Текст книги "Монстр (Дело Йозефа Фритцля)"

Автор книги: Аллан Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Совершенно верно, что жизнь Штефана и Феликса чрезвычайно изменилась, но мне кажется, они все еще жалеют, что так мало успели прочувствовать внешний мир. К примеру, несколько дней назад шел дождь, и Феликс сказал: „Я хочу впервые увидеть дождь“, – потому что „Я никогда этого не видел“, и, если бы вы услышали это, то поняли бы, что да, он никогда не видел этого раньше.

Элизабет прекрасно уживается с теми тремя детьми, которые жили с бабушкой, и, насколько я слышал от врачей, так было с самого начала. Дети тоже очень тепло приветствовали мать. Они наслаждаются близостью к матери. Они счастливы быть вместе.

Элизабет чувствует себя хорошо, если хорошо детям; она черпает в них силы. Она думает за всю семью. Понимает все, о чем бы мы ни говорили. И решения принимает быстро. Она знает, чего хочет.

Не знаю, как долго им придется оставаться в больнице. У нас возникали споры, возбуждать ли против Йозефа Фритцля дело в связи с нанесенным ущербом. Тут прежде надо все обсудить с Элизабет. Но вопрос все еще остается открытым. Затем уголовное дело, которое еще не начато. Посмотрим, что будет. Ведь именно Элизабет должна решить, хочет ли она получить компенсацию за ущерб, нанесенный отцом.

Что касается долгосрочного времени, бабушка, мать и дети должны решить вместе с врачами и терапевтами, где они будут жить и кто с кем. И снова здесь нет полной ясности, равно как и не решен окончательно вопрос, сменят ли они имена и фамилии. Всего этого пока касаться не следует».

Во вторую неделю июня 2008 года больница перевела семью из отделения в квартиру, где обычно проживают приезжающие врачи. Тот факт, что клан Фритцля поселился в квартире, показывает, на какой длительный срок рассчитан их терапевтический курс. 1 июня 2008 года, после того как Керстин пробудили от искусственной комы, перед больницей был замечен грузовик перевозочной компании, выгружавший девять односпальных кроватей, платяные шкафы, небольшой диван, приставной столик, занавески, лампы, телевизор, холодильник, микроволновую печь, раму для сушки белья, садовую мебель и игрушки.

Это – те вещи, которые должны помочь детям подземелья вернуться к нормальной жизни, какой они не знали. Психологическое воздействие, испытанное «верхними» детьми, узнавшими, что их дед одновременно является их отцом, еще предстоит оценить и взвесить. Поскольку жизнь необычных пациентов затруднена малоподвижным терапевтическим курсом, врачи хотят, чтобы они быстрее прошли его и переехали, так как жизненно важно скорейшим образом восстановить связь между Элизабет и всеми ее детьми. Жившие «наверху» должны знать, что у них всегда была настоящая мать, ютившаяся в подвале, которая любила их ничуть не меньше, чем их бабушка Розмари.

Австрия, подвергшаяся суровой критике со стороны международного сообщества за то, что позволила этому чудовищному делу затянуться так надолго, готова пойти навстречу любому желанию семьи, которое та сочтет нужным. Однако уже находятся те, кто говорит, что в случае с Элизабет были допущены те же ошибки, что и в случае с Наташей Кампуш.

Бывшая школьная подруга Элизабет Криста Вольдрих говорит: «Они не позволяли мне увидеться с ней, что было бы еще понятно, если бы запрет исходил от самой Элизабет, но они принимают решения, какие им заблагорассудится. Я говорила с ее адвокатом, доктором Хербстом, но он не заинтересован помогать мне. Я сказала ему, что считаю – Элизабет должны окружать друзья. Вместо этого ее окружают адвокаты и врачи – совсем как Наташу. Уверена, что, если ее спросить, она захотела бы повидаться с кем-нибудь из нас». Криста успела выпустить CD с призывом собрать сумму для бывшей приятельницы; он продается в Амштеттене и округе; кроме того, Криста послала копию диска в больницу, где находится Элизабет. «У меня начались кошмары, когда я стала думать о том, что происходило с ней все это время, и мне захотелось помочь ей. Если я не смогу увидеть ее, то по крайней мере исполню свой долг как-нибудь иначе».

