Текст книги "Жена по заказу"

Автор книги: Алла Драбкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Они стояли рядом и раскланивались с прибывающими гостями. Несмотря на разницу лет, они были очень красивой парой, Яна и Виктор. Казалось, Виктор родился для таких вот приемов. леса, морда чуркой с глазками, жидкие волосы, короткие ноги. Но сегодня она была одета так, что изъянов фигуры совершенно не чувствовалось. В ее силуэте даже была некоторая стройность. (Потом я узнала, что ее обшивает Варька).

«Спиногрыз» был из тех молодых людей, на которых не посмотрит ни одна его сверстница. Нет, он не был малорослым и не был уродом, но в лице его сквозило такое духовное тщедушие, такая вымороченная астения и безволие, что я почти физически почувствовала влажное прикосновение его рыбьей руки, как будто и впрямь пожала эту руку.

И еще я почему-то была уверена, что при всем при том этот молодой человек весьма высокого о себе мнения и выламывается перед любительницей «молодых тел» при каждом удобном случае. Нет-нет, я не из тех, кто освистывает такие неравные браки, в некоторых случаях я их даже приветствую, а в некоторых – сочувствую. Но пожирательница тел Беатриса вызывает у меня отягощение вместе со своим спиногрызом.

– О! Какая феерическая вульгарность! – закатил глаза Нефедов. – Мадам Гнилова!

Гнилова стояла рядом с Яной, и казалось, что она – отражение Яны в кривом зеркале. Гнилова тоже была в зеленом и тоже с кружевами. Но настоящие Янины кружева были потаенными, подшитыми с изнанки, а искусственные нейлоновые кружева Гниловой жестко топорщились снаружи, подшитые к такому же жесткому – из парчи, что ли, – колом стоящему платью. У Гниловой были светлые волосы и голубые глаза, но никому бы не пришло в голову назвать ее блондинкой с голубыми глазами, потому что волосы были тусклы, а глаза – водянисты. Копилочный ротик, почти без губ, делал ее похожей на какую-то белесую глубоководную рыбу. Может, я и зло характеризую Гнилову, но ей было хорошо за сорок, а в таком возрасте человек уже должен отвечать за свое лицо. Как же и чем она жила, если так мертво выглядела в итоге этой жизни? Бедная Гнилова.

– Наверное, я кажусь вам Собакевичем? – сказал Нефедов.

– Я сама себе кажусь Собакевичем, – вполне искренне ответила я, умолчав, однако, о том, что ему как-то не с руки высмеивать своих коммерчески выгодных писак, которых он приводил мне в пример. Не могу себе представить, чтобы старик Семенов вот так издевался за спиной ненавистных ему идеологически выдержанных авторов, которых должен был печатать. Он молчал даже не из страха перед ними, а из стыда за свою беспомощность.

А ведь Семенов не мог печатать то, что хотел. Все понимали, что в некоторых случаях он имел право на ненависть и отвращение, однако он молчал о своей ненависти, раз уж не мог помешать порядку вещей. А ведь и тогда была масса прожженно-циничных редакторов, которые, печатая, презирали и высмеивали, прогибаясь и угодничая при этом.

– А вот наш классик Петров… – ухмыльнулся Нефедов.

«Классика» Петрова я читала, не догадываясь, что это Саша Петров, тот самый, которому я давала рекомендацию в Союз писателей и с которым в общем-то дружила. Талант его никуда не делся и сейчас, он писал вполне приличные детективы, по-прежнему заботясь о том, чтоб сочинения его имели смысл и толк.

– А чем вам не угодил Петров? – спросила я.

– Ленивый совок, который ценит каждое свое слово.

– Ну, конечно, не разводит копеечную историю на тысячу авторских листов, как это у вас теперь принято.

– Так вы считаете, что он действительно умеет писать?

– Да. Умеет. И очень хорошо. А вам этого, я вижу, не надо?

Нефедов промолчал, но не отошел от меня. Почему-то он считал, что должен стоять рядом и представлять мне всех гостей по мере их прибытия.

– Старик Прокофьев со своей мадамой. Владелец заводов-борделей-пароходов. Сибирский плебс много лет знал его под кличкой Стальной.

