Текст книги "Люди в бою"

Автор книги: Альва Бесси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

* * *

…Я еще сплю, когда с вершины нашего холма в первый раз идут в атаку. Аарон меня не будит, но звуки стрельбы сотрясают воздух, земля дрожит от рвущихся мин и артиллерийской пальбы, и я просыпаюсь. Однако когда я встаю, оказывается, что батальон уже ушел в наступление. Здесь остается совсем мало бойцов, да и те, похоже, сами не свои. Одни держатся крайне напряженно, другие с напускной лихостью. Я ищу Аарона, но его нигде не видно. Ищу нашего комиссара Харолда Смита, но Кёртис, грызя ногти, говорит, что он тоже пошел в атаку. Я кидаюсь наверх, пригнувшись, бегу к гребню холма, смотрю из-за дерева вниз. И ничего не вижу.

Чтобы достичь лесистого подъема на холме, занятом фашистами, нашим бойцам надо пересечь дорогу на дальнем склоне нашего холма, сбежать вниз по засаженному виноградом, разбитому на террасы склону и сделать бросок метров этак через триста пятифутовых лоз. Стрельба идет сильная, мины беспрерывно ложатся на задний склон нашего холма. Я спускаюсь вниз по склону и залегаю в небольшой выемке под деревом. В небе неожиданно появляется эскадрилья вражеских самолетов черного цвета – одномоторных, с низко расположенными крыльями; они налетают с тыла, пикируют на холм, который мы оставили, все четыре пулемета стрекочут вовсю. Они скрываются за холмом, взмывают вверх, ложатся на крыло и возвращаются к нам в тыл, взлетают еще выше, делают полубочку, полупетлю и снова висят над нами. Очень красивые, они повторяют свои маневры минут пятнадцать, потом улетают. Наша пулеметная рота на левом фланге обстреливает самолеты, потом стрельба прекращается, и выстрелы доносятся лишь со стороны фашистов – беглый огонь из винтовок, пулеметов, минометов: мины летят так высоко, что их приближения не слышно, а раз их не слышишь, значит, готов (не вполне, конечно) к тому, что они угодят в тебя в любую минуту. Поэтому разумнее оставаться на месте в надежде, что мина не шлепнется у твоих ног и не разорвет тебя на клочки.

Появляется Аарон вместе с Диком Рушьяно, у обоих осунувшиеся, мрачные лица. На этот раз у меня хватает ума не задавать вопросов; Аарон с Диком садятся рядом со мной, и некоторое время мы сидим молча. Потом Аарон говорит:

– Я знал, что так и будет, наперед знал, что так и будет. – Аарон кусает губы. – Я просто мясник, – говорит он. – Гнал ребят силой, парочке пришлось дать коленкой под зад. – Он смеется. Тут он замечает, что держит пистолет в руке, открывает затвор и выкидывает две пустые гильзы. Смотрит на меня, потом отводит глаза.

– Где они? – спрашиваю я.

– Там, на переднем крае. Наступать не хотят, вернуться не могут.

Дик встает и отходит.

– Бесс, – говорит Аарон. – Мне пришлось парочку из них взять за шиворот и вытолкать вперед.

– Понимаю.

Потом он говорит:

– Пойду поговорю с Вулфом, – и шагает вдоль подножия гряды к штабу батальона: голова опущена, руки бессильно повисли.

Я думаю о бойцах на переднем крае: они лежат посреди виноградника – и погибшие от ран, и оставшиеся в живых – и останутся там до темноты. До меня вдруг доходит, что Аарон сознательно не разбудил меня утром, и я чуть не плачу.

– Где этот подонок Гарфилд, так его растак? – спрашивает Смит. Рука у него обмотана носовым платком.

– Не знаю.

– Обязан знать!

– Я не видел его с тех пор, как он вчера днем повел Табба в санчасть. – Я смотрю на руку Смита, но он мотает головой.

– Ерунда, – говорит он. – Пуля прошла насквозь. Пользы от этой руки все равно не было. – Его смешит, что одну и ту же руку прострелило дважды чуть не в одном и том же месте, с разницей в полдюйма. Нерв, перебитый несколько месяцев назад пулей, так и не восстановился.

– Сходи к доктору, – говорю я.

– Потом.

