Текст книги "Мир современных медиа"

Автор книги: Алла Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Раздел II
Медиа и стереотипы

Н. Луман пишет: «Средства массовой информации предоставляют набор типичных объяснений проблем, которые определяются в качестве типичных самими СМИ. Что бы ни предоставляли другие институты в качестве ориентиров и ценностей, СМИ сами отбирают и упаковывают эти продукты и решают, в какой форме их следует распространять».

Характерным примером такого рода являются стереотипы и предубеждения, существующие в обществе. К числу наиболее ярких примеров стереотипизирующей роли СМИ являются гендер (социальный пол) и проблемы меньшинств, прежде всего национальных, а также отношение к людям с физическими недостатками. Именно на них мы и остановимся.

Особое значение в современной коммуникативистике при рассмотрении и анализе указанных проблем занимают теории социализации и культивации.

Теорию культивации применительно к анализу СМИ разрабатывали ученые Анненбергской школы (Annenderg School) при Пенсильванском университете (США) во главе с профессором Дж. Гербнером (Gerbner G.). Вопрос, сформулированный в виде рабочей гипотезы, звучал так: действительно ли интенсивное и многократное воздействие СМИ (в первую очередь телевидения) на протяжении длительного времени постепенно меняет наше представление о мире и социальной реальности? [J. Gerbner, L. Cross, M. Morgan and Signorelli, 1994].

Одним из основных конструктивных положений теории культивации является понятие унификации(mainstreaming) – стремление направить разнообразные представления людей о социальной реальности в единое русло. Унификация осуществляется в ходе конструирования из «фактов», наблюдаемых на телеэкране и сохраняющихся в памяти после просмотра телепередач, представлений о реальном мире. В случае корреляции между сконструированным и реальным мирами возникает резонанс,отчего эффект культивации усиливается.

Социальная реальность, возникающая и культивируемая посредством унификации, принимает различные формы, влияя на представления о гендерных ролях, формируя отношения к меньшинствам и инвалидам. В последнее время, несмотря на то, что теория культивации по-прежнему популярна и широко используется многими коммуникативистами, она подвергается существенной критике как с методологических, так и с содержательных позиций Это ведет к появлению новых интерпретаций ее исходных положений, в частности, сознательного характера использования зрителем СМИ в целях удовлетворения своих потребностей (теория пользы и удовлетворения потребностей), стремлению исследователей сделать теорию более основательной и предсказуемой, учитывая большее количество когнитивных переменных [J. Tapper, 1995], а также социальных факторов и культурных различий в самих СМИ и степень их соответствия друг другу [M. Morgan and J. Shanahan, 1995].

Теория социализации, используемая в коммуникативистике, имеет много общего с теорией культивации, уделяя особое внимание роли СМИ как постоянного источника воздействия, формирующего знания о мире и роли в нем человека. Как показали исследования Дж. Мейровича [J. Meyrowitz, 1985] и Н. Постмана [N. Postman, 1982, 1985], в век телевидения дети социализируются и начинают исполнять взрослые роли значительно раньше, чем это было даже несколько десятилетий назад. Телевидение – это окно, через которое дети узнают о мире взрослых, более не являющемся для них тайной. Влияние телевидения заключается в гомогенизации традиционных стадий развития человека: дети рано становятся похожими на взрослых, тогда как взрослые сохраняют многие детские черты. Совокупное влияние СМИ на детей наиболее значительно, когда передачи смотрят в развлекательных целях, причем их содержание воспринимается детьми как реалистическое в силу сравнительно малого социального опыта. Таким образом, именно медиа и прежде всего телевидение оказываются в современных условиях весьма важными источниками национальной и культурной социализации, особенно в тех случаях, когда их воздействие не корректируется традиционным окружением, т. е. когда ребенок растет в инокультурной среде [Kubey R., 1992].

В процессе взаимодействия с масс-медиа происходит мысленное конструирование воспринимаемой реальности, которая включает по крайней мере два компонента – фактичность(factuality), т. е. веру в буквальную реальность сообщений СМИ [Gerbner J., Cross L., Morgan M., and Signorelli N., 1994], и социальный реализм.