– Стальной? – невольно вскрикнула я, но тут же пожалела об этом.

– Вам это о чем-то говорит?

– Нет, – ответила я, может быть, чересчур резко.

Но та кличка мне о многом говорила. Я внимательно смотрела на Прокофьева, но не могла сказать с уверенностью, тот ли это Володя Стальной, которого я знала почти тридцать лет тому назад.

Помню, он прислал письмо на двух десятках страниц после выхода первой моей книги. Это был поразительно грамотный и точный литературный разбор. Я, разумеется, ответила, не очень-то разбираясь, что означал обратный адрес Володи Стального.

Переписка продолжались года два, пока он не явился собственной персоной. Я тогда жила в коммуналке, и все соседи, которые хоть краем глаза видели Стального, долго не могли успокоиться, расспрашивая, кто это и зачем приходил. Это при том-то, что ко мне ходили десятками – и муха, и жаба. Мирные обыватели храпели и били копытом при виде этого дерзкого, красивого и даже внешне опасного волчары. Он был у меня пару раз, а потом сказал:

– Дружить домами не будем, потому что у меня никогда не будет дома. Об одном тебя прошу: не верь таким, как я. Не пускай нас в дом. Ты слишком молода и благородна, чтоб понимать, кто мы такие и что мы знаем. Наш опыт тебе не нужен, он запредельный.

И больше он не пришел и не написал ни разу.

Покойный Гриша Сурков, следователь, навел о нем справки и, как всегда назидательно, сказал мне, что быть подружкой этого человека не только неприлично, но и опасно.

– Но он же все понимает! – воскликнула я. – Ни один из вас, кроме Гусарова, никогда так меня не понимал!

– Он-то тебя понимает… Да что тебя понимать, Женечка! Он ее, видите ли, понимает! А ты его понимаешь? В его тридцать пять за ним семнадцать лет тюрьмы! Даже я не могу себе до конца вообразить, что такое тюрьма. Спроси Гусарова – он никогда не скажет тебе полной правды. А ведь он сидел не столько и не за то, за что сидел Стальной.

– И все равно он благородный! Он сам ушел, он сам сказал мне, как к нему относиться.

– Ему это недорого стоило.

Потом у меня изредка появлялись поклонники из мест не столь отдаленных, я спрашивала их о Володе Стальном. Те, кто что-то о нем знал, испуганно замолкали, услышав мои вопросы. Теперь я понимаю, что заигрывать с уголовниками типа Стального не следует, теперь у меня уже хватит воображения, чтобы действительно бояться таких и самого воздуха вокруг них. Но все равно в глубине души я вспоминаю Стального добром, по крайней мере – с уважением.

И вот теперь я разглядываю Прокофьева, стараясь понять, не тот ли это Стальной. Стальные зубы, в свое время давшие ему эту кличку, отсутствовали, но фарфоровые были настолько явно фарфоровыми, что ничего не стоило предположить их недавнее происхождение. У того были дерзкие, неукротимые глаза (их цвета не помню: то ли серые, то ли зеленые, то ли желтые). У этого глаза были усталые, несколько хмурые. Явно совпадала только тигриная грация движений, но опять же мало ли красивых мужчин, неосознанно освоивших такую повадку?

Тому Стальному должно было быть немногим за шестьдесят, этому лет на пятнадцать меньше, или просто он потрясающе сохранился.

– Какое он имеет отношение к вашему издательству?

– Ну у него есть еще и типография. Он кент Папы Вити.

– Разве Виктор Аполлонович не знает о его прошлом?

– А откуда вы знаете о его прошлом?

– Так ведь кличка…

– Ах, кличка… Ах да, кличка. А по-вашему, Папа Витя хоть что-нибудь знает о людях? Он же никогда не жил в реальной жизни.

И вот тут Нефедов был прав.

«Мадама» Прокофьева была очень красивой женщиной, немногим уступающей Яне. А может, она просто была не столь удачно одета. Прекрасное лицо с высокими скулами и чуть раскосыми зеленоватыми глазами очаровало меня спокойным достоинством. «Ни взора наглого для всех…» Тот Стальной очень хорошо разбирался в женщинах, а потому мог выбрать такую, впрочем, с разницей в тридцать лет он мог и ошибиться, я наблюдала такие ошибки и у очень умных мужчин.

