Текст книги "Второе дыхание"
Автор книги: Алла Ромашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Картинка сменяет картинку на моем внутреннем экране, когда я вспоминаю те времена. На днях, пролистывая Инстаграмм, натолкнулась на описание 90-х годов 20 века людьми, из разных регионов страны. Приведу их здесь (авторская орфография сохранена):
Soroka: иду по Комсомольской в новых, красивых, ярких сандаликах, периодически подпрыгивая. Мама держит меня за руку, возле «Чайки» уже разбит стихийный рынок, когда прямо с земли торгуют, кажется – чем угодно. Мама немного отвлекается на разговор со знакомой, слышу «денег опять не дали». Я ухожу от них, бегу, запинаюсь о бордюр, падаю, разбиваю обе коленки, но это не самое страшное. Самое страшное – один сандалик порвался напрочь. Плачу, потому что больно. Мама плачет, потому что на новые сандалики денег нет и не предвидится в ближайшем будущем. И она несет меня домой на руках. Шадринск. Мне около 3 лет.
Head: Папа шахтер… Сегодня его одного переводят в другую смену, а назавтра всю его вчерашнюю смену засыпает. Папа бегает по двору, кричит и плачет.
Vazemption: Я отчетливо помню такие вещи: продажа хлеба с машины ГАЗ у метро по 5 рублей или как я в подъезде переступал через спящих цыганят и наркоманов, а на 4 этаже жила дама, которая торговала героином….
M_us: Долбанный балет по телеку весь день, бабушка и дедушка в каком-то напряжении, на улице льет дождь, построили крепость из подушек с сестрой и жрем конфеты «Красный мак»…
kluy4: Вкус манной каши. Каша на воде, манке примерно 10 лет, из них 9 она простояла в недрах шкафа в трехлитровой банке, переложенная от жучков дольками чеснока. Прогорклая манка, пропитанная вкусом и ароматом прогорклого чеснока. Так как другой еды дома не предвидется, деньги будут тоже неизвестно когда, мы с мамой съели все три литра. На исходе третьего литра нам внезапно моя подруга принесла три гигантских кочана капусты – свекру ее сестры, сексологу, клиент по бартеру пригнал пол КамАЗа капусты, и они всей семьей пристраивали капусту по друзьям, чтобы не пропала.
Koton: Отец рассказывал: поменялись как-то с другой куртками на месяц, а за «корешком» охота была. Если бы обратно не поменялись в тот день, моего отца убили бы.
Kiria: В 96 году нам с братом родители задарили наимоднейшую сега-мега драйв с кучей игр. Приходит как-то мамина давняя подруга с сыном лет 15—16. Он попросил взять поиграть несколько картриджей, как сейчас помню, червячка Джимми 2 и крутейший Rock’n Roll racing.
Спустя несколько месяцев подхожу к мамке, говорю, мол игры-то где мои? Давно пора вернуть. На что она мне рассказывает, что игры не вернут, парень умер. Оказалось, тот тип через пару недель вышел с 16 этажа в окно на жестких ломках от героина.
А еще опуительная история, как прямо в соседней квартире жил авторитет местного пошиба, и спецназ ФСБ штурмовал его хату с нашего балкона. Обожаю свое детство)
Cato: Вспоминаю – и мороз по коже. Мне было лет 5. Мама жила с моим отчимом, который часто приносил домой приставки и видаки, а мама его почему-то за это ругала и выгоняла из дома. И вот в один из вечеров к нам домой вваливаются милиционеры, а отчим мигом прячется в ванной, на приказы открыть дверь не реагирует. Ну, служителя порядка решили вынести дверь. В это время мама заперла меня в дальней комнате и то, что было дальше я могла представить только по доносящимся звукам. Шум и крики сменились тишиной и, немного погодя, я рискнула выйти, проверить обстановочку. Заглядываю в ванную, а там …. Мама оттирает красную от крови стену… Оказалось, отчим решил, что сдаваться не собирается и решил, что лучше вскроет себе вены. Вот оно, детство 90-х.
