Текст книги "Дневник горожанки"
Автор книги: Алла Борисова-Линецкая
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Отдельно взятый садик привел меня к мысли о судьбе отдельно взятого города, отдельно взятой страны и нас – граждан советского разлива, попавших в зазор между прошлым и будущим. Это будущее может быть прекрасным, вот только разруху в головах бы осилить. На всех уровнях.
2011
Фото Галины Зерниной
Алкогольный дворик
Почти каждый день я прохожу этот дворик, срезая путь по дороге на работу – или посещаю его днем, направляясь на обед. Каждый день дворик заполнен мужчинами вполне трудоспособного возраста. Человек восемь‑десять оккупируют лавочки, не давая детям спокойно поиграть. Здесь у местных мужиков тусовка, маевка, клуб по интересам. Интерес впрочем, один – водка.
Все они, как я поняла из долетающих до меня обрывочных бесед, жители близлежащих домов. Вроде не бомжи пока, хотя по внешнему виду не скажешь, что они вышли сегодня из дверей городской квартиры, а не вылезли из канавы, проведя в ней не одну ночь. Они живо обсуждают поведение Машки из 47‑й квартиры и политическую ситуацию в мире. Попутно ловят знакомых на предмет “дай сто рублей” и прикидывают, кто пойдет в магазин. На какие деньги они живут, я не знаю, хотя догадываюсь. За спиной каждого маячат жены, мамы, бабушки.
А невдалеке на лавочке сидят опрятно одетые старушки и толкуют о чем‑то своем, домашнем. Судя по всему, одинокие такие старушки – дети разлетелись, а мужья… ну, что мужья. Как известно до 65– мало кто из них доживает. Поэтому наш город, как многие другие российские города – город старушек. Тусовка в садике этих соседок не удивляет и не возмущает, они привыкли к этому, как к промозглой питерской весне. “Ты, главное, Ваське денег не давай, – слышу предостережение бабушки в аккуратном питерском беретике. – Все одно – не отдаст”. “А я дала недавно… – вздыхает визави в платочке”. “Ну, с концами…” – сочувствует “беретик”.
В этом дворике я часто вспоминаю своих подруг. У одной муж – нарколог и психотерапевт. Несколько лет назад Борис погиб от передозировки. Он то пил, то переходил на наркотики и при этом лечил людей. “Спасибо вам доктор”, говорили ему пациенты, а он из‑за стола встать не мог, потому что со вчерашнего дня еще не очухался. Погиб рано, не дожив до пятидесяти. Когда‑то я брала у него интервью – он был в моде, лечил известных людей.
“Если я тебе фамилии начну называть – весь наш истеблишмент рухнет, понимаешь?”.
У другой моей подруги недавно появился гражданский муж. “Я так его всем представляю, потому что, какая там свадьба… Жить же с ним невозможно. Он когда пьет, уходит в свою квартиру недели на две. А потом возвращается… Хороший человек, вот только…”
Вот только не может ни работать нормально, ни семьи создать. В общем, жить он не в состоянии, чего уж там. Паралич воли, болезнь. И все задает бессмысленный вопрос: “А что, я в свой законный выходной уже и выпить не могу?”. Не можешь, друг мой – ни глотка, ни капли. Это болезнь, вот в чем дело‑то.
Третья – одинокая красавица лет тридцати пяти. “Скажи, что со мной не так, – говорит она мне в кафе. У меня что, на лбу написано, что я люблю алкоголиков? Почему они летят ко мне, как пчелы на мед?” Я бы рада оказать психотерапевтическую помощь, провести сеанс психоанализа и найти причину в моей дорогой подруге. Но трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно, если ее там нет. Причина в другом – трезвых и адекватных мужчин на душу женского населения гораздо меньше одного. Все дело в повальном пьянстве, в эпидемии, которая посильнее птичьего гриппа. Она косит мужчин, лишая их возможности создавать семью и заниматься инновационной экономикой. Она и до женщин доходит, потому что, цепляясь за своих мужчин, пытаясь вытащить их или составить им компанию, они увязают в том же болоте. А потом рожают детей и надо ли говорить, какими вырастут эти дети?