Понимание фактичности формируется постепенно. Если двухлетние дети совершенно не понимают репрезентативного характера телевизионных образов, воспринимая человека на экране как разговаривающего с ними, то примерно к 10 годам суждения детей практически аналогичны суждениям взрослых [Davies, 1997]. Что касается социального реализма, то он не означает веры в буквальность той реальности, которую показывают по ТВ, но формирование представлений о полезности знания изображаемых событий или их сходства с собственной жизнью. Интересен вывод, что СМИ в целом оказывают значительно большее воздействие на тех, кто приписывает им больший социальный реализм, т. е. сходство с действительными событиями, с которыми человек сталкивался в жизни.

Хотя до сих пор не существует единой теории, адекватно описывающей понимание масс-медиа и механизмы их воздействия, господствующим является убеждение о создании ими аналогадействительности, воспринимаемой большинством людей в качестве реально существующей и в силу этого выполняющей функции образца (канона) поведения. Одной из важнейших по степени влияния на формирование образцов взаимодействия с другими людьми является показ базовой дихотомии «мужчины – женщины», углубленное изучение которой было инспирировано феминизмом.

1. Теоретические основы феминизма

Феминизм как теоретическая критика и социальное движение, наряду со студенческими и контркультурными движениями, борьбой за гражданские права и революционными движениями в третьем мире, как и борьбой за мир, ассоциируется прежде всего с 1968 г., давшим толчок резким социальным изменениям. Характер этих изменений дал основания некоторым исследователям характеризовать его как «водораздел между эпохами обычной и поздней современности» [Hall S., 1994. P 124]. Роль этих движений, по мнению Стивена Холла, состояла в том, что они противостояли как корпоративной либеральной политике Запада, так и сталинистской политике Востока, с подозрением относясь ко всем бюрократическим формам организации, прокламируя и осуществляя спонтанность и акты политической воли. Возникшие движения свидетельствовали об ослаблении или даже конце классовой политики и ассоциировавшихся с ней массовых политических организаций, прежде всего партий. Но самое главное, по мнению С. Холла, заключается в их культурном содержании: все эти движения выступали как мощная культурнаяформа, а их участники были сторонниками «театра» революции (это рецепция идей знаменитой книги Ги Дебора «Общество спектакля» [Debord G., 1967]. Каждое движение апеллировало к социальной идентичности(identity) тех, кто его поддерживал: борцы с расовой дискриминацией – к черным, антивоенные движения к писникам (от англ. peaceniks– по аналогии с picnic(пикник) – люди, проводящие долгое время в лагерях неподалеку от военных баз, протестуя против гонки вооружении), политики пола – к геям и лесбиянкам, феминизм – к женщинам.

Это стало историческим моментом рождения того, что впоследствии получило название политики идентичности, которая играет все более заметную роль с конца 60-х гг. Каждое из этих движений формировало собственную идентичность на основе применения (подчас имплицитного) Марксовой модели классового сознания, согласно которой подчиненная группа развивает собственное самосознание, превращая его в политическое действие (у К. Маркса это различение «класса в себе» и «класса для себя»). Но в отличие от марксистской идеи, бывшей основанием классовой политики и классовой борьбы, эти движения ориентировались на более широкий спектр социальных объединений – тех определенных групп (черные, «голубые» или женщины), опыт подавления которых играет ключевую роль в формировании их идентичностей. Вокруг образованных идентичностей возникает мощная культура поддержки и формируется традиция определенного политического анализа. Таким образом, по мнению Кена Пламмера, «существует диалектика культуры, политики и идентичности, которая приводит к социальным изменениям» [Plammer K., 1993]. К концу XX в. некоторые постмодернистские комментаторы начали толковать политику идентичности в качестве прообраза политики будущего, в котором традиционное различие левое / правое стало представляться как утрачивающее актуальность по мере формирования иных групповых разграничений.