Возвращается Аарон, он садится, неторопливо чистит тряпкой, намотанной на веточку, пистолет. Появляется Гарфилд, мы скопом напускаемся на него. Он говорит, что помогал доктору Саймону в санчасти и всю ночь таскал носилки.

– Тебе полагалось быть тут, – говорит Аарон. – Ты же знаешь, что у нас нет другого фельдшера.

Харолд говорит ему:

– Там, на другом склоне, прямо у дороги, много раненых. Ступай перевяжи их.

Гарфилд стоит перед нами в своих шортах, и мне впервые бросается в глаза несоответствие между его волосатыми мужскими ногами и пухлым красным дрожащим ртом. Он нехотя поднимается на пригорок позади нас, однако через несколько минут возвращается обратно.

– Там сильный огонь, – говорит он. – Сейчас туда опасно идти.

– Спасибо, просветил, а то я без тебя этого не знал! – говорит Смит. – Наши товарищи там истекают кровью. Ступай перевяжи их, если не можешь вытащить из-под огня.

Гарфилд уходит.

– Чертов слабак, – говорит Харолд. Глаза его за толстыми стеклами очков полыхают, но, возможно, это отсвет полуденного солнца.

– Ступай в санчасть ты, великий комик, – хмуро говорит Аарон. – Мы и без тебя справимся.

– Ладно, – говорит Харолд, – но я обязательно вернусь.

– Обойдемся и без твоих одолжений, – говорит Аарон. – Послушай, Бесс, – говорит он мне. – Тебе придется сходить в 3-ю дивизию, попросить, чтобы они прислали нам подкрепление. Нас могут контратаковать.

Передо мной, между полукружьями подковы, открытая местность, простреливаемая пулеметами, и я взрываюсь.

– Еще чего! – говорю я. – Я не посыльный! С тех пор как Теописто ранило, я опять твой адъютант.

Аарон зло смотрит на меня, поднимается.

– Я приказал тебе идти в 3-ю дивизию. А ну марш!

Я отхожу и слышу, как он что-то бормочет. Сделав пол-оборота, я как можно нахальней гляжу на него и спрашиваю:

– Что еще ты там сказал?

– Я сказал: береги себя, – чуть погодя буркает Аарон, отворачивается и отходит, а я пускаюсь в путь по открытой местности, забавляюсь игрой в прятки со снайпером противника, засевшим в леске за виноградником, – падаю плашмя, перекатываюсь с боку на бок между рядами лоз, встаю, снова припускаю бегом. Кто уже вышел из игры? Ник, Мадден и Лино убиты; ранены Табб, Хошули и Скарлеттос (в горло), Теописто и Хоакин, посыльный Хуан («тяжело»), Хэнк Уэнтуорт и капитан Ламб (у него прострелено бедро), прирожденный мим – негр Маркус Рансом и Моррис Голдстайн, комиссар Ламба (в плечо и в ступню), Майк Павлос, помощник Гарфилда (сломал щиколотку, свалившись со стены); многие безымянные испанские парни, многие бойцы в других ротах, о которых мы еще не знаем; многие-многие из тех, кто лежит сейчас на солнцепеке между нашими и вражескими позициями, к ночи наверняка помрут, а может быть, и нет?

Когда я возвращаюсь с сообщением, что в данный момент 3-я дивизия не может дать нам ни одного бойца, я все еще ощущаю во рту вкус спелого инжира, который рвал по дороге; чудный сочный фрукт тает на языке. Аарона нигде не видно, но вдруг поднимается громкий крик на английском и испанском языках: «Идут! Ellos vienen!» – и Дик отдает приказ всем залечь на гребне, прихватив с собой ручные гранаты. Мы лежим за деревьями, левой рукой выдергиваем чеку, правой – одну за другой – зашвыриваем гранаты на склон напротив. Нам даже не слышно, как они рвутся, такой стоит грохот; вокруг падают мины, строчат пулеметы (их огнем фашисты прикрывают свое наступление), снаряды ложатся за нашей спиной (наводчики почему-то никак не могут пристреляться), а те из нас, у кого нет гранат, стреляют из винтовок. Но постепенно шум стихает, тут я обнаруживаю, что рядом со мной лежит батальонный разведчик Фрэнк Стаут, – он ведет прицельный огонь из своей отличной чешской винтовки. Я не могу понять, откуда он взялся и что он тут делает.