Nik: Девяностые выпали на школьные годы: лихое время, когда одноклассник на вопрос классной «почему тебя неделю не было в школе без „справки от врача“», доставал газету с фотографией своего отца на главной странице, расстрелянного в собственном подъезде. При этом мы, мелкие, совершенно не боялись гулять по своему району одни.
Я помню Москву тех лет. Старинная улица со старыми полуразрушенными особняками Петровского бульвара. Они в аварийном состоянии, жителей давно переселили в Митино, район без метро, за пределами Москвы. Здания бульвара зияют чернотой окон. Но пусты они обманчиво. Внутри бурлит жизнь. В отапливаемых подвалах и первых этажах зданий поселились художники и музыканты. Покидали топчаны для сна, расставили мольберты, повтыкали усилители, гитары в руки. Зажили беззаботной жизнью народившегося нового поколения, которое говорило, что думало, пело, творило. Денег не было, была движуха: стихийные выставки и концерты, приезжало американское телевидение, снимало про это место и этих художников-музыкантов репортажи.
Исторический факт
Подвал случайно-запойно организовал Александр Петлюра, художник андеграунда конца 80-х годов. «ДК Петлюра» (так стало называться это место) просуществовал до 2018 года. В нем проходили различные концерты, выставки, спектакли.
Мне запомнился концерт юной Жанны Агузаровой. Казалось, она не пела, она существовала в музыке, плавала в ней телом и всей своей сутью. Слушали ее во дворе, под пиво и косячок анаши. Было страшно, потому как в любой момент мог подъехать уазик и забрать в отделение милиции. Но мы ощущали дыхание свободы: наконец-то получали право жить как хотим, слушать что хотим и иметь собственное мнение.
А потом был случайный концерт Гарика Сукачева на ВДНХ. Нам с подругой по 16 лет. Билеты без мест купили перед входом, плюхнулись прямо на пол перед первым рядом зрителей. И мы услышали ТАКОЕ. Бригада С жгла, Гарик рвал зал, заливал зрителей совей энергией. Он нас, а мы его.
Пришли 90 е и понеслась: дискотеки, бары, рестораны, друзья-художники и музыканты. Я начала работать на радиостанции Европа Плюс секретарем, помог мой хороший французский язык. Круг общения расширился. Безумие популярности радиоведущих тех лет накрывало всех, кто с ними был знаком, кто хоть как касался работы на первой музыкальной радиостанции. Таксисты возили бесплатно за одну только наклейку с логотипом Европа Плюс. Знакомство с Ксенией Стриж или Жени Шаден повышало авторитет в любой компании. Дискотеки в «Олимпийском» у Лисовского, в «Метелице», свежайшая музыка, французы, популярные музыканты, актеры, ведущие в коридорах телецентра «Останкино». Некоторые из них стали невероятно популярными. Другие – поднялись на вершину власти. А потом случилось 18 августа 1991 года. ГКЧП. Погром в здании Телецентра. Я не смогла попасть на работу. Было ощущение, что страна в один миг может вернуться в тупое время застоя, время, когда нельзя говорить о том, что думаешь, время отсутствия всего в магазинах. Стало страшно. По Москве шли танки. Люди плотным кольцом окружили Белый Дом, защищая свои взгляды.
В те годы была такая передача Взгляд. Голос журналиста Влада Листьева, журналиста нового толка, говорящего то, во что он верил сам, проводящего расследования и вскрывающего факты (его в итоге убили, и нити этого убийства тянутся к нескольким выдающимся ныне людям). Правда, звучащая с экрана, потрясающие сюжеты. Музыка улиц в домах.
