Текст книги "Маленькие пташки"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Роберт никогда не был до конца уверен, когда она собирается кончать. Пенис очень редко способен ощутить эту спазму, это слабое содрогание внутри женщины. Пенис может ощущать только собственное семяизвержение. В этот раз Роберту хотелось почувствовать спазмы Дороти, это безумное сжимание его члена. Он оттягивал свой оргазм.

Она начала содрогаться. Казалось, что она приближается к вершине блаженства. Он позабыл, что пытается контролировать собственную волну наслаждения. А Дороти продолжала обманывать его, неспособная достичь оргазма, который часом ранее испытывала, закрыв глаза и представляя себе, что это Роберт овладевает ею.

СИРОККО

Всякий раз, когда я спускалась на пляж в Дейя, то встречала там двух молодых женщин, одну маленькую, похожую на мальчика, коротко стриженную, с круглым, игривым лицом; другая же правильными формами головы и тела напоминала женщину времен викингов.

Весь день они были неразлучны. Приезжие в Дейя всегда вступали в беседы, потому что там был только один продуктовый магазин и все встречались на крохотной почте. Но две эти женщины никогда ни с кем не разговаривали. Высокая была красивой, с густыми бровями, копной темных волос и плотно прищуренными светло-голубыми глазами.

Их таинственность заинтриговала меня. Они не проявляли ни к чему интереса, словно бы жили какой-то гипнотической жизнью. Они молча купались, лежали на песке и читали.

Потом из Африки задул сирокко, и это продолжалось несколько дней. Этот ветер не только был жарким и сухим, но и врывался всплесками смерчей, лихорадочно вращаясь, обволакивая, ударяя, распахивая двери, ломая ставни, бросая пыль в глаза, в горло, иссушивая все вокруг и раздражая нервы. Было невозможно спать, невозможно гулять, невозможно спокойно сидеть, невозможно читать. Сознание начинало крутиться, подчиняясь этому ветру.

Этот ветер приносит с собой африканские ароматы, тяжелые, чувственные запахи животных. Он вызывает какую-то дрожь и будоражит нервы.

Однажды он застал меня, когда я возвращалась домой. Две эти женщины шли передо мной, придерживая свои юбки, которые ветер пытался задрать им на голову. Когда я проходила мимо их дома, они, закрываясь от пыли и слепящей жары, заметили меня и сказали:

– Заходите к нам и переждите, пока ветер не стихнет.

Мы все вместе вошли в дом. Они жили в мавританской башне, которую сняли очень дешево. Старые двери прикрывались не слишком плотно, и ветер снова и снова распахивал их. Я сидела с ними в большой круглой каменной комнате с крестьянской мебелью.

Та, что помоложе, удалилась приготовить чай. Я сидела с принцессой из викингов, лицо которой распалилось от порывов сирокко. Она сказала:

– Если этот ветер не прекратится, я сойду с ума.

Она несколько раз поднималась, чтобы закрыть дверь. Словно бы какой-то непрошеный гость хотел проникнуть в эту комнату, и его каждый раз выталкивали, а он после этого настойчиво пытался открыть дверь. Должно быть, женщина тоже это почувствовала, потому что она с яростью и все возрастающим упорством сопротивлялась этому вторжению.

Поскольку ветер настойчиво пытался проникнуть в эту комнату в башне, викингская принцесса поняла, что ей с ним не справиться, и начала рассказ.

Она говорила так, словно это была исповедь в темном католическом соборе, опустив глаза и не глядя в лицо священнику, стараясь быть искренней и припоминая детали.

Я думала, что здесь мне удастся прийти в себя, но с той поры как начал дуть этот ветер, он взбудоражил все то, что мне хотелось забыть.

