласные платья с кружевными воротничками, тщательно накрахмаленными манжетами, а лицо закрывала вуалью. Она сидела скованно, как иногда это можно увидеть на старинных картинах, одной рукой опираясь на зонтик, а другую опустив на подлокотник кресла. Они вели спокойную, обстоятельную беседу, обсуждая тонкости завещания.

Старый юрист когда-то был влюблен в эту даму, но даже после десятилетнего ухаживания ему не удалось завоевать ее сердце. Теперь в их беседах всегда присутствовал оттенок флирта, но это был флирт степенный, возвышенный, больше напоминавший старинные ухаживания.

Встреча происходила в загородной резиденции этой дамы. Было очень жарко, и все двери стояли нараспашку. Вдалеке можно было видеть холмы. Слуги-индийцы что-то праздновали. С факелами в руках они окружили дом. Возможно, испугавшись этого и не зная, как вырваться из огненного круга, маленький зверек проскочил в дом. И двух минут не прошло, как почтенная пожилая дама начала кричать и извиваться на кресле, близкая к истерике. Позвали слуг, потом пригласили колдуна. Колдун заперся с дамой в ее комнате. Когда колдун вышел оттуда, он держал в руках чанчикито, который выглядел таким изнеможенным, словно его выходка едва не стоила ему жизни.

Этот рассказ напугал Лауру: она представила, как этот зверек просовывает ей голову между ног. Она даже палец туда засунуть боялась. И в то же время благодаря этой истории она узнала, что у женщины в промежности достаточно места, чтобы там могло поместиться длинное рыло животного.

Позже, как-то во время каникул, когда она играла на лужайке с подругами и упала на спину, громко смеясь по поводу какой-то истории, на нее набросился большой сторожевой пес, который обнюхивал ее одежду и тыкался носом ей между ног. Лаура закричала и оттолкнула пса. Она испытала одновременно чувство страха и возбуждения.

А теперь Лаура лежала на широкой, низкой кровати, юбки ее были смяты, волосы спутались, а помада на губах размазалась. Рядом с ней лежал мужчина весом и размером вдвое больше ее, одетый как рабочий, в бриджи и кожаную куртку, которая была расстегнута, и она могла видеть его голую шею, не прикрытую воротничком рубашки.

Она медленно приподнялась, чтобы рассмотреть его. Она отметила высокие скулы, имевшие такую форму, что он всегда казался смеющимся, а глаза его все время забавно взлетали вверх. Волосы у него были непричесанными, а когда он курил, движения его были неторопливыми.

Ян был художником и смеялся надо всем: над голодом, над работой, над рабством. Он предпочитал быть бродягой, но только не лишиться своей свободы: спать, сколько ему хочется, утолять голод тем, что ему удавалось найти, рисовать только тогда, когда им овладевала страсть к работе.

Комната была заполнена его картинами. Краски на палитре еще были влажными. Он попросил Лауру попозировать ему и с жаром принялся за работу, воспринимая ее не как женщину во плоти, а изучая форму ее головы, которая казалась помещенной на слишком маленькую для ее веса шею, что придавало ей вид почти пугающей хрупкости. Она легла на кровать. Позируя, она смотрела в потолок.

Дом был очень старым, с облупившейся краской и грубой штукатуркой на стенах. Присмотревшись, она обнаружила, что неровности штукатурки и трещины начали обретать формы. Она улыбнулась. В перепутанных линиях и трещинах на шероховатой поверхности она смогла обнаружить самые разные изображения.

– Когда закончишь со своей работой, мне бы хотелось, чтобы ты сделал для меня рисунок на потолке, используя то, что там уже есть, если, конечно, ты можешь увидеть то, что вижу я… – попросила она Яна.

Яну это показалось любопытным, и он потерял всякий интерес к дальнейшей работе. Он подошел к той трудной для него стадии, когда нужно было рисовать руки и ноги, чего делать он не любил. Они ему никак не удавались, и поэтому он часто покрывал их облаком бесформенной ткани, словно это были ноги и руки калеки, и на рисунке оставалось все как есть: только тело, тело без ног, которые могут бегать, и без рук, которые могут кого-то ласкать.