Для внешнего мира информация остается ограниченной. 15 мая 2008 года возле клиники собрались жители Амштеттена. Дети Элизабет приветствовали их. В руках у каждого ребенка были ярко раскрашенные рисунки, сердечки, улыбающиеся рожицы и радуги. Текст обращения гласил:

«Наша семья рада воспользоваться этой возможностью и благодарит всех вас за симпатию к нашей судьбе. Ваша симпатия помогает нам преодолеть это трудное время и доказывает нам, что в мире есть добрые и честные люди. Надеемся, что наступит время, когда мы сможем вернуться к обычной жизни».

К стене магазина в центре Амштеттена был прикреплен плакат. На нем Элизабет от всей души написала:

«Я хочу: выздоровления моей дочери Керстин, любви моих детей, защиты моей семьи, хочу, чтобы меня окружали люди с большим, сострадательным сердцем».

В записке Штефана говорилось:

«Я скучаю по своей сестре. Я счастлив, что наконец на свободе вместе со своей семьей. Я люблю солнце, свежий воздух и природу».

Почерк у него был неуверенный, но доказывал одно – в своем подземном аду Элизабет изо всех сил старалась, чтобы дети подземелья не превратились в пещерных детей. Бабушка Розмари написала записку, подписанную просто «бабушка», в которой были такие слова:

«Я хочу, чтобы мне удалось жить в мире с моими детьми с Божьей помощью и опираясь на собственные силы. Скучаю по моим дорогим друзьям и по своей свободе».

Феликс, самый младший, написал от себя, что мечтает играть с другими детьми и бегать с ними по лугам, а также кататься на машинах и санках.

Адвокат Хербст комментирует это так: «Как вы, наверное, знаете, плакат был выставлен публично, а идея его создания возникла в самой семье, особенно ее поддерживали дети. Им просто хотелось выразить себя; они хотели хоть немного войти в контакт с окружающим миром; они хотели поблагодарить людей за поддержку, которая неслась со всех сторон, и еще, я думаю, это было вроде развлечения для ребят, потому что им нравились такие вещи. Особенно Феликс ужасно радовался, что и его записка тоже будет на плакате.

Это правда: Элизабет пыталась дать детям подземелья хоть какое-то образование. У них проводились занятия, они учили грамматику, языки, изучали математику. Так что воспитаны они были отлично. Это действительно поражает, если вы пообщаетесь со Штефаном. Он очень вежливый и образованный человек».

Доктор Кепплингер говорит: «Обстановка в семье спокойная, доброжелательная. Команда терапевтов ставит своей целью помочь семье начать новую жизнь в будущем. Поэтому необходимо, чтобы семья медленно и осторожно адаптировалась к реальности».

Его команда включает терапевтов-логопедов. Несмотря на то что Штефану и Феликсу нравилось рычать друг на друга на своем, только им понятном, языке, первоначальные публикации в прессе о том, что дети Элизабет сошли со страниц «Книги джунглей» Редьярда Киплинга, категорически отвергаются доктором Кепплингером. Мать научила их чтению и письму, хотя сама Элизабет растеряла свои детские знания из– за домогательств, начавшихся в одиннадцать лет, а затем – пленения в возрасте восемнадцати. В подземелье было несколько книг, не считая пособий по акушерству, которые Фритцль купил Элизабет, когда та была на сносях. Несколькими годами позже Фритцль действительно купил детям книги, но главным источником образования для них многие годы оставался телевизор.

