Текст книги "Дневник 1956 года"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Пруст много пишет об одержимости мертвыми, но ничего об акте их изгнания, что является задачей человека анализирующего.

Я задаюсь вопросом о том, как первобытным людям удавалось определять свои переломные моменты и с такой же математической точностью – необходимость в заклинаниях (вот период полового созревания, вот – вступления в брак, а вот – время изгонять мертвецов, которые не дают вам покоя), ведь у всех есть свой индивидуальный ритм, не имеющий отношения ко временному календарю.

Дух моей матери, поселившийся в ее швейной машинке и золотом наперстке, не внушает мне любви к домашнему хозяйству. Возможно, что ее раздражительность была знаком бунта против первостепенности ее роли в доме как матери, и что то, с чем я себя отождествляла, является правдой более глубокой, чем я когда-либо осознавала: мать, которая не хотела быть матерью все время, но должна была ею быть для своего мужа и троих маленьких детей, хотя в свое время хотела стать профессиональной певицей.

Я никогда не понимала людей, стремящихся к богатству вместо того, чтобы стремиться к любви. Тревоги делового человека мне непонятны, так же как и его радости. Конечно, мне можно возразить, что в своей озабоченности любовью я показала больше тревоги, чем радости, но это был мир глубоко обогащенный, и прибыль была сокровищем воспоминаний. Стремление к богатству отнимает всю вашу жизнь, как капризная любовница, и удовлетворяет ваши желания лишь когда вы состаритесь, или же стирает их из памяти, если повезет, и это, несомненно, гораздо более обманчиво, чем любовник, который все время вкладывает свое богатство в вас.

Деловой человек, которого предали, остается ни с чем, если деньги потеряны, как в игре. Преданный любовник не остается с пустыми руками.

Необыкновенный шведский фильм «Улыбка летней ночи», снятый Ингмаром Бергманом. Обычная история достигает глубины трагедии посредством искусства столь же великого, как искусство Гойи или Брейгеля[18]18
  Брейгель (Breughel) – семья голландских художников. Здесь, очевидно, имеется в виду творчество Питера Младшего («Адского»), который изображал сцены ада, демонов и ведьм.


[Закрыть]. Камера в его руках трансформирует и видит больше, чем глаз человека. Она объединяет атмосферу снов и кошмаров. И поскольку она запечатлевает самые глубокие, самые темные тайники нашего сознания, в нашу память врезаются образы, которые не стираются, едва мы покидаем зрительный зал.

Таким образом, два открытия. Второе – это отрывок из неопубликованного еще романа Маргариты Янг «Моя дорогая мисс Макинтош», напечатанный в журнале «Нью Уорлд Райтинг». Удивительная манера трактовать иллюзию и реальность. Немедленное вступление в мир подсознательного.

Она разрешила конфликт с действительностью, заявив, что ее мать – мечтательница – была сумасшедшей и поэтому могла свободно внедряться в мир подсознания и ведать о своих грезах, фантазиях, иллюзиях. Отмеченные печатью безумия в глазах боязливой американской общественности (боязливой перед всем, что эманирует из тьмы нашей сущности), дикие животные, рожденные фантазией, похожи на животных в зоопарке. Редкие экземпляры ограждены от зрителя решеткой. Пренебречь этой решеткой в отношениях с обществом было моим промахом.

Но для меня, любящей прикоснуться к мечтателю и быть посвященной в его мечту, произведение Маргариты Янг немедленно стало самым прекрасным выражением нашей сумеречной жизни с тех пор, как я прочла «Древо ночи».

Мы встретились однажды у Джона Кеннеди, но я тогда ее еще не читала и ничего не поняла из ее монолога. Это было все равно, что прочесть «Улисса» в один присест. Мы всё же попытались увидеться вновь. Ее певучий и мелодичный голос звучит, лаская слух, на другом конце провода. «Я уезжаю в Италию. Мы могли бы увидеться? Это я дала согласие на публикацию отрывка из Вашего романа в журнале «Тайгерз Ай».

Мы не увиделись. Но как только я ее прочла, я поняла, что она, без сомнения, – наш лучший автор.

Я пишу эту главу моего Дневника в автобусе, по пути к Якобсону и его витаминам, по пути к Богнер и ее разъяснениям, по пути к Фрэнсис и ее новым картинам.