Он приступил к рассматриванию потолка. Для этого он лег на кровать рядом с Лаурой и с живым интересом всматривался, отыскивая обнаруженные ею фигуры и представляя себе их очертания, которые она указывала ему пальцем.

– Смотри, смотри… видишь, вон там лежит женщина?..

Ян привстал с постели – поскольку помещение было чердачным, в углу потолок нависал очень низко – и начал рисовать углем по штукатурке. Вначале он наметил голову и плечи женщины, но потом ему удалось обнаружить очертания ног, которые он тоже нарисовал.

– Юбка! Я вижу юбку! – воскликнула Лаура.

– Я тоже вижу, – сказал Ян, рисуя юбку, которая была задрана, оставляя обнаженными ноги и бедра. Потом Ян тщательно, словно рисовал один за другим стебли травы, изобразил черные волосы у нее в паху и подчеркнул сходящиеся линии ее ног.

На потолке лежала бесстыдно раскинувшаяся женщина, и Ян мог любоваться ею, и Лаура заметила, что в его голубых глазах загорелся огонек эротического интереса, отчего она почувствовала ревность.

Чтобы немного его задеть, она сказала:

– Я вижу рядом с ней небольшое животное, похожее на свинью.

Нахмурив брови, Ян пристально всматривался, чтобы найти его очертания, но ничего увидеть не смог. Он принялся рисовать наобум, руководствуясь краями облупившейся краски и беспорядочными линиями, и вскоре появились очертания пса, который взбирается на женщину. Последним штрихом угля он приделал псу похожий на нож пенис, который почти касался волос на лобке у женщины.

– Я вижу еще одного пса, – заявила Лаура.

– Я его не вижу, – сказал Ян и откинулся на спину, чтобы насладиться своим рисунком, а тем временем Лаура поднялась и принялась рисовать другого пса, который в самой классической позе сзади взобрался на пса, нарисованного Яном. Его лохматая морда зарылась в шерсть на спине первого, словно он его пожирал.

А потом Лаура стала пытаться обнаружить мужчину. Ей во что бы то ни стало на этой картине требовался мужчина. Пока Ян смотрит на женщину с задранной юбкой, ей хотелось смотреть на какого-нибудь мужчину. Она начала рисовать, и делала это осторожно, поскольку придумывать несуществующие линии было против правил, а если бы они слишком сильно разветвлялись и слишком точно следовали трещинам на штукатурке, могли бы получиться дерево, куст или обезьяна. Но постепенно начал вырисовываться мужской торс. Правда, он был безногим, а голова оказалась слишком маленькой, но все это сполна компенсировалось размерами его члена, который, несомненно, пребывал в возбужденном состоянии оттого, что он видел двух псов, совокупляющихся почти прямо на наклонившейся женщине.

На этом Лаура успокоилась и снова легла. Они оба смотрели на рисунок, смеялись, и тем временем Ян начал шарить своими большими руками, перепачканными засохшей краской, у нее под юбкой, словно бы он рисовал, намечая карандашом контуры, любовно касаясь каждой линии, неспешно поднимаясь по ее ногам, убеждаясь, что он обласкал уже все возможные места и миновал все изгибы.

Ноги у Лауры были сжаты почти так, как у женщины на потолке, большие пальцы оттянуты, как у балерины. Поэтому, когда рука Яна добралась до ее бедер и пыталась проникнуть между ними, ему пришлось приложить некоторое усилие, чтобы их раздвинуть. Лаура тревожно сопротивлялась, словно ей не хотелось быть ничем иным, кроме как женщиной на потолке, просто предлагающей себя, с плотно зажатым лоном и напряженными ногами. Ян усердно пытался растопить эту скованность, эту напряженность, и он принялся за дело с предельной нежностью и настойчивостью, описывая пальцами магические круги по ее телу, словно таким образом он мог заставить ее кровь немного быстрее кружиться в водоворотах, все более ускоряясь.

Пока Лаура продолжала смотреть на женщину, он раздвинул ей ноги. И что-то коснулось ее бедер точно так же, как напряженный член пса касался бедер той женщины, и ей показалось, что прямо на ней совокупляются собаки. Ян понял, что она ощущает не его, а рисунок. Он яростно встряхнул ее и как бы в наказание овладевал ею долго и упрямо, не прекращая пахать ее до тех пор, пока она не начала умолять отпустить ее. К тому времени уже никто из них не смотрел на потолок. Они запутались в простынях и лежали полуприкрытыми, сплетясь ногами и головами. Так они и заснули, а краски на палитре высыхали.