Я родилась в одном из самых заурядных городков на западе Америки. В детстве я читала о дальних странах и мечтала любой ценой уехать жить за границу. Еще до того, как я повстречала своего будущего мужа, я полюбила его, потому что слышала, что он ранее жил в Китае. Когда он в меня влюбился, я восприняла это как знамение. Я выходила замуж за Китай. Я просто не могла воспринимать его как обычного человека. Он был высоким, стройным, лет тридцати пяти, хотя выглядел старше. Его жизнь в Китае была нелегкой. Он мало рассказывал о том, чем занимается, – деньги он зарабатывал самыми разными способами. Он носил очки и был похож на студента. Каким-то образом я настолько полюбила Китай, что мне начало казаться: мой муж не белый человек, а азиат. Мне казалось, что он и пахнет иначе, чем обычные мужчины.

Вскоре мы отправились в Китай. Когда я туда приехала, то обнаружила там уютный, изящный домик, наполненный слугами. Меня ничуть не удивило, что женщины там были необычайно красивыми. Именно такими я их себе и представляла. Мне казалось, что они по-рабски, почтительно обхаживают меня. Они расчесывали мне волосы, обучали меня, как составлять букеты из цветов, петь, писать и разговаривать на их языке.

Мы с мужем спали в разных комнатах, но перегородки между ними были почти картонными. Кровати были жесткими, с тонкими матрасами, так что вначале я вообще не могла заснуть.

Обычно мой муж на некоторое время задерживался у меня, потом уходил. Вскоре я заметила, что из соседней комнаты до меня доносятся звуки, напоминающие борьбу двух тел. Я слышала, как шуршат циновки, иногда раздается приглушенный шепот. Вначале я не понимала, что все это означает. Однажды я бесшумно встала и отворила дверь. И тогда я увидела, что мой муж лежит там с двумя или тремя служанками и ласкает их. В полумраке их тела казались тесно переплетенными. Когда я вошла туда, он прогнал их. Я разрыдалась.

Мой муж сказал мне: «Я так долго жил в Китае, что привык к ним. На тебе я женился, потому что полюбил, но с тобой я не могу получать такого удовольствия, как с другими женщинами… хотя причину объяснить не могу».

Но я умоляла его открыть мне правду, требовала объяснений. Через некоторое время он сказал: «В сексуальном отношении они такие маленькие, а ты такая большая…»

«Что же мне теперь делать? – спросила я. – Ты собираешься отправить меня домой? Я не могу оставаться здесь, когда ты занимаешься любовью с другими женщинами в соседней комнате».

Он пробовал утешить меня, успокоить. Он даже пытался ласкать меня, но я отвернулась и в рыданиях заснула.

На следующий вечер, когда я лежала в постели, он вошел ко мне и с улыбкой сказал: «Если ты скажешь, что любишь меня и действительно не хочешь со мной расстаться, то готова ли ты позволить мне сделать нечто такое, что позволило бы нам наслаждаться друг другом?»

Я была в таком отчаянии и так изнывала от ревности, что обещала сделать все, чего бы он ни попросил.

Тогда мой муж разделся, и я увидела, что на пенисе у него надето резиновое приспособление с огромными пупырышками. Я испугалась, но позволила ему овладеть мной. Хотя эти пупырышки были резиновыми, вначале мне было больно, но когда я почувствовала, что ему это приятно, перестала сопротивляться. Меня волновало только одно: поможет ли это средство удержать его при себе. Он поклялся мне, что ему более не нужны китаянки. По ночам я лежала в постели и прислушивалась к звукам, доносившимся из его комнаты.

Раз или два я была уверена, что оттуда доносятся звуки, но у меня не хватало мужества встать, чтобы в этом убедиться. Меня преследовала навязчивая идея, что мое лоно увеличивается в размерах и я смогу доставлять ему большее удовольствие. Наконец мое беспокойство достигло такого предела, что я заболела и начала чахнуть. Я решила убежать от него. Я отправилась в Шанхай, где остановилась в отеле. Оттуда я послала телеграмму родителям с просьбой прислать денег на дорогу.

В отеле я повстречала американского писателя, высокого, крупного человека, необычайно подвижного, который относился ко мне так, словно бы я была мужчиной, его приятелем. Мы все время проводили вместе. Когда он был в хорошем настроении, то хлопал меня по заднице. Мы с ним выпивали и бродили по Шанхаю.