Ученые выдвигают разные теории – от генетической до экономической. Рассматривают варианты, когда стереотипы пьянства закладываются с младенческого возраста (родители выпивают ежедневно, и это становится нормой для ребенка). Все это так, но, если честно, мне давно не интересны причины того, что в России пьют, а в соседних странах ЕС пьют в разы меньше. Интересно другое – почему общество с этим не борется? Почему на государственном уровне алкоголизм не признается страшной болезнью, разъедающей страну?
Не знаю, помог бы в этом сухой закон или нет. Может быть, и нет. Но повышение акцизов на алкоголь – помогло бы. Продажа пива на каждом углу, огромное количество винных магазинов – все это ведь поддается какой‑то корректировке. Есть давно опробованные западными странами ограничения – ну, например, никто в Америке не станет идти по улице с бутылкой пива в руках – это преследуется законом. Продажа спиртного несовершеннолетним преследуется законом. Ларьки с пивом не появятся вблизи школ или университетов. Хулиганские деяния, совершенные в пьяном виде, в западных странах влекут за собой принудительное лечение алкоголика в специальных центрах. И так далее.
“Я пью от тяжелой жизнь”, – говорит наш отечественный алкоголик, как говорил он это сто и двести лет назад, когда последнюю заработанную тяжким трудом копейку нес в кабак. Понимание того, что эту тяжелую жизнь можно как‑то изменить могло бы стать национальной идеей. Для того чтобы вылечиться, как утверждают психологи Анонимных Алкоголиков, нужно совершить один важный шаг. Сказать себе: “Я – алкоголик”. А в нашем случае, признать, что наше общество – больное общество. В нем 80 % взрослых мужчин выпивают в год более 200 полулитровых бутылок водки, то есть более чем 1 бутылку в два дня.
Признаем, наконец, что это – катастрофа.
2010
Закат дачного Петербурга
Любите ли вы дачу? Любите ли вы ее так, как люблю ее я?
Но со многими любимыми вещами приходится прощаться, хотим мы этого или нет. Вот и наша дачная традиция, кажется, трещит по швам. Хотя, казалось бы, чем не повод в кризисное лето вспомнить о недорогих летних радостях?
Еще совсем недавно понятие “дачный Петербург” можно было считать вполне современным – стойкая привычка петербуржцев проводить лето на даче пережила несколько веков.
Само слово “дача”, как известно, – порождение петровского времени: тогда царь жаловал (“давал”) пригородную усадьбу приближенным за особые заслуги. В 19 веке и в начале 20‑го иметь дачу – означало принадлежать к высшему или среднему классу. Дачную жизнь воспевали Пушкин, Чехов и Достоевский, Блок прогуливался в Озерках, где “по вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух…” А вообще, жизнь на даче – обычное времяпрепровождение коротким северным летом. Мода из Петербурга пришла и в Москву, и историк Карамзин подмечал еще в 1803 году, что Москва совершенно пустеет летом, трудно даже найти извозчика, потому что все за городом и невозможно понять: то ли они там по делу, то ли отдыхают в тенечке…
В сталинское время на дачах жила номенклатурная и творческая элита – все эти “утомленные солнцем”, со страхом ожидавшие ночного шороха шин. Мода на белые чехольчики, покрывающие диваны и кресла пришла из знаменитого дома в Горках.
Огромные участки с приличными домами в Комарово или в подмосковном Переделкино свидетельствовали о творческом и жизненном успехе, признании властями, впрочем, весьма непостоянном. Переделкинский житель Борис Пастернак сформулировал эту тягу к земле внутренне свободного человека: “Какое счастье – работать на себя и семью от зари до зари, сооружать кров, возделывать землю в заботах о пропитании, создавать свой мир, подражая Творцу в сотворении Вселенной, сколько нового передумаешь, пока руки заняты мускульной, телесной или плотничьей работой…” А что еще оставалось поэту в условиях тотальной несвободы?
Потом все выродилось в советские “шесть соток”. Помню, как поразили моего немецкого гостя, который путешествовал со мной по ижорским дачным поселкам, склоненные спины людей на огородах. “Кто они, эти рабы на плантациях?” – спрашивал он, а я объясняла, что как раз никакие они не рабы, а, совсем наоборот: на даче человек чувствует себя свободно и рвется на свою делянку за глотком свежего воздуха. “Как это по‑русски…” – сказал бы герой фильма Михалкова “12”.
Те, кто дачными сотками не обладал, занимались съемом дач, то есть арендой – в Ленинграде‑Петербурге было принято вывозить детей “на воздух”. Ведь всем известно, что город наш на болотах и в граните зимой, весной и осенью душит влажностью, а жарким летом становится просто невыносимым.
Дачные радости – чай на веранде, “над озером звенят уключины и раздается женский визг”, вечерний бадминтон, велосипедные прогулки, а позже и шашлык на лоне природы – были доступны и арендаторам.
Поселок Разлив вблизи Сестрорецка, с неизменным Лениным у станции, в июне‑июле заполнялся отдыхающими. Магазины были полны народа, по Второй Тарховской фланировала публика в купальниках, направляясь на старинные разливские пляжи и Разливную набережную. Запахи шашлыков из каждого двора будоражили воображение.
Сегодня поселок опустел. Коттеджи и настоящие дворцы, в которых живут круглый год или держат пустыми до лучших времен, стали наступать на деревянные домики еще в 90‑х. Это были незабываемые “стройки века”. По утрам крик подвыпившего прораба означал начало рабочего дня. Быстро росли странные дома эклектичной архитектуры, с башенками и минаретами, или крепости в эстетике “Крестов” – с узкими зарешеченными окошками. И сейчас толстый владелец такого дома по вечерами выходит на улицу покурить – скучно там, за воротами с камерами слежения, что ли?
Или вдруг попадалась точная копия финского домика, но с не по‑фински высоким забором. Стройки замирали, вновь возобновлялись – дворцы меняли хозяев, как перчатки. Конечно, нет того размаха, что на Николиной Горе или в Барвихе, однако и здесь есть дома, поражающие воображение, и дачей их никак не назовешь…
Но дачники держались стойко. Охраняли береговую линию, боролись за пляжи – иногда побеждали, иногда проигрывали. Так было на маленьком пляже озера Разлив с вековой сосной посередине. Днем владелец, въехавший со своим домом чуть ли не в озеро, ставил незаконный забор, отгораживая пляж, а ночью дачники окрестных улиц вырывали из земли вкопанные столбы. Та локальная война закончилась победой закона – забор был снесен. Однако в целом береговая линия стала менее доступной.
Сейчас дачная культура сходит на нет: уж строить – так зимний дом, а снимать дачу на лето – верандочку с туалетом на улице – уже практически негде, да и желающих немного. И поселок Разлив, как и соседняя Тарховка, а по другой ветке – Комарово, Репино, Зеленогорск… летом становятся все менее обитаемыми.
Уходит дачная эпоха. С гамаками, старым бабушкиным самоваром, древними вещами, вывезенными когда‑то из города за ненадобностью, с бурьяном у штакетника и неумело посаженной клумбой. С прогулками по лесу с корзинкой – то ли для грибов, то ли для полевых цветов. Со свободными берегами рек и озер. Пригороды медленно, но верно превращаются в “одноэтажный Петербург”. И это уже совсем другая история.
2008
Война за право жить
Эту войну я веду весь последний год. Невидимые миру слезы. На карте – мамина жизнь. Врагов слишком много на одного человека, который должен выполнить свой дочерний долг. Первый враг, конечно, болезнь и старость. Второй – вся наша система здравоохранения с ее нечеловеческим лицом. Система, как известно, состоит из винтиков. И если эти винтики сделаны из некачественного материала и собраны не так, как надо, то ничего у нас с мамой не получается. А речь идет о врачах, медсестрах, чиновников от медицины и том фашистском менталитете, который сложился в нашей стране здесь и сейчас.