– Эй, – окликаю я его, и в ответ слышу:

– Эй!

Мины рвутся на гребне слева, справа от нас; в те минуты, когда противник дает нам передышку, мы оба ведем прицельный огонь. Мины ложатся чересчур близко для нашего спокойствия, Фрэнк улыбается мне.

– Неважное мы выбрали местечко, – говорит он.

– То-то и оно.

Кого-то рядом подстрелили, раненый, бросив винтовку, с воплем кидается вниз по склону. Следующая мина разрывается так близко, что на нас долго падает град камней и комьев земли, порядком нас засыпав. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не задать стрекача.

– Надеюсь, что в меня попадут, – говорит Фрэнк, он прижался щекой к земле и глядит на меня искоса. Очки его запотели. – Давно мечтаю о пустяковом ранении. – Он отворачивает голову.

– Если дело и дальше так пойдет, похоже, что твое желание исполнится.

– Видишь вон того парня? – спрашивает он.

– Нет.

– Смотри туда, рядом вон с тем тополем, что повыше. – Я смотрю, но ничего не вижу, а Фрэнк, прищурясь, целится сквозь очки и стреляет. – Ах, черт! Промазал, – говорит он. – Где твои глаза, товарищ? Он двигался чуть не в рост… – Комья сыплются на нас градом, мы снова прячем головы. Я слышу, как Фрэнк, крякнув, приподнимается и говорит: – Ура! Схлопотал! – Щупает правый бок, смотрит на руку, снова щупает бок, говорит в сердцах: – Хамство, кажется, это был камень.

Похоже, они израсходовали все мины, потому что стрельба захлебнулась, и мы с Фрэнком спускаемся с холма.

– А ты чем наверху занимался? – спрашивает Аарон.

– Был на передовой.

– Тебе полагается быть там, где ты мне нужен.

– Я тебе нужен?

– Нет.

– Тогда в чем…

– Видел парня, который спускался с горы? – говорит он. – Был уже мертвец мертвецом, хоть забор подпирай, а бежал со склона, не дай, не приведи еще раз такое увидеть! – Он улыбается: – Мне на минуту показалось, что это ты. Тоже урод, каких мало!

Солнце садится, и перестрелка затихает; если они действительно хотели нас контратаковать (чего я никогда не узнаю), они явно передумали; у нас есть немного еды – ее принес парикмахер, когда ходил за водой: немного спелого и сушеного инжира, еще теплые от солнца сливы, консервированное мясо, хлеб и затвердевший, невкусный мармелад. Неподалеку стоит каменный домишко, Аарон решает перевести туда штабных – там на полу навалено сено и стены толстые.

– Снаряд может попасть и через крышу, – грызя ногти, замечает Кёртис.

– А чего ты хочешь задарма? – огрызается Аарон.

В этом домике мы проводим самую спокойную ночь с тех пор, как форсировали Эбро; долгий сон только раз прерывает тревога – фашистам, как это часто бывает, померещилось, будто мы идем на них в атаку, они стали кидать со своего холма гранаты, и поднялась страшная сумятица. Лопофа никак не удается разбудить, Дик Рушьяно трясет его, трясет и кричит (Дик слегка оглох от грохота орудий): «Лопоф, ради бога, вставай! Они что-то затевают!» Аарон бормочет: «Да ладно, спи…», но Дик не отпускает его, пока он не поднимается, и мы выходим наружу – Сэм Спиллер, Кёртис, Дик, Аарон и я, – увертываясь от падающих мин, пережидаем огневой шквал.

Кёртис составил предварительное донесение: из первой роты Ламба налицо только тридцать шесть бойцов; из второй роты всего шестьдесят шесть; поговаривают, что надо объединить обе роты под командованием Аарона. Точных данных о численности раненых и пропавших нет, но, так как в каждой роте числилось по сто бойцов, убыль должна быть немалая. Наши потери, а иначе как потерями их не назовешь, нельзя сбросить со счетов, несмотря на успех нашего наступления. Мы взяли свыше трех тысяч пленных; заняли несколько сотен квадратных километров территории, много городов; Гандеса практически окружена, но прежде надо занять Вильяльбу; наши успехи отчасти помогают ослабить натиск на Левант, однако пока фашисты не перетянули на наш фронт ни моторизованные дивизии, ни тяжелую артиллерию, ни avion…

