Текст книги "Из книги «Разные люди»"

Автор книги: Альваро Кункейро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

МАНУЭЛ РЕГЕЙРА

Я дочитал лекцию в «Галисийском обществе» в Мадриде и беседовал с какими-то дамами, как вдруг меня дважды хлопнули по плечу. Я обернулся и узрел Мануэла Регейру Лопеса. В свое время я очень дружил с его братом, с Селсо, тот был часовых дел мастером, хоть не перерабатывал по этой части, в сентябре же обычно ставил ловушки на барсуков. Жесткое мясо, хорошенько промаринованное и хорошенько прожаренное, ел, а из шерсти делал кисточки для бритья и раздаривал друзьям. Жил неподалеку от Шидулфе, в самой захолустной и безлюдной части земли Миранда, где она нависает над светлыми водами Эо, а вдали виднеются, голубея, усталые вершины астурийских гор. Селсо был малорослый и тучный, и пол-лица у него было покрыто красным родимым пятном, как у шотландского короля, которого поминает Франсуа Вийон[15]15
  Франсуа Вийон (1431 – после 1463) – известный французский поэт. Цитируется вторая строфа его «Баллады о сеньорах былых времен».


[Закрыть]:

 
Где ныне тот король шотландский,
Кому покрыло пол-лица
Пятно алее багреца?
 

Лет пять-шесть назад один житель Шидулфе, которого встретил я в Луго, на улице Рейна, рассказал мне, что Селсо умер.

– Хватил его паралич, неделю не шевелился и слова не вымолвил. На восьмой день приоткрыл один глаз, поглядел на детей, те у кровати стояли, плакали, и говорит:

– Мышей от сыров отгоните, лоботрясы!

И с этими словами помер. Когда в день похорон домашние пошли на чердак взять пару головок сыра из тех, что сушились в проволочной корзине, подвешенной к потолочной балке, – сыры понадобились для поминок, – оказалось, что все головки источены мышами, хотя дно у корзины было жестяное, а крышка из березовой коры. Как проведал умирающий Селсо, что в корзинку пробрались мыши? Откуда и каким оком созерцал то, что творится в этом мире? Глубочайшая тайна, и не мне прозреть ее.

Брат же Селсо, Мануэл Регейра, отбыв воинскую повинность в столице, так в столице и застрял, сперва подручным в пекарне работал, потом перешел к одному мозольному оператору, державшему заведение на улице Толедо. Мануэл всегда любил лепить и в пекарне перед Новым годом и прочими праздниками делал выпечки в виде человечков, лошадок и птичек, а когда стал работать у мозольного оператора, делал слепки с ног постоянных клиентов до и после обработки, а если клиент был знаменитостью и о нем в те дни писалось в газетах, он выставлял на витрине гипсовые слепки ступней вышеозначенного, с мозолями и без. Когда скончалась инфанта Исабель, хоть дело было при Республике, в витрине появились ступни Курносой; а как-то раз, проходя мимо заведения выдающегося оператора, я узрел в витрине пару слепков со ступни правой ноги, один весь в мозолях всех форм и размеров, а другой чистенький. Табличка под ними гласила – по-испански, разумеется: «Правая нога его превосходительства сеньора дона Феликса де Льяно и Торрильи, историка и члена Королевской академии, до и после курса в этом заведении». И около слепков красовался том с дарственной надписью оператору, труд Льяноса и Торрильи, «Дочери Филиппа II», кажется, или что-то в этом роде.

Мануэл прикопил деньжат и выдал дочь за наследника молочной фермы, что в Саламанкском квартале, неподалеку от банного заведения. Он растолстел, курит светлый табак, и только ему и дел, что чистить коров, бить мух да включать вентилятор в полуподвале, где зять их держит. Кабы мог Мануэл вывести их на свежие травы пастбищ Шидулфе!