ШАФРАН

Фей родилась в Нью-Орлеане. Когда ей было шестнадцать, за ней ухаживал мужчина лет сорока, который привлекал ее своим аристократизмом и оригинальностью. Фей была бедной, и, когда ее навещал Альберт, для ее родных это было особым событием. Они стремились поспешно скрыть перед ним свою нищету. Он приходил почти как освободитель, рассказывая о жизни в другом конце города, про которую Фей ничего не знала.

Когда они поженились, Фей оказалась в роли принцессы в его доме, сокрытом огромным парком. Красивые мулатки прислуживали ей. Альберт относился к ней с предельным тактом.

В первую ночь он не стал овладевать ею. Он утверждал, что доказательством любви является способность не бросаться сразу на жену, а приручать ее медленно и неторопливо, пока она не будет готова и сама не захочет отдаться.

Он приходил к ней в комнату и просто ласкал ее. Они лежали под покровом белой москитной сетки, словно под фатой невесты, погружаясь в горячие ночные ласки и поцелуи. Фей лежала томная и расслабленная. С каждым поцелуем он рожал новую женщину, выявляя новую чувственность. Потом, когда он уходил от нее, она лежала опустошенная и не способная заснуть. Казалось, что он распалил у нее под кожей крошечные огоньки, которые заставляли ее бодрствовать.

Так он изощренно терзал ее в течение нескольких ночей. Поскольку она была неопытной, то не пыталась довести объятия до полного завершения. Она откликалась на его поцелуи, ложившиеся на ее волосы, на шею, плечи, руки, спину, ноги… Альберту доставляло удовольствие целовать ее до тех пор, пока она не начинала стонать, словно убеждаясь, что он разбудил какую-то определенную часть ее тела, и тогда рот его двигался дальше.

Он обнаружил, что она до содрогания чувствительна под мышками, у основания грудей, что вибрирующие волны пробегают между ее сосками и лоном, и между половыми губками, и ртом, что существует таинственная связь, в результате которой возбуждаются совсем не те места, которые он целует, что есть каналы, идущие от корней ее волос до основания позвоночного столба.

Каждое целуемое место он осыпал словами обожания, рассматривал ямочки у основания ее спины, упругость ее бедер, необычный изгиб спины, отчего ягодицы выступали особенно отчетливо, – по его словам, «как у мулатки».

Он ощупывал ее лодыжки, замирал над ее ногами, которые были столь же совершенны, как и ее руки, снова и снова гладил ее точеную шею, зарываясь в тяжелую копну длинных волос.

Глаза у нее были узкими и вытянутыми, как у японок, рот пухлый и всегда приоткрытый. Когда он целовал ее и зубами делал отметки на ее покатых плечах, груди ее вздымались. А когда она начинала стонать, он уходил от нее, тщательно задергивая перед тем белую москитную сетку, упаковывая ее, как драгоценность, оставляя одну, когда влага сочилась у нее между ног.

Однажды ночью она, как обычно, не могла заснуть. Она сидела голая в своей зашторенной постели. Когда она встала, чтобы отыскать кимоно и тапочки, с ее лона скатилась по ноге крошечная капля любовной влаги и запачкала белый ковер. Фей озадачивала сдержанность Альберта, его самоконтроль. Как удается ему подавлять свои желания и спокойно спать после всех этих поцелуев и ласк? Он даже никогда до конца не раздевался. Она не видела его тела.

Она решила прогуляться, пока окончательно не успокоится. Все тело ее содрогалось. Она медленно спустилась по широкой лестнице и вышла в сад. Аромат цветов ошеломил ее. Ветви деревьев томно свисали на нее, а мшистые тропинки поглощали звук ее шагов. У нее было такое ощущение, что она спит. Некоторое время она шла бесцельно. И вдруг раздался звук. Это был женский стон, ритмичный стон стенающей женщины. Лунный свет проникал между ветвей и освещал голую мулатку, которая лежала на мхе, а сверху нее – Альберт. Она издавала стоны от наслаждения. Альберт! Он скрючился над ней, как дикий зверь, и усердно ее обрабатывал. Он и сам издавал невнятные крики. Фей увидела, как они яростно извиваются в экстазе.