Однажды он напился у меня в комнате, и мы начали бороться, как мужчины. Он не уступал. Мы катались, крутились, так что я оказалась на полу, а мои ноги обвивались вокруг его шеи, потом я лежала на кровати, а голова моя свешивалась, касаясь пола. Мне казалось, что позвоночник вот-вот хрустнет. Мне нравились его сила и вес его тела. Когда мы прижимались друг к другу, я ощущала запах его тела. Мы задыхались. Я ударилась головой о ножку стола. Эта борьба продолжалась довольно долго.

С мужем я стыдилась своего роста, своей силы. А этот человек как бы извлекал их наружу и наслаждался ими. Я почувствовала себя свободной. Он сказал: «Ты похожа на тигрицу. Мне это нравится».

Когда мы кончили бороться, то оба были изможденными. Мы рухнули на кровать. Мои брюки порвались, а ремень расстегнулся. Рубашка торчала наружу. Мы оба рассмеялись. Он принес мне еще выпить. Я лежала, тяжело дыша. Тогда он зарылся головой мне под рубашку и принялся целовать мой живот и стягивать с меня брюки.

И вдруг зазвонил телефон, отчего я вскочила. Кто бы это мог быть? В Шанхае у меня не было знакомых. Я сняла трубку; раздался голос моего мужа. Каким-то образом он выяснил, где я нахожусь. Он говорил и говорил, без умолку. А тем временем мой новый друг оправился от вызванного телефонным звонком шока и продолжил свои ласки. Я испытывала огромное удовольствие, беседуя с мужем и слушая, как он умоляет меня вернуться… а тем временем мой пьяный друг делал со мной все, что хотел. Ему удалось стянуть с меня брюки, он вгрызался мне в промежность, воспользовавшись тем, что я раскинулась на постели, целовал меня, теребил мои груди. Я испытывала такое сильное наслаждение, что намеренно затягивала беседу. Я обсудила с мужем все на свете. Он обещал уволить служанок, хотел приехать ко мне в отель.

Я вспомнила все обиды, которые он мне причинил, занимаясь любовью в соседней комнате, бесчувственность, с какой он меня обманывал. И тут меня охватил дьявольский порыв. Я сказала мужу: «Не пытайся меня искать. Я живу с другим человеком. Вообще-то он лежит рядом и ласкает меня, пока я разговариваю с тобой».

Я услышала, как муж выругал меня самыми грязными словами, которые только мог припомнить. Я ликовала. Я повесила трубку и утонула под могучим телом своего нового дружка.

Мы отправились с ним путешествовать…

Порыв сирокко снова распахнул дверь, и женщина поднялась, чтобы ее прикрыть. Ветер начал стихать, этот порыв оказался последним. Женщина снова присела на стул. Я думала, что она продолжит свой рассказ. Мне страстно хотелось узнать о ее юном спутнике. Но она замолчала. Через некоторое время я ушла. Когда на следующий день мы встретились на почте, она даже не подала виду, что меня узнала.

МАХА

Художник Новалис только что женился на Марии, испанке, в которую влюбился, потому что она напоминала ему самую любимую картину – «Обнаженную маху» Гойи.

Они уехали в Рим. Мария с детской радостью всплеснула руками, когда увидела спальную, восторгаясь величественной венецианской мебелью из эбенового дерева, инкрустированную чудесными жемчугами.

В эту первую ночь, лежа на созданном для дожей торжественном супружеском ложе, Мария, потягиваясь, дрожала от наслаждения, прежде чем укутаться в простыню.

Но мужу никогда не доводилось видеть ее совершенно обнаженной. Прежде всего, она была испанкой, во-вторых, католичкой, а в-третьих, была до мозга костей пропитана буржуазной моралью. Прежде чем приступить к занятиям любовью, свет непременно гасился.