В круговороте событий тех лет я упивалась жизнью. Много работала, училась в Академии Управления, изучала неизведанные для старого строя плановой экономики технологии маркетинга, математического моделирования процессами, управление инновациями, персоналом. Все было новым, передовым. Учебников не было. Учились по лекциям преподавателей, которые сами учились по переводным материалам, статьям, на семинарах, в зарубежных командировках, собирая информацию по крупицам. Параллельно учила английский язык. Работу и учебу совмещала. И находила время на развлечения, тусовки. В те годы редко приходила домой раньше 10—11 часов вечера. Дома только спала. Когда вышла замуж – мужа почти не видела. Не заметила, как развелась. Не искала причинно-следственные связи, как сейчас это принято, не думала об осознанности. Тогда выживали и пытались поймать свою золотую птицу за хвост. Жили здесь и сейчас, потому что завтра могло не наступить.
Все было дерзко, безбашено, опасно, непредсказуемо.
Удивительное случилось как-то обычно. С однокурсниками, в один из вечеров, я оказалась на популярной дискотеке. Это был старый советский ДК на Серпуховской напротив завода Серп и Молот. Потусили, я натанцевалась, спугнув из круга юных проституток, которых было в каждом заведении по доброму десятку. Вывались под утро своей компанией на серую улицу и решили пройтись, перед тем, как ловить такси. Под шофе, веселые и озорные шли, дотанцовывая, под гремящую еще в ушах музыку, не принимая в себя звуки внешнего мира. Шли сквозь серое зачинающееся утро, через влажный туман, окруживший нас и стирающий запах сигарет, омывающий нетрезвый мозг, снимающий дурман мокрой прохладой и свежестью, и вдруг я, как-то неожиданно, прямо перед собой, уперлась в него, в старый дом, который неоднократно показывал мне мой отец – дом его детства. Дом, где жила большая, совсем не русская семья. Старый дом тридцатых-сороковых годов. Основательная постройка советской эпохи, 5 этажный куб бежевого цвета. Ничем особо не примечательный. Я мгновенно протрезвела. Удивилась. Потом поняла, что, собственно, ничего удивительного – мы шли по району, где родился и жил все свое детство и юность отец. Где работал на том самом заводе Серп и Молот, начиная с 14 лет и вплоть до своего условного срока и потом дальше, вплоть до армии. Где жила моя бабушка-полька, о которой я только слышала, но не видела ее, так как к моему рождению, она уже несколько лет как умерла. Мы шли дворами, по которым ходил мой дед-красавец, статный длинноногий тонкой кости рослый украинец с русым чубом, заводным характером и белыми зубами. Бабам такие нравятся. Моя бабка вышла за него замуж, родила трех сыновей, ревновала и сама повод для ревности давала не малый. Короче, вперлась я в этот дом неожиданно. Затихла, присмотрелась к уютному двору, старым тополям вкруг дома, деревянному Грибку-песочнице во дворе и перекладине, на которой выбивали ковры, к деревянной двери единственного подъезда, присмотрелась и почувствовала прям какую-то тоску на сердце, зов. Махнула ребятам: мол идите, я сейчас вас догоню, и завернула к подъезду дома.