Выражение лица Макса Якобсона, когда он исцеляет больного, когда он слышит его слова: «Я чувствую себя лучше», выдает врача, который заинтересован, который вкладывает сердце и душу в свою борьбу с болезнью. Величайшая гордость, величайшая радость появляются в его взгляде и просветляют его. В очередной раз он восторжествовал над своими врагами: болезнью и смертью.

Глаза подобны пейзажу. У Ренаты они вызывают в памяти море. Это глаза морской синевы. Вы видите в них расплавленную жизнь, яркие светящиеся точки, живость зелени, голубизны и золота, которые смешиваются как в Океане. Глаза Поля – это льдинки, в которых отражается зимнее солнце. Лед сталактита. Они никогда не тают. В глазах друга, который вспоминает о своем первом сне, зелень и золото излучают тепло. Они искрятся. Это венецианские глаза, каналы, в которых играют блики, в них заключено все золото Венеции; можно подумать, что они горят в ночи.

А еще есть глаза цвета земли. В них нет ни горизонтов, ни глубин. Это все оттенки коричневого, которые есть на земле, – глаза лисицы, собаки, газели, зайца, лани. Они не отражают ни воду, ни небо, а сохраняют свой глубокий карий цвет. Черные глаза подобны углю, добываемому в шахтах. Они могут воспламеняться. Они тлеют. Черное может гореть.

Есть также глаза, подобные электрическому свету. Как лампа на проводе, как фары автомобиля. Ты не погружаешься в их глубину, а сталкиваешься с их пустотой. Они вас ни леденят, ни согревают.

Есть японские глаза, похожие на щели в жалюзи или решетчатых ставнях, они не позволяют заглянуть в человека. Другие колеблются, как пламя свечи. Иные напоминают витрины магазинов, в которых отражаются улицы, машины, прохожие. Есть глаза американской Королевы красоты, их носят как драгоценные камни, которыми все восхищаются. Они похожи на кошачьи. Ты почти можешь видеть, где заканчиваются очертания округлых камней, мраморные сферы, впечатанные в плоть. Есть глаза, похожие на аквариумы в миниатюре, в них заметны крохотные точки подводной жизни, которой затрудняешься дать название.

Написала несколько страниц об Аннетт Нанкарроу[19]19
  Очевидно, речь идет о художнице и жене известного американского композитора и музыканта Конлона Нанкарроу.


[Закрыть]. Полностью переписала «Солнечную лодку», она стала живее. Все встает на свои места. Все, к чему я прикасаюсь, начинает сиять.

Прочла книгу Хаксли «Небеса и Ад».

«В том, что мы называли мистическим, художник был тем, кому, благодаря искусству или же абстрагируясь от сознательного мышления в силу гениальности, голода, безумия, обычаев, а сегодня и наркотиков, удавалось стать тем, что называют антиподом».

Хаксли забыл об одном из самых верных способов абстрагирования от сознательного мышления – психоанализе.

Письмо Джима:

Я вернулся к тетради Дневника, озаглавленной «Огонь», закончил ее, и теперь нахожусь на середине «Фата Морганы». Мой величайший страх – это схватить Вашу мысль так, что мне больше нечего останется читать. В «Фата Моргане» меня очень тронула глава «Я у себя дома с Чудесным». А также глава об изменчивых зеркалах отрочества и детства. И фраза: «В какой же нелепый и бессмысленный тупик, оказывается, загнан мир! Мне это смешно». Это после долгой исповеди о Вашем видении мира, которое кажется непозволительным тем, кто Вашего взгляда не разделяет, Вы иногда упрекаете себя за недостаток мужества. Я нахожу это удивительным, и в то же время я это понимаю. Мужество относительно. Мужество жить в полную силу стало чем-то банальным, негероическим, а Вы принимаетесь за невозможное: открыть это миру. У меня нет Вашего мужества. Я просто хотел бы иметь немного Вашей слабости.

Я почти закончил пятьдесят пятую тетрадь. Личность и написанное постепенно обрели ясность, мудрость, красоту. Это большая личная сага, очень правдивая – кажется, величайшая из всех существующих. Присутствуют все важнейшие этапы: движение наугад, поиск, возврат к пройденному, дерзкий и блестящий шаг вперед на пути к осознанию и свободе.