Никто не видел Фей. Она даже не вскрикнула. Вначале ее парализовало чувство боли. Потом она сломя голову бросилась к дому, наполненному всеми ее девическими унижениями, ее неопытностью, и принялась терзать себя сомнениями. Была ли в этом ее вина? Чего же у нее не хватало, чего она не сумела сделать, чтобы доставить удовольствие Альберту? Зачем ему понадобилось оставить ее и отправиться к мулатке? Увиденная безумная сцена преследовала ее. Она кляла себя за то, что подпала под влияние его чарующих ласк и, возможно, вела себя не так, как ему хотелось бы. Ей казалось, что ее собственная женственность укоряет ее.

А Альберт мог бы ее всему научить. Он же утверждал, что обхаживает ее… дожидаясь. Стоило ему только прошептать несколько слов, и она бы охотно ему повиновалась. Она знала, что он старше ее, а она еще невинна. Она рассчитывала, что он ее обучит.

В ту ночь Фей стала женщиной, глубоко скрыв тайну испытанной боли, рассчитывая сохранить свое счастье с Альбертом, продемонстрировав ему мудрость и утонченность. Когда он лег рядом с ней, она прошептала:

– Я хочу, чтобы ты снял все свои одежды.

Он казался удивленным, но согласился. И тогда она увидела его юношеское стройное тело, на котором поблескивали седые волоски. Это была странная смесь юности и зрелого возраста. Он начал целовать ее. Пока он это делал, ее рука осторожно направилась к его телу. Вначале она испугалась. Она прикоснулась к его груди. Потом – к бедрам. Он продолжал ее целовать. Медленно ее рука коснулась его пениса. Он попытался отстраниться. Пенис был мягким. Он отодвинулся и принялся целовать ее между ног. Он снова и снова шептал ей на ухо: «У тебя тело ангела. В таком теле не может быть полового органа. У тебя тело ангела».

И тогда, словно приступ лихорадки, ее охватила ярость. Ярость оттого, что он не позволяет взять свой пенис в руку. Она села в постели, с волосами, рассыпанными по плечам, и сказала:

– Я не ангел, Альберт. Я женщина. И я хочу, чтобы ты любил меня как женщину.

И эта ночь оказалась самой печальной в жизни Фей, потому что Альберт пытался овладеть ею, но не мог этого сделать. Он пробовал показать ей, как надо его ласкать. Его пенис напрягался, он начинал вводить его ей между ног, и тогда он снова увядал в ее руках.

Он был напряженным и молчаливым. На его лице она видела терзания. Он несколько раз пытался сделать то же самое, повторяя: «Только подожди немного, подожди!» Он произносил эти слова униженно, нежно. Фей, как ей казалось, пролежала тогда всю ночь влажная, желающая, ожидающая, а он продолжал предпринимать неудачные попытки овладеть ею, всякий раз терпя поражение, отступая и, как бы в знак компенсации, целуя ее. И тогда Фей разрыдалась.

То же самое продолжалось еще пару ночей, после чего Альберт перестал к ней приходить.

И почти ежедневно Фей видела тени в саду, тени обнимающихся людей. Она боялась выйти из комнаты. Все в доме было покрыто коврами, которые заглушали шаги, и однажды, прогуливаясь по верхней галерее, она заметила, как Альберт поднимается по лестнице следом за одной из мулаток, а его рука шарит под ее объемистой юбкой.

Фей начала страдать от навязчивых стонов. Ей казалось, что она слышит их постоянно. Однажды она отправилась к мулаткам, которые жили в отдельном домике, и прислушалась. Ей удалось различить точно такие же стоны, какие она слышала в парке. Она разрыдалась. Дверь распахнулась. Но вышел оттуда не Альберт, а один из темнокожих садовников. Он и обнаружил там рыдающую Фей.