Стоя возле кровати, Новалис смотрел на нее, нахмурив брови, сгорая от желания, которое с трудом сдерживал. Ему хотелось смотреть на нее, восхищаться ею. Хотя они провели несколько ночей в отеле, когда слышали странные голоса, доносившиеся из-за тонкой стенки, он еще не вполне ее знал. Но то, чего он так жаждал, было не капризом любовника, а желанием художника. Ему хотелось выпивать глазами ее красоту.

Краснея и немного капризничая, Мария сопротивлялась, поскольку ей мешали прочно сидевшие в ней предрассудки.

– Новалис, дорогой, не будь таким глупым, – говорила она. – Ложись в постель.

Но он не соглашался. Он требовал, чтобы она преодолела свои буржуазные условности. Подобная скромность претит искусству, и красота должна выступать во всем своем великолепии, а не лежать под спудом.

Хотя он и боялся сделать ей больно, но нежно отодвигал ее слабые руки, которые она пыталась скрестить у себя на груди.

– Какой ты глупый! Мне щекотно. Ты делаешь мне больно, – смеялась она.

Но мало-помалу, когда женская гордость смягчалась под его преклонением перед ее телом, она отдавалась ему и позволяла обращаться с собой как с ребенком, терзать себя мягко, словно бы подвергаясь сладострастной пытке.

И ее тело, освобожденное от всяческих покрывал, сверкало жемчужной белизной. Мария закрывала глаза, словно ей хотелось бежать от стыда наготы. Ее изящные формы на гладкой простыне ласкали взор художника.

– Ты просто маленькая, восхитительная маха Гойи, – говорил он.

В последующие недели она перестала позировать ему и другим натурщицам тоже не разрешала этого делать. Когда он рисовал, она неожиданно появлялась в мастерской и вступала с ним в беседу. Однажды, внезапно придя в мастерскую, она застала там обнаженную натурщицу, закутанную в меха и демонстрирующую соблазнительные изгибы своего белоснежного тела.

В результате Мария устроила ему сцену ревности. Новалис умолял ее попозировать для него, но она отказывалась. Изнуренная жарой, она заснула. Он три часа работал без остановки.

С откровенным бесстыдством она восхищалась, рассматривая себя на холсте как рассматривала себя в большом зеркале в спальной. Ошарашенная красотой собственного тела, она растерялась. Новалис же пририсовал к ее телу другое лицо, чтобы никто не мог узнать ее на картине.

Но потом Мария снова вернулась к прежним привычкам и отказывалась ему позировать. Она устраивала Новалису сцену всякий раз, когда обнаруживала у него натурщицу, подсматривая и подслушивая за ним из-за двери и непрестанно устраивая ссоры.

Она была вне себя от напряжения и жутких страхов, и у нее начала развиваться бессонница. Врач прописал ей пилюли, от которых она впадала в глубокий сон.

Новалис заметил, что когда она принимает эти пилюли, то не слышит, как он встает, ходит по комнате и даже роняет какие-то предметы. Как-то утром он проснулся рано, собираясь поработать, и наблюдал, как она спит, причем так глубоко, что ничего не замечает. И тогда в голову ему пришла странная мысль.

Он откинул прикрывавшие ее простыни и начал медленно приподнимать шелковый ночной халат. Он обнажил ей даже грудь, но она и не думала просыпаться. И после того как все ее тело было обнажено, он мог любоваться им сколько угодно. Руки ее были раскинуты, груди торчали в разные стороны. Его охватило желание, но все же он не решался прикоснуться к ней. Вместо этого он принес лист бумаги и карандаши, присел рядом и приступил к работе. Пока он работал, ему казалось, что он ласкает каждую безупречную линию ее тела.

И это могло продолжаться часами. Когда он замечал, что действие снотворного начинает ослабевать, он опускал ее ночной халат, накрывал ее простыней и выходил из комнаты.

Позже Мария с удивлением замечала, что муж с удвоенным энтузиазмом увлечен работой. Он целыми днями не выходил из мастерской, создавая холсты на основании сделанных утром карандашных набросков.

