Текст книги "Прогулки по чужим ночам"

Автор книги: Алла Полянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я иду в ванную. Мне хочется посидеть под горячим душем и подумать, а лучше всего мне думается под шелест воды, потому я люблю дождь, только летний, когда тепло и влажно, и дышится легко. Что же происходит? Если этот парень говорит правду... хотя нет, есть куча расхождений. Например, он сказал, что машина подпрыгнула на выбоинах и багажник открылся. Но это была «Мазда», у нее багажник не мог открыться, это технически невозможно. Ну разве что предположить, что его специально не закрыли, но тогда похитители точно спятили – кладут в багажник такой груз и не закрывают крышку как следует. Нет, не сходится.

И рассказ о жене Клауса Вернера Анне. Что-то не верится мне в ее благородство. Как Андрей сказал – теперь предприятие принадлежит ему? А что же получает Анна? Что там, в завещании Клауса Вернера? И почему его убили, а Андрея – нет? Я не понимаю, на что он делает ставку. Разве что он сам все устроил, но зачем? Чтобы получить деньги и бизнес? Но у него и так все было... или он врет? Как он оказался в нашем городе? Нет, что-то не сходится во всей этой истории. И потом... Сашку-то зачем убили? Если Андрея ищут, то он нужен им живой, зачем убивать? Или они везли его куда-то, чтобы убить? А не проще ли было убить там, где допрашивали, и загрузить в багажник труп, который бы уже никуда не сбежал? Я точно знаю, у кого есть ответы на эти вопросы. Деберц, психопат и придурок, вот кто должен знать, что случилось. Но я не могу прийти к нему и велеть: расскажи-ка мне, что за парня ты держал в подвале. Не знаю, что делать, но у меня плохое предчувствие.

Хотя мне может помочь... Ирка. Все время мне казалось невероятным, что Жора прислал Деберцу больную проститутку. Он же не совсем спятил? Тут тоже что-то не сходится. И как-то вся эта история вокруг меня вращается, а это уж совсем глупость. Стас прав, я никто, человек из толпы. Кому могла понадобиться столь сложная интрига вокруг меня? Невозможно.

– Ты уходишь?

– Спи, пойду куплю новый детектив. – Лежи тихо, мой таинственный гость, а я тем временем попробую понять, что происходит.

– Ты любишь детективы?

– А то. А ты разве нет?

– Ну, даже не знаю... Наверное, не очень. Лучше кино посмотреть.

Какая ограниченность! Никакое кино не заменит книгу – потому что вместе с текстом возникают образы. Это то же кино, но в голове, и я никогда, припомнив какой-то сюжет, точно не скажу, смотрела я такой фильм или читала книгу.

Я всегда удивлялась, какой злой гений построил больницу для больных туберкулезом в самом задымленном районе города. Окруженный промышленными предприятиями корпус стоит закопченный и неприветливый. Но внутри чисто, резко пахнет хлоркой, пол блестит.

– К кому? – спрашивает худая высокая медсестра примерно моего возраста, но уже увядшая и усталая. Платят им тут копейки, а риск огромный. Туберкулез – страшная инфекция.

– К Ирине Кулик.

– Она в соседнем корпусе, в изоляторе, но вас туда не пустят.

Ладно, сама разберусь. Мне нужна Ирка, потому что у нее может оказаться ответ на мой вопрос.

Вот небольшой домик во дворе, это изолятор – так написано на табличке.

– Сюда нельзя.

Молодой парень, похоже, недавно из института. Что, коллега, несладко тебе здесь? Да, работать среди таких больных – это подвиг, на который лично я не способна.

– Я к Ирине Кулик.

Он как-то странно смотрит на меня, потом отводит взгляд. Что ты мнешься, как целка на сеновале? Мне не надо говорить то, что я и сама уже знаю. У Ирки нет шансов, да? Но она умрет не на улице, среди грязи и мрази, а в чистой постели.

– Вы кто ей?

– Сестра. Только узнала о ее болезни...

– Вот как? И что вы знаете? – его взгляд становится острым, как бритва. – Ваша сестра очень больна.

– Это мне известно.

– И вам придется приготовиться к худшему.

– Молодой человек, худшее уже было. Где Ирина?

– Вам нужно надеть халат и респиратор.