* * *

Меня спозаранку выволакивают из сена, посылают проводить Эли Бигельмана, представителя бригады, в штаб 3-й дивизии, и, поджидая его, я сижу в каменном домике с группой испанских товарищей и от нечего делать слушаю их разговоры. Снаружи изредка падают мины, от стен со щелканьем отскакивают пули. Мне трудно понять, о чем говорят испанцы: беседа, вернее, жаркий спор, ведется на непривычном для меня валенсийском диалекте, но постепенно я разбираю, что речь идет о спиритизме: половина верит в духов, другая половина – нет. Приводятся доказательства: у одного из спорщиков тетка определенно видела призрак; она уверена, что это привидение, потому что, встав с постели, протянула к нему руку, но рука прошла сквозь него. По домику прыгает ручная сорока, которую бойцы окрестили Марией, мы играем с ней. У одного из бойцов начинается эпилептический припадок.

Мы с Бигельманом возвращаемся уже под вечер; мы садимся возле каменного домика, как вдруг разрывается мина, мы видим, что к нам навстречу бежит Павлос Фортис, и кидаемся к нему.

– Ты ранен? – кричит Аарон.

Павлос закрывает руками залитое кровью лицо – у него снесло кончик носа и пробило щеку.

– Ох и пад-донки, – стонет он. – Пад-донки…

Мы делаем ему перевязку. (Гарфилд так и не вернулся.) Я смотрю на Аарона, вижу, как он стаскивает берет, в ярости швыряет его на землю, топчет ногами.

– Будь оно все проклято! – рычит он. – Будь оно проклято, только этого не хватало! – Он смотрит на Павлоса, говорит: – Видишь, chico, вот они и до тебя добрались, теперь моя очередь.

– Да что там, – говорит Павлос, – ерунда. – Но говорить сквозь бинты ему трудно, и мы посылаем Кёртиса проводить его в санчасть.

Поздней ночью тишину сменяет шарканье ног, всевозможные звуки, которые обычно издают скопища людей, когда они пытаются двигаться бесшумно, – это 24-й батальон пришел к нам на помощь. На рассвете он перейдет в наступление сквозь наши позиции. Он пошел в наступление; по слухам, наступление прошло успешно, однако ничего точно пока не известно. Посыльные доставляют приказы нам и ответные приказы от нас; нам приказывают наступать следом за 24-м батальоном; приказ тут же отменяется; нам приказывают выступать и идти на юг к Гандесе, но мы не выступаем; наконец мы получаем приказ в первой половине дня атаковать противника при поддержке пулеметов 24-го батальона и начинаем готовиться к этой операции. Сытный завтрак – кофе, мармелад, ветчина (американская), солонина и сливы – кажется нам безвкусным. После утренней атаки 24-го батальона напряжение возрастает, противник нервничает. Фашисты весь день бухают из пушек и минометов, чуть не плавя стволы, и, по мере того как идет время (мы довольно быстро узнаем, что атака на заре была далеко не такой успешной) и приближается минута, когда мы должны будем пойти в атаку (вторично), напряжение становится невыносимым. Нервы натянуты так, что это становится физически нестерпимым: от грохота взрывов, свиста и щелканья пуль (хотя, когда слышишь эти звуки, значит, пуля тебя уже миновала) поднимается температура, выступает горячий пот (а кое у кого – холодный), болит живот, обостряются все ощущения. Тебе страшно, и этому ничем не поможешь, остается только делать свое дело, заставлять руки, ноги и тело двигаться, а рассудок – сосредоточиться на какой-нибудь неотложной задаче.

Мы идем в атаку, нас осталось совсем немного: горсточка интербригадовцев и чуть побольше деморализованных, насмерть перепуганных юнцов; перед наступлением они вспоминают свою первую атаку, своих товарищей, которые из нее не вернулись; они взбираются на гребень холма, проходят еще тридцать метров, но дальше их не заставишь идти никакими силами. Они лежат в винограднике и не могут ни продвинуться вперед, ни подняться и отойти назад. Местность для боевых действий самая что ни на есть неудобная – укрыться негде, огонь убийственный. Ко мне подбегает Сэм Спиллер (Аарон приказал нам держаться сзади), на глазах у него слезы.

