Текст книги "Крейсер 'Улисс' (Корабль ее величества 'Улисс', Полярный конвой)"

Автор книги: Алистер Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Заглушая низкий рев втяжных вентиляторов, вой многих десятков электромоторов и шум волн, бьющих о борт крейсера, струился чистый, мелодичный голос. Даже холодная бесстрастность динамиков не могла исказить этот прекрасный девичий голос... Так бывало не раз. Когда не было необходимости соблюдать полнейшую тишину, то, чтобы скрасить монотонность бесконечно долгих часов ночи, по распоряжению командира корабля по трансляционной сети передавали граммофонные записи. Почти неизменно репертуар был сугубо классическим, или, как зачастую говорят чванливые, высокомерные люди, был составлен из популярных классических произведений. Бах, Бетховен, Чайковский, Легар, Верди, Делиус... "Концерт № 1 си-бемоль минор", "Ария для струны соль", "Луна над рекой Альстер", "Clair de Lune", "Вальс конькобежцев" – все это никогда не прискучивало экипажу крейсера. Нетрудно вообразить, что скажут на это снобы, которые судят о музыкальном вкусе матросов по расхожим среди обывателей представлениям о низменности привычек и нравов моряков. "Смехотворно! Нелепо!" Людям этим неведомо, какая благоговейная, словно в храме, тишина царила в переполненном до отказа ангаре гигантского авианосца на рейде Скапа-Флоу, когда, прикасаясь к струнам скрипки, пел магический смычок Иегуди Менухина. В благодатное, волшебное царство музыки скрипач уносил тысячи матросов, заставляя их забыть о суровой военной действительности, об испытаниях, доставшихся на их долю во время недавнего дозора или боевого похода. На этот раз пела девушка. То была Дина Дурбин. Она исполняла песню "Под родным небосводом", хватавшую за душу тоской по далекой отчизне. В нижних помещениях и на верхней палубе, склонясь над могучими механизмами или съежившись подле орудий, слушали моряки этот прелестный голос, летевший над кораблем, окутанным мраком и снегом. Вспоминая свой дом, они думали о своей тяжкой доле и о том, что скоро наступит утро, которое им не суждено встретить. Неожиданно песня оборвалась. – Внимание! Внимание! – загрохотали динамики. – Говорит... говорит старший офицер корабля. – Низкий голос Тэрнера звучал угрюмо. Услышав его, все насторожились. – У меня недобрые вести, – Тэрнер говорил медленно, спокойно. – С прискорбием сообщаю... – Он умолк, потом заговорил вновь на этот раз еще медленнее: – Пять минут назад скончался ваш командир Ричард Вэллери. – На мгновение динамик замолчал, потом ожил вновь. – Он умер на командном мостике, в своем адмиральском кресле. Он знал, что умирает. Думаю, он совсем не мучился... Он настоял... Настоял на том, чтобы от его имени я поблагодарил вас за верную службу. "Передайте морякам, – таковы были его последние слова, которые я запомнил. Передайте им, – сказал он, – что без них я был бы как без рук, что Господь наградил меня лучшим экипажем, о каком только смеет мечтать командир корабля". Потом добавил: "Пусть они простят меня. После всего, что они для меня сделали... Словом, передайте, что я страшно огорчен тем, что оставляю их в беде". Вот все, что он сказал. "Передайте им, что я огорчен". И умер.