Потом гость повалил косяком. Нефедова отвлекли, окружили какие-то люди.

Три дамы подошли ко мне с одним и тем же вопросом:

– А вы что тут делаете?

Томская задала этот вопрос в своей надменной манере, но я не обиделись. Этот тон был ей свойствен даже тогда, когда она жила у меня из милости на кухне. Люди, напрочь лишенные чувства собственного достоинства, почему-то всегда считают нужным разговаривать либо надменно, либо униженно.

Третьего не дано.

– Я? Я присматриваю за столовым серебром, – ответила я. – Знаешь, эти новые писаки…

Получив по мозгам, Томская вспомнила о былой дружбе.

– Тетя Женечка! Я бы так хотела зайти к вам и показать свой новый роман…

Я хотела сказать, что давно не подаю на бедность, но сдержалась.

– Я не разбираюсь в новых жанрах, так что прости, Элла.

– А вы что тут делаете? – В тоне Гниловой было превосходство человека, наконец-то добившегося справедливости.

Она, Гнилова, справедливо процветает, а ее гонители, как и положено, прозябают в безвестности.

Она даже не понимала, что; я не была ее гонительницей, что я терпела ее и щадила. Вот уж она бы ни при какой погоде не щадила никого. Я, радуясь, что теперь могу не щадить ее, нарочито хамским тоном ответила:, – Пожрать пришла! – после чего сбежала от Гниловой.

– А вы что тут делаете? – Беатриса осталась при всех своих правах быть там, куда посторонним вход воспрещен. Для нее почти ничего не изменилось, а если и изменилось, то только к ее пользе.

Раньше, будучи партийной чиновницей, она все-таки побаивалась быть особенно высокомерной и пренебрежительной. Ей приходилось притворяться. Но и мне приходилось притворяться, потому что к тому времени, когда мы с ней познакомились, я уже знала, что такое обком и обкомовские дамы.

Теперь она уже не обязана была хотя бы казаться приличной. Но и я тоже ее не боялась.

– Я? Что делаю? Поесть пришла, что мне теперь остается. Такая у меня теперь зоология.

Конечно же, она ни на секунду не забывала унижения, которое схлопотала тогда от Килькина, но только теперь могла со мной рассчитаться. По-хозяйски демонстрируя своего «спиногрыза», она сказала; с самодовольным прищуром:

– Что-то платье на вас знакомое… Я уже сто лет вижу его на Сорокиной, а теперь вот на вас.

– А вы по-прежнему надзираете над нами своим недреманным оком? Я польщена.

Моя социальная ненависть нисколько ее не смутила, ее «спиногрыза» тоже. А вот мне стало неловко из-за своих внезапно прорезавшихся чувств, – Мамочка, там уже садятся за стол, – тоном избалованного ребенка сказал «спиногрыз».

Меня чуть не вытошнило. Беатриса отошла от меня и тут же шагнула в какую-то толпу гостей, где была принята с почетом и уважением.

Карточка с моей фамилией оказалась во главе стола, рядом с карточкой Виктора, и, таким образом, мое желание скрыться в толпе не удовлетворилось. С другой стороны, сидеть рядом с ним было лучше, чем с кем бы то ни было другим, я чувствовала себя при нем защищенной. Рядом с Яной, напротив меня, сел Прокофьев. Я изо всех сил старалась не смотреть в его сторону, но ничего не могла поделать – хоть боковым зрением, но присматривалась. Поняла с уверенностью лишь одно: этот Стальной в любом случае принадлежал к тому же человеческому типу, что и тот. Волчара. Красивый, умный и опасный волчара.

Началось юбилейное словопрение, к которому я не прислушивалась. Продолжала скользить взглядом по длиннющему столу. Удивительно, но, встретившись со мной взглядом, некоторые кивали и улыбались. Что ж, я столько лет была на виду.

Пили за Виктора, за Нефедова, за редакторов и писателей. Мелькали вспышки фотографов, была телевизионная камера. Очевидно, я тоже постоянно попадала в объективы, потому что сидела рядом с Виктором, но в какой-то момент мне почудилось, что снимают именно меня, и мне это не понравилось, напугало. Боюсь, что довольством и приветливостью моя физиономия не отличалась, и кому-то при взгляде на меня могло показаться, что я до смерти завидую этим самым другим именам.