Так он нарисовал несколько полотен, на которых она была всегда изображена лежащей, всегда спящей, как это было в самый первый день, когда она согласилась ему позировать. Его одержимость удивляла Марию. Она считала, что он просто воспроизводит заново ее первоначальную позу. Каждый раз он делал ей новое лицо. Поскольку подлинное выражение ее лица было отрешенным и строгим, никому из тех, кто видел эти картины, и в голову не приходило, что это пышное тело принадлежит Марии.

Новалис больше не испытывал сексуальной тяги к жене, с ее пуританским выражением на лице и строгим взором, какое было у нее, когда она не спала. Он желал ее только спящей, отрешенной, пышной и мягкой.

Он продолжал неустанно рисовать ее. Оставаясь один в мастерской со свеженарисованной картиной, он ложился перед ней на диван, и, когда взор его задерживался на грудях махи, на ложбинке ее живота, на волосах в промежности, тепло разливалось по всему его телу. У него возникала эрекция. Столь сильное воздействие картин и ему самому казалось странным.

Однажды утром он стоял перед спящей Марией. Ему удалось слегка раздвинуть ей ноги, так что ему стала видна тонкая щель между ними. Наблюдая за ее расслабленной позой, раздвинутыми ногами, он начал поглаживать свой член, мысленно представляя, что это делает она. Он часто направлял ее руку к своему пенису, пытаясь добиться от нее таких ласк, но она всякий раз с отвращением ее отдергивала. Теперь же он прочно зажал свой пенис в кулак.

Вскоре Мария поняла, что он ее разлюбил. Она не знала, каким образом вернуть его любовь. Ей стало ясно, что он любит ее тело только тогда, когда рисует ее.

Она отправилась в деревню, чтобы провести там неделю у друзей, но через несколько дней заболела и вернулась домой, чтобы обратиться к своему лечащему врачу. Когда она прибыла домой, он показался необитаемым. Она на цыпочках подкралась к мастерской Новалиса. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда она решила, что он занимается там любовью с какой-то женщиной. Она приблизилась к двери и тихо, осторожно, как воровка, отворила ее. И тут она увидела, что на полу мастерской лежит картина с ее изображением, а на холсте распростерся и трется об него ее муж – совершенно голый, с растрепанными волосами, каким она никогда его не видела, с торчащим пенисом.

Он сладострастно перемещался по картине, целуя ее, потирая картиной у себя между ног. Он прижимался к картине так страстно, как никогда не делал этого с ней в постели. Казалось, что он пребывает в полузабытьи, а вокруг были расставлены другие картины, изображающие ее обнаженную, роскошную, прекрасную. Он окидывал их страстным взглядом и продолжал свои воображаемые объятия. Он устроил оргию с ней, с женой, какой он никогда не знал ее в действительности. При виде этой сцены долго сдерживаемая чувственность Марии взыграла и впервые высвободилась. Когда она сняла с себя одежды, то предложила ему совсем новую Марию, Марию, излучающую страсть, такую же отрешенную, как на его полотнах, бесстыдно, без малейших колебаний предлагающую свое тело всем его объятиям, стремящуюся вырвать картины из его чувственного мира, превзойти их.

НАТУРЩИЦЫ

У моей матери были европейские представления о том, как следует вести себя молодым девушкам. Когда мне было шестнадцать, мне не позволялось гулять с мальчиками, не разрешалось читать ничего, кроме сентиментальных романов, и в результате я ничем не походила на других девушек моего возраста. Могло показаться, что я долгое время провела в заточении, как китайская женщина. Меня обучали искусству перешивать изрядно поношенные платья, которые присылала мне богатая кузина, учили петь и танцевать, читать мудреные книжки, вести умные беседы, красиво укладывать волосы, холить руки и держать их в чистоте, объясняться только на безупречном английском, который я усвоила после переезда из Франции, и пользоваться при общении самыми вежливыми выражениями.

Все это являлось следствием моего европейского образования. В остальных же отношениях я очень напоминала женщин Востока: долгие периоды затишья сменялись бурными всплесками, которые выражались в ярости, бунте или стремительных решениях и отчаянных действиях.