– Где Аарон? – спрашивает Сэм. – Как мне его найти? Может, я ему нужен?

– Он сказал, чтоб мы оставались тут.

– Нет! Мне надо сейчас же его найти, я должен быть с ним, может быть, он ранен.

Сэм опрометью кидается вверх по склону, переваливает через гребень холма, я бегу за ним. Увидев, что я догоняю его с винтовкой в руках, он орет:

– Осторожно, Ал! Ложись, осторожно!

Он говорит дело. Бойцы, оставшиеся на позициях – наши и из 24-го батальона, – лежат, распластавшись у края прогалины, на верхушке нашего холма. Я прячусь в выемку за грудой камней, прижимаюсь к земле. Сэм ложится рядом, однако когда я поворачиваюсь к нему, он уже куда-то исчез. Во время перебежки мне попался на глаза Куркулиотис – его запах донесся до меня раньше, чем я его увидел. Я опознал его по форме, потому что иначе его не узнать. Я лежу под палящим солнцем, до меня доносится тошнотворный трупный запах; тщательно целясь, я стараюсь кого-нибудь подстрелить из чешского маузера Павлоса.

Горячий воздух трепещет от криков раненого по правую руку от меня. Я вижу, как он ползет ко мне по гребню холма, на самом виду у противника, волоча окровавленные перебитые ноги, и просит: «Товарищ, помоги, помоги, товарищ…» Я делаю ему знак лежать, пока не стихнет стрельба, но он все ползет и ползет, на какой-то миг я даже думаю, не побежать ли за ним, чтобы перетащить его к себе. Но он тяжелый, а противник с особым остервенением обстреливает холм. Глядя в умоляющие глаза раненого, я чувствую горячий прилив стыда, вижу, как он тянет ко мне руки, потом его бледное лицо багровеет, тело сникает, и он падает. Я снова поворачиваюсь к долине и, стоя на коленях, прилежно стреляю, но вдруг до меня доходит, что вся верхняя часть туловища у меня открыта. От Ника идет страшная вонь – удрать бы отсюда куда подальше. Я лежу ничком, гляжу, как белые пылинки перед глазами разрастаются до размера булыжников. Снова смотрю вперед, вижу, как по противоположному склону движется человек, старательно прицеливаюсь и стреляю. Не знаю – попал я в него или нет, но он свалился с небольшого каменного выступа в густые заросли и больше не двигается. Я лежу, истекаю потом, задыхаюсь от жары; с носа и бровей каплет – удрать бы куда-нибудь подальше от этой приторной вони нагретого гниющего мяса; перед глазами стоит Ник – пробегая мимо, я не могу не поглядеть на него: его тело у тропы таит в себе страшное напоминание, предостережение. Пробегая мимо, я пригибаюсь пониже, думаю: «Вот ты где, вот где ты!» Не могу описать своего чувства яснее: он был там. И навсегда останется там – он сросся с этим местом. Чего же бояться мертвеца, в самом деле, чего тут бояться – разве только того, что он – это всегда и ты.

Снизу, справа, прибегает Аарон, он потерял свой берет, в руке у него маузер. Он мчится как сумасшедший, пересекает гребень холма (до чего это похоже на кинофильм), видит меня, подбегает, задыхаясь, с хрипом падает в выемку рядом. Отдышавшись, поворачивает ко мне голову, глаза у него совсем замученные, он говорит:

– А тебе-то зачем надо было лезть в эту кашу?

Мы лежим бок о бок на страшном, придавливающем к земле солнцепеке. Аарон свертывает сигарету и передает мне; мы затягиваемся по очереди. Потом, не говоря ни слова, он поднимается, бежит в лесок и вниз по склону; я понимаю – он хочет, чтобы я следовал за ним, он все это проделал, чтобы я последовал за ним, и мне ничего другого не остается.