Ирка лежит в небольшом боксе. Ирка? Нет, то, что от нее осталось. Обтянутое желтой кожей лицо – когда-то красивое, смуглое, а теперь просто голова мертвеца, а глаза... Когда-то они были большие, искристые и карие, в них метались молнии и смеялось солнце. Теперь это два мертвых мутных шарика, которые ничего, похоже, не видят.

– Ирка!

Она переводит на меня взгляд. Узнала. Я сажусь на стул около кровати и беру ее за руку, прозрачную и маленькую, с тонкими пальчиками. Острая жалость сжимает мое сердце. Как же так? Почему это случилось именно с ней?

– Ира...

– Ты все-таки пришла... – Ей тяжело говорить, но вскоре навсегда предстоит замолчать. – Я знала, что ты придешь. Я ждала тебя.

– Не надо, малыш, тебе трудно говорить.

– Нет. Мне тяжело жить, но уже скоро, похоже, полегчает. Ты лучше слушай, что я скажу...

– Ирка...

– Слушай, не перебивай. Я соврала тебе, потому что мне велели. Меня уже давно не держат для клиентов, я мою полы в квартире, где... живут девочки. Меня выставляли только тогда, когда ты должна была идти, две недели назад стали вывозить.

– Зачем?!

– Я не знаю. Просто меня привезли к Деберцу, и он расспрашивал о тебе. Какая ты, какой характер – обо всем.

– И ты?..

– Я не дура. Я мало что ему рассказала, тогда он приказал, чтобы я возобновила общение с тобой и с Рыжим, потому вы на меня и натыкались. Я не могла тебе тогда сказать! А сейчас могу, слава богу.

– Почему он не спросил обо мне у Стаса?

– Деберц о нем не знает. То есть ему известно, что вы знакомы, но только то, что вы вместе учились. Потом Стас бросил институт, женился. Он теперь тоже большой человек, но о нем и тебе никто не знает, а я не сказала. Они, кажется, в Березань ездили, но там уже нет интерната, так что с тем и ушли... Не перебивай меня! Слушай, они что-то затевают против тебя, и не только Деберц, кто-то приказывает ему, я поняла...

– Но почему?

– Я не знаю.

– А Стас? Ему что-нибудь известно?

– Нет, вряд ли. У него с Деберцем дела какие-то, ни во что другое он не впутывается, но кто там знает, как оно... Стас ради денег готов на что угодно...

– Кто тебе приказал соврать мне о телефонном разговоре Деберца?

– Я сама его слышала, клянусь! У него так противно телефон пищит – помнишь, когда-то песня была «Интернационал». Я разговор сама слышала...

...«Интернационал». И Андрей говорил, что у того, кто держал его в подвале, такая мелодия на сотовом. Нет, все равно не сходится. Я-то здесь каким боком?

– Лиза...

Ирка смотрит на меня, как из колодца. Я уже видела такой взгляд – когда-то давно, на больничной практике. Она не выживет.

– Лиза, мне так жаль... Почему я не послушала вас? Я все время спрашиваю себя – почему? И не нахожу ни одной причины. Сама виновата.

– Не надо так. Все будет хорошо, ты вылечишься, а летом – наступит лето, теплое, солнечное, и мы с Рыжим повезем тебя на море, и все будет хорошо, совсем. Все станет как раньше.

– Не надо, Лиза. Ты умеешь врать, но не стоит. Я знаю, что мне конец. Помнишь, я ушла тогда от вас? Мне квартиру снял тесть Стасика. Негодяй был еще тот, а у меня глаза разгорелись на все: одежда, цацки, ночные клубы, шикарная жизнь... А потом я ему надоела и он пристроил меня в ночной клуб – танцовщицей.

– Стас знал?

– Да. Он отговаривал меня, хотел помочь, просил вернуться к вам, но я, дура, уперлась... Все мне казалось, что никто ничего не понимает, одна я умная.

– И что?

– Прогнала Стаса и пошла в клуб. Там было уже меньше денег, а мне хотелось доказать всем, и вам с Рыжим, что я взрослая и знаю что делаю. А потом предложили работу в Голландии – тоже танцовщицей. Мы, дуры, номера готовили, костюмы, а приехали – и словно в болото нырнули: публичный дом, клиенты... А ведь накануне отъезда Стас приходил и говорил мне, что так будет, уговаривал одуматься, а я... Дура, как есть – дура! Едва вырвалась – заболела, тогда меня отпустили. Потом Жора подобрал, а в последний год я только полы мыла да презервативы подметала – за еду и место в углу, потому что ни кола ни двора. Все хотела выше головы прыгнуть, чтобы на халяву получить весь мир в кармане, а Старик говорил – так не бывает. Вы с Рыжим послушали его, и Стас послушал, хоть и устроился на свой лад, а я нет, вот и получила теперь.