САБЕЛО ИЗ БОУЗАМО

Про Сабело из Боузамо я вам многое могу рассказать, но сейчас скажу только, что он выучил свистеть лисицу. Как-то раз, когда его приходский священник отправился по делам в Мондоньедо, Сабело пошел вместе с ним, взяв с собой свою ручную лисицу. Священнику отвели комнату с балконом, выходившим на Вязовую дорогу, она потому так называется, что обсажена вязами, вот Сабело и сидел под вязами дотемна, а когда решил, что его пастырь уже отужинал и прошел к себе, Сабело стал высвистывать со своей лисицей дуэт. Собрались люди, женщины, которые шли в пекарню сеньора Даниэла, чтобы поставить печься у него в печи пироги с мясом, был как раз канун Святого Христофора; священники вышли на балконы, и все хлопали в ладоши что было мочи.

Сабело промышлял охотой на нутрий, ловил их в Миньо и не только шкурки пускал на продажу, но еще и нутряное сало – от ревматических болей. Воинскую повинность он отбывал в Саламанке и там познакомился с одной девушкой по имени Мария, по прозвищу Крахмальщица, потому что она была великая искусница по части глаженья и плоила сорочки матадорам и стихари священникам. Плоить и наглаживать она могла все что угодно. Сабело воротился в Боузамо в намерении снова приехать в Саламанку и жениться на Марии, но та в одном письме сообщила ему, что как-то раз дождливым утром, когда она разносила заказы, один тамошний адвокат нечаянно налетел на нее с зонтиком и в результате Мария окривела на левый глаз.

– Я бы, дон Алваро, все равно на ней женился, да вот в «Письмовнике влюбленных» не нашел письма на тот случай, когда девушка в разлуке окривеет на один глаз.

Сабело рассказывал мне, он так долго слюнил чернильный карандаш, глядя на чистый лист бумаги и пытаясь сочинить черновик письма к Марии, что потом год целый маялся желудком. И прожил всю жизнь холостяком, охотился да праздно бродяжил по дорогам Миранды. В любое время года на любой дороге можно было встретить Сабело, идет себе, посвистывает, а при нем его пес, пустолайка Нерон. Сабело всегда носил с собой заплечный мешок, в котором был каравай и копченая свиная лопатка, и полный бурдюк; а с друзьями здоровался по-французски:

– Бонжур! – говорил, даже и вечерком.

Временами нападала на него бессонница, и тогда добирался он до Фоса и от рокота моря выздоравливал.

– А что сталось с лисицей, которая умела свистать? – спросил я его как-то раз.

– Мир шиворот-навыворот! Коли скажу вам, что ее у меня куры заели, вы разве поверите!

Он поднес кулак к губам, пососал большой палец, и больше я из него слова не мог вытянуть.

РУЗОС ИЗ БЕЙРАЛА

Мне не довелось познакомиться с Рузосом из Бейрала, но я хорошо знал одного его племянника по имени Эваристо, он жил в Оубелье, близ лагуны – сплошная мутная зелень, после зимних дождей растекающаяся до березовой рощи, заливающая дорогу на Ноете и земли, на которых прежде выращивали лен, а теперь там луга и кукурузные поля. Дорога на Ноете проходит у подножия бугра, что зовется Фокай, там появляется иногда мавр, хранитель клада, – он толстый и весь в красном, и Педро Нисталь, марагат из Эмпальме, у которого три дочки-пышечки, рассказывал, что как-то раз, когда он, Педро, вез вино в бурдюках, мавр вышел на дорогу и попросил налить ему вина в кувшин, а был этот кувшин золотой. Выхлестал мавр все вино, рыгнул и похвалил напиток, не поставил ему в упрек, что отдает кожей, а ведь именно этот привкус, по утверждению дона Рамона дель Валье-Инклана, портил все удовольствие дону Фаррукиньо Монтенегро[16]16
  Персонаж «Варварских комедий» испанского писателя Рамона дель Валье-Инклана. Но о том, что кастильские вина отдают кожей, говорит не он, а его брат дон Педро («Ясный свет», действие II, сцена 1).


[Закрыть], когда тот потягивал кастильское вино. Мавр вернулся к себе в тайник, так и не заплатив, и Нисталь очень из-за этого разозлился. Через много лет, когда Нисталь уже состарился, соседи видели: остановится у бугра, палкой в воздухе размахивает и мавра бранит, песету с него требует за кувшин вина.