Вдруг, ни с кем не советуясь и не испрашивая ничьего одобрения, я решила устроиться на работу. Я знала, что мать будет против.

Я редко бывала в Нью-Йорке одна. Теперь же я гуляла по улицам, высматривая объявления. Умения, которыми я обладала, были малопрактичными. Я знала иностранные языки, но не умела печатать на машинке. Я умела танцевать испанские танцы, но не имела представления о современных бальных танцах. Куда бы я ни приходила, я ни у кого не вызывала доверия. Я выглядела моложе своих лет, казалась чересчур хрупкой, чересчур чувствительной. У людей создавалось обманчивое впечатление, что я ни на что не способна.

За неделю мне не удалось найти ничего, кроме ощущения, что я для всех совершенно бесполезна. Тогда я и отправилась навестить подругу, которая отнеслась ко мне с большой симпатией. Она неодобрительно смотрела на то, что мать старается от всего меня оградить. Меня она приняла тепло, удивилась моему решению и выразила желание мне помочь. Когда я с юмором рассказывала ей о себе, перечисляя свои достоинства, то упомянула о художнике, который неделей ранее оказался у нас в гостях и отметил, что у меня экзотическое лицо. Моя подруга просто подпрыгнула.

– Все ясно, – сказала она. – Я знаю, что тебе делать. У тебя и в самом деле необычное лицо. Мне известен клуб, куда художники приходят в поисках натурщиц. Я представлю тебя. Там девушки получают своего рода защиту, и им не надо бродить от мастерской к мастерской. Все художники, которые являются членами этого клуба, там хорошо известны, и, когда им нужна натурщица, они просто туда звонят.

Когда мы прибыли в клуб на Пятьдесят седьмой улице, там было многолюдно и царило оживление. Оказалось, что идет подготовка к ежегодному шоу. Раз в год всех натурщиц в самых лучших нарядах демонстрировали художникам. После уплаты небольшого вступительного взноса меня сразу же приняли в члены клуба и направили наверх к двум пожилым дамам, которые проводили меня в гардеробную. Одна из них выбрала для меня костюм восемнадцатого века. Другая сделала мне прическу. Они научили меня, как следует красить ресницы. В зеркале я увидела себя совсем другой. Репетиция продолжалась. Мне предстояло спуститься по лестнице и прохаживаться по комнате. Это не составило особого труда. Все напоминало бал-маскарад.

В день этого представления все изрядно нервничали, поскольку от него во многом зависела удачная карьера натурщицы. Когда я красила ресницы, то заметила, что рука у меня дрожит. В руку мне всунули розу, что показалось мне несколько смешным. Меня встретили аплодисментами. Девушки должны были обходить комнату по кругу, после чего художники с нами беседовали, записывали наши имена, договаривались о встрече. Моя записная книжка быстро заполнилась адресами.

В понедельник в девять утра я должна была появиться в мастерской одного известного художника, в час дня – в мастерской иллюстратора, в четыре – в мастерской миниатюриста и так далее. Там было и несколько художниц. Им не нравилось, что мы загримированы. Они утверждали, что когда встречаются потом с загримированными натурщицами и заставляют их, прежде чем позировать, смыть грим, то они всегда оказываются совсем иными. Поэтому нам не слишком хотелось позировать для художниц.

Когда я объявила дома, что собираюсь стать натурщицей, это прозвучало как удар грома, но решение было принято. За неделю я могла заработать двадцать четыре доллара. Моя мать слегка всплакнула, но глубоко внутри была довольной.

В тот вечер мы беседовали с ней в темноте. В ее комнате, смежной с моей, дверь была распахнута настеж. Моей матери было любопытно, что я знаю (или чего не знаю) о сексе.