В конечном счете Альберт овладел ею при весьма необычных обстоятельствах. Они собирались устроить вечеринку для своих испанских друзей. Хотя сама она редко совершала покупки, в этот день Фей отправилась в город, чтобы купить особый шафран к рису, шафран совершенно необычного состава, который только что доставили на судне из Испании. Ей нравилось покупать свежепоступивший шафран. Ей всегда нравились запахи, запахи верфей и доков. Когда ей вручали маленькие пакетики шафрана, она сунула их в сумочку, которую плотно держала под мышкой. Запах был настолько сильным, что пропитал ее одежды, ее руки, все ее тело.

Когда она вернулась домой, Альберт ее поджидал. Он подошел к машине и играючи, смеясь, вынул ее из машины. При этом она прижалась к нему всем телом, и он воскликнул:

– Ты же пахнешь шафраном!

И когда, обнюхивая ее, он прижимался лицом к ее грудям, она заметила в его глазах блеск любопытства. Потом он ее поцеловал. Он прошел следом за ней в спальню, где она бросила свою сумочку на кровать. Сумочка раскрылась. Запах шафрана заполнил всю комнату. Альберт заставил ее, не раздеваясь, лечь в постель и безо всяких ласк или поцелуев овладел ею.

После этого он восхищенно произнес:

– Ты пахнешь как мулатка.

Заклятие оказалось снятым.

МАНДРА

Ярко освещенные небоскребы сверкали, как рождественские елки. Богатые друзья пригласили меня к себе. Роскошь обычно меня убаюкивает, но я лежала в мягкой постели, изнывая от скуки, как цветок в оранжерее. Ноги мои тонули в мягких коврах. Нью-Йорк – этот огромный Вавилон – для меня невыносим.

Я представляла, как встречу Лилиан. Я уже ее больше не люблю. Одни беззаботно танцуют, а другие скручивают себя в узел. Я предпочитаю тех, кто плывет по течению и танцует. Я снова встречусь с Мэри. Возможно, на этот раз я не буду такой робкой. Я вспоминаю, как она однажды приехала в Сен-Тропез и мы случайно встретились в кафе. Вечером она пригласила меня к себе.

В тот вечер мой любовник Марсель уезжал домой, он жил довольно далеко. Я оставалась свободной. В одиннадцать я рассталась с ним и отправилась в гости к Мэри. На мне было испанское кретоновое платье с оборками, а в волосах цветок. Я была бронзовой от загара и сознавала свою красоту.

Когда я пришла, Мэри возлежала на кровати, накладывая крем на лицо, ноги и плечи, потому что день она провела на пляже. Она втирала крем в шею, в горло – и вся была покрыта кремом.

Это зрелище меня разочаровало. Я присела на кровать у нее в ногах, и мы мирно беседовали. Мне больше не хотелось ее поцеловать. Она скрывалась от мужа. Она вышла за него замуж только для того, чтобы обрести опору. На самом же деле она никогда не любила мужчин – только женщин. В первый период их брака она рассказывала ему разные истории, о которых лучше было бы молчать: как она была танцовщицей на Бродвее и, когда нуждалась в деньгах, спала с мужчинами; как она даже нанялась в публичный дом и зарабатывала там деньги; как она повстречала мужчину, который в нее влюбился и в течение нескольких лет ее содержал. Ее муж никак не мог оправиться от этих рассказов. Они пробудили в нем ревность и сомнения, и их совместная жизнь стала невыносимой.

На другой день после нашей встречи она уехала из Сен-Тропез, и я мучилась сожалением оттого, что я тогда ее не поцеловала. Теперь я собиралась снова с ней встретиться.

В Нью-Йорке я распрямила крылья тщеславия и кокетства. Мэри была столь же мила, как обычно, и мне показалось, что я произвожу на нее впечатление. Она вся состоит из изгибов, округлостей. Глаза у нее широко распахнутые и влажные, щеки – налитые. Рот у нее пухлый, волосы – светлые и блестящие. Она медлительная, пассивная, летаргическая. Мы вместе отправляемся в кино. В темноте она берет меня за руку.

Она побывала у психоаналитика и обнаружила, как и я несколькими годами раньше, что к своим тридцати четырем годам и при таком количестве сексуальных партнеров, которых мог бы подсчитать только опытный бухгалтер, она никогда не испытывала настоящего оргазма. Я обнаруживаю ее притворство. Она всегда бывает улыбающейся, веселой, но под этой маской скрывается существо ненастоящее, отстраненное, неопытное. Она ведет себя как во сне. Она пытается проснуться, ложась в постель с каждым, кто ее туда тащит.