Я еще слышала сзади: «Эй, ты куда? Эй! Мы тебя ждем», – но уже не отвечала. Выкрашенная в желтый цвет дверь скрипнула, когда я толкнула ее. Нырнула в полумрак. Тускло горела лампочка на площадке сверху. Глаза привыкали к освещению. В подъезде на удивление пахло свежестью и пирогами. Что-то прошелестело около моей ноги. Тихонько ойкнув, я прыгнула на ступеньку выше. Это оказался полосатый кот, худой и наглый. Он задрал морду и демонстративно прошествовал по лестнице вверх, завернул за угол площадки и исчез. Я осмотрелась: в углу старомодные санки и детский деревянный самокат, коричневые перила лестницы вели вверх и вниз, в полуподвал. Дверь на площадке полуподвала снизу открылась, заструился электрический свет, и какая-то женщина сказала: «Ведите себя хорошо, вернусь как обычно. Юра, ты за старшего. Толя, не обижай Виталика». Я как можно тише шагнула еще на ступеньку выше. Женщина, лет 35-ти, не заметив меня, прошла мимо и вышла из подъезда, скрипнув деревянной дверью. Худая, невысокого роста, маленькая черная шляпка, русые волосы волнами на воротник из чернобурки, серое пальто старомодного кроя с высокой талией, плотные колготы, собранные складками на щиколотках, и изящные сапожки на шнурках и маленьком каблучке. Как киноактриса из старого кино, подумала я. Красивая она или нет, я не поняла, – женщина прошла мимо боком и вышла на улицу. Я увидела только крупный рот и четкий римский нос. К запаху подъезда теперь добавился аромат тонких духов. Я постояла, потом спустилась к входной двери и уже тоже хотела выйти из подъезда, как услышала сзади и откуда-то снизу тихое «ой», а потом детский голос кого-то позвал:
– Мама? А куда ты так нарядилась?
Оглянувшись, увидела, что на площадке перед квартирой, из которой только что женщина, стоял старомодно одетый мальчик лет 10: в широких брюках с кожаным черным ремнем и сандалиях на ногах, в рубашке в мелкий цветочек. Мальчик смотрел прямо на меня. Я обернулась, думая, что вернулась та самая женщина, но сзади меня была плотно прикрыта деревянная подъездная дверь. Я опять посмотрела на мальчика. Он ждал, не сводя с меня глаз, ощупывая взглядом всю мою фигуру и одежду. Потом перевел глаза на мое лицо и повторил:
– Мам? ты вернулась?
И не дожидаясь моего ответа, залился смехом и закричал внутрь квартиры:
– Бегите смотреть, мама нарядилась для спектакля! Очень смешно!
Раздался топот, упало что-то деревянное, должно быть стул, и через секунду на меня смотрели еще две пары глаз. Мальчишки. Когда я увидела одного из них, у меня сперло дыхание, потом щелкнуло в голове, замелькали перед глазами кадры, а потом все четче и четче всплыла перед глазами черно-белая фотография, на которой были мальчишки 10-ти, 6-ти и 3-х лет с моим дедом. Они сидели на краю под соснами обрыва. Одетые по моде 30-х годов прошлого столетия. Дед обнимал двоих. Третий, что постарше, стоял рядом. Дед на фото щурился, улыбаясь. Похожую улыбку я видела сейчас у одного из мальчишек. Он как две капли воды был похож на моего отца с той, старой фотографии.
Ребята выжидательно смотрели на меня. Мне стало не по себе. Я присела, мои глаза оказались прямо напротив детских глаз. Я разглядывала среднего: и глаза коричнево-зеленые, с чертиком смешинки в углах, и выразительный нос, и богатые брови, узкий рот и непослушный еж стриженных волос, сомнений не осталось. Я смотрела на своего будущего отца, и, хотя под ложечкой у меня тянуло от чувства, что я столкнулась с чем-то важным и невероятным, я еще пыталась убедить себя, что это простое совпадение.
– Как тебя зовут? – выдавила я.
– Мам, ты чего? Я Толя, – ответил странный мальчик – похожий-на-моего-папу. Я помолчала, перевела дух: моего умершего отца звали Анатолий Александрович.
– А вы значит Юрка и Виталик? – рискнула спросить я. Толя держа за руку двухлетнего пацаненка, который без остановки шмыгал носом и пытался выдернуть свою маленькую ладошку из цепкой руки брата. Старший Юрка испугано дотронулся до моего плеча:
– Мам, ты что? Тебе плохо что-ли?
Я выпрямилась. Посмотрела по сторонам. Что-то здесь не то, но что? Подъезд был каким-то несовременным. Только после ремонта, свежий и чистый, вместо коврика перед дверями – тряпки, натянутые на картонки, или просто лежащие на полу. Фанерные двери, обшитые для тепла дерматином, допотопные санки, деревянный самокат. «Мальчики, я не ваша мама, я ………» Что я могла им сказать? Я думаю, что я дочка вот этого 6 летнего Толи? Что я сошла с ума?