На ее лице проступили красные пятна, она начала задыхаться.

– Ирка, ты что? Доктор!

Молодой врач и несколько сестер забегали вокруг Ирки, кровь текла у нее из горла, почему они не остановят ее, почему?! Господи, ну дай ей выжить, она расплатилась за свою глупость сполна, пусть она останется с нами, мы отвезем ее к морю, на теплый песок, только пусть она выживет...

– Время смерти – восемнадцать часов тридцать три минуты.

Врач смотрит словно сквозь меня. Он видел смерть, но он не знает, что я тоже видела ее и потому не плачу. Всему на свете есть объяснение.

– Мне очень жаль, болезнь была сильно запущена.

– Когда я могу забрать тело?

– Завтра. Зайдите ко мне в кабинет, я выпишу вам свидетельство о смерти, иначе вы не сможете ее похоронить.

Небольшой кабинет, письменный стол и кушетка – и все.

– Вот, прошу. Завтра приезжайте забрать тело.

– Хорошо.

– Вы с сестрой не были близки?

– Нет. Она убежала из дому еще подростком и жила как умела. Я знаю, о чем вы думаете. Но так сложилось, я не могла на это повлиять. Мне жаль ее. Скажите, к ней кто-нибудь приходил?

– Только ваш брат, доктор Якоб. У вас разные отцы?

– Нет, док, у нас разные матери, а отец один. И я должна сообщить ему, что его дочь умерла. Не представляю, как он это переживет.

– Сочувствую. Кстати, сегодня о ней справлялся еще один человек. Высокий очень красивый брюнет, в темном пальто...

– Да? Спасибо, коллега. Я прошу вас... Если будут спрашивать, не сообщайте никому, что я успела с ней повидаться и поговорить.

– Как это?

– Говорите, что я пришла, когда она уже умерла. Так будет лучше, поверьте.

– Хорошо, как скажете.

9

Старик почти не изменился. Тот же синий костюм-тройка, аккуратный и отглаженный, те же усы – седые и густые, только добавилось морщин вокруг глаз, вот и все. Есть люди, к которым время прикасается осторожно. Старик именно такой.

Мы хороним Ирку. Не смогла я отвезти ее на далекое и неуютное Матвеевское кладбище. Этот город был для Ирки холодным и жестоким, потому мы отвезли ее в Березань – туда, где она когда-то была счастлива. Мы все были счастливы – благодаря Старику. Тут она обретет свой последний приют рядом с Куком. И будут шуметь для нее старые туи, и будет слышать она, как течет речка, – там до сих пор есть наше место, где мы жгли костры, где мы были вместе. Мы и сейчас вместе, только теперь и ее место здесь будет пустовать.

– Земля ей пухом...

Я поднимаю взгляд. Танька. Толстая, неопрятная, все тот же хмурый взгляд исподлобья. Наши глаза встречаются. Когда откинулась, Танька?

– Привет, балерина, – голос у нее хриплый и прокуренный. – Давно не виделись.

– Давно. Как жизнь, Танька?

– Ничего, живу. Жаль Ирку.

– Жаль...

Нам не о чем с ней говорить, хотя между нами стоит кое-что: грязный кабинет, старый небритый следак и ее, Танькин, голос: «Я видела их, они сидели у реки. Да с кем я их могла спутать? Эти придурки всегда сидят на одном и том же месте, и тогда сидели всю ночь почти! Гитарка бренчала, достали просто».

Не сидели мы у речки, а выловили по одному двух ублюдков и взыскали с них долг – с каждого, с процентами. Только Танька хотя и знала, а нас не выдала. И вот мы снова встретились – здесь, рядом с Иркой, которая лежит в гробу, маленькая и бледная, и ни до чего ей нет дела, но она примирила нас сейчас. Примирила навсегда.

Крышку закрыли, дед-сторож забивает ее гвоздями. Все, Ирка, здесь тебе быть вечно. Что ж, так вышло. Мы бросаем в яму комья земли. Я помню, как когда-то мы вот так же хоронили Кука.

– Стас приехал. – Танька рассматривает дорогую машину. – Большой человек, смотрю.