«В результате недостатка солнечного света оба страдают от нехватки витамина D, но со временем это пройдет, – добавляет доктор Кепплингер. – У матери и младшего ребенка в последнее время повысилась чувствительность к свету, отсюда и защитные солнечные очки. Феликс становится все более оживленным. Его завораживает все, что он видит вокруг, – свежий воздух, свет и еда. Постепенно цвет их кожных покровов приходит в норму.

Членам семьи предоставили вещи, к которым они привыкли, например аквариум и детские игрушки. В камере у Штефана была цистерна с рыбками, и здесь ему ее не хватало.

В подземелье время, должно быть, тянулось очень долго. Это медленное течение времени мы хотим поддерживать и в больнице. Мы избегаем слишком большого количества терапевтических процедур. У каждого из пациентов свои, уникальные проблемы, к которым надо подходить по-разному, но мы должны делать это медленно. Дети, жившие наверху, привыкли к другому темпу жизни, и мы предоставляем им больше занятий. Маленьким есть где поиграть, они могут бегать, догонять друг дружку. В особенный восторг их приводит еда, и 29 апреля семья устроила импровизированный вечер с тортом в честь дня рождения двенадцатилетнего Александра. Кроме того, ему подарили набивные игрушки и конструктор „лего“. Элизабет прекрасно справляется со всеми трудностями.

Мальчики, особенно Феликс, поправляются быстрыми темпами. Оба вежливы. Кажется, уважение было привито им уже давно. Они в точности исполняют все, что говорит им мать. Феликс проницателен, у него недюжинный ум. Мы любим его ум и легкий характер».

Феликс учится забывать. Фритцлю, его отцу, деду, надзирателю, человеку, сокрушившему его душу и укравшему жизнь, такая роскошь никогда не будет дана. Он постоянно думает о своей подвальной семье, по крайней мере говорит так, и, учитывая его двадцатичетырехлетнее призвание дисциплинировать их, прививать им послушание и порядок, нет оснований не доверять ему. Его могучее либидо уменьшилось, но искоренить его до конца невозможно. Всемирный позор – не считая сокамерника – его единственный спутник. Тюремное уединение – подходящая атмосфера для Йозефа Фритцля, навсегда осужденного носить имя «амштеттенский зверь». Теперь сковывают его свободу. Он привык диктовать ритм жизни своей тайной семье; теперь его диктуют ему тюремщики.

Он прочел несколько писем из потока, буквально наводнившего тюрьму вслед за арестом. Ему и не нужно больше читать, чтобы представить, что думают о нем люди по ту сторону решетки; ему не нужно прислушиваться к выкрикам из соседних камер. «Сатана», – пронзительно вопят заключенные. «Ублюдок», «извращенец», «педик» – это еще самые вежливые обращения.

Удивительно, но люди, подобные Фритцлю, как магнит, притягивают одиноких женщин, многие из которых считают, что его неправильно поняли и следует простить. Среди почты, которую он получил в тюремной камере к середине июня, попадаются письма с предложениями брака, поддержки, содержащие молитвы и выражения привязанности.

Фритцль продолжает ежедневно выполнять гимнастические упражнения, завтракает чаем с черным хлебом, за обедом съедает котлету с лапшой или отбивную с картошкой, ужинает, у себя же в камере, сосисками, ветчиной и сыром. В тюрьмах по всему свету преступники на сексуальной почве стоят во мнении других заключенных ниже тараканов. По масштабу своего преступления и ошеломительного количества лет, в течение которых оно совершалось, Йозеф Фритцль по праву считается Люцифером своего блока.

В первые дни заключения Фритцль метался между признанием собственной вины и отрицанием содеянного, прежде чем согласился на разговор со своим адвокатом Рудольфом Майером. Он надеялся, что его слова каким-то образом смягчат обстоятельства преступления, и утверждал, что похитил Элизабет исключительно из-за любви к ней.