Рузос был страстный рыболов, и лишь только откроется сезон, он всю работу – побоку и обходит с удочками все здешние речки. На жизнь себе зарабатывал, продавая форелей в харчевнях и тавернах, и забирался аж в Королевство Леон[17]17
  Леонское королевство объединилось с Кастильским в 1230 году.


[Закрыть].

– И в Астурию тоже? – спрашивал я.

– Нет, он астурийцев недолюбливал, больно занозисты.

Рузос из Бейрала был великий мастер ловить рыбу на удочку, причем хотелось ему, чтобы люди думали, что у него есть свои секреты, что он знает редчайшие составы, в которых надо вымачивать кукурузу, дабы приобрела особый аромат, привлекающий форель. Рассказывал, что купил эти рецепты у бродячих венгерцев на ярмарке в день Святого Фройлана и что заодно венгерцы выучили его стряпать рагу из улиток. Первым, от кого я услышал, что улиток едят, был сеньор священник из Оубелье. Он говорил одному моему дядюшке:

– Этот приятель твой, Рузос, улиток ест. В таких вешах надо виниться на исповеди, прах побери, все равно как в нарушении шестой[18]18
  Шестая заповедь: не убий.


[Закрыть]!

Мой дядюшка Шусто, тоже священник, но побывавший в Мадриде, где он и «Аполо»[19]19
  Мадридский кафешантан, пользовавшийся известностью в начале века.


[Закрыть] посещал, слушал куплетисток, и бои быков видел, защищал рагу из улиток подострым соусом. Аббат из Оубелье отвечал словцом, которое я здесь привести не могу.

В обществе ближайших друзей Рузос рассказывал доверительно, что постиг до тонкостей всю форелью жизнь, труды и досуги, любовные игры, порочные прихоти, и уверял, что в конце концов выучился ловить «на словечко», то есть подманивать форель, говоря с ней на форельем языке.

– Я ведь умею сказать им то, что требуется!

А его племянник Эваристо уверял меня, что как-то раз его дядюшка у него на глазах поймал одну форель в Посо-де-Баньо, подманив ее свистом. Рузос стоял на берегу под деревом и насвистывал. Время от времени умолкал, одного кузнечика съедал сам, а другого бросал форели. Форель подплывала все ближе и ближе, пока почти совсем не вылезла из воды. Рузос бросил ей еще несколько кузнечиков. Форель съела. Рузос посвистывал, а форель ему отвечала. И тут Рузос трезубцем из дубового сука с острыми-преострыми концами подцепил форель и вытащил на берег.

– Форель плакала, – рассказывает Эваристо, – Но дядя мой бил ее по голове и орал: «Ах, ослица ты, ослица!»

Рыболовство и сгубило Рузоса. Как-то раз сказал он, что собирается проспать одну ночь в реке, чтобы глубже постичь форельи премудрости. Сказано – сделано. Наутро разбил его паралич, а месяц спустя он помер. Племянник покачивал головой и говорил присловье:

 
Зазря удильщик на удочку удит:
Мало прибудет, много убудет.
 

НАСЛЕДНИК ИЗ ВИНТЕСА

Несколько месяцев назад повстречался я с Секундино Пасьосом, известным более как Наследник из Винтеса. Он спросил, не рассказывал ли мне один его кузен, Фелипе Марфул, по прозвищу Бугай, историю кувшина, который он, Секундино, купил в Каскабелосе, когда ездил туда продавать мула. Секундино, когда со мной разговаривает, стаскивает с головы вязаный колпак, который носит обычно надвинутым по самые брови, и сует его под мышку. Я в ответ, что Бугай с полчаса мялся, никак не мог решиться и рассказать мне историю.

– Все равно ведь не поверите! – говорил.

А я знал, что Бугай – любитель возвышенных разговоров и не прочь подпустить философии и вставить поговорку, вот и отвечаю ему:

– Я на свете живу, Бугай, на белом свете!

Иными словами, все готов выслушать. Так вот, Наследник из Винтеса в Каскабелосе на большой осенней ярмарке купил белый фаянсовый кувшин. Принес кувшин домой, поставил на полку в стенном посудном шкафу. Но не пользовался им. Раз как-то протянул было к нему руку, но взял другой кувшин, из мондоньедского фаянса, тот стоял поближе. И тут белый фаянсовый кувшин заговорил.

– Налей в меня вина, человече! – сказал он Наследнику по-испански.

Наследник испугался и не хотел к нему притрагиваться, но тут его жена – а родом она из Мезиа, господская косточка и, как все тамошние сеньориты, упрямая и заносчивая – хвать кувшин и налила в него вина. Выпили они с мужем и, поскольку кувшин не говорил ни звука, поставили его на место.

– Кувшин, – рассказывал Бугай, – знай себе помалкивает. Но только поставили его на полку, пустился в пляс. Покуда плясал, скидывал на пол все прочие кувшины, да и миски заодно. Всю посуду на полке расколотил. А там и сам упал на пол и разбился…

Объяснение у Бугая было то же самое, что у Наследника из Винтеса: кувшин напился пьян. Но Бугай в своих гипотезах заходил еще дальше. Останавливался, прислонялся к стволу дерева, глядел мне в глаза и вопрошал:

– А не похож кувшин этот на какого-нибудь пьяницу, из тех, кого показывают в театрах или в книгах описывают?

Бугай во всякий свой приезд в Луго или в Грунью, если там гастролировала какая-нибудь труппа, отправлялся в театр. Когда был мальчиком, в Мондоньедо выступала труппа Монтихано, и Бугай спускался с гор и, сидя в первом ряду партера, смотрел «Волчью ночь», «Нелюбимую» и «Колыбельную»[20]20
  «Нелюбимая» – пьеса Хасинто Бенавенте (1866–1945), известного испанского поэта и драматурга, лауреата Нобелевской премии. «Колыбельная» – пьеса Грегорио Мартинеса Сьерры (1881–1947), испанского драматурга, журналиста и переводчика.


[Закрыть]. Я порылся в памяти и назвал ему того пьянчугу, который вспомнился мне первым.

– Да, на одного англичанина он похож, на сэра Джона Фальстафа.

– Толстяк был, само собой?

Я объяснил Бугаю, кто такой Фальстаф, и собирался было попотчевать его «Виндзорскими кумушками» и «Генрихом IV» Шекспира, да Бугай уехал в Каракас погостить у замужней дочки – очень она удачно вышла замуж, даже в кухне стоял телевизор, а всего в доме их шесть было, не то семь – и не вернулся. Сердце остановилось, когда пил что-то прохладительное. Когда я приехал в Каракас, то навестил дочку Бугая в магазине ее мужа, в Сабана-Гранде.

– И ничего не успел сказать перед смертью? – спрашиваю ее.

Дочка Бугая глядит на меня, и глаза у нее голубые-голубые, и она знает, что я любил ее отца и горюю по нему; и она меня понимает.

– Вы думаете, ежели сказал бы он что-то перед смертью, ему не понравилось бы, чтобы мы вам пересказали?

И тут уста дочки Бугая – а она копия отца и по манере жестикулировать, и по неспешности, с которою изрекает сентенции, – произносят:

– ¡Que toda la vida es sueño у los sueños, sueños son![21]21
  Либо вся жизнь есть сон, а сны – всего лишь сны! (исп.)


[Закрыть]

НЕЙРА ДЕ ПАРДОМОНТЕ

Я не был знаком с самым знаменитым из всех Нейра де Пардомонте, с доном Фелипе, тем самым, который участвовал в последней карлистской заварушке и купил коня у наследника одного баскского священнослужителя. Священнослужитель этот партизанил вместе с племянником, тот был пеший, и в обязанности его входило сторожить дядю, пока тот спал, и варить ему шоколад. Племянник таскался за дядей злой, потому как тот никогда не подпускал его к своей винтовке. Но вот в одной переделке священнику всадили пулю в глаз, и он рухнул замертво. Конь священника племяннику не давался – возможно, потому, что тот был худой и малорослый, а дядюшка – высокий и дородный. Тогда дон Фелипе Нейра-и-Пардо попросил разрешения испытать коня – конь был серый в яблоках – и, не спешиваясь, договорился с племянником о цене: пол-унции. При виде золотой монеты племянник снял берет и сказал по-баскски:

– За упокой души усопшего! В час добрый!

И ушел в лес с дядюшкиной винтовкой.

Но зато я знавал сына дона Фелипе, звали его Теодоро Карлос Нейра Шил. Было ему уже за шестьдесят. Росту среднего, лысый, носатый. Глаза небесно-голубые, как у всех уроженцев Миранд, особенно хороши такие глаза на лицах тамошних девушек. Одевался неизменно в черное сукно, что очень не нравилось одному моему родичу из Вилаверде.

– Сам винкулейро[22]22
  Владелец родового поместья и старший в роду (гал.).


[Закрыть], а по виду – марагат! – говорил он.

Теодоро Карлос всю жизнь прожил в праздности, не выпуская из рук ножика, которым вырезал из деревянных чурок птиц и коротконогих, головастых человечков, всегда в цилиндрах. Поучился некоторое время в семинарии в Мондоньедо, но наша вода ему не подходила, а от латыни он маялся бессонницей. Но за недолгое время, прожитое под сенью Святой Екатерины, выучил он несколько латинских фраз, коими щеголял на торжествах, либо после проигранной тяжбы, либо высказывая признательность за подарок, – после этих фраз все присутствовавшие надолго погружались в молчание. Как-то он обнаружил на скале среди зарослей странные знаки. Тщательно расчистил ножом и пришел к выводу, что это письмена. Выспрашивал у меня, когда в мире появилась бумага и люди перестали высекать письмена на камнях.

– Газет в ту пору не было, верно?

Я рассказывал ему о месопотамских табличках, о папирусе и пергаменте, о китайцах, взятых в плен во время таласской битвы, но он либо сомневался в моих познаниях, либо пропускал мои рассказы мимо ушей, поглощенный своими навязчивыми идеями. Интересовался же Теодоро Карлос, например, тем, каким способом вели переписку древние галисийцы. Я попросил его проводить меня к скале: я скопировал бы письмена и показал бы рисунок Шарфоле, он преподавал историю в старших классах средней школы в Луго и, возможно, разобрался бы, что они означают. Но Теодоро Карлос сказал – нет, а вдруг это частное письмо, затрагивает чью-то честь или выгоду и огласке не подлежит. Я сказал, может, письмена эти – имя божества былых времен. Он перепугался.

– Да, и ты прочтешь его имя и произнесешь вслух, а он, бог этот, возьмет да появится?

И он рассказал мне, что некто Фукин, каменотес, купил историю в стихах про бесноватую из Барбелье, и вот у себя дома, в Пасьосе, в ночь накануне праздника Всех святых, когда на дворе бушевал ветер и лил сильнейший и нескончаемый ливень, Фукин читал эти стихи членам семьи, они в кухне сидели, початки лущили; и вот дочитал Фукин до того места, где появляется бес Абскондит, тот, у кого огромные красные уши, в которых устраивают себе гнезда летучие мыши, и козлиные ноги, которые прикрывает он юбками, украденными у одной сеньоры из Луго; и тут Фукин расхохотался.

– Ай да Абскондит! – сказал он.

И тут в окно – а Фукин сам его законопатил – влетел Або кондит, весь в огненных искрах.

– В чем дело? – взревел бес.

От искр вся одежка, что была на Фукине, сгорела, остался он нагишом, а карманные его часы, фирмы Роскофф, расплавились у него на брюхе, отпечатавшись на нем в виде татуировки, причем стрелки стояли на без семи минут одиннадцать.

Нейра много размышлял о кладах и знал, сколько отчисляется в пользу государства, и проконсультировался у одного адвоката из Вильялбы, выгодно найти клад или нет. Государству полагается предъявлять счет. Например: «Полторы тысячи песет за убиение твари, охранявшей клад, а именно ядовитой змеи»[23]23
  В подлиннике по-испански.


[Закрыть].

– А если клад сторожит мавр? – спрашивал я.

– Мавра убивать не надо. Пускай себе едет в Буэнос-Айрес либо в Каракас. А в счете напишем: «Пять тысяч песет за билет на пароход для мавра, хранителя клада, в связи с его отъездом в Буэнос-Айрес»[24]24
  Так же.