Глава 16

В СУББОТУ ночью

Ричард Вэллери умер. Умер в печали, удрученный мыслью, что оставляет экипаж корабля без командира. Но, прежде чем наступил рассвет, за своим адмиралом последовали сотни моряков. Они гибли на борту крейсеров, эсминцев, транспортов. Вопреки опасениям Вэллери корабли эти, подобно судам злосчастного конвоя Пи-Кью-17, погибли не от орудийных залпов "Тирпица". "Тирпиц" так и не вышел из Альта-Фьорда; В сущности, они погибли от того, что внезапно переменилась погода. Ричард Вэллери умер. С его смертью в моряках "Улисса" произошла разительная перемена. Вэллери словно бы унес с собой смелость, доброту, кротость, непоколебимую веру, безграничную терпимость к людям, понимание их. Ничего этого у моряков "Улисса" не осталось. Но что из того? Экипажу "Улисса" смелость была более не нужна, ибо теперь люди эти не боялись ничего. Вэллери был мертв, и лишь с его смертью моряки осознали, как уважали и любили они этого благородного человека. Осознали в полную меру. Поняли, что из их жизни ушло нечто необыкновенное, нечто такое, что навеки запечатлелось в их разуме и сердце, нечто бесконечно прекрасное и доброе, чему никогда более не бывать, и обезумели от горя. На войне же нет более грозного противника, чем человек, убитый горем. Благоразумие, осторожность, страх, боль – ничего этого для него уже не существует. Он живет лишь затем, чтобы убивать, уничтожать врага, причинившего ему это горе. Справедливо или нет, но в смерти своего командира моряки "Улисса" считали повинным неприятеля. Отныне их уделом стали печаль да всепоглощающая ненависть. "Зомби" – так однажды назвал их Николлс. Именно теперь моряки походили на зомби, ходячие привидения, которые, не находя себе места, все время бродили по раскачивающейся палубе, покрытой снегом и льдом. То были роботы, жившие лишь ради мести. Погода изменилась перед самым концом средней вахты. Волнение не утихло: корабли конвоя по-прежнему сильно трепало. С норда шла крупная, крутая волна, и баки кораблей, рассекавших студеные воды, все больше обрастали сверкающим льдом. Внезапно ветер стих, и почти тотчас прекратилась пурга; последние клочья темной, тяжелой тучи унесло к зюйду. К четырем часам небо очистилось. Ночь выдалась безлунная, но на небе, овеваемом ледяным северным ветром, высыпали яркие, крупные звезды. Потом в северной части горизонта возникла едва заметная светлая полоска. Постепенно она стала увеличиваться. С каждой минутой полоса пульсирующего, вспыхивающего света поднималась все выше. Вскоре рядом появились ленты нежных пастельных оттенков голубого, зеленого, лилового цвета, но ярче других горел белый цвет. Полосы становились все шире и ярче. И наконец образовалась огромная сплошная белая завеса, протянувшаяся от одного края неба до другого... То было северное сияние – само по себе красивое зрелище. В эту же ночь оно было особенно прекрасно. Но люди, находившиеся на кораблях и судах, залитых светом на фоне темного неспокойного моря, проклинали это великолепие. Из всех, кто находился на мостике, звук этот первым услышал Крайслер – тот самый юноша, что обладал необыкновенным зрением и сверхъестественным слухом. Вскоре и остальные услышали вдалеке этот рокот – прерывистый, пульсирующий гул приближающегося с юга "кондора". Спустя немного времени все решили, будто "кондор" перестал приближаться, но, едва родившись, надежда эта умерла. Без сомнения, натужный рев означал, что "фокке-вульф" набирает предельную высоту. Старший офицер с усталым видом повернулся к Кэррингтону. – "Чарли" тут как тут, – проговорил он угрюмо. – Обнаружил нас, подлец. Уже радировал в Альта-Фьорд. Ставлю сто