–Да.

– У вас же что-то с ним было.

– Было, да сплыло, – отвечаю ей.

– Ну что ж, помянем Ирку.

Мы идем по кладбищу: я, Танька, Рыжий и Старик. Позади плетутся Стас и еще несколько наших – из тех, кто осел в Березани. Мы с Рыжим устраиваем поминки.

– Лиза, нужно поговорить. – Старик сжимает мою ладонь. – Вы с Вадимом заночуете у меня?

– Если не помешаем.

– Нет. Надо поговорить.

Молча заходим в старую столовую, где уже накрыты столы, наливаем рюмки и пьем. Мы привыкли молча терпеть беду, вот и сейчас молчим. А что говорить? Мы, ничьи дети, только сами друг о друге пожалеем. Хорошо, что есть кому похоронить и помянуть по-людски.

– Теперь буду две могилы обихаживать. – Танька накалывает вилкой кружок колбасы. – Кука могилу, ну и еще Иркину.

– Я оставлю тебе деньги, закажешь им памятники, – говорю я.

– Не боишься, что присвою?

– Нет. Ты этого не сделаешь.

– Правильно. Не сделаю. – Танька хмуро сопит. – Слушай, балерина, тут такое дело... Короче, всякое между нами бывало, но все равно скажу. Недели три назад приезжали сюда ребята на крутых машинах. Расспрашивали о тебе и ко мне приходили.

– О чем расспрашивали?

– Вот дура, говорю же – о тебе. Ну, какая ты, о привычках твоих... Я им, конечно, не сказала, какая ты сука, пусть это станет для них сюрпризом, но ты имей в виду.

– Хорошо. Спасибо тебе, Тань.

– Не за что. – Она пожала плечами, отгоняя неловкость. – Ты смотри, балерина, чтоб мы и тебя вот так, как Ирку, не... черт, что я болтаю? А Рыжий – настоящий красавец. Спишь с ним?

– Нет.

– Ну и дура. Он за тобой всю жизнь, как подсолнух за солнцем.

– Что ты говоришь? Он просто мой друг.

– Только такая, как ты, может не видеть очевидного. Смотри, балерина, это тебе не Стас, плесень гнилая.

– Почему плесень?

– Отродясь такой.

– Да ну, глупости.

– А я тебе говорю. Я всегда знаю, кто есть кто, чуйка у меня. Потому ты меня так раздражаешь.

– Не понимаю...

– Да где уж тебе понять! Ты всегда была – словно аристократка, и ничего к тебе не липло. Ни черта ты в людях не понимаешь, хоть и ученая. Всех по себе меряешь, а только не все такие. Ладно, пора мне, дома дети ждут. Чего смотришь? Двое их у меня, я уже давно завязала, на железке работаю обходчицей, и муж тоже. Давай, балерина, не кашляй и смотри под ноги.

Она уходит, ее бесформенная фигура исчезает за поворотом. Вот вам и Танька! Не зря Старик на нас жизнь потратил. Старик... О чем он хочет поговорить? Неужели и к нему приходили таинственные посетители? Только я не понимаю, кого и почему я могла заинтересовать.

– Лиза! – Это Стас.

– Зачем ты приехал?

– Я приехал на похороны, Ирку проводить.

Он стоит, освещенный закатным солнцем, и мне так больно его видеть, что нечем дышать. Я же... любила его. И, может, люблю до сих пор. Только видеть его сейчас для меня – худшее из зол. Стасик, что ты сделал со мной?

– Жалко ее. – Он смотрит так знакомо, и мое сердце сжимается от боли, уже забытой. – Я должен кое-что тебе сказать.

– Говори.

– Я не знаю, что происходит, но вокруг тебя началась какая-то возня. Лиза, ты в опасности, и если в последнее время произошло что-то... необычное, расскажи мне.

– Я тебе говорила: убили моего соседа. Ну а теперь – Ирка. Это считается необычным?

– Ты же не успела с ней поговорить. О чем ты хотела расспросить ее?

Спасибо, коллега, не сдал меня. Значит, кто-то уже интересовался, успела ли я побеседовать с Иркой. Теперь – мой ход.

– Я просто пришла ее навестить.

– Лиза...

– Мне нечего тебе сказать. Я не понимаю, кто может мною интересоваться? Я просто врач, обслуживаю обычных людей, не знаю никаких тайн, кому я могла понадобиться – сирота без роду, без племени? Стас, ты и сам это знаешь.