Народ за столом оказался весьма ушлым и пристрелянным насчет выпивки. Любил не слушать, а кушать, и потому очень скоро все вокруг зашумело, задвигалось и начало взрываться смехом. Передо мной вдруг оказался микрофон, и голос позади меня с нарочитой серьезностью произнес:

– Евгения Ивановна, как вы относитесь к новой литературе?

– Я не знала, что литература бывает еще хуже советской.

Я обернулась к Нике Тубасовой, которую не видела уже сто лет, и уперлась носом в телекамеру.

– Уберите камеры, меня линчуют за такую морду поклонники Гниловой!

Оператор со смехом убрал камеру, Ника обняла меня.

– Почему, "собственно, морда? В детстве вы не обещали так расцвести, – сказал позади меня Стальной.

Ну конечно, это был Стальной, именно тот самый. Я обернулась к нему и увидела волчью улыбку, оскал, явно выдававший всю его уголовною судьбу. В его улыбочке, обращенной ко мне, была толика снисходительного презрения, толика провокации и проверки на вшивость. Но если тогда, в юности, я бы, несмотря на предостережения друзей, все же предложила бы ему дружбу, не вздумай он от нее отказаться, то теперь поезд ушел. Заискивать перед криминальным авторитетом? Ну уж нет! Глядя ему в глаза, я сказала:

– Простите, не имею чести…

– О, вы меня не знаете. Это я следил за вашей литературной судьбой. Когда-то у меня было на это время. Много времени.

– Женечка, познакомься, это Володя Прокофьев! – встрял Виктор, с любовью глядя и на меня, и на Стального.

Мне пришлось пожать руку Стального, и я увидела изумление Виктора, заметившего, что Стальной мне подмигнул.

– Пошли с нами, мы закончили, – позвала меня Ника, и мы пошли к столику', накрытому отдельно для прессы. – , – Слушай, Стальной тебя знает… – сказала Ника.

– Не имею чести, – повторила я.

На первой раз Ника проглотила это, но через десять минут, уже выпив, сказала:

– Какая-то ты стала испуганная, осторожная.

Не то что раньше… Все распоясались, а ты испугалась. Представляете, меня из-за нее чуть с работы не уволили. Несла, что хотела, а я не уследила.

Я-то думала, что ты окажешься в первых рядах демократов.

– Я не демократ, я демос…

Пресса расхохоталась, и я почувствовала себя уютно, среди своих.

Народ между тем уже вставал из-за стола, бродил по залу. На возвышении для оркестра появились музыканты. С актуальнейшим на сегодняшний день вопросом подошел –Саша Петров:

– А ты что здесь делаешь?

У него этот вопрос прозвучал совсем не так, как у трех дам. Саша скорее удивлялся, как это я снизошла до такого дурного общества, на что мне и пришлось рассказать ему о своей теперешней жизни.

– Ну Папа Витя тебя не обидит… Хотя тебе, наверное, приходится иметь дело с его женой?

– Жена тем более не обижает.

– Ну если она при своей красоте еще и человек хороший, то таких просто не бывает.

– Вот и мы с Алей Сорокиной сломали голову, как она такая получилась.

– Дядя Витя заслужил, – усмехнулся Саша. – Знаешь, иногда я думаю, что писатели сочиняют своих жен. Правда, насчет писательства Папа Витя не того... как бы это сказать? Ну у него не должно воплотиться, потому что он ничего не знает о женщинах и не может их себе даже представить; у него они такие, каких не бывает! А мы вот все носимся с драмами и трагедиями – у нас и в жизни драмы и трагедии.

– А как у тебя с Нефедовым? – спросила я.

– Взаимно, – рассмеялся Саша, а потом вдруг очень серьезно добавил:

– Знаешь, будь я каким-нибудь национал-патриотом, я бы заподозрил, что Нефедов во главе заговора против русского народа.

Он печатает все самое гнусное, самое грязное и лакейское.

– Это, наверное, из коммерческих соображений?

– Черта с два! У нас есть спрос на любую литературу – и на Гнилову, и на Достоевского, и на Томскую, и на Джойса. Он выбирает Гнилову и Томскую, распродает, а потом он может с чистым сердцем лгать, что это успех этой нечисти – истина в последней инстанции. Он не говорил тебе, что тебя отверг компьютер? Обычно он говорит приличным людям именно это. Естественно, компьютер тебя отвергнет, если ты в него даже не внесен.

– Но зачем он так?

– По-моему, из презрения к людям.

– А почему Виктор ему позволяет?

– Ты лучше спроси, как это Нефедов изредка позволяет что-то Папе Вите?

– Разве не Виктор хозяин?

– Издательства? Нет. Мишка, это покойный сын Виктора, дружил с Нефедовым с первого класса. Он-то дружил, да только не подумай, что Нефедов с ним тоже дружил, он ни с кем не дружит.

Мишка был прекрасный парень. Я познакомился с ним два года назад вот на такой же тусовке. Мы тогда с ним жутко налимонились, а потом еще два дня пили у него. Он такой же прекраснодушный идиот, как Папа Витя, только, в отличие от отца, у Мишки сказался финансовый талант. Да что там финансовый гений! Он без матери остался рано, да еще с таким папашей, как Виктор. Ну Мишка научился вертеться. Папочка любил книги. Мишка присмотрелся и лет с пятнадцати спекулировал книгами. Относительно дешево скупал, относительно дешево продавал. Как бы то ни было, а на квартиру себе сообразил. Потом, уже в наши времена, рискнул квартирой, сменялся снова в коммуналку, купил пару ларьков. Опять относительно дешево покупал и относительно дешево продавал.

Он всегда знал, сколько дать и сколько спросить.

У одних в ларьках все гнило, а он выгадывал за счет оборота, хоть продавал дешевле. Потом пошел деньги крутить, и его ни разу не обломали – всегда успевал нажиться и слинять вовремя. А там уж понеслась душа в рай – какие-то бензоколонки, машины, авторемонтные станции. А издательство он Папе Вите пополам с другом Нефедовым подарил. Считал папу писателем, а Нефедова знатоком.

– Почему – знатоком? Какое у Нефедова образование?

– Выперли за жестокую драку с юридического, даже папа-идеолог не мог ничего поделать. Но Мишка Нефедова боготворил. В семье Нефедовых Мишку привечали, он летом у них на даче жил. Они могли привечать его и из выгоды, держать его около сыну ли как пример для подражания. Уж ты меня знаешь, я человек недоверчивый и не такой глупый, но даже я верю, что Мишка был хороший мужик, честный. Ну то есть относительно. Конечно, наверное, и взятки давал при всяких там оформлениях своих дел, и с братвой договаривался, но сам никого не давил, ручаюсь. У него еще был такой талант – никогда не наступать на чужие мозоли и не быть ни у кого бельмом на глазу. Ни пальцев веером, ни бахвальства – он совершенно правильно боялся вызывать в людях зависть к себе, его любили. Наверное, все любили, кто знал. Кроме Нефедова, разумеется.

– Почему – кроме Нефедова?

– И ты считаешь себя знатоком человеческих душ? Да ты хоть на секунду можешь представить, чтоб самодовольный, надменный обкомовский сынок простил какому-то Мишке его удачу? Да он же никого за людей не держит, ни оптом, ни в розницу. Ни читающую публику, ни тебя лично.

Это было похоже на правду, а потому я почувствовала в Нефедове какую-то опасность для Виктора. Вернее, усугубились мои прежние подозрения, возникшие стразу после знакомства с Нефедовым.

Между тем наш столик обрастал народом. Подошла Манюня, за ней Женечка Свиридов. Женечка был из семьи классных переводчиков со всех существующих в природе языков. Но он переплюнул своего деда и родителей, о нем всерьез заговорили как о мастере, когда ему было лет двадцать с небольшим. Сейчас ему было за тридцать. В нем прямо-таки не правдоподобно совмещались знания, ослепительная красота и удивительная по нашим временам неиспорченность. Не знаю уж, по причине ли хороших манер или из искренней симпатии к людям, но он умел смотреть так внимательно и сочувствующе, так умел слушать других, что ему прощали красоту и талант даже ревнивые, завистливые мужики. О женщинах я даже не говорю.