Весь мой личный опыт сводился к тому, что меня много раз целовал Стивен, когда мы лежали с ним на пляже. Он наваливался на меня, и я ощущала, как что-то массивное и твердое прижимается ко мне, но этим все и ограничивалось. К моему огромному изумлению, однажды, вернувшись домой, я обнаружила, что между ног у меня влажно. Об этом я ничего матери не сказала. Про себя же я решила, что я очень чувственная натура, и, если даже от поцелуев у меня выделяется влага между ног, это может в будущем плохо кончиться. В сущности, я ощущала себя почти шлюхой.

Мать спросила меня:

– А тебе известно, что происходит, когда мужчина овладевает женщиной?

– Нет, – ответила я, – но прежде всего мне хотелось бы знать, как именно мужчина овладевает женщиной.

– Ну, ты помнишь маленький пенис твоего братишки, когда его купали? Он увеличивается в размерах и становится твердым, после чего мужчина запихивает его внутрь женщины.

Мне это показалось омерзительным.

– Но, наверное, запихнуть его внутрь очень трудно, – сказала я.

– Ничего подобного. Перед этим у женщины выделяется влага, и тогда он легко может проскользнуть.

Тогда я поняла тайну женской влажности.

«В таком случае, – подумала я, – меня никогда не удастся изнасиловать, потому что мокрой можно стать, только если мужчина тебе нравится».

Несколькими месяцами ранее меня целовал в лесу здоровенный русский, когда провожал меня домой с танцев. Придя домой, я заявила, что беременна.

Теперь я вспомнила, что однажды, когда мы в другой раз возвращались компанией с танцев и ехали по шоссе, то услышали, как девушки зовут на помощь. Мой парень Джон остановил машину. Из кустов нам навстречу выбежали две девушки: волосы у них были растрепаны, одежды изорваны, а в глазах страх. Они сбивчиво бормотали что-то о том, как их пригласили покататься на мотоцикле, а потом пытались изнасиловать. Одна из них все время повторяла:

– Если он в меня прорвался, я покончу с собой.

Джон остановился возле какой-то гостиницы, и я проводила девушек в туалет. Они сразу же направились в кабинку. Одна из них сказала:

– Никаких следов крови не видно, так что ему, очевидно, не удалось прорваться.

Другая разрыдалась.

Мы отвезли их домой. Одна из них поблагодарила меня и на прощание сказала:

– Надеюсь, что с тобой этого никогда не случится.

Слушая свою мать, я недоумевала: не этого ли она опасается и потому пытается меня подготовить.

Когда наступил понедельник, я испытывала явную тревогу. Мне казалось, что, если художник окажется привлекательным, я подвергнусь значительно большей опасности, чем в противном случае, потому что, если он мне будет нравиться, у меня станет влажно между ног.

Первому было под пятьдесят; он был лысым, со вполне европейским лицом и маленькими усиками. У него была прекрасная мастерская.

Чтобы я могла раздеться, он поставил ширму, на которую я и повесила свои одежды. Когда я повесила на ширму последний предмет женского туалета, то увидела, как из-за ширмы появилось улыбающееся лицо художника. Но на нем было такое забавное и нелепое выражение, словно бы разыгрывалась какая-то пьеса, я ничего не сказала, оделась и начала позировать.

Каждые полчаса мне позволялось расслабиться. Я могла выкурить сигарету. Художник поставил пластинку и произнес:

– Не хочешь ли потанцевать?

Мы танцевали на отполированном до блеска полу, вращаясь среди картин с изображениями красивых женщин. По окончании танца он поцеловал меня в шею.

– Какая у тебя нежная кожа, – сказал он. – А ты позируешь обнаженной?

– Нет.

– Очень жаль.

Я подумала, что для меня это не составило бы труда. Наступило время продолжать сеанс. Три часа пролетели быстро. Во время работы он со мной беседовал. Он рассказал, что женился на своей первой натурщице, что она была невыносимо ревнивой, что время от времени она врывалась в мастерскую и устраивала ему сцены, что она не позволяла ему рисовать обнаженных женщин. Втайне от нее он снял другую мастерскую и часто работал там. Там же он устраивал вечеринки. Он спросил, не хотелось бы мне прийти туда как-нибудь в субботу вечером?