Однако феминизм, ставший одним из самых сильных движений, которому к тому же свойствен и мощный интеллектуальный заряд, имел специфические особенности:

1. Лозунг «Личное есть политическое» (критически переосмыслив традиционное различие между частным (внутренним) и публичным (внешним).

2. Введение в политические дискуссии новых областей социальной жизни – семьи, сексуальности, разделения семейных ролей, воспитания детей и т. д.

3. Придание статуса политического и шире – социального – проблеме механизма формирования и «производства» людей как гендерных субъектов (gendered subjects – субъекты, имеющие социально-ролевые характеристики пола). Это означало политизирование субъективности, идентичности и процесса идентификации (на основе традиционных бинарных оппозиций: в качестве мужчин / женщин, матерей / отцов, сыновей / дочерей и т. п.).

4. Расширение масштабов и целей движения, возникшего для борьбы против существующей социальной дискриминации женщин путем включения в него формирования сексуальных и гендерных идентичностей.

5. Выдвижение в центр дискуссий вопроса о сексуальном различии,что позволило представителям и представительницам феминизма оспаривать утверждение, что мужчины (men) и женщины (women) составляют общую идентичность «человечество» (mankind) (на основе полисемантических коннотаций, заключенных в слове manв английском языке, означающего и мужчину, и человека). [Hall S., 1994. P. 124–125].

Определенный итог почти тридцатилетних исследований гендера подвел в одной из своих последних книг Пьер Бурдье «Гегемония мужчин» [Bourdieu P., 1998]. «Я всегда видел в мужской гегемонии и в том способе, каким она внедряется и каким ей подчиняются, образцовый пример… парадоксального подчинения, результат того, что я называю символическим насилием, насилием мягким, нечувствительным, невидимым даже для самих его жертв, осуществляющимся главным образом в чисто символических формах коммуникации, знания – хотя последнее скорее следовало бы назвать неузнаванием – признания и даже чувств. Это удивительное, но обычное социальное отношение наиболее отчетливо показывает логику господства, осуществляемого от имени символического принципа…» [Bourdieu P., P. 7–8].

Разрешить этот «парадокс убеждений» возможно, если удастся показать, посредством каких социальных механизмов произвольные установления приобретают видимость естественных, т. е. обусловленных и существующих «по природе», а потому и составляющих неотъемлемую часть обычного хода вещей. Хорошую возможность продемонстрировать парадокс веры и его формирование открывает изучение добровольного подчинения. Именно (само) подчинение женщин – добровольное, а иногда полное энтузиазма – мужской гегемонии обусловлено тем, что произвольные социальные установления воспринимаются как естественные. Почему так происходит? Посредством каких социальных механизмов осуществляется такая трансформация nomos’a в physis?

Суть подхода Бурдье состоит в том, чтобы исследовать конкретные социально-исторические механизмы, превращающие некоторые установления культуры, (в данном случае доминирующее положение мужчин в обществе) в вечный и неизменный элемент природного порядка. Он, развивая идеи К. Леви-Строса, показывает, что механизм представления произвольных социальных установлений как природной необходимости состоит в том, что сама природа, смена времен года, суточная смена дня и ночи, циклы сельскохозяйственной деятельности, циклы домашней деятельности и естественные биологические этапы жизни человека интерпретируются по преимуществу в терминах бинарных оппозиций: высокое / низкое, сухое / влажное, теплое / холодное, спереди / сзади, вне / внутри, прямое / согнутое, твердое / мягкое, полное / пустое, светлое / темное, пряное / пресное, сакральное / профанное и т. д. Все эти оппозиции пронизаны ассоциациями с дихотомией мужского / женского как соответственно активного и пассивного; эта дихотомия, существующая на протяжении веков, сохраняется в современном западном обществе на уровне бессознательных установок. Игры переноса смыслов и космологически-сексуальных метафор безграничны, поэтому всё – движения человеческого тела, позы, осанка, виды деятельности, этапы сельскохозяйственных работ – окутано плотным слоем коннотаций, метафор, связанных с фундаментальной, сексуально окрашенной оппозицией активного / пассивного, доминирующего / подчиняющегося.