Майер сам оказался под шквальным огнем общественного гнева, взявшись защищать то, что казалось людям неоспоримым преступлением. «Я получаю письма, в которых говорится, что меня следует посадить за решетку вместе с Фритцлем. Но я представляю не чудовище, а человека. Когда я впервые увидел его, на ум мне пришел латинский термин „paterfamilies“[2]2
  «Отец семейства» (лат.).


[Закрыть]. Он использовался, чтобы описать абсолютного главу семьи – заботливого, но строгого. В наши дни люди назвали бы его „патриархом“».

Именно Майер втайне от всех приготовил для Фритцля версию событий, с которой тот обратился к миру. Он рассказывал о сложных электронных устройствах, которые понадобились, чтобы запереть Элизабет в подземной бетонной тюрьме. Он рассказал о всех своих хитроумных выдумках, призванных обвести вокруг пальца соцработников и полицию. Он говорил о сотнях миль, которые наездил, покупая бакалею, медикаменты и одежду для своих жертв.

Еще он говорил о ненасытной жажде секса с Элизабет в первый год ее заключения. Это – исповедь, признание собственного греха, оправдание и несомненный катарсис. Но сильнее всего ощущаются в его словах бросающие в дрожь хладнокровие и расчетливость. Замешанной оказывается и нездоровая привязанность к собственной матери.

Дальнейшие комментарии излишни; мир уже решил, кто он. Австрийское правосудие должно решить, как поступить с ним.

Признание

«Это была одержимость.

Я родом из маленькой семьи и вырос в крохотной квартирке в Амштеттене. Отец мой был никудышный человек; он никогда не хотел брать на себя никакой ответственности и был попросту неудачником, который постоянно обманывал мою мать. Когда мне было четыре года, она совершенно справедливо вышвырнула его из дома. После этого ни мать, ни я не общались с этим человеком, он нас не интересовал; неожиданно нас осталось всего двое.

Моя мать была сильной женщиной, она научила меня дисциплине и контролю, а также понятию, какой ценой дается тяжелый труд. Она отправила меня в хорошую школу, чтобы я получил хорошее образование, а сама работала не покладая рук и бралась за очень трудную работу, чтобы держаться на плаву.

Это была лучшая женщина в мире. Полагаю, вы можете представить меня как ее мужчину. Что же. Она была начальником в доме, а я – единственным мужчиной.

Полная чушь говорить, что мать сексуально домогалась меня, она была до крайности респектабельна. Я очень любил ее. Просто обожал. Поклонялся ей без меры. Это не означает, что между нами что-то было; никогда ничего не было, да и быть не могло».

На вопрос своего адвоката, фантазировал ли он когда-нибудь на тему об отношениях с матерью, Фритцль делает паузу и долго молчит.

«Да, возможно. Но я был сильным, возможно таким же сильным, как моя мать, и мог держать свои желания под контролем. Я становился старше, а это значит, что мне удавалось встречаться с другими женщинами. У меня были любовные романы с несколькими девушками, а затем я познакомился с Розмари».

Имела ли Розмари что-либо общее с его матерью? Фритцль отвечает:

«Абсолютно ничего. У нее не было ничего общего с моей матерью, впрочем, если хорошенько подумать, то было несколько общих черточек. Я имею в виду, что Розмари тоже была замечательной женщиной и остается ею. Просто она намного более робкая и слабая, чем мать.

Я выбрал ее, потому что тогда страшно хотел иметь кучу детей. Я мечтал о большой семье, когда был еще совсем малышом. И Розмари казалась идеальной матерью, чтобы воплотить эту мечту. Это не совсем правильный повод жениться, но верно и то, что я любил Розмари и люблю до сих пор».

На вопрос, как же случилось, что в 1967 году, имея четырех детей от любимой жены, он забрался в квартиру молоденькой медсестры и изнасиловал ее, Фритцль ответил: «Не знаю, что потянуло меня на это… Я правда не знаю, почему сделал это, – я всегда хотел быть хорошим мужем и хорошим отцом».