– Да, но стало очевидным, что чего-то мы не знаем. Чего-то, что непосредственно тебя касается.

– Тогда тебе известно больше, чем мне.

– Лиза, я очень прошу: будь осторожна. Вот, возьми.

– Что это?

– Сотовый. Я знаю, что у тебя свой есть, но этот номер буду знать только я. Если что-то случится, немедленно звони, я приеду и вытащу тебя.

– Что может случиться?

– Не знаю. Но выясню, я уже работаю над этим. Ладно, мне пора, пойду, попрощаюсь со Стариком.

Он уходит, а я обессиленно опираюсь о стену. Не знаю, что и думать, но я точно непричастна ни к каким сомнительным делам. Так почему вокруг меня происходит что-то непонятное? Может, меня с кем-то перепутали? Невозможно. Расспрашивали-то именно обо мне. Чертовщина какая-то.

Старик живет в маленьком домике, который стоит среди пожелтевшего сада. Мы все бывали здесь не раз, особенно когда он поселился в нем навсегда. До этого он практически жил в интернате, спал на диване в кабинете, ел с нами в столовой. Ему платили какую-то зарплату, но он никогда не копил деньги, потому что регулярно то одному, то другому его воспитаннику требовалась помощь. Он и нам с Рыжим постоянно присылал переводы, покупал и привозил вещи. Мы все воспринимали это как должное, он был нашим отцом и заботился о нас, а теперь мы, встав на ноги, помогаем ему – кто как может. На его пенсию не то что жить – умереть нельзя.

– Тут Татьяна принесла пирогов, а Вова Прищепа мяса и масла, я не голодаю. – Старик суетится, стараясь устроить нас поудобнее. – Давно вы не приезжали, давно, а денег не стоило присылать, заработок у врачей известно какой, у меня все есть, сколько мне одному надо? Вот, устраивайтесь. Я так понимаю, тайн друг от друга у вас до сих пор нет.

– Нет. – Рыжий удивленно смотрит на него. – А что случилось?

– Дело такое... – Старик надевает очки. – Недели три назад приезжали ко мне люди. Я сразу понял, что они не с добром. Правда, вели себя прилично, но расспрашивали о Лизе – какая она, кто ее родители, знает ли она что-то о себе, искала ли родных. Мне нечего было скрывать, но мои ответы их, похоже, не удовлетворили, поэтому они расспрашивали Татьяну и еще кое-кого.

– Что за дела? – Рыжий от удивления даже встал. – Кому это могло понадобиться?

–Я не знаю. – Старик склоняет голову, его седина искрится на свету. – Но я решил поинтересоваться. Собственно, я сам когда-то предлагал вам поискать родных и помню, с какой горячностью вы отказались. Я решил, что будет не лишним провести собственное расследование. За годы работы в системе образования я оброс знакомыми, друзьями, и коллеги помогли мне. Я собрал все документы, касающиеся Лизы. Вот они.

Старик достает из ящика стола толстую синюю папку, старомодную, с завязочками. В таких папках в нашей канцелярии хранили личные дела воспитанников, только они были тоненькие, а эта раздулась, как поросенок.

– Видите, прямо как у Остапа Бендера – папка. – Старик смеется. – Там много интересного, но ответа на свой вопрос я не нашел. А сейчас отдаю ее тебе – вернее, вам обоим. Вы сумеете разобраться. А теперь рассказывайте, рассказывайте все.

Мы сидим в удобных старых креслах. Мне хорошо здесь, в гостях у Старика. Он – единственный человек, которому на самом деле не все равно, что происходит с нами. Я помню, как мы когда-то вслух читали «Педагогическую поэму», Ирка слушала, а потом ревниво прошептала: «А наш Старик все равно лучше». Ирка... Вот и все, дорогая.

– Как же с Ириной так? – Павел Семенович горестно качает головой. – Я всегда тревожился о ней, она упрямая, неуравновешенная и самолюбивая девочка, но талантливая и добрая. Была. Как это несправедливо – я, старик, живу, а ее нет. Как это страшно.

– Время такое, папа. Время поменялось, а она не поняла этого.

– Да. – Старик смотрит в потемневшее окно. – Время сейчас жестокое, а может, это мы, люди, делаем его таким?

– Может...