На этой основе складывается система мифологических образов и ритуалов, освящающая установленный социальный порядок господства и подчинения. Такая система приводит к добровольному подчинению данному порядку и без помощи прямого физического насилия, ибо существующее разделение социальных ролей между полами воспринимается как часть природного и космического миропорядка. Оно присутствует и в объективном мире, и в габитусе людей, входящих в данный социум, и в их схемах восприятия, мысли и действия. Благодаря этому формируется столь тесное соответствие между структурами реальности и когнитивными структурами, между ходом вещей и социальными ожиданиями, что названные выше метафоры и смыслы естественным образом воспринимаются как часть самой реальности. «Социальный порядок функционирует как огромный символический механизм, утверждающий ту мужскую гегемонию, на которой он и сам основан» [Bourdieu. P. 15].

Этому социальному порядку принадлежат и разделение труда между полами, и жесткое противопоставление всех видов деятельности и орудий труда согласно тому, какому полу они пристали, и структура пространства с его оппозицией публичных мест (рынок, место собраний, являющихся мужскими, и мест приватных, внутри дома, отведенных для женщин). Та же оппозиция мужского и женского воспроизводится внутри дома, где есть мужское место – у очага, и женское – поближе к воде, животным и растениям.

Эта система оппозиций, смыслов и метафор социально конструирует само человеческое тело: то, что представляется природными свойствами самого тела, является социальным конструктом, в котором биологическое неотделимо от символических значений, включающих его в социально-космический миропорядок. Именно социум конструирует тело, задавая определенный способ в идения и тела, и биологической реальности вообще. Как считает Бурдье, именно на социальном конструировании биологических различий между полами в соответствии с мифологическим образом мира основан и опирающийся на него социальный порядок мужской гегемонии.

Именно этот порядок порождает определенное ви́дение анатомических различий между мужским и женским телами, а будучи перенесен на биологическую реальность как непреложная природная данность, закрепляет данный социальный порядок. Социальное конструирование анатомических различий между мужчиной и женщиной является сакрализацией мужской гегемонии, поскольку связывает мужские репродуктивные органы с символическими значениями силы, мужества и животворящих, оплодотворяющих начал природы.

Сексуальные отношения социально конструируются как отношения доминирования и подчинения (не случайно о сексуальных отношениях с женщиной говорят как об обладании ею).

Поскольку занимающим подчиненное положение членам общества присущ тот же способ видения, то все их акты познания неизбежно становятся актами признания собственного подчиненного положения.

Социальное конструирование тела направлено на интериоризацию соответствующей роли (доминирования или подчинения). Очевидные различия между мужским и женским телами воспринимаются сквозь призму андроцентрического способа ви́дения и потому становятся наиболее надежным гарантом ценностей и значений, соответствующих этому способу в идения.

Но «социальное конструирование» тела этим не исчерпывается. Оно существенным образом дополняется трансформацией самих тел (и мозгов), выступающей как результат дифференцированных по половому признаку допустимых использований собственного тела [Ibid. P. 29]. Подобные артефакты являются результатом огромной коллективной работы социализации, в ходе которой социальное отношение мужской гегемонии соматизируется, т. е. становится частью габитуса.

Женское определяется по отношению к мужскому чисто негативно – как нехватка, отсутствие и т. п. Такое определение интериоризируется и становится частью габитуса женщины не столько через систему сознательных педагогических усилий, сколько через бессознательное подражание, мифологемы, ритуалы и всякого рода ограничения, налагаемые на женщин в отношении допустимого, являясь постоянной, непрерывно действующей и по большей части неявной дисциплиной, которая и формируют, в конце концов, габитус женщины, считающей свое подчиненное положение совершенно естественным.