– Где Аарон? – говорю я. Кёртис отвечает, что он отправился в штаб батальона; по дороге туда я его нагоняю. Он молчит, молчу и я, но мы идем бок о бок, пока не добираемся до штаба под раскидистым фиговым деревом. Там Вулф и Уотт, Эд Рольф и много других бойцов, связистов, посыльных, наблюдателей и разведчиков (Лук Хинман и Фрэнк Стаут) – все мы молча сидим рядом. Стрельба стихла, но отдельные снаряды долетают сюда и рвутся на холме за нашей спиной. На тонком лице Эда Рольфа застыла улыбка, но взгляд его неотрывно следит за снарядами: у него явно нет охоты разговаривать. Он курит сигарету «Честерфилд», которую ему прислала в письме жена, дает подымить и мне. Я уверен, он понимает, что со мной сейчас происходит, и благодарен ему за это.

– Холм по ту сторону дороги, – говорит капитан Вулф, – единственное, что задерживает наше наступление на Гандесу. Бригада приказывает взять его. – Мы смотрим на нашего командира, двадцатидвухлетнего бруклинского студента, похожего на молодого Линкольна. Его серьезное лицо обросло недельной щетиной. – Что скажете, ребята? – спрашивает он.

Кое-кто из ротных командиров считает, что мы не сможем взять этот холм.

– Нам не поднять ребятишек, – говорит Аарон. – Они перепуганы насмерть, залегли на склоне – и ни туда ни сюда: и вперед не решаются пойти, и вернуться назад, к нам, боятся.

– То есть как это их не поднять? – спрашивает Вулф, и в эту минуту к нему чувствуешь ненависть. Но он сам не верит в то, что говорит. – Мы обязаны взять эту высоту: приказ бригады. 24-й батальон поддержит наступление, вместе мы возьмем этот холм. – Он долго разговаривает по телефону, но ничего определенного добиться не может. Сидит, углубившись в свои карты; он выглядит постаревшим, гораздо старше своих лет. Его нельзя не уважать – в свои двадцать два года он берет на себя такую ответственность, которую не решились бы взять на себя и люди вдвое старше. Он прирожденный командир, если такие вообще существуют, мне непонятно, откуда у человека берется такой талант. Ему не так уж нравится делать то, что он делает, но при этом он ведет себя с тем тактом, который присущ людям, верящим в свои силы.

Мы с Аароном возвращаемся к себе в сумерки и сразу же за штабом батальона наталкиваемся на мертвого бойца, лежащего на траве у тропинки. Не знаю, кто он: мертвец лежит лицом вниз, и – зрелища нелепее нарочно не придумаешь – штаны у него спущены, обнажая синюю задницу. Мы не останавливаемся, только окидываем его взглядом, и Аарон, не отводя глаз от тропки, по которой мы идем, спрашивает: «Почему они не похоронят этого парня?» В голосе его звучит возмущение; мне кажется, что ни раньше, ни потом мы никогда не были так близки. Трудно объяснить почему: некоторые чувства не выразишь словами.

Едва стемнело, я посылаю команду на ничейную полосу, чтобы сосчитать убитых и принести раненых. Гарфилд так и не объявился с тех пор, как Смит отправил его накануне наверх, и мы пользуемся услугами испанского фельдшера из бывшей роты Ламба Виктора Сериньяна (он называет себя «Биктор»). Этот Виктор – странный тип, в лице его есть что-то ястребиное, в любую жару он ходит в пончо с пушистым меховым воротником. Вместе с четырьмя санитарами-носильщиками (без носилок) и греком Геркулесом Арнаутисом, командиром отделения (он появился, едва стемнело), который должен проводить нас на ничейную полосу, мы пересекаем гребень холма и спускаемся по склону. Геркулес знает, где лежат раненые, – он сам весь день пролежал там на солнцепеке, выжидая, когда представится возможность вернуться. Мы разделились, и я иду один, обследую виноградник между их и нашими позициями, выискиваю темные пятна – там, где темень гуще всего, наверняка лежит труп. Недавно умершие, те, кого прикончили раны и послеполуденное пекло, уже начали смердеть, и приторная вонь висит над виноградником, как вечерний туман. Стоит тишина, лишь порой фашистские наводчики на холме через дорогу, возможно догадавшись, что мы затеваем, открывают огонь по винограднику. В такие минуты падаешь, прижимаешься к земле и ждешь. Странное чувство испытываешь, когда лежишь между их и нашим передним краем; ведь ты знаешь, сколько людей молча затаилось с обеих сторон, и чувствуешь, что это молчание может в любую минуту обернуться страшным грохотом. Тут как нигде понимаешь значение слова «одиночество». Я не могу определить, где находятся наши ребята, хоть и сную взад-вперед, спотыкаюсь о виноградные лозы, ползаю вверх-вниз по террасам. Поплутав, иду назад.