Этот дневник – урожай ведьмы-ангела, вскормленной светом во всех его проявлениях – свечой, луной, солнцем, и читая его, я ощущаю себя волшебником, обнаружившим сокровища, которых ему хватит на всю зиму. Я рад, что Вы сейчас далеко, иначе я бы высказал Вам все это, и это бы испарилось. Это осталось бы во мне, а Вам ничего не досталось бы взамен. Я чувствую, что должен сыграть роль всего мира в своей реакции на написанное Вами. Всем дверям надлежало бы распахнуться с восхищением и благодарностью за Ваше мужество и за написанное. Полагаю, Вам в этом отказывают, чтобы заставить Вас продолжить работу, и чтобы уберечь Вас от соблазнов. У Вас есть все уровни, я никогда не встречал этого в других книгах – чувственность, интеллектуальность, мистицизм, и без какой-либо осознанной организации с Вашей стороны происходит их слияние (Вы плохо организуете, должен Вам сказать, и вот почему: не в этом Ваша задача), причем один план трактует другой так хорошо, что они проясняются оба.

Письмо Джиму:

Ваше письмо глубоко меня тронуло. В нем было столько понимания, столько поддержки. На самом деле Вы полностью возвратили мне то, что, по Вашему мнению, дал Вам мой Дневник. Вы сыграли роль всего мира, а чего еще может желать писатель, который выстроил пирамиду из слов только чтобы кто-то мог в нее проникнуть, почувствовать себя дома, и быть счастлив жить в ней. Этот опыт так же прекрасен, как и взаимная любовь. На самом деле, эти вещи похожи. Но, как Вы знаете, такое бывает редко. Я также рада сказать, что чувствую и понимаю, и люблю каждое слово Вашего Дневника. Когда люди знают, что это тайное «Я», ничего не может быть прекраснее, чем быть любимым за это. Не отдавая себе отчета, Вы многое сказали об этом, даже если думали, что заболели прочитанным, что оно подействовало на Вас как наркотик. Острое осознание сказанного Вами: «Вы плохо организуете, и это не Ваша задача». Это проблема, которую я пытаюсь решить. Я сделала одну тщетную попытку в своих романах. Аранжировку делать нужно, возможно, не так, как попыталась я, а как в джазе. Как Вы знаете по своему собственному дневнику, ценой, которую приходится платить за импровизацию, становится риск нецелостного восприятия. Что объединяет воедино джаз? В прежнем джазе – это некая расплывчатая тема, мелодии Нового Орлеана, известные всем. В современном джазе – это классическая музыка, так как она заимствуется у Баха и др., чтобы создать канву. Некая тема. Нет, Джим, это моя задача, поскольку никто другой не может сделать этого вместо меня. А я не сделала этого в своих романах. Ведущей мыслью было «Я», которое обречено. Прочтите «Светские манеры»[20]20
  На английском – «Company Manners»


[Закрыть] Кроненберга. Мы живем в век толпы. Быть личностью – это серьезное преступление. Для меня «Я» было лишь океаном, способным приобретать любой опыт. У меня никогда не было ощущения, что мое «Я» превосходило в этом других, напротив, это помогало в общении с ними. Вы поняли смысл «Текучих слов». Было чудесно получить Ваше письмо. В каком-то смысле Лос-Анджелес – это пустыня. Мне необходимо начать с нуля, чтобы создать свой мир. Друзья, которых я люблю, живут далеко, в Малибу. Я вижу их нечасто. Вам надо представить себе, как это письмо приходит в грустный городок, опускается в металлический ящик, похожий на другие, как я несу его в кафе и сажусь, чтобы с жадностью прочесть. Я чувствую себя как летчик, потерпевший катастрофу, и тут же получивший приказ взлететь снова. И я тотчас подчиняюсь. И теперь, словно Шехерезада, я должна продолжать писать Дневник, чтобы Вас развлечь. По поводу Вашей личной жизни: с Вами случится Чудесное, поскольку оно заключено в Вас, и не замедлит принять форму.

Весна 1956

«В ожидании Годо»[21]21
  «В ожидании Годо» (1952) – пьеса Сэмюэля Беккета, ирландского драматурга, представителя «литературы сознания», основоположника «театра абсурда».


[Закрыть] – это один из тех редких антиподов сознания, которые таинственным образом приняты широкой публикой. Почему? Потому что ноги этого мечтателя и этого безумца дурно пахнут, потому что смешное понятно всем, потому что легко узнаваем образ мыслей бродяги, мечтающего о спасителе, который избавит его от забот. Зрителя не заботит безумие Лаки, его ад. Язык иносказателен (антиподы говорят на языке грез), но у публики остается иллюзия, что она увидела глубокий спектакль. Интеллектуалы развлеклись. Как после воплощения Теннесси Уильямсом своего собственного кошмар, раздутого до невероятных размеров, в «Camino Real»[22]22
  «Camino Real» (исп.) – «Камино Реаль», пьеса Т. Уильямса.