Мэри говорит:

– Мне так стыдно, но мне говорить о сексе очень трудно. – Ей совсем не стыдно что-то сделать, но говорить об этом она не может. Со мной она позволяет себе быть откровенной. Мы часами сидим в благоуханных местах, где играет музыка. Она любит бывать в местах, которые посещают актеры.

Между нами всегда ощущалось чисто физическое притяжение. Мы всегда на грани того, чтобы оказаться в постели. Но по вечерам она никогда не бывает свободной. Она не позволяет мне встречаться с ее мужем. Она боится, что я его соблазню.

Она привлекает меня, потому что источает чувственность. Еще в восьмилетнем возрасте у нее была лесбийская связь с двоюродной сестрой, которая была старше ее.

Мы обе любим изысканное, духи и роскошь. Она такая ленивая, томная, почти как настоящее растение. Мне не доводилось встречать более готовую отдаться женщину. Она говорит, что надеется однажды повстречать мужчину, который ее разбудит. Ей приходится жить в сексуальной атмосфере, даже когда она ничего при этом не испытывает. Ее любимая фраза: «В то время я спала со всеми без разбору».

Стоит нам заговорить о Париже и о людях, с которыми там встречались, как она сразу заявляет: «Я его не знаю. С ним я не спала», – или же: «О да, в постели он был великолепным».

Я никогда не слышала, чтобы она кому-то отказала, – и это несмотря на всю ее фригидность! Она обманывает всех, в том числе и саму себя. Она кажется такой истекающей соком и раскрытой, что мужчины уверены, что она постоянно пребывает в состоянии, близком к оргазму. Но это совсем не так. Актриса в ней кажется бодрой и безмятежной, а на самом деле она страдает. Она пьянствует и не может заснуть без таблеток. Всякий раз, когда она приходит ко мне, то жует пирожное, как школьница. Она выглядит двадцатилетней. Пальто распахнуто, шляпка в руке, волосы распущены.

Однажды она падает на мою постель и сбрасывает туфли. Она рассматривает свои ноги и говорит:

– Они слишком толстые. Они как на картинах у Ренуара. Так однажды мне сказали в Париже.

– Но мне они нравятся, – сказала я, – мне они нравятся.

– Тебе нравятся мои новые чулки? – И она поднимает юбку, чтобы их мне показать.

Она просит подать ей виски. Потом она вдруг решает, что ей нужно принять ванну. Она просит одолжить ей мое кимоно. Я знаю, что она пытается меня соблазнить. Она выходит из ванной еще влажная, не запахнув кимоно. Ноги у нее, как всегда, слегка раздвинуты. Кажется, что вот-вот она достигнет оргазма, который невозможно не почувствовать: от малейшей ласки она придет в неистовство. Когда она присаживается на край кровати, чтобы надеть чулки, я больше не могу сдерживаться. Я опускаюсь перед ней на колени и касаюсь рукой волос у нее в паху. Я нежно-нежно их поглаживаю и говорю:

– Маленькая серебристая лисичка, маленькая серебристая лисичка. Такая мягкая и прекрасная. О Мэри, я не могу поверить, что там, внутри, ты ничего не чувствуешь.

По тому, как выглядела ее плоть, как были раздвинуты ее ноги, казалось, что она пребывает на грани удовольствия. Рот у нее был влажным, зазывающим, очевидно, такими же были и губы ее вульвы. Она раздвигает ноги и позволяет мне туда заглянуть. Я нежно касаюсь ее лона и развожу губы, проверяя, увлажнились ли они. Она чувствует, как я касаюсь ее клитора, но мне хочется, чтобы она испытала еще более сильный оргазм.

Я целую ее клитор, еще мокрый после ванной; волосы у нее в паху напоминают влажные водоросли. Лоно ее пахнет устрицами, чудесными, свежими, солоноватыми устрицами. О, Мэри! Мои пальцы начинают двигаться быстрее, она откидывается на постель, предлагая мне свое лоно, раскрытое и влажное, как цветок камелии, с лепестками розы, бархатистыми, атласными. Вульва у нее розоватая и свежая, словно никто никогда к ней не прикасался. У нее вульва девочки.