Несмотря на свидетельские показания соседей, что он был жестоким тираном в семье, Фритцль продолжает: «Я всегда высоко ценил хорошее поведение и уважение. Причина в том, что я мыслю по старому укладу, которого больше нет.

Я вырос во времена нацизма, а это означает, что все должно было быть под контролем и надо было уважать власть. Полагаю, я взял некоторые из этих старых ценностей в новую жизнь, разумеется бессознательно. И все же, несмотря на это, я не такой монстр, каким меня хотят представить СМИ».

По одному пункту он не соглашается с дочерью, говоря, что не подвергал ее сексуальным нападениям, когда она была ребенком: «Это неправда. Я не такой мужчина, который любит маленьких детей. Я совокуплялся с ней позже, гораздо позже. К тому времени она уже была в камере, и была там уже долго».

Важно помнить, что признание Фритцля имеет весьма специфическое намерение: представить его как можно более рассудительным. Врачи и полиция скажут, что у них нет никаких причин считать, что Элизабет понадобилось лгать, чтобы выставить отца в дурном свете.

На вопрос, насколько и как давно было спланировано преступление, Фритцль ответил: «Года за два – за три, это верно. Насколько помню, году в 1981 или в 1982 я начал строить камеру для нее у себя в подвале. Я достал очень прочный бетон и установил стальную дверь с электроприводом, открывавшуюся с помощью дистанционного пульта – так я проникал в подвал. Нужен был цифровой код, чтобы открывать и закрывать ее.

Я оштукатурил стены, установил умывальник и небольшой туалет, поставил койку и плиту, холодильник, провел электричество и свет.

Возможно, кое-кто и видел, что я делаю, но никого моя работа не волновала. В конце концов, это мой подвал, мои владения, куда входить могу только я. Вот что твердо усвоили соседи по кварталу. Это касается моей жены, детей и моих жильцов, и никогда никто из них не пытался проникнуть в мои владения или спросить, что я там делаю. Я ясно дал понять, что там мой офис; правда, там хранилось всего несколько папок, имевших отношение ко мне, но и этого было достаточно, – все подчинялись моим правилам.

Едва достигнув зрелости, Элизабет перестала делать то, что ей говорят; она попросту больше не следовала моим правилам. Каждую ночь она таскалась по местным барам, а когда возвращалась, от нее воняло дымом и перегаром. Я старался вытащить ее из этого болота и устроил на подготовительные курсы официанток, но иногда она даже не выходила на работу. Она дважды сбегала и шлялась где-то в компании личностей с сомнительными нравственными устоями, которые явно оказывали на нее дурное влияние. Вот почему мне пришлось устроить место, чтобы дать ей шанс – пусть насильственно – держаться подальше от дурных влияний внешнего мира».

Фритцль отрицает, что заковывал дочь в наручники и держал на поводке в первые дни заключения. «В том не было нужды: дочка все равно никуда бы не сбежала».

Тут по крайней мере они сходятся: Элизабет сказала, что рыдала навзрыд и колотила в стены, но никто не пришел. Постепенно ей пришлось смириться, что никто, кроме отца, не поможет ей и она будет исполнять все, что он ни скажет, или ей никогда больше не видать солнечного света. Под диктовку отца она писала письма к семье, рассказывая о новой жизни и о том, что у нее нет ни малейшего желания возвращаться; она просила, чтобы ее не искали. Мать, братья, сестры и чиновники поверили в эту выдумку, и поиски свернули.

Властелин подвала понял, что он в безопасности: «Видимо, после похищения я попал в порочный круг, порочный круг не только для Элизабет, но и для себя, и выхода не было. С каждой неделей, что я держал дочь под замком, мое положение становилось все более безумным – и поверьте, я частенько задумывался: о том, чтобы освободить ее. Но я просто был неспособен решиться, может, и потому, что понимал, что с каждым днем мое преступление становится все более тяжким.

Я боялся ареста, боялся, что вся моя семья и знакомые узнают о моем преступлении. Поэтому я отдалял день принятия решения, отодвигал его все дальше и дальше. В конце концов по прошествии времени было просто уже слишком поздно дать Элизабет возможность вернуться в мир.

Желание владеть Элизабет с течением времени становилось лишь сильнее. Мы впервые совокупились с ней весной 1985 года. Больше я не мог контролировать себя. В какой-то момент ночью я спустился в подвал, лег с ней, и соитие повторилось».

Каждые два-три дня Фритцль спускался в подвал, чтобы принести дочери продукты, одежду и одеяла, и рассказывал о жизни во внешнем мире: как идут его дела с собственностью и про то, как ее мать опечалена бегством дочери. Он рассказывал ей, как расцветает сад, про свои путешествия, про успехи ее братьев и сестер в школе.

Впервые она забеременела в 1988 году. «Конечно, Элизабет очень волновалась, но я принес ей в подвал медицинские пособия, чтобы она знала, что делать, когда придет время, подготовил полотенца, дезинфектанты и подгузники».

В 1989 году, одна, в подвале, Элизабет родила Керстин. Так же, без посторонней помощи, в 1990 году родился Штефан.

«Дети доставили мне большую радость. Здорово было сознавать, что у меня есть вторая, подвальная семья с женой и детьми».

На вопрос, что бы случилось, если бы он погиб в автокатастрофе, Фритцль сказал: «Я хорошо подготовился к такой случайности. Каждый раз, уходя из бункера, я включал таймер, который должен был открыть дверь в подвал в положенное время. Если бы я умер, Элизабет и дети оказались бы на свободе».

В 1992 году родилась Лиза, но она так кричала и так часто болела, что Фритцль решил позаботиться о ситуации с подвальной семьей; он подготовил ее возвращение во внешний мир. 18 мая 1993 года Элизабет написала письмо, представляя дочку своей семье.

«Мы с Элизабет задумали все вместе, потому что оба понимали, что Лиза из-за своего слабого здоровья и подвальных условий не имеет никаких шансов выжить, если останется там».

Та же ситуация повторилась с Моникой, родившейся в 1994-м, и Александром, родившимся в 1996 году. Оба с самого начала были «слабыми, трудными и часто болели». Фритцль сказал, что были «осложнения», связанные с их появлением, которых он не хочет касаться, но что в любом случае «наверху» они были бы в безопасности с Розмари – «лучшей матерью на свете». Оба знали, что она позаботится о детях.

Причудливая двойная жизнь продолжалась. Розмари не жаловалась на секс-отпуска Фритцля в Таиланде, а по-прежнему готовила, стирала, мыла и оставалась верной мужу. А между тем в подвале его вторая «жена», как он называл Элизабет, продолжала существовать под покровом вечной тайны. Фритцль говорит, что она была «в равной степени хорошей хозяйкой и матерью».

Фритцль также утверждает, что неожиданный побочный эффект рождения детей состоял в том, что с каждым новым младенцем он приобретал все больший контроль над своей дочерью. Собственная жизнь больше не волновала ее, но она выполняла все желания отца ради детей. Взамен он приносил Элизабет фотографии и рассказывал о жизни «верхних» детей: как они играют, собираются на дни рождения, а позже – ходят в организованные школой походы.

В 1993 году Фритцль добавил к подземному бункеру еще две комнаты. По его словам, он хотел расширить свои владения. Он принес в подвал телевизор, радио, а также видеомагнитофон, стол, стулья, коврики, буфеты, тарелки и кастрюли. Еще он принес новые кухонные принадлежности и развесил на стенах цветные картинки.

«После рождения Феликса, в конце 2002 года, я даже снабдил Элизабет стиральной машиной, чтобы ей не приходилось вручную стирать свое и детское белье.

После двадцати четырех лет я не мог отделаться от сознания, что поступаю неправильно, что, должно быть, сошел с ума, раз вытворяю такое. И все же, несмотря на это, моя вторая, „подвальная“, жизнь стала чем-то само собой разумеющимся».