“Скорая” приезжает скоро, но, кажется, что лучше бы не приезжала. Они топают сапогами по ковру, они зевают нам в лицо, они пожимают плечами и откровенно хамят. “А что вы хотите? Возраст…” Я хочу, чтобы моему близкому человеку помогли. И помогли профессионально. Я сую деньги, чтобы везли в хорошую больницу. Не помогает – и везут все равно в плохую. Не оборачиваясь, врач и фельдшер идут в машину – я тащу маму буквально на себе.
Приемный покой многопрофильной городской больницы – не поддается никакому описанию. Я хочу, чтобы губернатор нашего города когда‑нибудь оказался в нем, пусть даже просто на экскурсии. Не в специально отремонтированном показушном отделении, где трут полы по три раза в день – а здесь, в ночном приемном покое, где один старенький врач‑пенсионер обслуживает десятки тяжелых пациентов, привозимых по скорой помощи со всего района. Лежат инсультники, кровоточат раны пострадавших – никто не бежит с каталками и бригадами, готовыми экстренно помочь, спасти, облегчить страдания. На грязных, вонючих лавках, опираясь на заплеванную стену, мы с мамой сидели два часа. Я “бегала по потолку”, пока врач не посмотрел лениво и не сказал “А зачем вы ее привезли? У нас нет мест”. “Я привезла? Это же “скорая” привезла!” Это никого не интересует, “скорая” давно уехала везти следующего страдальца.
В этой больнице мама провела два месяца. После долгих разговоров и милым, интеллигентным главврачом ее действительно начали лечить. На остальных бабушек в этой палате было больно смотреть. Одна из них умерла, не дождавшись врача, за которым побежали соседки по палате… За эти два месяца в больнице маме так и не поставили правильного главного диагноза, который потом поставили на платном приеме.
И начались новые круги ада, которые у нас называются бесплатным лечением онкологических заболеваний. Миллион инстанций. Миллион справок, многочасовые очереди и блат, блат, блат… Я не буду уходить в подробности. Попавшийся на этом пути хирург от Бога – подарок судьбы. Добрая медсестра‑сиделка, осуществляющая уход в больнице – живет не на свою мизерную зарплату, которую мы обеспечиваем своими отчислениями, а на вполне реальный кэш, который я плачу из своего кармана.
Я плачу за хорошее лекарство, за бандажи, за что‑то еще… плачу хирургу, анестезиологу. И эти деньги, конечно, превышают мою зарплату и мамину пенсию. Я вытягиваю эту ситуацию как могу. Злая медсестра – не подходит к больному, не дает ему ключи от ванной комнаты, орет на него – и все потому, что ей не положили в карман черную зарплату. Серые стены больницы со стенгазетами советского времени навевают нечеловеческую тоску. Устойчивый запах беды и нищеты преследует нас в коридорах и палатах. Я ношусь из больницы на работу и обратно, я должна зарабатывать деньги. Мои силы истощаются, хотя я знаю, знаю эту знаменитую фразу “Сам погибай, а родителей выручай”. Неужели именно этого ждет от меня государство?
Конечно, я не одна в такой ситуации. Имя нам – легион. Государство скинуло на нас свои вечные функции обеспечить пристойную жизнь слабым, старым и больным. Зачем? Есть же дети… Не знаю, как это назвать. Я бы назвала это геноцидом. Геноцидом не против стариков, как таковых, хотя множество воспитанных этой системой врачей за пациентов их не считают…Это геноцид против народа. Государство махнуло на нас с мамой рукой. Мы – не очень юные и не очень здоровые ему не нужны. Вернее я‑то пока вроде нужна. Чтобы платить налоги и доплачивать медсестрам и врачам недоплаченную государством зарплату.
Моя мама пережила войну и эвакуацию. Она закончила наш знаменитый университет, она сама воспитала сотни учеников, и теперь они обрывают мне телефон. Я не знаю, какими вырастут наши дети, глядя на то, что происходит сейчас с их дедушками и бабушками, прожившими долгую, трудную, достойную уважения жизнь.