Ноги ее свешиваются с кровати, а лоно распахнуто. Я могу впиваться в него, целовать, засовывать туда язык. Она не шевелится. Крохотный клитор набухает, словно сосок. Моя голова – у нее между ногами, она тонет в нежнейшем сосуде из шелковистой, солоноватой плоти.

Мои руки скользят к ее тяжелым грудям, ласкают их. Она начинает слабо стонать. Теперь и ее руки опускаются вниз и касаются моих, помогая мне ласкать ее лоно. Ей нравится, когда я прикасаюсь к отверстию вульвы, ниже клитора. Она касается этого места вместе со мной. Именно туда мне хотелось бы запихнуть пенис и двигать им, пока она не закричит от удовольствия. Я прикладываюсь языком к этому отверстию и, насколько могу, ввожу его внутрь. Я обеими руками обхватываю ее за ягодицы, как большой плод, и приподнимаю ее, а тем временем мой язык играет в ее лоне, мои пальцы впиваются в плоть ее зада, ощупывают его упругость, проверяют изгибы, а мой указательный палец отыскивает крохотное отверстие в ее попке и осторожно туда проникает.

Вдруг Мэри вздрагивает – как от электрического удара. Она начинает двигаться, чтобы глубже втянуть мой палец. Я направляю его все дальше, не переставая проводить языком по ее вульве. Она начинает стонать, извиваться.

Когда она опускается, то ощущает мой подрагивающий палец в попке, когда же приподнимается, то ощущает мой подрагивающий язык. С каждым движением она чувствует, как я ускоряю ритм, пока, наконец, не начинает извиваться в затяжном спазме и стонать как голубка. Пальцем я чувствую дрожь ее наслаждения, которая экстатически пульсирует – раз, два, три.

Задыхаясь, она падает.

– О Мандра, что ты со мной сделала, что ты со мной сделала! – Она целует меня, слизывает с моих губ солоноватую влагу. Она трется об меня грудями, продолжая повторять: – О Мандра, что ты со мной сделала…

Как-то меня пригласила к себе в гости супружеская пара, некие X. У них я чувствую себя как на лодке, потому что они живут возле Ист-ривер и, пока мы беседуем, мимо окон проплывают баржи; река живет своей жизнью. Смотреть на Мириам – одно удовольствие. Это чистая Брунгильда, пышногрудая, с блестящими волосами, с чарующим голосом. Ее муж Поль – маленький, из породы гномов, не человек, а чистый фавн – трогательное существо, стремительное и забавное. Он считает меня красивой. Ко мне он относится как к произведению искусства. Дверь отворяет черный швейцар. Поль обрушивает на меня вопли восторга – какой славный капюшон в стиле Гойи, как мне к лицу красный цветок в волосах! – и поспешно проводит меня в салон, помогая раздеться. Скрестив ноги, Мириам сидит на атласном фиолетовом диване. Она красавица от природы, в то время как я – искусственная; чтобы расцветать, мне нужны благоприятная обстановка и тепло.

В их квартире полно мебели, которая мне всегда казалась уродливой, – серебряный канделябр, столы, на которых стоят вьющиеся цветы, огромные атласные пуфики из тутового дерева, предметы в стиле рококо, изящные вещицы, собранные со снобистской игривостью, словно бы им хотелось сказать: «Мы способны получать удовольствие от всего, сотворенного модой, мы выше всего этого».

На всем лежал отпечаток аристократической небрежности, через которую проступала сказочная жизнь X. в Риме, Флоренции: фотографии Мириам в одеждах от фирмы «Шанель», которые часто появлялись на страницах журнала «Вог», великолепие их семьи, стремление казаться изящно богемными, пристрастие к слову, которое являлось ключом к светской жизни, – все должно быть «забавным».

Мириам тащит меня к себе в спальню, чтобы показать новый купальник, который купила в Париже. Для этого она полностью раздевается, после чего достает длинный отрез ткани и начинает в него заворачиваться, изображая примитивное одеяние балийской танцовщицы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю