Текст книги "База 211"
Автор книги: Алла Дымовская
Жанр:
Боевая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Этот дядька и подошел, присел перед детьми, что-то спросил. Игер замотал головой, как бы давая понять – помощь не нужна, хотя это выглядело глупо. Ведь Тили продолжала плакать все горше, особенно когда краем глаза ухватила на лице у дядьки участливое, сердобольное выражение. Дядька этот продолжал еще что-то говорить, потом задумчиво замолк и вдруг сказал несколько слов на эстонском. Обычное приветствие, но Игера оно почему-то сразу успокоило, брат ответил и доверительно сообщил дядьке, что сестра разбила ноги, они теперь не могут идти дальше. Он надеялся втихомолку, что их предложат подвезти с собой, и тогда Тили перестанет плакать, а дальше видно будет. Но дядька вдруг засмеялся, развел руками и на примитивном немецком языке поведал, что эстонского больше не знает, только эти два слова, но если они понимают, как говорят в германских землях, то он к их услугам. Дети обрадовались, Тили даже отвлеклась от плаксивого дела, посмотрела на дядьку уже открыто.
А брат тем временем рассказывал тут же, на месте выдуманную историю. Что их выгнали из дому и что они сироты, родственникам не нужны. Шли себе, шли с той стороны, пока случайно не зашли за границу, и здесь им понравилось, и обратно они не хотят, а хотят в русский приют для бездомных детей, пусть их не отправляют назад, они очень хорошие и очень бедные.
Дядька ничего им не сказал, но видно было, крепко задумался. Потом, подумавши, дядька поднялся, еще немного постоял, возвышаясь над детьми, им тогда показался гигантского роста, хотя вообще-то был в длину мелковат, и вдруг обратился к Игеру как к старшему:
– Послушай, малыш. Ты пока никому не говори, что ты с эстонской границы. Если спросят, вообще молчи, рта не раскрывай. Приедем в город – вместе подумаем, что нам делать.
Военный этот дядька запихнул их тогда в свою машину, и ехали они до самого Изборска. Там у дядьки оказалась довольно большая комната то ли в бараке, то ли на постоялом дворе, не разберешь, как он объяснил – временное жилье, пока командировка. Дети ничего не поняли, но им постелили на полу чистые и мягкие одеяла, а сверху простыни, дали горячего чаю, и они уснули, ожидая счастливых перемен в жизни.
Дядьку звали Иваном Лукичом Капитоновым, так он сам сказал им на следующий день, и прибыл он из Москвы по делу. А скоро поедет обратно, видимо, это дело сделав. И если они хотят, то могут ехать с ним. В Москве он выхлопочет нужные документы, они же пока пусть учат русский язык, а там школа и дом. У Ивана Лукича тоже когда-то был сын, но погиб далеко на Востоке, жена вскорости умерла от слез, так что он вообще один. Отдаст их в хороший интернат, запишет на свою фамилию, а когда не в разъездах – станет забирать к себе, будто своих детей. Игер сразу же согласился, еще не веря, как им повезло, даже не спросил сестру, но ее глазки так засияли, когда она поняла, что к чему, и объяснения сделались лишними.
Несколько дней они еще прожили втроем во временной комнате Ивана Лукича, а близнецам уже справили сапожки и белье, и всякую другую одежду, которую на местных детишках днем с огнем не сыщешь. И тогда Игера взяла вдруг и стала грызть изнутри совесть.
Нехорошо это. Конечно, в них стреляли отец и старший брат. Оттого и сбежали к волкам в лес, потом куда глаза глядели. А после как-то само собой нашли другого, отца не отца, но доброго и согласного заботиться. И вот теперь придется врать этому Ивану, кто они на самом деле, и врать долго, может, всегда. Только врать Игер не терпел и сестренку учил тому же. Господь Бог, кто его знает, есть ли, нет ли, судя по пастору Юргену, скорее нет. Но от вранья всегда делается ему грязно, хоть каждый день в ушате с мылом мойся, не отмоешься. А за что врать Ивану? За то, что одел и накормил и с собой желает увезти в неведомый, далекий город. Еще противнее, чем ловить беспомощных зайчат, так то хотя бы с голодухи. Может, выгонит их Иван прочь, но никто не знает наверняка, добрых людей больше, вон и та старушка, которая сестренке с плеча кофтенку сняла, и кто хлебом кормил, когда были в дороге. И потом, говорят, «красные» ничего не боятся. Даже царя не испугались, голову ему с плеч долой, чтоб не обижал бедных людей. А тут двое детишек. Вообще, Иван, он умный, он за ружье хвататься не станет, да и не нужно ему ружье, здоровенный маузер в кобуре на боку, так он его ни разу не вынул, кому что скажет, и без того делают с уважением, а говорит он строго. И брат решился. Тили не возражала, привыкла слушаться, она же девочка.
Он все рассказал этим же вечером своему Ивану, при Тили рассказал. И показал, без сестренки, один, ей, может, неудобно было бы раздеваться. Надо же, Иван не стал гнать прочь, за оружие тоже не схватился, а смотрел долго и умно, пока Игер оборачивался туда и обратно, расспрашивал очень обстоятельно, как и что у него получается, мальчик отвечал, насколько мог, многого сам про себя не знал и не понимал. Потом Иван вдруг принялся смеяться, так заливисто и звонко, будто он очень доволен был, что ему достались такие удивительные дети. А когда отсмеялся, брату строго наказал никому больше о тайне своей не говорить. Не потому, что поведут в лес убивать, а потому, что от любопытных не отвяжешься. Затаскают сначала въедливые ученые, после всякие активисты, но они не диковинки, живые люди, пусть и не обычные. И тайна их – она государственная, значит, не всякому знать ее положено. Теперь они с сестрой не просто так и не просто дети, хотя он не отказывается, с удовольствием назовет своими, как обещал, но оба как бы приняты им, Иваном Лукичом Капитоновым, на службу к этому государству и должны о том помнить.
Игер тогда чуть не расплакался от гордости и благодарных спазмов, надо же, на «красной» стороне сделался он государственным человеком, особенным. Однако Иван Лукич велел все же сильно нос не задирать – природный дар, он сам по себе, а ребятам надо учиться еще многому и долго. Игер тогда спросил, как же им обращаться в городе? Ведь им иногда захочется в лес, и терпеть трудно, будто кто-то иной в тебе это требует. А в городе же нельзя, там же тайна. Ничего, ничего, успокоил их Иван Лукич, самолично будет вывозить их в наилучший лес, под Москвой таких много. Но если очень нужно, пусть бегают по его квартире, она хоть и небольшая, зато отдельная, без коммунальных соседей, полная свобода им будет там. Только в школе надо потерпеть… Так все и вышло впоследствии, как обещал Иван Лукич, полковник, а тогда еще сержант НКВД Капитонов.
На этом месте воспоминания, хотя и приятные, пришлось прервать, битые льды неожиданно закончились. Дальше шла непроходимая полоса сплоченного льда, целое нетронутое поле. И не было ему видно края. Игер заметил удобную пологую кромку, повернул лодчонку туда. Посовещавшись, они решили пройти оставшиеся до берега мили на санях. Ничего не попишешь, это Антарктика, предсказаниям не поддающаяся. И вроде бы ожидалась благоприятная ледовая обстановка, но вот же, не повезло. Искать обход – только даром терять время, которое драгоценно. Да и найдешь ли, как тут угадаешь? Хорошо еще, что большую часть пути смогли пройти по чистой воде, хоть и с великим трудом. Жаль бросать суденышко, как тогда назад? Но ничего, может, им повезет или у фрицев захватят подходящую посудину. «Глорию» поставили на якорную стоянку, то есть попросту зацепились «кошкой» за паковый край, свернули парус, вытащили груз на ледяной покров. Игер на всякий случай засек координаты, умом понимая – надежды мало. Кораблик, неплохо послуживший, бросали на верную гибель.
А вот о месте назначения координат точных не было. Спасибо, что хоть район удалось выяснить верно. Они только сейчас представили себе, как рисковали люди в далекой, скованной нацистским холодом Европе, свои же, родные люди, чтобы эти сведения добыть. Никогда и не узнают, кого благодарить за это их задание и за то, что на деле могут доказать нужность свою и отслужить приемной Родине. Само задание показалось теперь пустяком. Найти и обезвредить. И за ценой не постоять.
Они выгрузили последними легкие саночки, Игер наладил постромки, специально сделанные на заказ, разостлал по льду, чтобы удобнее потом подцепить. Тили складывала остальное оборудование и некоторое, еще оставшееся продовольствие. Ничего, охота прокормит. Солнце слегка припекало обнаженные головы, ложилось загаром на их бледные лица, почти одинаковые, даже и теперь, когда они выросли. Погода была относительно хороша: не слишком придется мерзнуть те минуты, которые им необходимы. Они наскоро разделись, Игер тактично отвернулся, чтобы не смущать сестренку, потом стали так, чтобы невдалеке и не повредить скудное имущество. И брат крикнул сестре:
– Вот она, наша жизнь! Здорово! – А потом еще в пространство, вдруг дойдет: – Эх, Капитоныч! Ого-го! Смотри!
Спустя совсем малое время, даже и прикурить не успеть, по антарктическому целинному снежному полю понеслась очень странная упряжка – сани, а в них скользящие парой, стелющиеся на бегу два прекрасных бело-серебристых поджарых полярных волка.
8
В состоянии легкой свирепости, а скорее даже обиды, Сэм вернулся обратно на базу. Бараки стояли пусты, и те, что с подводными моряками, одинокий кок маялся в дверях своего временного камбуза, размышляя: вылить помои прямо на снег или все же отойти в сторонку и не поганить вверенную ему территорию. Видно, инструкция взяла верх, потому что, обреченно вздохнув, котлетный царь поплелся за канатное ограждение, кряхтя под тяжестью здоровенного алюминиевого бака, в котором плескалось что-то мутное. Вообще, после печального случая с Лис в казармах стало очень тихо, как бывает в природе перед лютым ураганом, который то ли разразиться, то ли нет – воля случая.
Днем все были заняты в пещере. Разве Бруно дежурно дремал на радиоточке. Сегодня «тащили торпеду», сам старина Рейнеке руководил работами, под неусыпным наблюдением гауптштурмфюрера, разумеется. На базе осталось только мирное женское население – повариха Гуди и еще Шарлота в своей кое-как налаженной лаборатории – во время недавней «битвы народов» довольно покрошили ценнейшего оборудования. Хорошо, если на «Швабию» догадались погрузить запасной комплект. А нет – так жди еще через год, связи ведь никакой, сообщить о случившемся некуда.
К Шарлоте он не пошел, к поварихе – тем более. У доктора Эйгрубер нечего было ему делать, в ухажеры Сэм не стремился, в помощники совсем уж набиваться не желал. Вообще, Шарлота была ему неприятна – чересчур много в ней удручающе слепого фанатизма. Хотя именно сейчас доктор Эйгрубер могла дать ему довольно разъяснений по поводу нынешнего озарения на морском берегу. Сэм уже догадался, пожалуй, какими именно экспериментами занималась Шарлота в пятом лабораторном блоке. К малютке Гуди он не отправился по иной причине – не хотел портить девушке настроения. Повариха встретила бы его с радостью – у Гуди всегда имелось в запасе что наладить или починить, Сэм не гнушался даже паять кастрюли, самолично бегал за оловом в рубку к Геделе. Из всех обитателей базы Сэм явно был самый безотказный и бескорыстный представитель мужского пола, к тому же не трепался, а помогал делом. Но может, малютке Гуди попросту именно его просить было нестеснительно – все же Сэм пленный, а значит, как бы ущемленный в правах. Хотя робкая повариха вряд ли полагала так на самом деле, она была по-настоящему хорошая девушка, и Сэм думал порой, что для Гуди лучше находиться сейчас у плиты с шипящими сковородками на богом забытой базе, чем пропадать у себя в Германии – в новые нацистские, истинные арийки она нипочем не годилась.
Краем глаза Сэм увидел, как приоткрылась дверь одного из дальних ангаров, и загорелся про себя. Вот кто ему нужен! Ох, и возьмет он сейчас кое-кого за мягкое место! Сказать «взять Волка за глотку» не получилось даже мысленно, несуразное вышло бы выражение.
Точно, Волк копался возле вверенной его попечению дизельной электрической станции. Его и не могло быть в пещерах – после случая с Лис запрещено ему было отлучаться с поста, если ни одного из охранников не имелось на месте, Ховен на этот счет даже письменный приказец вывесил. Продовольствие что, один расхититель-диверсант много не унесет, а вот если рванут цистерны с горючим – жди беды. И Волк остался караулить. Разложил прямо на снегу какие-то грязнючие тряпки, в солидоле и мазутной смазке, тер ими несусветно корявую железяку, кажется, запасной противовес от топливного котла, как показалось Сэму на первый, быстрый, взгляд. От созерцания этого житейского времяпрепровождения злость его вдруг многократно возросла, и к Волку он подошел, внутренне кипя на последнем градусе горячки, которая наступает от праведного гнева.
– Привет! – навстречу ему поднял голову Волк, улыбнулся дружелюбно.
Вообще-то он был ничего себе парень, даже странно, что угодил с таким незлобивым характером в помощники в Ховену. Но тут же Сэм вспомнил, кем может оказаться Волк на самом деле, и тогда в охранниках ему самое место. Впрочем, Великий Лео относился именно к этому своему приближенному как-то особенно, иначе и с нарочитой строгой мягкостью. Словно к младшему брату или сыну, которого воспитали в его отсутствие, но вот отец наконец нашел утраченное чадо и теперь дарит любвеобильным вниманием. Исключительный случай, Великий Лео и человеческие чувства. Ведь даже в истории с Лис гауптштурмфюрера больше всего разъярила ситуация злостного нарушения дисциплины, чем покушение на собственную любовницу, это если верить слухам, конечно.
– Привет! – многообещающим от сарказма тоном сказал в ответ Сэм.
Волк уловил непривычно-враждебные нотки в голосе незваного гостя, с ним не разговаривали так, не из боязни, а просто никогда не было повода.
– Случилось что? – встревоженно спросил Волк и оторвался наконец от своих тряпок.
– Да уж, случилось, – с все возрастающим негодованием подступал к нему Сэм. – Медведь там с утра рыбкой забавлялся на берегу, ты здесь вонь развел, механик-самоучка, а меня за дурака держат! Причем последнего! По-человечески сказать нельзя было?
– Что сказать? – ничего не понимая, но стараясь сделать ситуацию примирительной, осторожно спросил Волк.
– Сам знаешь что. Тебе ли и не знать! Я уж помню! Как ты вокруг саней скакал. Голову мне морочил! Еще бы! Свеженького нашли, за чей счет позабавиться! Коньяк он пьет! – отповедь вышла довольно сумбурная, зато излагала самую суть претензий, и Волк понял ее превосходно.
– Во-он ты про что! – несколько скиснув, протянул парнишка и опять потянулся к тряпкам, больше от смущения, чем по нужде. – Но, пожалуй, я выглядел бы мистификатором-недоучкой из заезжего цирка, вздумай представиться тогда настоящим образом. – И тут, внезапно что-то сообразив, Волк вскинул голову в восхищенно-изумленном и радостном порыве: – Постой! Ты не боишься, что ли?
Неожиданный вышел вопрос, Сэм немного даже подумал, прежде чем уразумел, какое чувство и в каком отношении имел в виду Волк.
– Нет, не боюсь. С чего бы? – Но, увидев, что ответ его доверия не удостоился, пояснил: – Я не от храбрости и не от похвальбы. Тоже и для меня страшные вещи есть. К примеру, видел, как клином шли танки по пустыне в наступление, прямо на наши позиции, еле ноги унесли, такая жуть была. Еще артобстрел, штука весьма неприятная, особенно если коммуникации перебило, а тебе срочно радиовышку восстанавливать. Можно и в штаны наложить. Впрочем, полные штаны делу не мешают, лишь бы делалось.
– Все же иной сказал бы: чудеса, причем из сатанинских. Да что я говорю! Многие так и думают. Вон, руны охранительные на себя понацепляли, смех один. Даже Вилли, хотя он-то знает про нас больше всех. И тоже боится. Не меня, конечно, и не Медведя, а себя самого и в себе чертовщину. Однажды так и сказал: или Галилей был неправ, или надо мной нечистый надсмеялся. В смысле: если мы есть, то тогда и Земля – центр Вселенной и верить не во что, даже в знание. А я ему сказал, что он, Вилли, круглый осел. Поругались крепко.
– Правильно сказал, – согласился с ним Сэм, он уже успел присесть рядом на перевернутом ржавом цилиндре-емкости от смазочного масла. Он знал про Волка, что тот в свое время учился на портового инженера в Гамбурге, только недолго, его то ли выгнали, то ли он сам ушел, но человеком был отчасти образованным, и это упрощало дело.
– Ты спрашивай, не стесняйся. Теперь уж чего скрывать, – приободрил его Волк.
– Скрывать всегда есть чего. Но я спрошу. Только не знаю, как выразить. Попробую для начала по-деревенски примитивно. Вы, то есть ты, Лис и Герхард, вы оборотни?
– Если по-деревенски, то, конечно, да, – Волк сделался сразу очень серьезным, вся его ребяческая смешливость разом ушла. – А если по сути, то нет. В смысле, мы не воем по ночам, не превращаемся в полнолуние, и разума, между прочим, тоже не теряем. Тут иное. А вообще, лучше Бохмана спроси. Вилли тебе профессионально по полочкам разложит. Он давно уже с моделями бьется, ищет научное объяснение… Правда, без толку, – с вернувшейся к нему веселой дурашливостью заметил Волк, будто подглядел чужую неловкость.
– Вилли когда еще придет. Он сегодня «тащит торпеду», – напомнил Сэм. – А я бы сейчас послушал. Ты все же в высшей школе учился – чужие мысли сможешь внятно изложить.
– Это действительно очень сложно, – Волк непроизвольно перешел в иную разговорную плоскость, будто дело происходило не в снежной степи у топливного ангара, а в аудитории перед профессором, где он держал экзамен. – Понимаешь, Вилли считает, это пространственный переход. Для наглядности представь. Платяной шкаф, где висят в ряд вещи. Нет, не так… Пусть будет один костюм, парадный. А другой на тебе, тот, что на каждый день. И ты время от времени открываешь шкаф и меняешь первый на второй.
– То есть человеческое тело на волчье или медвежье, – уточнил Сэм.
– Или на дикую рысь. Как наша Лис. Только она букву «р» не выговаривает, вот и стала Лис. Еще потому, что крадется хитро и неслышно, это прозвище Лео придумал, – пояснил Волк, – Но понимаешь, вся штука в том, что во время обращения ты остаешься неизменен: твое «я» или разум, как угодно назови, – в каждой философской школе свои огороды – неизменно там и тут. Хотя, скорее над обоими состояниями, а в то же время нигде. Затем всю подчиненную тебе конструкцию поворачиваешь. Присутствуешь в ней тоже там и тут. Ощущаешь себя сразу и шкафом, и его хозяином.
– А что там замечательного, в шкафу? – загоревшись любопытством, выпалил Сэм. Он уже забыл о необычной исповеди, о своей обиде на Марвитца, мозг его скоро рисовал и считывал картинку.
– Ничего. Всего лишь пустой темный ящик. А в нем костюм. Кстати, не один. Только каждый выбирает, какой ему лучше идет. В том смысле, что ты не влезешь в женскую юбку или в баварские кожаные «ледерхозе», не твоя это одежда. Вот и я, к примеру, никогда не надену то, что носит Лис. Плохо мне будет в ее костюме. Поэтому я Волк, а Марвитц, скажем, Медведь.
– Я помню Лис в ту ночь. Она совсем голая была, – Сэм разговаривал уже как бы сам с собой, такая его хватила познавательная горячка. В голове проносились структурные системы, одна фантастичнее другой. – Одежда, обычная и человеческая, стало быть, не переходит?
– Ничего не переходит. Кроме тебя самого. Вернее, лишь то, что содержит живой генетический код, то есть неразложившаяся органика: Шарлота достоверно выяснила. Это как шифр к замку. А мертвые предметы портятся безнадежно. В радиусе примерно сантиметров двадцати—тридцати, у каждого разно. При переходе туда – резкий локальный скачок температуры на доли секунды; все, что из ткани или, допустим, кожи или дерева, сгорает, не в огне, а будто рассыпается, некоторые металлы испаряются, некоторые плавятся и текут. Поэтому лучше высоко подпрыгнуть вверх, если не желаешь обжечься о землю или другую поверхность, а потом сразу в сторону. При переходе обратно – такое же интенсивное понижение и в том же радиусе, очень сильное поглощение тепла. Здесь не видно, а, скажем, летом трава замерзает и ломается в крошку.
– А тела настоящие? – задал Сэм самый сейчас ему интересный вопрос.
– В общем, да. Шарлота нас анализами уже измучила. И никакой патологии не нашла. Волк как волк, человек как человек. С точки зрения биологии делать тут нечего. По крайней мере, на сегодняшний день. А что будет завтра, кто знает? – со спокойным равнодушием ответил ему миляга-оборотень, было видно, что Волка этот вопрос мало занимает, и вообще, не из разряда насущных. Его даже замасленный противовес волновал больше. Однако вечно приветливое настроение взяло верх: – Ты мне скажи, Сэм, если мы такие нормальные, то почему физической силы у нас вдвое больше против обычных людей и выносливости тоже? И никакая язва нас не берет? И кажется, судя по нашему Герхарду, живем мы чуть ли не два человеческих срока?
– Может, просто-напросто жизненные силы складываются или умножаются? Если ты сразу человек и волк, то мощь твоя от одного и от другого? – Сэм выдал первый пришедший ему на ум принцип объяснения. И спросил уже ни к чему, а из чистого любопытства: – Интересно, насильственно убить вас можно?
– А ты попробуй, – усмехнулся Волк, впрочем, добродушно. – Если очень постараться, то, конечно, можно. Только видишь, какая штука. Ну, пускай, угостишь ты меня пулей или ножом. Я ведь не дурак, тут же обернусь, это секундное дело, даже меньше. И конечно, от свинца и железа ничего не останется, а тело мое, человечье, в шкафу в полном порядке сохраняться станет, без дыр и порчи. Отчего так, не знаю. Но проверено. Ты вообще-то лучше Бохмана спроси. Он давно уж ночей не спит, ищет отгадку к загадке природы, такого наворотил, что уже и слова нет ясного, надо с ним через переводчика разговаривать. Ладно, я недоучка, его и герр Ховен через раз понимает.
Они поболтали еще немного, но в научно-фантасмагорические детали Сэм более не вдавался, любопытно было ему поговорить с Бохманом, однако до вечера еще далеко, а раньше тот не вернется, «тащит» эту чертову торпеду. Беседа у него с Волком пошла больше про тяжкую их брата-оборотня двойную жизнь. И оказалась она у каждого своя. Истории, все три разные, любая по-своему примечательна.
Положим, первым официальным оборотнем Третьего рейха стал Герхард. По обычным меркам человеческого века было ему уже лет восемьдесят, а на вид так и меньше сорока. Только-только в полном расцвете сил. Прозябал он в скалах Тевтобургского леса, в какой-то пещерке. Случалось, с лютого голода обедал и зазевавшимся охотником – это по зиме. Когда менял звериные шкурки на насущные вещи, когда и подворовывал. В деревнях его не любили, но и боялись, считали за помешанного дикаря, держались подальше, обходили стороной, но чаще не трогали. Хотя однажды, еще по молодости лет, когда Герхард сам сбежал из дому, сильно бедняцкого, желая жить в свободе, его медвежонком поймали с намерением продать в гамбургский цирк Гагенбека. Правда, в клетке просидел он недолго, дождался темноты и чтобы сторож уснул, открыл замок и был таков. Но пребывание свое в неволе запомнил накрепко. И с тех пор частенько бедокурил. Портил капканы, спускал деревенских собак с цепи, даже потом лабораторных крыс у Шарлоты тайком таскал из вивария. Однако благодаря его эскападам, а может, чуткой интуиции местного суеверного крестьянства, о тех лесах прошел дурной слух. Припомнили и парочку пропавших без вести охотников, и раскуроченные ловушки, и кое-какие нехорошие встречи с медведем, который глазел из кустов на женщин, словно человек. Оттого прилепилось к сим известковым скалам и лесным пещерам прозвание «Магические места». По этому-то указующему названию, словно первопроходец по компасу, и явился в Падерборн однажды гауптштурмфюрер Ховен. Тогда еще просто обершарфюрер СС. И Медведь сразу поверил ему. Как и в то, что он, Герхард Марвитц, вовсе не выродок, а, напротив, новый шаг вперед в эволюционном развитии природы, тот самый уникум-сверхчеловек, во плоти и наяву, и что есть в Третьем рейхе такая организация, где примут его с распростертыми объятиями. В общем, носился тогда Лео со своей находкой, словно дурак с рождественской свечкой. А Герхард на него чуть ли не молился. Лео его читать и писать выучил, перевез в Берлин, одел, накормил, с хорошенькими фрау и фройляйн познакомил, только просил не обижаться – не все еще понимают его, Герхарда, уникальность. Позже в «Аненэрбе» целый отдел открыли, секретный и в документах не значимый. И Герхарда записали под грифом «особь номер один». Очень обидно, но Ховен велел наплевать и позабыть. В самом деле, не человеком же его писать? Он выше и больше. Правда, Герхард тогда остался при убеждении, что в управлении по расовым вопросам сидят одни недоумки и никто там не считает его «выше и больше», а совсем наоборот. Но Лео он о том не сказал, незачем расстраивать замечательного человека. Герхард уже привязался к своему открывателю, как верный пес. И ни на шаг не отходил. В идеи пангерманизма верил свято, и вовсе не по недостатку образованности, хотя и это присутствовало, конечно. Ему по душе пришелся тот единственный, на его взгляд, общественный порядок, дутому мистицизму которого он мог достойно служить, являясь одновременно его как бы символом. Из никчемных бродяг в самый центр внимания, пусть пока и тайного, – подобный переход заставил Герхарда возгордиться необычайно. Сказать по чести, многого он и не видел, а Лео не все ему показывал и дозволял знать. В особенности о том, что стоит какому-нибудь ничтожеству на верху щелкнуть пальцами, как беднягу Медведя тут же сочтут лишним и сгноят хотя бы и в тайном узилище или попросту уничтожат сильно и быстро действующим ядом, чтоб ничего не успел понять.
А вот лично он, Волк, пришел в отдел добровольно. Сэм станет сейчас смеяться, но чистейшая это правда – пришел по объявлению. Самому банальному, в нескольких газетах напечатанному. В «Гамбургском времени» в том числе. Навроде шутки, но кого касается, тот поймет. К этому моменту Волку уже все надоело. И его респектабельное, благочинное семейство, и придурок отчим, чиновник городского магистрата и ревнитель магдебургского права, вечно хмурящий на пасынка брови, и нудная инженерная школа, и тайные вылазки за город, когда становилось невмоготу, и он бегал по полям, ни о чем не думая и все проклиная, от скуки ловил собственный хвост. А тут случайно увидел и прочел. Рано или поздно, впрочем, все равно бы прочел, их еще несколько лет публиковали, Лео не уставал надеяться на успех до самой войны. Пришел лично к герру Ховену, себя отказался назвать, кто он и откуда, поклялся только, что чистопородный немец, а по нему и так было видать, впрочем, на это, кажется, Лео плевать хотел. В личной учетной карточке так и значился «Волк, особь номер два». Ничего всерьез не принимал, больше валял дурака, вообще-то в «Аненэрбе» этим сплошь и рядом занимались. Однако было забавно. А потом Лео добился своего, и вместе с Медведем их представили лично фюреру. Владыка Третьего рейха впечатлился настолько, что велел назначить обоим особое содержание и приказал Гиммлеру содержать отдел зооистории с его подопечными поблизости, мало ли какая приключится блажь. Тут-то они ощутили себя значимыми фигурами. Впрочем, Волк от лицезрения особы фюрера в чрезмерный экстаз не впал, с его-то врожденным легкомыслием сложно предаваться безудержному фанатизму. Но с Лео у них получилась отдельная история. Герр Ховен как-то особенно привязался к Волку, мальчишка, соответственно, к нему. Вроде приемного сына, которому многое можно, которого берегут и держат под присмотром, а и сын в свою очередь, какой бы ветер ни гулял в голове, за отца горло кому хочешь порвет. Такое получилось между ними родство. Если Марвитц видел в Лео обожаемого навеки начальника, то Волк, иногда позволявший и капризы, – не слишком строгого папашу, готового нянчиться с сыночком до второго пришествия. Но и справедливости ради надо признать: Волк был единственной человеческой слабостью железного гауптштурмфюрера, а больше за Лео Ховеном никаких поблажек ни для кого не водилось.
Вскоре после торжественного представления канцлеру они поехали в путешествие. Стукнула моча в голову персонам на высотах власти отправить их искать чудес в Гималайских предгорьях, дескать, потенциальное духовное родство, мистический союз душ и родина арийских племен. Короче, наладили всех троих в государство Тибет. Повидать далай-ламу и себя показать. Только никакого далай-ламы они в Лхасе не застали, тот уж помер, а нового пока не сыскалось. Зато посмотрели британскую Индию, до этого Стамбул и даже Иран. Волк был в восторге, а Марвитц часто и довольно улыбался в бороду. Ему очень понравились восточные женщины. Он вообще отчего-то предпочитал чрезмерную скромность у противоположного пола, при наличии, разумеется, отнюдь не скромной красоты. В Тибете долго не задержались. Представляла собой вся их троица нечто вроде посольства, потому принимали заезжих германцев пусть с неохотой, но вежливо и чинно, и напоследок передали их собственному далекому «великому владыке, океану мудрости» несколько барабанов с молениями, золотые ритуальные украшения и послание с наилучшими пожеланиями. А про истоки истинно арийской расы там никто и не слыхал. Гипнотическими сеансами в Тибете тоже не баловались, даже при официальном дворе, о спиритизме со столоверчением не имели понятия, чудодейственной святой воды тем более не оказалось. Из необыкновенного – разве неописуемой красоты природные горные ландшафты да некоторые пикантные травы для увеличения мужской потенции. Ховен те ландшафты сфотографировал, заодно прикупил и травы на всякий случай, целый мешок, какое-никакое, а его собственному начальству приятное утешение.
Случилось это уже на обратной дороге в приграничном районе. До индийской территории оставался один дневной переход, в небольшом селении решили заночевать. Никого они там не стеснили, с собой были просторные палатки и все необходимые припасы, да еще от самой Лхасы ехала с ними охрана для защиты от разбойников. А поутру, когда собрались в путь, очень рано на рассвете в поселке поднялся шум. Вышли посмотреть, что такое. И надо же, толпа местных женщин и мужчин камнями кидалась в оборванного, невероятно грязного паренька, почти ребенка, гнала прочь с визгливыми криками и протяжным кашлем от поднятой поселянами дорожной пыли. Гонимое существо производило весьма жалкое впечатление: спутанные лохмы серых волос, овчина на голое тело, полная вшей, обмотанные тряпками ступни ног, драные, до колен, армейские штаны явно британского происхождения, и такое грязное лицо, что даже его естественного цвета нельзя было разобрать. Лео, конечно, не собирался вмешиваться, да и с какой стати. Но Медведь первым учуял неладное. Он был старше Волка, хотя и того кольнуло предчувствие и потянуло вперед, будто железную руду к магниту. А Герхард уже унюхал, что это свой. Видать, что-то такое знали и местные жители и потому швырялись в оборванца камнями, причем целили очень метко, норовя попасть в голову или перебить ноги. Кое-как отбили чумазого мальчишку, пригрозив селянам винтовками. В общем, взяли беднягу с собой. Ошиблись только в одном. Не парень это был, а лядащая девица лет примерно двадцати, не больше, как она сама смутно помнила про себя.