Дисциплина (и здесь Бурдье заимствует некоторые идеи М.Фуко) является наиболее явным и последовательным выражением приемов воспитания женщин в современном европейском и североамериканском мире. Девочку постепенно, явно и неявно дисциплинируют: учат быть женственной, порицая за поведение, позы, жесты, приличествующие только противоположному полу (сидеть, раздвинув ноги, вульгарно; иметь животик – значит иметь слабую волю, опуститься, и т. п.). «Как будто женственность измеряется умением „сделать себя меньше“… женщины остаются заключенными за своего рода невидимой оградой… ограничивающей пространство, оставленное для их движений и для перемещений их тел, тогда как мужчины занимают своими телами больше места, особенно в общественных местах» [Ibid. P. 34]. Таким образом, женщины пребывают в символическом заключении, где их удерживает и одежда, которая не только скрывает тело, но и ограничивает движения, постоянно призывая их к порядку («юбка выполняет ту же функцию, что и сутана священников» [Ibid.]), благодаря чему им уже не нужны явные предписания и запреты. Такую же роль ограничителя движений и постоянного стража дисциплины тела могут играть высокие каблуки или сумка, которой постоянно занята рука. Все это и без внешнего насилия и принуждения подчиняет тело женщины определенным социальным ограничениям, вписывая в само тело, его пластику, позы и жесты социально сконструированные нормативы женственности.

В ответ на возможные возражения (современные женщины избавились от подобных ограничений, их одежда вовсе не скрывает их тела, современная женщина может позволить себе любые движения) Бурдье анализирует манеру современных молодых женщин беспрестанно одергивать мини-юбку, оправлять блузку с глубоким вырезом либо выполнять почти акробатический номер – поднять упавшую вещь так, чтобы при этом колени остались прижатыми друг к другу, а короткая юбка не задралась бы еще больше. Открывающая тело одежда, якобы доказывающая свободу и раскованность женщины, оказывается современным способом поддержания тревожности и неуверенности по поводу своего внешнего вида. Причем определенная осанка и манера себя держать, тесно ассоциирующиеся с нравственностью поведения и с приличествующей женщине скромностью, сохраняются в телесной пластике современной женщины независимо от ее воли, даже если она надевает джинсы и кроссовки. А небрежные позы и фривольные жесты (раскачиваться на стуле или положить ноги на стол), которые позволяют себе мужчины с высоким социальным статусом, демонстрируя свободу как знак власти, непредставимы для женщины независимо от того, надета на ней юбка или брюки.

В европейской культуре специфический женский опыт часто описывается как опыт существа, суть которого заключается в том, чтобы быть воспринимаемым (замечаемым), поскольку сами женщины относятся к собственному телу как к телу-для-других. Все это объявляют частью женской сущности как таковой, забывая при этом, что человеческие схемы восприятия, в том числе самовосприятия, детерминированы всей социальной структурой, которая определяет человеческое тело двояким образом. Во-первых, само тело со всеми его наиболее естественными характеристиками (объемом, весом, мускулатурой, сутулостью и пр.) есть продукт социальных условий (вспомним о профессиональных заболеваниях, налагающих на тело столь явный отпечаток, или о привычках питания); другими словами, наше тело несет на себе знаки нашей социальной идентичности. Во-вторых, характеристики тела воспринимаются на основе определенных схем восприятия, которые включают оценочное противопоставление свойств, наиболее часто встречающихся у доминирующих и подчиненных социальных групп (худой / толстый, большой / маленький, тонкий / грубый и т. п.). Так складывается социальное представление своего тела, с которым приходится считаться каждому человеку. При этом между социальными факторами, влияющими на тело, и схемами его восприятия и оценки существует очевидная «предустановленная гармония», в соответствии с которой тела типичных представителей доминирующей группы получают более высокую оценку и в собственной группе, и в группах, занимающих низшее положение. Каждое тело имеет большой шанс получить оценку, пропорциональную положению его обладателя в социальном пространстве (хотя, конечно, случайности биологической наследственности создают нередко известный разнобой). Иногда наиболее ценимые телесные качества, например красота, достаются представителям или представительницам наиболее ущемленных слоев; в подобных случаях красоту не случайно называют роковой, ведь она угрожает установленному социальному порядку.