– Дайте попить, – вот что я смогла сказать.
Младший Виталик приготовился плакать. Толик выпустил ладошку брата, развернулся и побежал внутрь квартиры. А Юрка задумался, потом лицо его расплылось в улыбке, и он радостно всплеснул руками:
– Так вы тетя Яна? Мамина сестра? Что же вы нам не сказали? Вы нас напугали! Пойдемте скорее домой. Мы вас уже третий день ждем! Снимайте пальто, ботинки тоже снимайте. Вы же с дороги, устали. Как вы одеты красиво. Вы такая красивая. – Юрка тараторил без устали, взял меня за руку и потянул внутрь квартиры.
Виталик передумал плакать и залился радостным смехом, повторяя вслед за Юркой. Толя спешил ко мне со стаканом воды, радостно улыбаясь. Он отошел в сторону, пропуская меня внутрь квартиры.
Квартира была веселая. Как я люблю. Полная живой домашней энергии. Она улыбалась желтыми занавесками, готовыми наполниться ветром и солнцем, и превратиться в паруса, она гудела струей воды, которая билась о железную мойку где-то на кухне, она прятала свои секреты под парчовой скатертью обеденного стола, стоящего посередине комнаты, играла в деревянные кубики, разбросанные на полу и светилась-светилась медовым, натертым до блеска паркетом. Окна в квартире были высокие, даже старший Юрка с трудом мог бы дотянуться до подоконника. Квартиры бывают разными: пахнущими старостью, затхлыми, безликими и, наоборот, очень харАктерными, когда за вещами сразу видно, кто здесь живет. Бывают модными и богатыми, бывают обычными, скромными и опрятными, хаотичными, пафосными, наоборот – дружелюбными. Эта была радостная.
Меня провели в комнату и усадили за стол. Я осмотрелась: комната большая – метров 20, плотно заставленная мебелью. Обеденный круглый стол в центре в окружение стульев с высокими спинками, по периметру разместились широкий диван, покрытый клетчатым пледом с кисточками, детская кроватка, еще один узкий топчан, покрытый бежевым покрывалом, платяной шифоньер, лакированный антикварный сервант, который до сих пор жив и стоит в нашей современной квартире в Бескудниково. На стене небольшой ковер с геометрическим рисунком. В открытую дверь видна кухня, вторая дверь плотно закрыта.
Старший Юрка бросился на кухню со словами:
– Вы же голодная! Вот я дурак! Толя, достань масло и сыр, я сейчас чайник поставлю!
Толя пододвинул к окну стул, залез на него, распахнул форточку и вытянул между створками двойной рамы сетку. «Авоська», – вспомнила я ее название. Достал два небольших свертка, а остальное засунул обратно.
– А холодильника у вас нет? – поинтересовалась я.
– Чего у нас нет? – переспросил Толя.
– Холодильника, – повторила я и примолкла, сообразив, что бытовой техники в обиходе советских семей еще не могло быть. – Не важно.
Мальчики достали нож, доску, развернули кульки и стали готовить бутерброды с маслом и колбасой серого цвета. Колбаса пахла вареным мясом, как в моем детстве, когда в колбасу еще не добавляли консерванты. Маленький Виталик принес мне кружку, чай подоспел. И вскоре я ела вкуснейший бутерброд и запивала чаем. Я оказалась страшно голодной. Интересно, думала я, а как поведут во мне продукты 55 летней давности?
Мальчики расселись вокруг стола и смотрели на меня.
– Вы – красивая, – сказал мой будущий папа.
– Спасибо. Расскажите мне о себе, как вы поживаете? – осторожно попросила я.