Разумеется, Женечка тоже спросил меня, что я тут делаю, отчего мы с Сашей расхохотались.

Удивительное дело, я почувствовала себя в своей тарелке, потому что находилась среди молодых, талантливых и достойных людей. Те, другие, сбившиеся на другом конце зала, богатые и разодетые, показались мне неживыми, ненастоящими.

Новые русские, блин! Комсомольская сволочь, обкомовская потаскуха и вор-рецидивист. Впрочем, Стальной-то как раз был мне по-прежнему симпатичен, и я ничего не могла с этим поделать. По крайней мере, мне в молодости казалось, что он очень умен. Надо перечитать его письма, если только они сохранились.

Женечка Свиридов пригласил меня на танец, и я намерена была танцевать от души: скромная роль моего платья была исчерпана, и я собиралась продемонстрировать нескромную. В толпе танцующих мне бросилась в глаза Беатриса, которая, встретившись со мной взглядом, аж побелела от злости.

Наверное, она сравнила Женечку со своим «спиногрызом» и была уязвлена в самую середку своей души. Или тела?

Музыка кончилась очень быстро, и Женечка шепнул мне:

– Спляшем еще, ваше платье надо показать как следует.

– Как сказал Лев Толстой, маленькую любовь разлука гасит, а большую раздувает…

Дура такая, не прекратила своих пошлых афористических высказываний! Я обернулась, ожидая увидеть Яну, но увидела не Яну, а жену Стального.

Но и Яна с Виктором были тут же, рядом. Яна, как и я, услышала высказывание красавицы и поняла, что я тоже слышала. Это смутило ее настолько, что она даже покраснела. Интересно, в чем все-таки дело? Потом я уже только об этом и думала.

Перед тем, как начался скандал, мы танцевали с Виктором.

– А у тебя тут, оказывается, много друзей… – сказал он. – – И врагов тоже.

– Кто? – удивился он.

Ну не могла же я рассказывать ему про Беатрису? Тем более что меня саму поражала юношеская ненависть, которую я к ней испытывала. Я давным-давно считала себя неспособной на такие сильные, острые чувства. Конечно же, сейчас модно говорить о не праведной зависти, которую испытывают неудачники вроде меня к таким процветающим и деловым людям, как Беатриса. Мы, дескать, ничего не хотим и не умеем, а они – новые. Хорошенькие новые. Какая власть – такая и масть. Дерьмо всегда наверху.

– Ты про наших великих писательниц? – спросил Виктор.

– Им моя ненависть не по рангу.

– Тогда не знаю даже, на кого и думать. Кругом такие милые люди… Вот взять хотя бы Беатрису..

– А чем она занимается, и почему ты ее пригласил?

– С ней имел дело мой сын. Она в какой-то лицензионной комиссии, что ли…

– Понятно. Хлебное местечко?

– Ну что ты. Зачем так плохо думать о людях?

Боже, дай мне силы быть такой дурой, чтобы обо всех думать хорошо! Да Беатриса не могла после банкета не взять в сумочку со стола оставшиеся пирожные. Испытывала, конечно, неловкость, но хватала под презрительные взгляды обслуживающего персонала.

– А уж Владимир Иванович…

– Кто он по профессии?

– Строго говоря, не знаю. Но он так понимает в литературе. Он всегда поддерживал мое" направление в издательском деле. У него типография и сеть книжных точек. Восточная средневековая проза, классика – все это печатал он. Быстро, качественно и дешево. Благодаря ему я не прогорел, как предрекал Нефедов.

Стальной и правда, наверное, был умным. Да и в литературе подковаться время у него было.

Я много раз выступала в тюрьмах, а однажды месяц провела в тюремном поселении, куда меня вызвал опер Леха. Достоевский когда-то правильно сказал, что самое живое и умное в России упрятано в тюрьмы. По крайней мере, хорошо начитанных мужчин я встречала именно там. В пользу Стального говорило то, что он предпочел отмывать свои деньги, известно как заработанные, именно в книжном бизнесе.