Вообще, как подчеркивает Бурдье, взгляд другого человека не обладает всеобщей абстрактной силой объективации, как считал Ж.-П. Сартр. Человеческий взгляд несет в себе символическую власть, действенность которой зависит от соотношения социальных позиций того, кто смотрит, и того, на кого смотрят, а также от того, насколько тот, на кого смотрят, признает схемы восприятия, сквозь призму которых его воспринимают и оценивают. Опыт собственного тела, имеющийся у каждого человека, является результатом применения к телу подобных схем интериоризации социальной структуры; это применение подкрепляется реакциями других людей, порожденными теми же схемами. Вот почему неотъемлемый элемент данного опыта – переживание того, насколько собственное тело отличается от социально признаваемого эталона; эти переживания выражается в чувстве стыда, стеснительности, застенчивости. Свидетельством того, насколько люди озабочены своим телом и его соответствием принятым в обществе эталонам, является постоянный рост числа косметических операций, направленных на исправление (улучшение) внешности (например, только в США их делается около 2 млн в год). (В 60-е гг. Мартти Ларни в популярном тогда романе «Четвертый позвонок» писал: «В Америке миллион восемьсот тысяч женщин типа Мэрилин Монро».)

Одной из важнейших составляющих системы, по которой оценивается собственное тело, является оппозиция большое / маленькое, представляющая одно из измерений оппозиции мужского / женского. Здесь положительно оцениваются черты, символизирующие отличие от противоположного пола. Поэтому среди причин недовольства своим телом у женщин на первом месте стоит то, что некоторые его части слишком большие, а мужчины, наоборот, чаще переживают, что они слишком маленькие.

В качестве примера того, насколько сами женщины разделяют представления, порожденные мужской гегемонией, Бурдье ссылается на факт, что большинство современных француженок хотели бы, чтобы их спутник жизни был старше их и крупнее, выше ростом, т. е. обладал признаками, являющимися зримым воплощением превосходства. Если мужчина не будет доминировать, женщина станет чувствовать себя униженной.

Мужская гегемония существует на протяжении веков, оказываясь независимой от смены экономических или политических структур. В силу длительности она и выглядит как природная данность. Поэтому столь нужны и важны конкретные исследования, способные показать действующие в истории механизмы, постоянно воспроизводящие структуру мужской гегемонии. Наиболее существенный вклад в закрепление этих механизмов вносят основные институты социализации – семья, церковь, школа, а также государство. Хотя в разные эпохи степень их воздействия различна, возникающее всякий раз специфическое сочетание их с другими таково, что мужская гегемония сохраняется неизменной. Так, церковь традиционно формирует негативный образ женщины и поддерживает андроцентрическую систему ценностей. Школа прививает ученикам представления о мужских и женских занятиях (ныне дихотомии мужское / женское соответствует дихотомия строгих / нестрогих наук). Но основным институтом, в котором формируется габитус девочек и мальчиков, а девочкам прививают доминирующую схему восприятия, является семья.

И в традиционном обществе, и в наше время семья выполняет функцию накопления и сохранения символического и социального капитала, который всегда был тесно связан с женщинами. И если обмен женщинами ушел в прошлое, то заключение брака по-прежнему остается одной из важнейших форм приобретения символического и социального капитала. Даже сейчас, когда женщины, как правило, вступают в брак по собственному выбору, сохранение этого вида семейного капитала по большей части остается их функцией. Внешний вид супруги, ее косметика, модная одежда, манеры наилучшим образом демонстрируют социальное положение мужчины («женщина – лицо фамилии», говорят немцы) и могут существенно повлиять на приобретение и поддержание полезных социальных связей. Внутри семьи женщина выполняет функцию не только биологического, но и социального воспроизводства, в частности, именно ее стараниями сохраняется социальный капитал родственных связей: поздравительные открытки к праздникам, телефонные звонки по случаю всевозможных событий, обмены подарками, торжественные семейные обеды по определенным поводам являются заботой женщины, как и поддержание отношений с родней мужа. Это ее занятие, несмотря на его принципиальную важность для социального статуса мужчины, не замечается и не ценится, а нередко даже осуждается как «женская болтливость» (разговоры с родственниками, особенно пожилыми, по телефону).