– Хорошо, – сказал Юрка. – Недавно приехала наша бабушка и мамин старший брат, он же и вам брат? Они спят сейчас. Они очень больны, не выходят из спальни – он показал на закрытую дверь. Поэтому мы все пока спим здесь. Нам стелют матрасы под столом, а утром мы их убираем. Даже не знаю, где вас разместят.
– А что с ними? – спросила я, и, видимо, зря. Мальчики насторожились.
– Как, вы не знаете? Вы же тоже сейчас с Украины приехали? Или вы из Польши?
– На Украине Холод, – сказал Толя.
Юра его поправил:
– Голод. И мор*
*Голодомор
Толя продолжил:
– Это когда еды совсем нет, и люди траву едят. А когда зима наступает – умирают все. Мама говорит, что бабушки и дядя «кожа да кости».
Юра шикнул на Толю и сказал:
– Папе удалось вывезти с Украины бабушку Анастасию и дядю Казимежа. На днях к нам приехали. Такие худые. Они спят много и мало пока едят. Им нельзя сразу много кушать. Сейчас папа с работы придет. Он вам все расскажет.
– Наш папа военный, – сказал Толя. – Он главный.
– Тс, – сказал Юрка. – Чего болтаешь?
– А хотите я вам его чемоданчик покажу? – и не дожидаясь ответа, вытащил из-под кровати небольшой коричневый фанерный чемодан. Открыл замки, поднял крышку, внутри оказался набор одежды, кружка, расческа, карандаш, и что-то завернутое в газету.
Я вспомнила, как папа рассказывал, что во время репрессий в 1936 году у его отца, который работал в ЧК (а потом в НКВД) и дослужился до высокого военного звания, был такой чемодан, как и у большинства военных и чекистов того времени. Никто не знал, кто и когда попадет под репрессии. И когда к дому в ночи подъезжал черный воронок, весь двор понимал, что сейчас уведут еще одного, и вероятность увидеть его живым равна нулю. Хотя вслух твердили: разберутся и отпустят. Мой дед был женат на польке. Это не афишировали, в советских документах у бабушки в графе национальность стоял прочерк, а если копнуть глубже, этот факт легко открывался. И все бы ничего. Но в 1936 году против поляков начались гонения. А в 1939 году, когда Советский Союз по сговору с Германией напал на Польшу, поляков в СССР начали массово ссылать в отдаленные места. В марте 1940 в НКВД приступили к уничтожению поляков, своих советских и военнопленных из Польши. В одном Катынском лесу расстреляно 14,5 тыс. человек, из которых 4,5 тыс. были офицерами польской армии.
Конечно, дед боялся. А он еще спас от голодомора в Украине маму своей жены, которая по-русски почти не говорила, только по-польски. И привез ее не куда-нибудь, – в Москву. Прямо под нос своего начальства. Поэтому чемодан был всегда наготове.
Я покрутила головой в поисках фотографии, о которой рассказывал отец. И я ее увидела. Она стояла на фамильном серванте, за изогнутым стеклом которого хранили самое дорогое – хрусталь и праздничную посуду. На этой фотографии – офицеры НКВД в три ряда. Глава НКВД, Ягода Генрих Григорьевич (настоящее имя Генах Гершенович) сверху. И мой дед в третьей линии. Некоторые лица были аккуратно вырезаны ножницами. Пока таких было всего 4. Это как раз объявленные врагами народа сослуживцы деда. В эти времена дед еще хранил эту фотографию. Потом, когда на фотографии вырезанных кружочков стало больше, чем лиц, он ее сжег. А в 1937 году Ягоду арестовали и расстреляли.
В 1939 году чемоданчик пригодился. Деда забрали. В 1941 году он погиб под Смоленском, разжалованным из подполковника в рядовые, в штрафбате. Уже в 2000-х я случайно вышла на тех поисковиков, которые работали по поиску военных захоронений в деревнях Смоленской области. Руководитель поискового отряда вспомнил общую безымянную могилу, в которой было обнаружено тело моего деда.