Возникла одна конструктивная мысль. А что, если вместе с обнародованием своих доходов мэры и чиновники размесят рядом говорящие цифры: доход практикующего врача, участкового врача, медсестры, сиделки… Я говорю об официальных цифрах – во сколько государство оценивает труд сестры‑сиделки, которая выхаживает вашу старенькую маму после тяжелой операции? А труд хирурга? Я не буду называть эти цифры, мы примерно представляем, какой процент от дохода чиновника составляет эта сумма. Пенсия моей мамы – 9 000 рублей. Говорят, это немало. 20 000 черных рублей мы заплатили за послеоперационный уход, потому что государство платить – отказывается… И это лишь один пример. Мне стыдно жить в такой стране.
2010
Фото Галины Зерниной
Трудности перевода
В конце лета в кафе на Невском сидел грустный турист‑американец и смотрел на карту, как на новые ворота. Я попыталась помочь разобраться, где Петропавловка и с чем ее едят. Он обрадовался, заволновался, залопотал на калифорнийском английском. По всему выходило, что Петербург его разочаровал. Во‑первых, москиты. Они кусаются. И нигде нет screens – таких специальных экранов на окнах, а есть странные штуки, которые втыкают в розетку. И вопреки сложному устройству десять москитов укусили его за ногу.
Во‑вторых, он солнечно улыбается прохожим. “Я устанавливаю контакт глаза в глаза. А они думают, я crazy”. В‑третьих, остановки в метро объявляют по‑русски. Это никуда не годится, тем более что он в метро вообще первый раз в жизни. Он не был в Нью‑Йорке. Он не был в Вашингтоне. Однажды выехал из своей деревушки в Сан‑Франциско. Зато теперь он в Санкт‑Петербурге. И знает пока только название своего района “Весь‑олый па – селок”. Там живет девушка, которая позвала его в Россию, а теперь исполнительно ходит на работу, бросая его на произвол судьбы. “Жаль, что здесь нет моего грузовика” – тоскует калифорниец. “И океана тоже нет…” На океан он обычно ездит на своем грузовике…
Он здорово меня утомил. “А вы знаете, что в районе Литейного моста, например, течение довольно сильное. А у Летнего сада глубина – метров 18?…” – спрашиваю его. И повествую о затонувших в Неве и заливе кораблях, о Невской губе и Финском заливе, об окне в Европу, о Петре и недавнем перезахоронении в Петропавловской крепости… Он недоверчиво улыбается, потому что не верит. Не верит, что все так сложно и интересно и жаждет родных океанских просторов. Надеюсь, эта жертва любви по Интернету все‑таки не пожалеет о лете в России. Но, кажется, он уедет разочарованный. Он ничего не понял. А непонимание рождает страх.
На стажировке в США меня попросили прочитать лекцию 20‑летним студентам о современных российских СМИ. Из всех работавших на факультете журналистики этого крупного университета профессоров, только двое выезжали из США дальше Канады. Они для своего вояжа выбрали Великобританию – там им проще общаться. Им не очень интересен мир другого полушария.
А, с другой стороны, кому он интересен в России? Понимаем ли мы эту страну, где тебя встречают радостной улыбкой в супермаркете, как будто ты близкий родственник, приехавший после дальнего отсутствия? И это ровным счетом ничего не значит – но эта условность поднимает тебе настроение на весь день и помогает выжить в довольно жестком мире. Где никто никогда не займет место рядом с тобой за столиком кафе – они свято чтут свое и чужое право на частную жизнь. Где не подадут тебе руку в автобусе, потому что побоятся оскорбить твое женское достоинство, отстаиваемое здесь десятилетиями. Где книги читают только интеллектуалы – они же никогда не пойдут в Макдоналдс, а приготовят сложное японское блюдо специально для тебя. Где от тебя требуется одно – работать, и социальный лифт исправно вывезет тебя на более высокий уровень, только шевели лапками, не бездельничай… И ты вряд ли в концу жизни окажешься в положении наших пенсионеров – “голый человек на голой земле”. А если ты имеешь счастье принадлежать к меньшинству (национальному ли, сексуальному ли и так далее), то дела твои просто прекрасны, гораздо лучше иногда, чем у представителя скучного большинства. Например, получишь работу вне общего конкурса. Уроки недавней истории и многолетняя кропотливая работу по устройству общества привели вот к таким парадоксам.