По дороге вспоминаю: а ведь я не предупредил ребят на передовой, что выслана команда на ничейную полосу, и мне становится не по себе, но, видно, ребята оказались умнее меня, и я беспрепятственно возвращаюсь восвояси. Я перелезаю через бруствер, какой-то испанец хватает меня за ногу.

– Товарищ, – говорит он, – тут лежит мертвый товарищ, – и он показывает туда, где неподалеку от нас лежит Ник, – он плохо пахнет. Почему вы его не похороните?

– Знаю, – говорю я. – Нам некогда.

Я пробираюсь вниз, к каменному домику.

– Аарон, – тихо-тихо окликаю я, и вдруг его голос раздается где-то у моих ног.

– Где ты был?

– Ходил за ранеными.

– Геркулес давно вернулся.

– Знаю.

– А я надеялся наконец-то от тебя избавиться, – говорит он. – Так нет же!

– А что, по-твоему, со мной могло случиться?

– Я слышал стрельбу, – говорит он.

Мы сидим в темноте, и я думаю о раненых, которых мы подобрали: об Эмилиано Марине, пуэрториканце с раскосыми глазами, – сначала все его считали никудышным солдатом. Сейчас он уже командует отделением, вчера во время атаки пуля оставила глубокую вмятину на его каске. Сегодня его ранило в ногу, но, когда мы его принесли, он улыбался. От Гарфилда ни слуху ни духу, все думают, что он смылся, но мы так никогда этого не узнали. (На самом деле у него другое имя.) Мы обшариваем всю ничейную полосу, начиная с того места, откуда, как мы предполагаем, проник туда Гарфилд, и вплоть до позиций фашистов, доходим чуть ли не до самых их окопов, но Гарфилда не обнаруживаем.

– Подонок, – говорят ребята. – У него была плитка шоколада в сумке и сахар.

– Бесс, – говорит Аарон, – пришел приказ в двадцать три ноль-ноль идти в наступление и взять эту высоту, кавычки, любой ценой, кавычки закрыть.

– Плохо дело.

– Это смертоубийство, – говорит он. – Это убийство.

Ни бригадное, ни батальонное командование, как видно, не учитывает, что бойцы устали, вымотались, не учитывает их молодости, политической наивности. Но, может быть, им приходится так же тяжко, как и нам: ведь идет война. В памяти всплывает заголовок одного из рассказов Ричарда Олдингтона: «Любой ценой», и я вдруг говорю вслух:

– Литература обернулась жизнью.

– Что?

– Ничего. Это я со сна.

Мы молчим, потом Аарон говорит:

– Я хочу, чтобы ты и Сэм во время атаки остались здесь.

– Почему?

– Мне нужны в тылу распорядительные ребята, чтобы они прикрывали меня огнем и по возможности помогали раненым. Кёртис пусть тоже остается тут: кроме вас троих, мне не на кого положиться.

– Я хочу пойти с тобой, – говорю я, но просьба моя звучит не слишком убедительно, и мне ясно, что Аарон об этом догадывается, но ведь и я догадываюсь, почему он приказывает мне остаться в тылу.

– Ты останешься здесь, – повторяет он.

– Это приказ?

– Да, приказ. Когда мы займем высоту, притащите нам боеприпасы.

Мы сидим молча, я слышу, как Аарон раза два открывает рот, но тут же его закрывает. Потом, кашлянув, говорит:

– Помнишь, я тебе рассказывал про одну девушку, ну ту, с которой я переписываюсь. Славная девчонка, вот вернемся домой, я тебя с ней обязательно познакомлю.

– Хорошо, – говорю я.

Он сует мне в руку листок бумаги.

– Это ее адрес, – говорит он. – На случай чего.

Я смотрю на него, но в темноте выражения его лица не различить, а жаль.

– Как насчет твоего папаши? – спрашиваю я. – Какой у него адрес?

– Отцу скажет она.

* * *

Мы не идем в наступление; вместо этого мы получаем приказ быть наготове: нас перебрасывают, и на рассвете, сразу после того, как шестнадцать фашистских бомбардировщиков скидывают бомбы в начале долины, мы гуськом покидаем ее, а наши позиции занимают 24-й батальон и еще одна часть, подоспевшая ночью. Мы шагаем до оврага, в нескольких километрах к югу от этого сектора, и там разбиваем лагерь на склоне холма; склон такой крутой, что на нем не вытянешься. Здесь нас держат в резерве; хочется задать вопрос: долго ли нас будут здесь держать и для чего? Но это, в сущности, два разных вопроса. Зато мы можем разуться, впервые с тех пор как перешли Эбро, и я выливаю всю воду из своей фляги – мою руки, ноги и лицо (к вящему ужасу некоторых ребят!) – и прошу малыша Анхеля побрить меня – ни с чем не сравнимое наслаждение в этих условиях. Анхель – хороший парикмахер, но американцев пугает его манера править бритву о ладонь; даже к бритью с холодной водой привыкнуть легче.

Кёртис составляет подробное донесение о потерях, которые понесла наша рота за девять дней боев: первоначально в роте насчитывалось сто двадцать шесть бойцов, из которых больше сорока – интербригадовцы. Нам точно известно, что семеро убиты (из них четыре интербригадовца), двенадцать больны и отправлены в тыл, сорок пять ранены и эвакуированы, а про десятерых мы ничего не знаем – убиты они или ранены, взяты в плен или сбежали – бог весть; значит, в строю остается всего пятьдесят два человека. В нашей роте дела обстоят лучше, чем в других, но точных данных нет, и подсчет вести трудно, потому что начинает вливаться новое пополнение.

Весь день на склоне горы бойцы спят, а где-то справа, неподалеку от нас, идет жестокий бой: грохочет артиллерия, громыхают минометы, слышна ружейная и пулеметная стрельба; самолеты противника (и изредка наши, тут мы видим их впервые) кружат над нами в затянутом густыми облаками небе. «Господи! – говорит Кёртис. – Сюда летят», – и ныряет в ложбинку. Но кроме него, никто особенно не обращает внимания на самолеты – все заняты другим. Роту переформировывают, разделяют на два взвода по три больших отделения в каждом, командуют взводами Джордж Кейди и Хулиан Андрее – два уцелевших командира отделений. Всего один день у Аарона был старший адъютант или (по-старому) помощник командира по фамилии Юлиус Дейтч, но его ранили в нашей последней атаке, поэтому меня опять производят в старшие адъютанты. Неожиданно нас сливают с остатками первой роты; Дика Рушьяно назначают помощником командира, Арчи Брауна (вожака портовых грузчиков Западного побережья, из пулеметной роты) – политкомиссаром, а меня начальником plana mayor. Поступает сообщение, что бригада «гордится нами», гордится нашими «энергичными атаками»: оказывается, мы целых двое суток выстояли против исповедующих ислам марокканцев, которых Франко призвал возродить в Испании христианскую веру, и против гнусного Иностранного легиона – самых надежных боевых частей его армии. Наши атаки были такими энергичными, сообщают из бригады, что противник сконцентрировал против нас большое количество боевой техники, считая, что мы – ударная сила республиканского наступления. Вот смеху-то было!

Поздней ночью нас снова перебрасывают из резерва на холм чуть южнее; мы узнаем, что готовится наступление на Гандесу. (Двум частям, сменившим нас, как нам говорят, удалось взять холм, который мы так безуспешно атаковали, и теперь дорога на Гандесу свободна.) Нам говорят, что нас поддержат артиллерия и авиация; наступает жаркий рассвет, мы сытно завтракаем; на этот раз еды даже больше, чем надо, – ломтики ветчины валяются на солнце, не проходит и четверти часа, как они протухают.

Когда приходит приказ, мы гуськом спускаемся по склону, еще ощущая во рту вкус завтрака: кофе, шоколада, ветчины и сардин, хлеба, мармелада и слив. В теле приятная сытость, но нервы, разумеется, напряжены – обычное волнение перед боем, которое обостряет чувства и заставляет замечать то, чего не замечал прежде: ящерицу, высунувшую голову из расщелины потрескавшейся вулканической породы; оборванный шнурок на ботинке, грязный подтек на чужом лице. К городу сквозь параллельные ущелья движутся две дивизии.