Трое «верхних» детей, которых он прижил с Элизабет, называли его «папочка», хотя и знали, что он – их дед, в то время как трое подвальных привычно называли его «дедушкой».

«Я действительно старался, насколько это было возможно, приглядывать за своей семьей в подвале. Когда я спускался туда, то покупал дочери цветы, а детям дарил книги и игрушки, которые им особенно нравились. Я любил смотреть с ними видео и истории о приключениях, пока Элизабет обычно готовила для меня и детей; затем мы все вместе усаживались за стол. В подвале мы праздновали дни рождения и Рождество – я даже раз принес тайком в подвал рождественскую елку, пирожные и подарки».

Несмотря на все равнодушное отношение, Фритцль признает, что подвал плохо сказывался на здоровье его дочери и инцестуального потомства.

«Да, конечно, Элизабет держалась стойко, почти не причиняла мне проблем, даже почти не жаловалась, когда зубы ее начали медленно гнить и выпадать один за другим и она день и ночь страдала от невыносимой боли и не могла уснуть. Она оставалась сильной ради детей, но они… я видел, как они слабеют день ото дня».

Эмоциональный стресс от сознания, что они заперты – не могут выйти и двигаться свободно, вкупе с плохо вентилируемым подвальным воздухом и плесенью на стенах, – сказался на всех трех детях. Фритцль признает, что они всё чаще страдали от инфекций, сильных приступов кашля, сердечных и циркуляторных проблем. Случались даже эпилептические припадки.

Он приносил лекарства, но все они не были прописаны врачами, это были притирания и мази, которые легко можно было купить по всей округе у любого фармацевта, не задававшего лишних вопросов. Самым обычным лекарством служил аспирин, который по иронии судьбы в определенных обстоятельствах может оказаться роковым для здоровья ребенка. Фритцль использовал его как панацею при любых проблемах, возникавших в подземелье. Если аспирин не действовал, значит, дети унаследовали от бабушки аллергию к нему. Феликс и Кирстен, похоже, пострадали больше всех.

На вопрос, хотел ли бы он в конце концов освободить подвальное племя, он сказал: «Я хотел отпустить Элизабет, Керстин, Штефана и Феликса, чтобы они вернулись домой, это был мой следующий шаг. Причиной послужило то, что я старел, мне было все труднее двигаться, и я понимал, что в будущем недолго смогу заботиться о своей второй, „подвальной“, семье. План состоял в том, чтобы Элизабет и дети объяснили, что секта удерживала их в некоем тайном месте».

На вопрос, реалистичным ли был этот план, ведь они могли предать его, Фритцль ответил: «Конечно, я надеялся на их молчание. И все же всегда существовал риск, что Элизабет и дети предадут меня. Это случилось намного раньше, чем я ожидал, поскольку проблема с Керстин становилась все серьезнее».

Элизабет сообщила полиции, что у отца было много способов держать их под контролем, но когда Фритцля спросили, как он препятствовал их бегству, он ответил: «Это было просто. И уж точно мне не приходилось прибегать к физическому насилию. Элизабет, Керстин, Штефан и Феликс полностью воспринимали меня как главу семьи и никогда не помышляли напасть на меня. Так или иначе один только я знал код дистанционного управления, который открывал дверь в подвал и закрывал ее».

Он отрицает, будто говорил, что они будут поражены отравляющим газом при попытке к бегству, но допускает: «Жаль, что сказал, что им никогда не пробраться через дверь, потому что иначе случится короткое замыкание и они все погибнут».

На вопрос, хочет ли он умереть, Фритцль ответил: «Нет, теперь я хочу только одного: расплаты за содеянное».