Где ухаживания строго регламентированы – на первом свидании проводить, на втором – поцеловать, на третьем… ну и так далее… Обилие клише в поведении и в языке порождают строгую упорядоченность жизни. С сказать “Дайте мне, пожалуйста, кофе” – нельзя, это грубость. А надо “Добрый день. Я бы хотела чашку кофе…”
Если вы думаете, что все это неважно – ошибаетесь. И тут не подходят оценочные эпитеты. Мы должны просто понимать, а не оценивать друг друга. А кто‑то вместо этого с идиотской задорновской улыбкой тянет “Ну, ту‑у‑пы‑ы‑е…” Типа, презирает.
Они же видят вечно хмурого Сергея Лаврова, слышат суровые речи президента и, конечно, боятся. Или – опасаются. Нам нужно, чтобы они боялись? На страхе можно построить нормальные отношения?
Это, конечно, сильно нам поможет их понять.
Это здорово им поможет в разгадке тайн российской души.
2010
Фото Владимира Григорьева
Беда России – мастера и отремонтированные ими квартиры
Лето – пора путешествий. В далекие края или… в ближайший магазин стройматериалов. Немногим удается совместить эти удовольствия в рамках одного отпуска. И тем, кому доведется выбрать второе – я искренне сочувствую. Наша борьба за чистоту и цивилизованность среды обитания носит мучительный характер. Привести свое жилище в соответствие европейским стандартам с малыми потерями удается немногим.
В ситуации, когда, покупая новую квартиру, ты оказываешься в недостроенной коробке, или, сдирая обои в старой, вдруг обнаруживаешь огромные щели между стенами и полом, твои страдания могут затянуться. Ремонт по‑русски имеет интересную особенность: раз начавшись, он норовит длиться вечно. Выжившие долго приходят в себя, перебирая детали.
Мы с подругой одновременно превратились в прорабов. Она в своей квартире пыталась заменить пол на кухне – и все закончилось полным разгромом с крушением стен и необходимостью покупать новую сантехнику, мебель и стиральную машину. Муж бежал на дачу, холодно заявив, что “с него хватит”.
Я же хотела ограничиться скромной косметикой в комнатах и увязла в ней по самые уши.
Давно заметила: наша битва за чистоту и приличный вид жилища – это как битва за урожай со стихией, причем в роли стихии выступают строительные рабочие всех мастей и калибров.
У подруги Лены в коридоре на полу целые сутки лежал яркий представитель бригады ремонтников.
“Ему плохо? Вызвать “скорую?” – волновалась Лена.
“Ему хорошо!” – ответствовали члены бригады, громко прихлебывая чай из ее любимых чашек, которые рабочие обнаружили на кухне. “Скоро оклемается”.
“А прихожую делать будем?” – с этим вопросом мой мастер схватил уголок обоев и с силой рванул, чтобы посмотреть, что там под ними.
“Теперь уже да”, – отвечала я. Он удовлетворенно кивнул.
…К вопросу об авансе я была готова и сказала свое твердое “Нет”.
Уж я‑то помню, как аванс затормозил мой предыдущий ремонт на целую неделю, в течение которой маляры пребывали в тяжелом запое, после чего все поклеили вкривь и вкось. Но опыт меня не спас.
Мастер вздохнул, посмотрел на меня с легкой укоризной и неспешно приступил к делу. Как выяснилось, он никуда не торопился и вдумчиво шпаклевал стену вот уже который день. Через две недели он неожиданно исчез, выключив телефон и не получив ни копейки денег. Нет, одна эсэмэска пришла. Цитирую: “Я дико извиняюсь!!!”.