И вот тут раздался шум: звон разбитой посуды, женский крик и мужские злобные ругательства. Все поспешили к месту скандала.

Я уже говорила, что Нефедов производил впечатление человека достаточно цивильного: умные живые глаза, умение держаться. Но сейчас я с трудом его узнала в разъяренном звере, выкрикивающем омерзительные оскорбления.

– Жрать пришел, козел продажный? Нах, голодранец. Пошел нах! Да я тебя урою пах, сука!

Нефедова держало сразу несколько человек. Саша Петров, комсюк Софронов и парочка мордоворотов из охраны. В руках этих довольно крупных людей Нефедов казался совсем тщедушным, но я не могу сказать, что им приходилось легко. Он кусал их, бил ногами и производил впечатление бесноватого. Его била такая нечеловеческая злоба, какая нормальным людям и не снилась.

И на кого же была направлена эта злоба? На Женечку Свиридова, который вряд ли стал бы его провоцировать. Женечка стоял напротив Нефедова, бледный, но скорее изумленный, чем разгневанный. В его взгляде была какая-то брезгливая жалость, но не ненависть. Под шумок, якобы защищая Женечку, на нем с воплями повисла Гнилова. Эта омерзительная сцена длилась и длилась, пока к Нефедову не приблизился Стальной с фужером коньяка в руке. Спокойно и жестоко он плеснул коньяк в лицо Нефедова, и, когда тот смолк, растерянный от боли, Стальной сказал во внезапно наступившей тишине:

– Цыц, отморозок! Я этого не люблю.

Тишина все ширилась, ширилась. За тоном Стального стоял такой страшный, дремучий опыт, что многие поежились.

Нефедова освободили. Он, ни на кого не глядя, прижав руки к лицу, быстро вышел из банкетного зала.

– В чем дело? – спросила я у Саши.

– Неужели непонятно? Я ведь тебе об этом уже говорил! Женя объяснял Манюне смысл какой-то английской идиомы, и Нефедову не понравилось его произношение.

Саша расхохотался, а я опять задумалась о природе ненависти. Моя ненависть к Беатрисе казалась на фоне чувств Нефедова просто легкой неприязнью. Но ведь это Женечка должен его ненавидеть, потому что Нефедов занял Женечкино место в мире и попирал его достоинство, заставляя трудиться на себя за гроши! Разумеется, Женечка не любил Нефедова, но ведь Нефедов-то его смертельно ненавидел! За знания, за красоту, за талант!

После этой сценки веселье, разумеется, пошло на убыль, а вскоре и время банкета подошло к концу.

Мы как хозяева должны были уйти последними.

Рассчитаться за битую посуду, наградить официантов. С нами остались Стальной с женой. У него была громадная машина с шофером, и он собирался отвезти нас домой.

В машине шел легкий светский разговор, в котором так успешны дамы. Щебетала, в основном, жена Стального Маша. Среди прочего она сказала:

– Конечно, писательницы были одеты ужасно.

Но ведь это признак таланта. Они профи.

– Когда я слышу профи, то почему-то могу представить себе только киллера. Оба эти слова скрывают грязь и продажность, но считаются модными словами, – со смешком сказал Стальной Маше.

– Ну, вот какой-то ты! Вечно надо мной смеешься! А как надо было сказать? Профессионалки?

– А когда говорят профессионалки, то ничего, кроме проститутки, внутренним взором не вижу.

Бедная красавица заткнулась, а Стальной, почувствовав ее обиду, прижал жену к себе и мягко произнес:

– Давайте не будем вспоминать белую обезьяну.

Когда мы подъехали к нашему дому, Стальной тоже вышел из машины и, отведя меня в сторонку, тихо проговорил:

– Знаешь, Женечка, теперь я для тебя безопасен. Мало ли, будет нужда – свистни.

Виктор, разумеется, заметил наши особые отношения и дома сейчас же спросил:

– Ты была раньше знакома с Владимиром Ивановичем?

– Да. Он хорошо разбирался в литературе и тогда.

Мне стало жалко Виктора за то, что он любит людей потому, что не знает их. И жалко себя, потому что, все о людях зная, я люблю их, сопротивляясь своей любви.