[Закрыть].

Как видите, не такие уж большие расходы по сравнению с тем, что значит найти клад.

КУРТКА МАВРА

У Фелипе де Франкоса была девушка в Рибейра-де-Пикин, неподалеку от Мейры, в округе Луго, и он ездил навещать ее верхом на муле, мул крупный был, в яблоках, уши торчком, хвост косицей, иноходь величавая, враскачку. Мейра всегда славилась мулами, и святой орден цистерцианцев испанских всегда мулов закупал в Реал-Абадиа, лучших не сыскать ни в Тортосе, ни в Пуату, что во Франции. В Мейре в производители всегда брали каталонских жеребцов, они того стоят. Так вот, говорю, ехал Фелипе на своем муле, а добравшись до Вилареса, где две мельницы, оставлял мула на подворье у Портейро де Беза, с которым состоял в большой дружбе, и оттуда пешим ходом добирался до дома своей милой, а уж та, как в песне поется, оставляла дверь закрытой

 
на соломинку ржаную.
 

Фелипе был тогда – да он и поныне таков – высок, худ, усат, бледен. Здесь часто видишь лица с такой смугловатой бледностью, иногда почти цыганской. Возможно, предки этих людей пришли в наши края издалека, возможно, к ним примешалась кровь балуров, этого загадочного племени из Терраша, о котором так мало известно. Во время одной из своих любовных поездок Фелипе повстречал человека, который рыл землю киркой посреди дороги. Лицо его было Фелипе незнакомо, да и по одежде судя, был он не из здешних. На голове у него красовалась красная феска с зеленой кисточкой, и не брюки он носил, а широченные желтые шальвары. К вечеру было дело.

– Потеряли что-нибудь? – осведомился Фелипе, не слезая с мула.

– Куртку, – ответил чужеземец.

Полчаса глядел Фелипе, как трудится незнакомец, роет себе да роет, и так сноровисто, проворно: вырыл яму, в которой сам уместился, а был он коротконог и почти что горбат. Залез в яму, а вылез оттуда с курткою в руках, и была та куртка золотая.

– Ну уж, золотая! – говорил я Фелипе.

– Да, сеньор, золотая!

Коротышка надел куртку и застегнул ее на все пуговицы. А надев, стукнул себя в грудь обоими кулаками, и послышался металлический звон.

– А как же вас величать, ваша милость? – спросил Фелипе, снявши шляпу.

– Разве не видишь, что я мавр? – молвил обладатель золотой куртки.

И поведал он Фелипе, что, выйдя в путь на заре, присел соснуть близ Шункейраса, еще и для того, чтобы не показываться при свете дня в Лодозо, не хотелось ему, чтобы люди видели его в этой куртке; положил он ее наземь, а она тяжелая, вот и ушла глубоко в землю, прибрежная земля ведь рыхлая; и не только потому ушла она в землю, что тяжелая, но и потому, что сделана из золота припрятанных кладов, вот и тянет ее в подземелья, и она любит прятаться, а владелец ищи потом, куда девалась. Мало того, была у нее скверная привычка: когда зароется, начнет искать под землею дорогу, которая быстрее всего приведет ее к какому-нибудь мосту, там и останется, устроит себе нору поудобнее и сидит там вечность, не шелохнется. Вот мавр и откапывал куртку посреди дороги, как видел Фелипе: мавр-то ее придури знал.

– Вот и хожу везде с киркой, мотыгой или лопатой, что ни день приходится откапывать!

– Тяжелый труд!

– Зато не сыщешь одежки наряднее!

Мавр предложил Фелипе померить куртку, Фелипе согласился, надел, и оказалась она узковата и очень тяжела: только Фелипе ее надел, зашатало его и потянуло к земле, да так сильно, что он не удержался на ногах. Когда же упал он, куртка захотела уйти под землю, и Фелипе чуть не оказался похоронен заживо, но тут мавр протянул ему руку.

– Держись, Фелипиньо! – сказал он ему.

И, надев снова эту куртку, пустился почти что бегом по дороге, ведущей в Лобозо. Куртка поблескивала под последними лучами мягкого сентябрьского солнца.