Лесли Перман-Керр, видный британский консультант по психологическим вопросам, живущая и работающая в Сент-Олбэни, считает, что стремление Фритцля к тотальному контролю может корениться в строгой дисциплине, установленной его матерью. Доктор Перман-Керр, которая работала с похитителями и жертвами домогательств, говорит: «У всех людей есть темная сторона, и они способны совершать чудовищные вещи. Обычно мы подавляем нашу темную сторону, ограничивая ее социальными и культурными рамками.

Но общество коррумпируется, и Йозеф располагал слишком большой властью в своей семье, так что никто не осмеливался бросить ему вызов. Он унаследовал от матери строгий и жестокий „нравственный“ кодекс, который давал ему „разрешение“ в отдельных случаях действовать особым образом и „дисциплинировать“ дочь.

К тому же все его отношения с матерью были пронизаны очень сильным сексуальным мотивом. Уверена, что он говорит правду, утверждая, что его либидо вышло из-под контроля… Трудно описать его как сумасшедшего. У него структурированный ум и организованное мышление.

Выражаясь психологическим языком, он словно бы прошел через дверь на свою темную сторону – нечто вроде подвала, где он держал свою дочь и ее детей. Это был мир, в котором причудливое и жестокое стало нормой. Он признает, что то, что он делал, – плохо. Безумие не может оценивать себя со стороны. Он вполне может верить, что любил свою семью в своем извращенном мире».

Адельгейда Кастнер, судебный психолог, которой поручили проверить умственные способности Фритцля, с неохотой говорит о нем, но признает: «Конечно, моим первым впечатлением было, что это абсолютно уникальный случай. Абсолютно. И с тех пор, несмотря на интенсивные поиски, я не нашла ничего сопоставимого. Разумеется, вы можете упомянуть Марка Дютру, который держал девочек у себя в подвале и насиловал их. Но все-таки мне кажется, это совершенно уникальный случай.

Я не могу разглашать детали своих бесед с Йозефом Фритцлем, скажу только, что я всегда начинаю любое профессиональное обследование с нейтральной, и одновременно профессиональной, точки зрения. Не мое дело судить. Я начинаю каждый новый разговор вежливо и предупредительно, ожидая того же от своего собеседника, кем бы он ни был.

Если мои рекомендации не совпадут с тем, чего ожидает общество, меня это совершенно не волнует. Переживать из-за этого не моя работа».

Доктор Кастнер говорит, что должна завоевать доверие Йозефа Фритцля, чтобы многосторонне и точно определить его умственное состояние: «Он не очень-то охотно раскрывает свои подспудные мысли и чувства, хотя я и подхожу к нему очень осторожно, с тщательно выверенной стратегией. Для меня действительно важно разговаривать с преступником наедине. Я не вдаюсь в подробности собственной жизни, но допускаю себе замечания – ну, например, что сегодня очень напряженное движение или дождливая погода. Я разделяю свою личную жизнь и работу. Это само собой разумеется.

Преступное нападение обычно является кульминацией в развитии личности. За многими преступниками стоят очень невеселые истории. Это не означает, что они не должны понести наказания за свои преступления. Крайне редки случаи, когда люди, совершившие какой– то проступок, действительно представляются себе плохими.

Один так и стоит у меня перед глазами; это был человек из Граца, у которого были кровосмесительные отношения с сестрой, и у них родилось несколько детей. Между тем у сестры появились новые отношения, и она родила от другого человека, после чего инцест продолжался. Со временем у брата появилась настоящая ненависть к генетически чужому ребенку, на которого он обрушил потоки издевательств. Он чуть было не забил ребенка до смерти, и тот прожил еще три дня, лежа в постели и скуля от боли. Наконец мужчине по горло надоели стоны, он привязал ребенка вместе с грузом камней к раме своего велосипеда и швырнул в реку. Это было самое ужасное, что мне приходилось расследовать».

На вопрос, согласна ли она с заявлением адвоката, что он хотел бы узнать настоящего Йозефа Фритцля, а не монстра, изображенного в прессе, она ответила: «Меня никогда не просили обследовать монстров».