[Закрыть].

«В ожидании Годо» хватает качества, изобретательности, присутствия духа при чувстве потерянности. Некоторые фразы трогательны, другие вызывают смех. Эта пьеса превосходит многие другие и оставляет приятное послевкусие. Я не знаю, почему она не трогает целиком, – не больше чем Джойс. Потому ли, что все это является не настоящим антиподом, а еще одной симуляцией интеллектуальности, воспроизведением иррационального, повторением, а не прямым выражением? Все это тщательным образом построено и исходит из сознания, а процесс распада является лишь отражением истинного подсознания.

Мы с Джимом попытались понять, почему пьеса не вызвала у нас восторга. Может, потому что сама по себе тема вызывает тошноту? Пассивность, ожидание, пустота дней, бессилие. Было ли дело в смеси неотесанного рода человеческого, гноящихся ног, со сложными идеями, достойными Эйнштейна, в отношении пространства и времени? Как бы там ни было, мы должны быть лояльны по отношению к исследователям грез человеческих, даже когда интеллект вмешивается одновременно и в кошмары, и в сны.

Продолжение истории Одержимости:

Сама того не сознавая, я продолжала оплакивать свою мать, приобретая при этом некоторые ее черты. Это наиболее распространенная форма скорби. Поскольку я не умерла вместе с ней от сердечного приступа, я позаимствовала ее раздражительность. Это прекратилось, когда я вновь встретилась с доктором Богнер. Оставшись в живых, я вдруг обнаружила, что не могу работать над «Солнечной лодкой». Не только я испытывала кризис, не только волна медлила, но я вообще сомневалась в том, чем занималась. У меня было ощущение, что я была больше не в состоянии хорошо писать. Это сопровождалось тревогой и необходимостью во встречах с доктором Богнер (я выезжала на встречу задолго до назначенного времени и бродила в квартале неподалеку).

Лишь вчера у Богнер я вспомнила, что моя мать осуждала то, о чем я пишу: «Как можешь ты, что писала в такой милой манере, когда была маленькой, писать об этом чудовище, Д.Г. Лоуренсе?» Я плакала над этим: Богнер, как всегда мягкая и очень тактичная, превзошла себя. «Я прочла на днях «Шпион в доме любви». Это так трогательно и поэтично. Я не увидела в нем ничего сюрреалистичного или трудного для понимания».

Я плакала по дороге домой. Обедала в одиночестве. Ответила тем, кто мне пишет, заказала книги, которых они не могут найти. Прочла Поля Молена, еще одного писателя, который работает во многих измерениях. Перед тем как заснуть – еще один приступ тревожности. Сердце бьется неровно. Тело холодеет. В конце концов заснула. И сегодня утром вновь начала работу над «Солнечной лодкой». Написала сцену приема на яхте мексиканского генерала. Таким образом, я пережила смерть матери и даже подчинилась ей настолько, что не могла писать. Но я освобождаюсь от этой одержимости. «Солнечная лодка» – это по большей части вымысел по сравнению с тем, что я писала раньше. Лишь самая малость заимствована из жизни. Теперь я понимаю, что писать было трудно, потому что я не использовала в качестве материала события Дневника: это было вне очерченного им круга, и впервые в жизни я почувствовала, что вторглась в сферу вымысла.

Один студент из Эванстона задал мне глобальный вопрос: «Если символизм и язык мечты происходят из нашего подсознательного «Я», то почему же писатель не может перевести его для нас таким образом, чтобы мы могли воспринимать его непосредственно?»

В тот момент я не нашлась с ответом, но сейчас я знаю, что причина, по которой писатель не должен переводить символические образы, заключается в том, что все мы должны овладеть языком символизма. Без этого мы никогда не сможем свыкнуться с ним, нам необходимо знать его для того, чтобы интерпретировать наши повседневные действия, скрытые действия тех, кто нас окружает, значение наших снов и некоторых проявлений, чей смысл ускользает от нас в силу какого-либо импульса или под действием настроения. Это язык нашего скрытого «Я». Все, как, например, джаз, создает свой собственный язык, и перевести его значит сделать его доступным для интеллекта (тогда как он не обращен к интеллекту); также и символизм был воспринят как еще одно средство общения, которое воздействует на нас косвенно, которое достигает уровня нашего подсознания. Пользоваться этими образами, овладеть ими означает общаться напрямую с нашими чувствами, нашим подсознанием.