Символическое насилие осуществляется благодаря тому, что терпящий насилие разделяет ту же схему восприятия, систему символов и ценностей, что и осуществляющий насилие. Примером тому является состояние постоянной неуверенности и всевозможных переживаний относительно собственного тела, столь характерное для женщин, которое указывает на их символическую зависимость от мужчин, поскольку женщины оценивают собственное тело с позиций доминирующих схем восприятия. В результате женщины воспринимают сами себя как объект, существующий для других. Постоянная женская тревожность и неуверенность заставляют ее искать одобрения во взгляде другого, более авторитетного и уверенного в себе. Так формируется специфический женский опыт «существовать – значит быть замечаемой». Можно сказать, что благодаря существованию механизмов символического насилия в обществе угнетенные в существенной мере сами подвергают себя насилию, несправедливости и угнетению. Но это неизбежно, потому что угнетенные не имеют иной схемы восприятия, кроме той, которая обща им и угнетателям.

Мужская гегемония воспроизводится при историческом самовоспроизводстве социальных структур благодаря тому, что сами женщины воспринимают андроцентрическую картину мира как нечто естественное и само собой разумеющееся. Причем, как подчеркивает Бурдье, неправильно описывать это (в марксистских терминах) как «ложное сознание» или, используя феминистскую терминологию, как «предрассудок», ибо дело тут далеко не только во мнениях и представлениях, которые можно было бы изменить разъяснениями или пропагандой. Именно мужская гегемония формирует определенный габитус женщины, воплощенный как в ее теле, так и в ее интеллекте, формируя определенные интересы. Тогда оказывается, что самые серьезные вещи – политика, экономика, власть, технология, электроника, точные науки – это «не женское дело», женщин они по определению не должны интересовать.

Любовные чувства свободны и непредсказуемы, тем не менее оказывается, что и они демонстрируют общие закономерности, объяснимые социальными факторами. Интимные чувства – это продукт не только спонтанного выбора, но и бессознательного приспособления к возможностям, открываемым объективной социальной реальностью, так что «любовь является в какой-то мере amor fati, т. е. любовью к своей социальной судьбе» [Bourdieu, 1998. P. 43].

Итак, механизмы, на которых основана действенность символической власти, опираются на схемы восприятия, оценки и действия, составляющие часть габитуса. Эмоции, обусловленные габитусом униженных, невозможно устранить только волевым усилием, основанным на пробуждении сознания. Отсюда следует, что символическая революция, которая является целью феминистского движения, не может сводиться к простому изменению сознания и воли.

Но и «мужчины также являются пленниками и тайными жертвами господствующей системы представлений» [Bourdieu, 1998. P. 55]. Габитус гегемона ведь не дается от рождения, но формируется в ходе длительной работы социализации, направленной на то, чтобы всячески отличать себя от противоположного пола. И прежде всего – подчиняться императиву «мужчина должен быть мужчиной», что означает обязанность следовать определенному кодексу мужской чести и достоинства, т. е. постоянно доказывать, что он действительно мужчина. Быть мужчиной оказывается чем-то вроде быть благородного происхождения. Императив мужской чести должен направлять все мысли и поступки человека, быть в нем сильнее любых других побуждений. «Мужская привилегия оказывается, таким образом, ловушкой, обрекающей на постоянное напряжение и постоянное, иногда доходящее до абсурда усилие… в любой ситуации доказывать свою мужественность» [Ibid. P. 56], предполагающую сексуальную и социальную продуктивность, а также постоянную готовность к борьбе и применению насилия (это демонстрируют современные ритуалы инициации, прежде всего в школе и в армии – «дедовщина»).