– Ну а теперь пора спать. Лиза совсем клюет носом. – Старик поднимается. – Ложитесь на кровати, дети, а я в гостиной на диване. Вадим, помоги мне с постельным бельем – смотри, Лиза спит на ходу.

В доме Старика только две комнаты и гостиная, она же и столовая одновременно. Мы идем в спальню, он открывает старый послевоенный шкаф, достает чистое белье, пахнущее детством. Сколько ему лет, нашему Старику? Скоро девяносто, через год. И мы не знаем другого отца, кроме него. Мы, волчата, подобранные на свалке, привязаны к нему крепко, потому называем его отцом.

– Не плачь, Лиза, – Старик гладит меня по голове, как маленькую. – Не надо плакать, дочка, все бывает на свете, все надо пережить и преодолеть, а ты должна быть сильной, особенно сейчас. У тебя есть хороший друг, есть семья – все мы, а Стасик... Я думаю, не раз и не два пожалел он о своем поступке, да и сейчас, похоже, жалеет.

– Пап, ну как ты можешь это знать?

– А как я все о вас знал раньше? Вы на моих руках росли, и ваш Старик хорошо вас всех изучил. Думаешь, я не знал, что вы сбегали с уроков на речку и там пекли картошку, которую вам давала Ефимовна? Вот и теперь понимаю, что тревожит тебя. Лиза, поверь мне: у тебя особенная судьба, и все будет хорошо, только будь сильной. Будь собой.

– Да... а Ефимовна, она...

– Жива. У дочери живет в соседней деревне. Она же старенькая совсем, наша Ефимова.

– Жаль, что не увиделись.

– Мы с ней переписываемся, она о вас расспрашивает. Все, Лиза, Вадим, спать, дети. Доброй ночи.

Я провалилась в сон, как в пропасть. Я снова бреду по кладбищу, а на меня глядят знакомые лица. Этот памятник я помню, здесь лежат та самая красивая женщина и мальчик в беленькой шапочке. А сами они сидят на скамейке около могилы, и я хочу сесть рядом.

– Тебе нельзя здесь сидеть, – женщина смотрит на меня своими прекрасными глазами. – Садись на другую скамейку.

Она указывает мне на лавку поодаль. Я усаживаюсь на нее, дерево гладкое и теплое, лето, шумят туи, и все так, как когда-то.

– Ты повезешь меня к морю?

Ирка, откуда она взялась? Смуглая, красивая, такая, как приехала к нам из Березани. Платье блестящее на ней, бусы из красных камней...

– Ты и так шоколадная. – Кук протягивает мне руку. – Но Лиза лучше. Красивая ты, Лиза-Элиза, жаль, что не для меня выросла.

– Не трогай ее.

Мальчик в беленькой шапочке сползает с лавки и топает к нам, глаза у него круглые и серьезные.

– Иди отсюда, Лиза, тебе не следует тут быть.

– Но почему?!

– Потому что еще не время. – Кук обнимает Ирку. – Иди, Лиза-Элиза, у тебя долгая дорога впереди.

Тут я понимаю, что все они мертвые! Но мне не страшно, только грустно и жалко и Кука с Иркой, и женщину, и мальчика. Куда девается душа? Или ее вовсе нет, придумали, чтобы утешить нас на пороге вечности и небытия? Я не знаю. Но мне грустно, и так больно плакать...

– Лиза, Лиза...

Это Кук меня зовет, но туи отдаляются, и что-то давит на грудь, и я не могу дышать...

– Лиза, проснись!

В слабом свете ночника я вижу встревоженные глаза Рыжего. Он гладит мое лицо, потом щупает пульс. Что случилось?

– Ты плакала во сне, и пульс частый и неровный. В груди болит?

– Да. Тяжело дышать.

– Думаю, это усталость и стресс, приедем домой – сделаем тебе кардиограмму. В последнее время у нас какой-то ненормальный ритм жизни. Больничный возьмешь, я обеспечу, отдохнешь несколько дней. Съездим куда-нибудь или у Старика погостим.

– Со мной все в порядке. Ничего, Вадик, все пройдет. Извини, что разбудила.

– А ты думаешь, я спал?

Почему тебе не спится, Рыжий? Неужто проклятая сука Танька права и я для тебя что-то большее, чем друг? Нет. Я не хочу потерять тебя, а потому не позволю все испортить.

Утро хмурое, и у меня болит голова. Рыжий что-то ремонтирует во дворе, а я лежу под одеялом, не в силах подняться. Я неважно себя чувствую в последнее время, надо витамины какие-нибудь купить, что ли...