Письмо моему племяннику Полу Чейзу:

Твоя пьеса для телевидения «Прометей вновь прикованный» меня очень развлекла. Она блестяще исполнена, остроумна, искусно построена, и в то же время в основе ее лежит глубокий смысл, тщательно скрытый. Горькая правда, иллюзии и трагедия удивительным образом сглажены. Это меня очаровало. Интересно, позволил бы ты мне показать ее кому-нибудь, у кого есть связи на телевидении? Не потому что я думаю, что она посредственна, как большинство телеспектаклей, но потому что юмористический подход пройдет там, где отношение к теме всерьез не сможет. Юмор – это удивительный инструмент. Это паспорт туда, куда вход воспрещен.

В настоящий момент я очень занята, мечусь между домашними делами и пишущей машинкой; работаю над новым романом, еще не законченным, переписываю Дневник и готовлю его для будущей публикации, сожалея о том, что у меня больше нет собственного печатного станка. Я уже не говорю о частых поездках в Нью-Йорк. Мне требуется месяц, чтобы прийти в себя после напряженности жизни в Нью-Йорке, где слишком много всего происходит, и вновь привыкнуть к жизни здесь, где не происходит ничего, кроме пожаров и наводнений.

Кстати, не могли бы вы с Дерит помочь мне найти имя и адрес одного выпускника Чапел Хилла, который, кажется, давал там читать мои книги, брат которого до сих пор там преподает и который назвал одну из своих дочерей Джуна? Я хотела взять его адрес, когда была там, но забыла.

Мне очень любопытно было бы увидеть ребенка, которого ждет сейчас Дерит, и я надеюсь, что она будет чувствовать себя прекрасно до конца, и это будет счастливым для нее периодом. Хотя у меня нет детей, я считаю, что это прекрасное переживание, мне кажется, оно – единственное способно помочь нам избавиться от того ребенка, что в нас присутствует и так нас стесняет, неотступно преследуя нас всю жизнь, пока мы не переносим его в будущее, не проецируем на человеческое дитя, которое, в конце концов, делает из нас взрослых. Этот ребенок в нас всегда смотрит в окно.

Между прочим, самый замечательный рассказ, который я прочла в этом году, – это «Диван с реактивным двигателем» Линднера (он аналитик). В карманном формате он называется «Пятидесятиминутный час». Прочти сначала «Диван с реактивным двигателем», иначе другие рассказы могут тебя разочаровать; к тому же, со своей стороны, я считаю, что он рисует самый удачный портрет коммуниста и фашиста с психологической точки зрения. Он очень хорошо понимает смысл бунта, определенным образом и до некоторой степени поощряя его. Умер он недавно, довольно молодым, ему было сорок с небольшим. Название «Бунтующий человек» происходит от его книги.

Джим так комментирует то, что мы называем Эпохой Посредственности: «Крафт отказался опубликовать «Цыганку у автомата», потому что главный герой – писатель. Говорят, что общество не интересуется писателями. Я, естественно, отказался от поправок и сказал ему, что именно такие люди, как он, несут ответственность за безграмотность общества».

Хьюстон понял «Моби Дика» и показал его глубокий смысл. Это исключительный фильм. Одержимость капитана не связана с его профессиональным долгом и не мотивирована необходимостью зарабатывать на хлеб китобойным промыслом. Его волнует не это, не благополучие и безопасность его экипажа, не его обязанности, но безумное стремление свести счеты с Моби Диком, который одержал над ним верх и сделал его калекой.

Все одержимые способны пожертвовать другими и самими собой, чтобы таким образом отомстить и оправдаться перед прошлым.

Переписала тетрадь № 68, всего 215 страниц.

Никак не могу дописать «Солнечную лодку».

Я наслаждаюсь летней жарой, водой в бассейне, общением с детьми Кампионов.

Филлис, наша соседка слева, дочь шведского фермера, доверила мне в воскресенье своих троих детей, а сама поехала смотреть конные состязания со своим мужем. Малышу всего лишь несколько месяцев, и я вынуждена была десять раз менять ему пеленки и два раза – давать соску. Все смеялись, видя меня в этой роли. Пэм даже позвонила своей матери, чтобы сообщить ей эту новость. Полный цикл жизненного опыта!