против одного в любой валюте, что на высоте около трех тысяч метров он сбросит осветительную бомбу. Она озарит участок радиусом пятьдесят миль. – Можете быть уверены, что деньги останутся при вас. – Капитан-лейтенант сник на глазах. – Пари беспроигрышное... Потом, метрах на шестистах, повесит еще пару "люстр". – Уж это точно! – кивнул Тэрнер. – Штурман, далеко ли мы от Альта-Фьорда, по вашим расчетам? Я имею в виду, в летных часах? – Час лету для машины со скоростью двести узлов, – спокойно произнес Капковый мальчик. Куда подевалась его былая бойкость? С тех пор как скончался Вэллери, он стал неразговорчив и мрачен. – Всего лишь час! – воскликнул Кэррингтон. – Немцы непременно прилетят. Клянусь Богом, сэр, – прибавил он в раздумье, – нас намерены доконать окончательно. Нас еще никогда раньше не бомбили и не торпедировали в ночное время. Нас еще никогда не преследовал "Тирпиц". Нас еще никогда... – "Тирпиц"! – прервал его Тэрнер. – Где он, этот "Тирпиц", будь он проклят? Ему давно бы пора догнать нас. Понимаю, сейчас темно, и мы изменили курс, – прибавил он, заметив, что Кэррингтон намерен возразить. Но боевое охранение из быстроходных эсминцев давно бы усйело нас обнаружить... Престон! – воскликнул он, обращаясь к старшине-сигнальщику. – Глядеть веселей! Нам семафорят вон с того транспорта. – Виноват, сэр. – Сигнальщик, едва стоявший на ногах от усталости, подняв фонарь, отстучал "квитанцию". На "купце" снова сердито замигал огонь. – "Поперечный излом фундамента машины, – читал Престон. – Повреждение серьезное. Вынужден сбавить ход". – Подтвердить светограмму, – сухо произнес Тэрнер. – Что это за транспорт, Престон? – "Огайо Фрейтер", сэр. – Тот, что напоролся на торпеду пару дней назад? – Он самый, сэр. – Передайте: "Следует сохранять скорость и место в ордере". – Тэрнер выбранился. – Нашли время для поломки машины... Штурман, когда рандеву с эскадрой? – Ровно через шесть часов, сэр. – Шесть часов... -Тэрнер сжал зубы. – Через каких-то шесть часов, возможно, рандеву и состоится, – прибавил он с горечью. – Возможно? – переспросил Кэррингтон. – Да, возможно, – повторил Тэрнер. – Все зависит от погоды. Командующий не станет рисковать крупными кораблями в такой близости от побережья, не имея возможности поднять в воздух авиацию прикрытия. Вот, кстати, и ответ, почему до сих пор не появился "Тирпиц". Какая-то подводная лодка радировала ему, что наши авианосцы идут на юг. Он будет ждать улучшения погоды... Что теперь пишет транспорт, Престон? Немного помигав, сигнальный фонарь на "Огайо Фрейтере" угас. – "Необходимо снизить скорость, – читал сигнальщик, – Имею серьезные повреждения. Сбавляю ход. Сбавляю ход". – Он и в самом деле сбавляет ход, – невозмутимо заметил Кэррингтон. Взглянув на старшего офицера, на его сосредоточенное лицо и потемневшие глаза, капитан-лейтенант понял, что им обоим в голову пришла одна и та же мысль. – Его песенка спета, сэр. Если только... – Что "если только"? – взорвался Тэрнер. – Если только мы не оставим ему охранение? А кого мы ему оставим, каплей? "Викинг", единственный боеспособный корабль? – Он медленно покачал головой. – Печься о благе большинства – вот в чем наша обязанность. Они это поймут. Престон, напишите: "К сожалению, не можем оставить вам эскорт. Сколько времени потребуется на ремонт?" Осветительная бомба вспыхнула прежде, чем Престон коснулся рукоятки сигнального фонаря. Она вспыхнула над самым конвоем. На какой именно высоте, определить было трудно, но где-то около двух – двух с половиной тысяч метров. На фоне гигантской белой дуги северного сияния бомба казалась светящейся точкой. Но точка