Когда я уходила, он еще раз осторожно поцеловал меня в шею, подмигнул при этом и сказал:

– Ты не расскажешь обо мне в клубе?

Обедать я отправилась в клуб, потому что там я могла наложить грим и освежиться, а кроме того, в клубе можно было дешево пообедать. Другие девушки тоже были там. Завязалась беседа. Когда я упомянула о приглашении в субботу вечером, они рассмеялись и стали подмигивать друг другу. Мне ничего не удалось из них выудить. Одна из девушек приподняла юбку и принялась изучать родинку у себя на бедре. Она пыталась выжечь ее при помощи специального карандашика. Я заметила, что она не носит трусиков, на ней было только черное атласное платье, плотно облегающее тело. Время от времени звонил телефон, и тогда одна из девушек отправлялась на работу.

Следующим у меня был молодой иллюстратор. Рубашка у него была расстегнута на груди. Когда я вошла, он даже не пошевелился, только крикнул мне:

– Мне нужно видеть твою спину и плечи. Накинь на себя шаль или что-нибудь в этом роде.

Потом он дал мне маленький старомодный зонтик и белые перчатки. Шаль, которую он мне дал, свисала почти до самой талии. Он готовил эскиз для обложки журнала.

Шаль была прикреплена к моей груди кое-как. Когда я повернула голову, как он просил, шаль, словно приглашая, соскользнула, и мои груди обнажились. Он попросил меня не шевелиться.

– Мне бы хотелось их нарисовать, – сказал он.

Работая угольным карандашом, он улыбался. Наклонившись, чтобы меня измерить, он коснулся кончиков моих грудей карандашом и оставил на них маленькую черную отметину.

– Оставайся в этой позе, – приказал он, когда заметил, что я собираюсь пошевелиться. Я подчинилась. И тогда он произнес: – Вы, девушки, иногда ведете себя так, словно считаете себя единственными, у кого есть груди или ягодицы. Но я видел их так много, что, уверяю тебя, мне они неинтересны. Я овладеваю своей женой только тогда, когда она одета. Чем больше на ней одежд, тем лучше. Я выключаю свет. Мне слишком хорошо известно, как устроены женщины. Я нарисовал миллионы их.

От легкого прикосновения кончиком карандаша к моим грудям соски набухли. Я рассердилась, потому что это мне совсем не понравилось. Почему мои груди такие чувствительные? Неужели он этого не заметил?

Он продолжал меня рисовать и накладывать краски на картину. Потом сделал перерыв, чтобы выпить виски, и предложил мне сделать то же самое. Он окунул палец в виски и коснулся им одного из моих сосков. Поскольку я уже не позировала, то сердито отодвинулась. Он продолжал мне улыбаться.

– Неужели тебе это неприятно? – спросил он. – Виски согревает их.

Соски грудей и в самом деле напряглись и покраснели.

– У тебя очень красивые соски. Думаю, что тебе не нужно даже подкрашивать их губной помадой, они и так достаточно розовые. А чаще всего они обычно бывают цвета кожи.

Я прикрыла грудь.

В тот день на этом все кончилось. Он попросил меня прийти на следующий день в то же самое время.

Во вторник он не спешил приступать к работе. Он разговаривал со мной, положив ноги на стол. Потом предложил мне сигарету. Я прикрепляла шаль при помощи булавки, а он наблюдал за мной, после чего сказал:

– Покажи мне свои ноги. В следующий раз я смогу их нарисовать.

Я приподняла юбку выше колен.

– Присядь и подними юбку повыше, – попросил он.

Он сделал набросок моих ног. Воцарилось молчание.

Потом он встал, швырнул карандаш на стол, наклонился надо мной и страстно поцеловал в губы, заставив меня запрокинуть голову. Я резко его оттолкнула. Тогда он снова улыбнулся, ловко запустил руку мне под юбку и начал поглаживать мои бедра там, где заканчивались чулки. Прежде чем я успела пошевелиться, он снова был на своем стуле.