Может из Питера начали исчезать люди, как из булгаковской Москвы? И мой мастер очнулся где‑нибудь в Ялте как Степа Лиходеев?
Подруги развлекали меня леденящими душу историями об украденных серебряных ложках, загубленной в процессе ремонта мебели, малярных кистях в новой ванне, бесстыдного вымогательства и бесстыдной халтуры. Например, подруга, отпраздновав окончание эпопеи ремонта, проснулась ночью от странного треска. Это трещали и отваливались обои на кухне. “Клей некачественный! – вынес вердикт народный умелец. “А мы‑то тут при чем?”
“У вас слишком много мебели”, – неодобрительно поглядывая в сторону маминого любимого шкафа, заявили мои очередные мастера. Я немедленно почувствовала себя виновной и с трудом поборола желание вынести всю мебель на помойку, освободив им поле деятельности. Вовремя спохватилась и жестко сказала: “Да. И что?”. “Прибавку бы…” – задумался бригадир. Начался торг, бессмысленный и беспощадный.
В процессе этой свистопляски ты сталкиваешься с парой странных явлений, объяснений которым найти трудно.
При обилии материалов во всех этих Косторамах и Строймастерах никак не удается найти нужный тебе оттенок обоев и как воздух необходимый порожек для двери. “Нет и не будет”, – меланхолично отвечает продавец и спешит прочь от тебя, благо магазин большой, бежать легко.
Еще один странный феномен: цены за одну и ту же работу в твоей квартире имеют такой разброс, что возникает ощущение – они всего лишь отражают разные представления мастеров о желаемом уровне жизни.
“Мне надо закончить через неделю, мы едем с семьей в Грецию”, – томно говорят они клиенту. “А вы куда?” – “А мы в этом году – никуда!”– злобно отвечает клиент.
Но чаще ваш ремонт никак не подходит к концу, и вы вынуждены вдыхать аромат клея и краски, сидя в разоренных комнатах и совершая короткие перебежки в сторону шкафа с одеждой. А что делать? Нужно же как‑то умудриться выйти из квартиры в чистом костюме.
И вот в то время как ваши друзья демонстрируют вам виды собора Гауди, портреты героини в соблазнительных позах на пляже, фото мужа героини, обнимающего незнакомую блондинку (“Это одна докторша из Владивостока. Мы подружились!”), и так далее, вы подсчитываете в уме, сколько денег потребует очередное указание мастера, который хочет вам только добра.
Закончив, наконец, ремонт, подсчитываем потери в этом неравном бою. Загубленный пол, потолок со странными разводами, груды строительного мусора и немалые деньги, отданные за удовольствие. А ведь так хотелось пожить в чистой красивой квартире – собственно на западе мы других и не видим.
Но… отличное настроение. Все кончилось. Они ушли. Я их больше не увижу… до следующего лета. Мне же предстоит ремонт кухни.
Беда России – дураки и дороги? Это старо. Одна из бед России – мастера и отремонтированные ими квартиры. Из личного опыта.
2009
Поезд изогнулся и сверкнул чешуей…
Прощай, Хельсинки! Домой, домой…
Я ехала в комфортабельном вагоне поезда Хельсинки‑Санкт‑Петербург. Кажется, в этом довольно уютном железнодорожном пространстве я, единственная, представляла славный город Петербург. Вокруг щебетали граждане Евросоюза, и на фоне финского и шведского щебета я услышала вопрос по‑английски со знакомым американским акцентом.
Американец Пол, как выяснилось, путешествовал по миру и вот решил из Хельсинки перебраться в Россию. Теперь этот продвинутый американец (непродвинутые всю жизнь сидят в Спрингфилдах – знаете ли вы, что в каждом штате есть свой город Спрингфилд?) обрадовался тому, что можно помучить меня расспросами о том, когда была война России с Финляндией и что значит слово “Petergoff ”…
Впрочем, я не об этом. А о том, что я не случайно была в этом вагоне единственной российской гражданкой. Мои соотечественники экономят и, в основном, поездом не ездят. Они передвигаются в соседнюю страну и обратно автобусами, трясутся в микроавтобусах и стоят в километровых автомобильных очередях на границе. Я их понимаю, как никто, но, к сожалению, автобус вынести не могу, машины не имею. И вот плачу за комфорт деньги, которые у жителей Евросоюза и путешественников из США не вызывают никакого трепета, они себе спокойно путешествуют, хоть порой и не знают ничего о российско‑финской войне. А вот мои подруги удивленно пожимают плечами. “Зачем так тратиться?”