Я не могу представить: как мой дед мог несколько лет жить в ожидании ареста? Как можно жить в постоянном страхе? Или уже перестаешь бояться, привыкаешь к близости пыток и смерти? Не хочу оправдывать его работу в НКВД, и не могу ответить был у него выбор или нет. Только прожив такую же жизнь, можно судить. Судить самого себя.
Дядя Виталик
Пока я пила чай вприкуску с куском сахара, с младшим случился казус. Виталик сморщил свое симпатичное личико и расплакался. Колготки быстро потемнели. Юра недовольно шлепнул малыша по заднице, и тот заревел громче.
– Обоссался? – незлобно сказал Юра. – Уши-то развесил, про горшок забыл! Снимай колготы, будешь голым бегать пока мамка не вернется.
Виталик плюхнулся на пол и, всхлипывая, стал стаскивать мокрые колготы.
– Какой он смешной! – сказала я.
– Не нашей породы, – буркнул Юрка и покосился на меня.
Я сдержано кивнула головой. И вспомнила слухи, которые вились вокруг этой истории. Хотя, почему слухи? Мне ее 80-ти летний дядя Виталик рассказывал сам:
К концу тридцатых годов двадцатого века, согласно механизма коллективной ответственности, придуманного для репрессий органами НКВД и Сталиным, под подозрение подпадали все поголовно лица «иностранных» для СССР национальностей, как возможные шпионы и среда, нелояльная к советскому режиму. Сотрудники НКВД начали составлять списки еще задолго до Большого террора 1934 года, особо трясли лютеран и католиков.
Бабушка моя, Габриэла Кропильницкая, чистокровная полька, католического вероисповедания, работала в те годы секретарем генерального директора завода «Серп и Молот» в Москве, старейшего металлургического завода Москвы. Была она похожа на киноактрису, да еще с мягким польским акцентом. И, как говорили в семье, частенько в добровольно-принудительном порядке участвовала в мероприятиях, посвященным советским праздникам. Отец злился, но жену отпускал, не мог не согласиться. Вот на таком празднике она и приглянулась уважаемому Метростроевцу. Метро тогда в Москве только начинали строить, работники Метростроя были героями, сродни космонавтам в 60-е годы. Мужчина решил действовать по-быстрому и уже на завтра к Габриэле был заслан его помощник, по совместительству служащий НКВД, который в двух словах изложил, последствия отказа для самой пани Эли, для мужа пани Эли, сыновей и мамы пани Эли.
Историческая справка
Тотальные репрессии против иноверцев и иностранцев начались в 1938 году. Было осуждено 140 тыс. человек, приговорено к расстрелу 111 тыс. Это была самая массовая национальная операция НКВД в рамках «Большого террора». В заключении оказалось 16% всех проживавших в стране поляков.
Еще оставалась надежда, на то, что информацию о национальности Габриэлы можно скрыть и миновать ареста. Элла сдалась. Мой красавец дед был безутешен. Семья содрогнулась, но выстояла. Габриэле понесла от метростроевца. Тот не стал настаивать на подпольном аборте, возможно дорожил любовницей. Ребенок стал своеобразной защитой для женщины. Во времена Большого террора именно Метростроевец помог Эле избежать ареста: когда фамилия Габриэлы попала в списки неблагонадежных поляков, подлежащих аресту, она обратилась с своему бывшему любовнику. Отец Виталика, используя свои связи, смог добиться, чтобы имя любовницы убрали из этих списков. Польку Габриэлу оставили в покое. Отыгрались на ее муже. В том же 1939 году Россия вместе с Германией договорились о разделе Польши. Половина территории отошла к России, а поляки стали врагами советского государства, коими и оставались до 1941 года – года предательского объявления Германией войны СССР. В 1939 году моего деда за сокрытие национальности жены и по придуманным шпионским обвинениям, разжаловали, посадили в тюрьму, а в начале войны в 1941 году отправили в составе штрафбата воевать. Дед погиб под Смоленском в ожесточенных боях в деревне Клемятьево Бельского округа 27 декабря 1942. Безутешной жене отправили повестку. Красавец, высоченный, белозубый, с чубом, Сашенька сгинул, ушел из жизни. Не долюбив, не раскаявшись за свои грехи, не получивший их отпущения, не увидев своих внуков и меня, свою внучку.