– Вставай, балерина.

В комнату заходит Танька. На ней синий потрепанный халат и растоптанные тапки. Танька, да разве можно так ходить? Это же ужас какой-то!

– Ну, чего ты? Пришла, дай, думаю, завтрак вам приготовлю – бате трудно уже по хозяйству справляться, а ты, наверно, и вовсе ничего не умеешь. Пришла – так и есть, дрыхнешь. Ишь, принцесса! А говорила, что не спишь с Рыжим.

– Нет, ну мы спим вместе – иногда, то есть в одной кровати... но ничего нет.

– Если бы мне это сказал кто другой, а не ты, не поверила бы, а тебе верю, с тебя станется. Дура ты, Лизка, дура... Смотри, найдет он себе другую, локти покусаешь, да поздно будет.

– Я все надеюсь, что найдет, но они как-то не приживаются у него.

Танька смотрит на меня как на сумасшедшую, потом осуждающе качает головой:

– Боже мой, как же ты на свете живешь такая?

– Живу, а что?

– Ничего. – Танька сердито фыркает. – Вставай завтракать.

Я выползаю из-под теплого одеяла, голова-то как болит! И всегда это происходит осенью и зимой, терпения нет, еще и Танька никак не догадается уйти...

– Красивое белье. Дорогое, наверное?

На мне синяя шелковая рубашечка с кружевами. Покупала на рынке, но качество хорошее. Далась она Таньке.

– Не очень.

Она все не уходит, и я молча стягиваю рубашку. Она стоит и смотрит. Может, у нее с ориентацией что-то не так? Я слышала о том, что в женских тюрьмах процветают извращения подобного рода.

– Слушай, балерина, а ведь ты красивая! Не надо на меня так смотреть, я не в том смысле, в каком ты подумала. Я понимаю, отчего и Стас, и Рыжий так за тобой умирают... Я всегда тебе завидовала, а сейчас вот перестала.

–Да?

– Да. Потому что стареть тебе будет больно. А мне и терять-то особенно нечего.

– Ну, если смотреть на проблему с этой стороны:..

Мы завтракаем, потом собираемся. Старик сидит и наслаждается нашей возней. Он привык быть среди людей, привык к молодым голосам, к своей нужности, и радуется нам, и не хочет, чтобы мы уезжали. Он скучает по нам, по своей неспокойной жизни, совсем затосковал в одиночестве наш Старик. Интернат закрыли, потому что нет средств для его содержания.

– Папа, мы скоро снова приедем. – Мне жалко его оставлять, хотя здесь, в Березани, он никогда не бывает совсем один. – Как справимся с делами, так сразу сюда.

– Ты даже в голову не бери, я обязательно дождусь вас обоих. Буду рад видеть вас счастливыми. А сейчас вам пора ехать, хотя, видит бог, я не хочу вас отпускать. Присядем на дорожку.

Мы садимся в гостиной, Танька хмуро смотрит в окно. Наверное, ей так же странно понимать, что она меня больше не ненавидит, как и мне. Мы смирились с существованием друг друга. Что ж, это хорошо. В каждом из нас есть что-то... настоящее – это Старик нас такими воспитал.

– Ну все, с богом.

Мы выходим во двор. Так вот что ремонтировал Рыжий – забор!

Старик по очереди целует нас, я поворачиваюсь к Таньке.

– Бывай, балерина, – она хлопает меня по плечу. – Увидимся. За батей я пригляжу, а ты под ноги смотри, нечего в облаках витать.

Выезд из поселка недалеко от кладбища. Вот проплыла мимо табличка «Березань», вот выгнул спину знакомый мостик. У меня на коленях лежит синяя пухлая папка. Что же такого нарыл Старик? Он педант, я его знаю. Если говорит, что здесь все бумаги, касающиеся меня, значит, так оно и есть.

– Ну, посмотри, что там. – Рыжий ровно ведет машину, шоссе пустое. – Тебе же любопытно.

– А тебе, типа, нет.

– Признаю, мне тоже интересно.

Я развязываю шнурочки. Вот копия свидетельства о рождении, оригинал у меня. Родители – жирный прочерк. А это что?..

Выписка из роддома. Роженица Климковская Любовь Васильевна, родила девочку, вес 3 кг 400 г. Роды срочные, без патологии. Что ж, спасибо и на том, Любовь Васильевна. Но место рождения почему-то не Ивск, как в моей метрике, а Новопокровск. Странно...