Теперь я познала жизнь в общине. Но я все еще убеждена в том, что эти люди, которые так гордятся тем, что дали жизнь и растят троих детей, привносят в мир меньше, чем Бетховен, Пауль Клее, или Пруст. Меня угнетает их уверенность в своей добродетельности. Мне бы хотелось, чтоб их окружало меньше детей и больше красоты, чтобы у них было меньше детей и больше образованности, меньше детей и больше еды для всех, больше надежды и меньше войн. Я совершенно не испытывала гордости от того, что помогла скоротать воскресный день троим детям с лицами, перемазанным пудингом или овсяной кашей. Я бы чувствовала большую гордость, написав пьесу для квартета, способную зачаровывать многие поколения.

Эти годы, проведенные в Сьерра-Мадре, и отношения, основанные целиком и полностью на братстве между людьми, доказали мне, что простая человеческая жизнь, какой живут нетворческие люди, невозможна для творческих личностей, поскольку она убога, монотонна и не дает пищи для духа. Добра, мира, рутинности недостаточно. Я испытываю нетерпение и беспокойство.

Луи и Бэбэ Баррон работали с электронным звуком в Нью-Йорке и написали музыку для первого фильма Иана Хьюго[23]23
  Иан Хьюго – творческий псевдоним мужа А.Нин, Хью Гилера.


[Закрыть] «Колокола Атлантиды». Она идеально сочеталась с фильмом, который представлял собой мечту. В Голливуде считали, что она подошла бы для научной фантастики.

Я тут подумала, что было бы очень интересно узнать, как они работают:

Отрывок из «Лос-Анджелес Таймс» (статья Филипа К. Шейера):

Не знаю, что об этом скажут музыканты, но музыка к новому голливудскому фильму исполнена не человеческим существом.

Речь идет о «Запрещенной планете» киностудии «Эм-Джи-Эм»[24]24
  «Эм-Джи-Эм» (MGM) – сокр. от «Метро-Голдуин-Майер» (Metro-Goldwyn-Mayer), крупная кинокомпания, находится в Голливуде.


[Закрыть], удивительной фантастической истории, которая интерпретирована на очень высоком интеллектуальном уровне. В качестве ссылки на музыку читаем в титрах: «Электронный звук создан Бэбэ и Луи Барронами».

Я никогда не слышал ничего подобного этому, хотя порой проскальзывает сходство с теремином[25]25
  Теремин – муз. инструмент, который также называется терменвокс в честь его изобретателя, Льва Сергеевича Термена, физика и музыканта, который разработал его в 1920-х годах. Этот революционный инструмент первым позволил производить звуки без физического контакта, благодаря трем высокочастотным генераторам.


[Закрыть]. Но супруги Баррон, музыка которых явилась результатом четырехмесячной работы, утверждают, что теремин нигде не был использован.

– Звук по своему качеству может иногда напоминать теремин, – поясняет Луи, – но общая тональность у музыки совершенно иная.

Впрочем, не было использовано и никаких других инструментов; он клянется, что все эффекты были результатом электронной обработки.

О Луи и Бэбэ, которые занимались исследованием в области экспериментального звука и кино на Манхэттене, услышал Дорэ Скари[26]26
  Доре Скари (Шари) (Dore Schary) – (1905–1980) – сценарист, режиссер, продюсер – один из самых знаменитых в Голливуде.


[Закрыть], когда они без приглашения явились на выставку Мириам Свет, которая является его женой. Судьба и поездка на побережье распорядились так, что они появились на студии «Эм-Джи-Эм» в тот самый момент, когда продюсер и Король музыки Джонни Грин подыскивали музыку нового жанра, которая подошла бы к той смеси фактов и фантазии, что составляет «Запрещенную планету». Луи и Бэбэ справились с задачей.

Это молодая пара, причем сильная, и он – даже больше, чем она. У обоих музыкальное образование; но звуки, которые они порождают, нельзя с совершенной точностью назвать музыкальными. Луи говорит:

– Это нельзя назвать музыкальным сочинением, а мы не можем назвать себя музыкантами; хотя мы и относимся к области музыки, но как артисты мы, по сути дела, – сироты.