Его тело до 2000 года лежало в безымянной могиле, пока отряд Поиск не наткнулся на захоронение и не обнаружил останки многочисленных советских военных, захороненных там. Только тогда мы узнали точное название место смерти деда и адрес его официальной могилы. А рядом в Катынском лесу под Смоленском спят вечным сном 14500 польских офицеров и мирных поляков, расстрелянных за год до гибели моего деда, такими же, как мой дед, НКВДшниками, по приказу Сталина. Круг замкнулся.
Символично еще, что погиб дед рядом с городом Ржев, в 100 километрах от деревни и дома, где в это время ребенком умирала от голода и холода в транспортном концентрационном лагере, в ожидании отправки в Германию, созданном немцами, моя 6 летняя мама, будущая жена среднего его сына, мальчика Толи. Возможно, батальон, в котором служил дед, проходил через деревню и останавливался на постой в доме родителей его будущей невестки.
Все эти события и воспоминания пронеслись у меня в голове.
Чай выпит, бутерброды съедены. Мальчишки унесли грязную посуду на кухню. Я осмотрела комнату, стараясь запомнить мельчайшие детали, быстро вышла в коридор, подхватила свои ботинки и босиком вышла из квартиры. В подъезде надела ботинки, вышла из подъезда и пошла по двору. Почему я так сбежала, ничего не объяснив мальчикам? Не могла я им сказать правду, что я, мол, ваша внучка, и живу в 20-м веке, и шла я с дискотеки, с мамой вашей не знакома. Отец же ваш будет арестован и погибнет, у вас впереди страшная, ужасная война, эвакуация в Башкирию, недетский труд, условный срок у Толи за побег до Бреста, 25 лет в армии и дальше, и дальше, вплоть до полученной доли радиации моим будущим отцом. Мальчики были такими счастливыми. Они жили в Великой стране, в стране детства, с любящими и заботливыми родителями, в относительном комфорте. Пусть так и останется.
Двор закончился. Я вышла на улицу и увидела машины. Современные машины моего века. Оглянулась. Дом исчез из вида, был и не стало. То ли я его не могла разглядеть за другими, то ли он действительно исчез, не поняла.
Я устала, хотела спать и меня бил озноб от прожитых переживаний. Вытянув руку, поймала такси и поехала домой, дав себе слово вернуться завтра и во всем разобраться.
Мама не спросила, где я была всю ночь. Я просочилась в свою комнату, и упала в чем была на кровать. Происшествие растворилось в моем сне, все перепуталось, смешалось и, когда я проснулась ближе к вечеру, уверенности в действительности произошедшего не стало.
Я позвонила своим друзьям, которых потеряла на Серпуховке. Выяснилось, что они ждали меня долго, звали в голос, разбудили мужика, который в открытые окна высказал свое мнение по поводу тех, кто не спит рано утром, а ходит по дворам и орет «Алла, куда пропала?» Решили, что я обиделась на что-то, взяла такси и уехала.
Ни завтра, ни послезавтра я к заколдованному дому не поехала. Не решилась. А вскоре ко мне приехал Миша. Любимый, страстный, обаятельный, щедрый, веселый, мой. Мы не могли оторваться друг от друга. Нам было интересно все, что мы проживали вместе. Мы не готовы были жить друг без друга. И не стали. Я забила барахлом под завязку свою машину, и мы уехали в Ижевск, жить и трудиться, любить.