– Лиза, это означает, что регистрировали тебя в Ивске, система такая: в графе «место рождения» часто пишут тот город, в котором регистрируют.

– Почему?!

– А черт их знает, бюрократов этих. Нормальному человеку их логика недоступна, ты вспомни, как прописывался Валек.

Валек – коллега Рыжего, нейрохирург. Когда он женился, решил прописаться к жене – но по санитарным нормам в «хрущевке» никого уже не регистрировали. А когда Валек попробовал встать на учет на получение жилплощади, опять не выгорело: по каким-то другим нормам получился излишек площади. Эта история могла бы стать бесконечной, но умерла тетка Валька и оставила ему в наследство квартиру. Хеппи-энд. Если не считать смерть тетки.

Так, дальше... Вот заявление: «Я, Климковская Любовь Васильевна, отказываюсь от своей дочери, Климковской Элизы...» Что же, дорогая мамуля, значит, вот как это делается? Родила, бросила, как фантик от конфеты, и все? Я бы таких расстреливала.

А это выписка из истории болезни... или нет... ксерокопия. Пометка: удочерению не подлежит. Но почему? Потенциальным усыновителям не дают больных детей, а, судя по записям в карточке, я была патологически здоровой девочкой, я умудрилась не подхватить даже обычные детские инфекции.

А вот тоже интересный документ, причем оригинал. Климковская Любовь Васильевна, переводчик, научно-исследовательский институт титана. На оккупированных территориях не пребывала, не привлекалась... Любопытно...

– Слушай, Андрей говорил, что его мать работала переводчиком в НИИ. Это что, совпадение?

– Лиза, такое совпадение странно выглядит, к тому же я давно думаю, что наш пациент наврал нам с три короба. Ты ведь тоже ему не поверила?

– Ну, сначала поверила, а потом кое-что сопоставила... да, он рассказал нам сказочку, и если он не объяснит, что все это означает, я его выкину.

– Ты права.

Дальше в папке много разных справок из дома малютки – в Новопокровске. Вот приписка: мать навещает. Может, потому меня и не отдали приемным родителям? Надеялись, что Любовь Васильевна опомнится и заберет ребенка? Ага, торопилась она...

Дальше приказ о передаче воспитанницы Климковской Элизы в дом малютки в Липецке. Зачем? Официально – из-за реорганизации, за этой формулировкой можно скрыть что угодно. Значит, именно в Липецке я присвоила Медвежонка, потому что вот и отметка воспитателя о моем агрессивном поведении. А потом меня снова перевели – в Пензу, потом еще... Старик удивлялся, зачем меня так часто перевозили с места на место, но об этом в бумагах нет ни слова. А вот и совсем интересное: официальный запрос Климковской о местонахождении ее дочери Элизы. И ответ: отдана приемным родителям, тайна удочерения. Что за бред? Ни у каких приемных родителей я не жила, я все время была в интернате, на момент подачи запроса – в Туле. Тогда почему это скрыли от моей матери? Зачем меня постоянно перевозили из интерната в интернат? Такое впечатление, что запутывали следы... но зачем?!

– Рыжий, смотри, что это?

– Дай... черт, бред какой-то.

Запрос от какого-то отдела опеки на разрешение сменить имя и фамилию воспитаннице Климковской Элизе – и резолюция: «Отказать». А запрос подавался в управление КГБ Новопокровска. Обращались с запросом к майору Корбуту. Он же и резолюцию наложил. Зачем это? При чем тут КГБ? Я что, потомок Гитлера?

Я перебираю бумаги. Медицинская карточка, отметки о прививках, обычные записи педиатра, везде приписка: «Девочка на контакт не идет». Да, я помню, что всегда была хмурым ребенком. Я очень рано сообразила, кто я и что со мной.

– Насколько я понимаю, к твоей судьбе причастны люди из КГБ, а там простых дел не бывает. Смотри, на половине документов, то есть на всех ксерокопиях, стоит штамп «Секретно». Кто-то засекретил твое дело, а это тогда было серьезно. Может, нам стоит поехать в Новопокровск и расспросить кого-то? Я уверен, есть живые свидетели. Конечно, прошло время, но не столько же, чтобы не осталось никого, кто бы помнил твою мать. Возможно, она еще жива.