Наутро мне надо было позвонить Але, чтоб вволю посплетничать о вчерашнем празднестве. Я сняла трубку и услыхала голос Яны, говорящей по параллельному телефону. Обычно в таких случаях я вешаю трубку, но тут услышала фразу, которая заставила меня слушать дальше.

– Но она же писательница! – с необъяснимым напором увещевала кого-то Яна. – Она понимает в словах. Она натолкнула меня на эту мысль, и я очень многое поняла и вспомнила.

– Я не знаю никакую Сову – выкрикнул голос жены Стального Маши.

– Да-а? А откуда ты тогда знаешь, что Сова – она?

– Ну раз Сова, то ясно, что это не он.

– Предположим. Но почему тогда ты сделала ту же ошибку, что и я? Почему ты приписала Льву Толстому то, чего он отродясь не говорил? Одна моя знакомая, тоже из учениц, нашла книжку, где есть эта цитата. Это сказал не Лев Толстой, а Бюсси Рабутек.

– В гробу я видела Бюсси, а рядом с ним Рабутека. Его никто знать не знает. И вообще, кому какое дело, если я ошиблась?

– Это Сова ошиблась и дала не правильную распечатку. С ней вместе ошиблись не только мы с тобой, но и другие. И среди тех, кто так ошибается, что-то стало неспокойно. Если ты думаешь, что кто-то способен бескорыстно устраивать твою судьбу…

– Я не знаю никакой Совы.

– Хорошо, хорошо, не знаешь. Но я тебя по-дружески предупреждаю – не говори ты афоризмов. Я вдруг поняла, как глупо мы выглядим, когда вещаем эту ахинею. Ведь мужик-то у тебя умный…

– Твой не глупей.

– Я его люблю не за это.

– Так уж любишь?

– А ты разве нет?

– Спроси что-нибудь полегче. А кстати, мне про твою писательницу интереснее другое: что она так нос задирает и почему мужики так к ней относятся? Что-то я ее книжек не видела и про нее ничего не слыхала. А уж понтов-то!

– Это у нее понты? Это у тебя понты, когда ты говоришь: «Я не читала!» А я читала…

– Да? Ну тем более. И как ты ее в доме терпишь, твой ведь тоже перед ней пластается. Никому не нужная старуха.

– Ох, услышала бы тебя Сова!

– И чтобы она сказала?

– Посоветовала бы тебе не приуменьшать значение других женщин. Тем более если твой муж намного старше этой женщины.

– Чем они старше, тем меньше любят старух.

Скорее молоденький купится на ее интеллект…

– Это разумно, конечно. Клюнут-то вперед на нас с тобой, а вот разговаривать с нами… Он ведь тебя вчера дважды обломал.

– Ну захотелось понравиться. Но все-таки я жена и хозяйка и могу ее нанять в прислуги, и она будет служить за кусок хлеба.

– Ля-ля-ля! Осторожнее, подруга. Чем выше лезет обезьяна, тем больше виден красный зад!

– Что-то я тебя совсем не узнаю. Ты что, с печки упала?

– Мне противно, что ты никому не веришь…

Тут раздался тихий свист-шип – вот-вот должны были забить часы в моей комнате. Я быстро бросила трубку.

Если не хочешь услышать неприятного – не подслушивай. Я стояла в растерянности, с горящими, будто нахлестанными щеками. Впрочем, а что такого было сказано, чего бы я не знала? Да, я бабушка и тем горжусь. Вполне вероятно, что вчера я чуток расшалилась в компании молодых людей и выглядела смешно. Но ведь я не молодилась, я всегда такая. Но в тоне этой младокошки прозвучала откровенная ревность. Она бы так не говорила, если бы я действительно была такая уж старуха. А главное – преданность Яны, как она меня защищала! Я давно уже не только уважала, но и любила Яну, и вот вдруг оказывается, что моя любовь взаимна.

Почему бы и нет? Разве я не знала, что в этой жизни устроено так, что любовь можно получить только в ответ на любовь? Но именно потому, что я полюбила Яну, меня так насторожил этот странный, непонятно о чем, разговор. Что-то таилось в Янином напоре на приятельницу, будто она хотела добиться, достучаться до нее с целью... предупредить?