Вот такие парадоксы стали меня занимать этим летом, когда западный турист ринулся в Петербург, а мы колесили по миру… “Если ты такой умный, почему ты такой бедный?”, думала я, жалея тех, кто едет из Хельсинки на автобусе с огромными сумками, полными продуктов и тряпок и даже(!) чудных таблеток для стиральных машин.
А тем временем поезд прибывал на Финляндский вокзал.
После Хельсинки с его промытой зеленью и патриархальными домиками совсем рядом со столицей, угрюмые закоулки на подъезде к Финляндскому вокзалу, кажется, не на шутку напугали моего американского визави. Он с недоумением озирал шанхайские постройки с намалеванными неприличными надписями; слегка удивился мрачному виду Крестов, с зарешеченными бойницами – с видом прямо на наш скорый поезд; старые, страшные железнодорожные составы тоже не радовали глаз; зелень осталась где‑то на уровне Комарово. Я представила себе первые впечатления человека, прибывшего в город Петра и вздрогнула.
Пол ехал посмотреть на “Русский Версаль”, но для начала должен был окунуться в русскую нищету, нецивилизованность и грязь вопреки недешевым железнодорожным билетам.
И ведь все западные туристы проходят через это, вдруг поняла я. Стоит ли удивляться тому, как странно они порой ведут себя в нашем городе? Недавно мы с друзьями сидели в одном маленьком уютном ресторане, где вечерами негромко играют джаз. Все было тихо и, не побоюсь этого слова, романтично до того момента, как в ресторан не ввалилась группа французских туристов. Они громко хохотали, требовали меню, напрочь заглушили двух музыкантов, которые пытались продолжать выступление. Они не обращали внимания на других посетителей ресторана и явно считали само собой разумеющимся, что все внимание официантов уделялось только им. В чем сила брат? В евро.
Уверена, ни в одной европейской стране эти туристы не стали бы вести себя столь вызывающе. Они бы осмотрелись, осознали бы, что попали не в паб, а в ресторан, и слегка бы поутихли, побоявшись того, что им укажут на дверь. Но в России западный турист – представитель среднего класса в своей Франции, Финляндии, Америке – чувствует себя королем. Он понимает, что приехал в дикую, только местами цивилизованную страну, и может позволить себе расслабиться. Потом, свысока удивляясь хорошей кухне в ресторане и красивому дворцу в Петергофе, он отбудет в свою европейскую фазенду и долго будет рассказывать о тюрьме “Kresti”, которую увидел из окна поезда. Ну, что с них взять, дикари…
Если честно, мне это изрядно надоело. Этот вечный комплекс страны, семьдесят лет просидевшей за железным занавесом, преследует нас по сей день. Закомплексованные официантки с извиняющимися улыбками, наши бабушки, с ужасом спрашивающие иностранных гостей, что они едят на завтрак (ну, не подавать же им нашу кашу!), я – вынужденная объяснять, почему въезд в город отмечен видом на тюрьму и поломанные вагоны…
Там где нет комплекса – есть спокойное осознание своей самобытности. Да, от истории никуда не деться, но мы же давно знаем, как надо, а получается…
Те, кто покрасили оградки пригодных станций в ядовито зеленый цвет и решили, что этого нам и иностранным гостям, глядящим в окна поезда будет достаточно… Те, кто позакрывали половину станций метро, что сделало передвижение по городу сложной задачей со многими неизвестными даже для жителя города, не говоря уж о туристе…. Те, кто решили, что отключение горячей воды на месяц – это нормально, ничего, перебьются….