Супруги Баррон, тем не менее, написали музыкальные темы, которые точно передают всё, начиная с красоты и ужаса Неизвестного до попоек Робби Робота. Робби – это автомат, придуманный Уолтером Пиджином, ученым земного происхождения, который очутился на Альтаире-4 в 2200 году, и это престранный тип (Робби, естественно, а не Уолтер).

Луи и Бэбэ создают музыку с помощью электронов, которые они активизируют так, чтобы получались электронные цепи. В сущности, сама речь Луи полна оборотов.

– Цепи – это наши актеры, – рассказывает он. – Мы помещаем их в драматическую по отношению друг к другу ситуацию, а затем возбуждаем, чтобы увидеть, к чему приведет их взаимодействие; наша отправная точка – это спровоцировать их на то, чтобы они сражались, занимались любовью, делали то, что им вздумается.

– Электроны? – переспрашиваю я недоверчиво.

– Звук является результатом взаимодействия электронов в цепях, – терпеливо продолжает Баррон. – Если предоставить им свободу, они ведут себя естественным образом. Но их нужно побуждать к этому. Мы можем терзать эти электронные цепи с чистой совестью, тогда как если бы мы делали это с помощью музыки, нам без сомнения пришлось бы мучить музыканта.

Я соглашаюсь с тем, что это ужасная перспектива.

– Мы считаем, что эти электронные цепи действительно страдают, но не испытываем к ним никакого сочувствия. Каждая цепь имеет тенденцию к какому-нибудь действию, пусть даже это бунт против предписаний: когда это происходит, мы также электронно этот бунт усмиряем, – заключает Луи.

Я все еще был удручен фактом подавления бунта цепей, а Луи уже продолжал:

– То, что мы имеем, – это новый инструмент в искусстве: это прямая коммуникация посредством скорее чистой эмоции, чем символа, который должен быть еще интерпретирован сознанием. Изучая теорию информации или коммуникации и то, какое количество информации может сообщаться от одного сознания другому или от одной машины к другой…

– А! Кибернетика! – я сказал это наугад.

– Совершенно верно, – подтвердил Луи, довольный. – Так вот, наука обратилась к природе и искусству, чтобы доказать свои собственные теории, так почему бы и представителям искусства не обратиться к инструментам науки, чтобы выразить чувственные идеи? В результате появляется новая форма искусства, полностью электронная.

Я спросил у Баррона, может ли он слышать звуки, производимые электронными цепями, по мере записи.

Он ответил утвердительно. У них нет клавиатуры, добавил он, но он использует различные формы контроля, и когда цепи сталкиваются, результат записывается на пленку. Затем, как было в случае с «Запрещенной планетой», звук переводится на звуковую ленту.

Я заметил, что кажется, будто музыка и в самом деле выражает различные эмоции по мере того, как разворачивается действие фильма.

– Я не знаю, чувствуют ли на самом деле что-нибудь электронные цепи, – говорит Луи, – но факт в том, что ведут они себя так, будто и вправду что-то ощущают. Можно побудить их к взаимодействию, извлечь звук, который наводит на мысль о том, что они, к примеру, несчастны, и когда мы слышим это, то испытываем грусть.

Вот и вся история о Барронах и их «электронном звуке». Я не претендую на то, что это большее, чем просто статья. Но могу вам гарантировать, что, «послушав» «Запрещенную планету», вы испытаете совершенно новое ощущение.

Поскольку я всегда сталкивалась с реальностью, в то время как ожидала удовольствия от человека, страны или стиля жизни, которые я полагала приятными, то у меня возникало ощущение, что удовольствие – это что-то свыше ожидания. Удовольствие – это отношение, оно не заключается в человеке или месте. Вчера в Сьерра Мадре, вместо того, чтобы не находить себе места от нетерпения, я поставила себе задачей найти что-то, что могло бы доставить мне удовольствие: часы работы без перерыва, визиты Крис, Молли и Китти.

У меня есть сундук с сокровищами: старыми костюмами, аксессуарами для переодевания, накладными ресницами, париками, шалями, косметикой, расческами, кастаньетами и моей младенческой туфелькой – голландским деревянным сабо.

Крис, Китти и Молли с восхищением исследовали его содержимое. Вчера я дала им поиграть с моими испанскими костюмами. Они переоделись в мои костюмы для танцев, и весь день я наблюдала, как они вышагивали по газону, выставив напоказ свои туалеты, в то время как я работала над «Солнечной лодкой». Я понимаю, почему в своих детях мы видим начало нашей новой жизни, как будто нам подарили второй шанс.