быстро приближалась, становясь все ярче: если к ней и был прикреплен парашют, то, видно, лишь для стабилизации полета. В торопливый стук сигнального фонаря ворвался голос громкоговорителя. – Мостик! Докладывает радиорубка. Мостик! Докладывает радиорубка. Депеша с "Сирруса". "Трое спасенных умерли. Много умирающих и тяжелораненых. Срочно необходима медицинская помощь. Повторяю: срочно". Динамик умолк, и в эту минуту "Огайо" замигал в ответ на светограмму флагмана. – Пошлите за лейтенантом Николлсом, – распорядился Тэрнер. – Пусть тотчас же поднимется на мостик. Кэррингтон посмотрел на темные грозные валы, увенчанные молочно-белой пеной, на полубак крейсера, то и дело тяжело ударявшийся о стену воды. – Хотите рискнуть, сэр? – Я должен это сделать. Вы бы поступили так же, каплей... Престон, что пишет "Огайо"? – "Вас понял. Нам некогда возиться с британскими кораблями. Перенесем на другой раз. Au revoir!" (*13) – "В другой раз. Au revoir!" – негромко повторил Тэрнер. – Врет и не смеется. Черт меня побери! – вырвалось у него. – Если кто-нибудь посмеет сказать, что у янки кишка тонка, я ему в кровь разобью его подлую физиономию. Престон, напишите: " Au revoir! Желаю удачи". Каплей, я чувствую себя убийцей. Он потер ладонью лоб, кивнул в сторону рубки, где лежал на кушетке Вэллери. – Из месяца в месяц ему приходилось принимать такие решения. Неудивительно, что... Но тут послышался скрип открываемой дверцы, и он замолчал. – А, это вы, Николлс? Вам предстоит работа, мой мальчик. Хватит вам, лекарям, целый день слоняться без дела. – Он поднял руку. – Ну полно, полно, – усмехнулся он. – Я все знаю... Как дела на хирургическом фронте? – Тон его голоса стал серьезным. – Мы сделали все, что в наших силах, сэр. Правда, делать нам оставалось немного, – проговорил спокойно Николлс. Лицо его осунулось, на нем появились складки, старившие юношу. – Но у нас очень туго с медикаментами. Бинтов почти не осталось. А анестезирующих средств и вовсе нет, если не считать неприкосновенного запаса. Однако начальник медслужбы не хочет к нему притрагиваться. – Понятно, – пробормотал Тэрнер. – Как вы себя чувствуете, дружок? – Отвратительно. – Это видно по вам, – честно признался Тэрнер. – Николлс... Мне страшно жаль, мой мальчик... Но я хочу, чтобы вы отправились на "Сиррус". – Есть, сэр. – В голосе юноши не было удивления: он давно догадался, зачем вызывает его старший офицер. – Прикажете отбыть сейчас? Тэрнер молча кивнул. В свете опускающейся "люстры" четко вырисовывалось его худощавое, волевое лицо. "Такие лица не забываются", – подумал Николлс. – Что с собою брать, сэр? – Свои принадлежности. И только. Не в купейном же вагоне поедете, дружок! – Так можно захватить с собой фотокамеру и пленку? – Можно. – Тэрнер улыбнулся. – Не терпится запечатлеть последние секунды "Улисса", а?.. Не забывайте, "Сиррус" течет как решето. Штурман, свяжитесь с радиорубкой. Пусть прикажут "Сиррусу" подойти к крейсеру и принять доктора с помощью леерного устройства. Снова скрипнула дверца. Тэрнер взглянул на грузную фигуру, усталой походкой приближавшуюся к компасной площадке. Брукс, как и каждый из членов экипажа, едва стоял на ногах, но голубые глаза его, как всегда, полны были огня. – У меня повсюду соглядатаи, – заявил он. – Чего ради вы надумали сплавить юного Джонни на "Сиррус"? – Извините, дружище, – проговорил Тэрнер. – Но, похоже, дела на "Сиррусе" из рук вон плохи. – Понимаю. – Брукс поежился. Возможно, виною тому был жуткий, как погребальная песнь, вой ветра в разбитом снарядами рангоуте, а возможно, пронизывающая стужа. Снова поежившись, он взглянул вверх, на опускавшуюся осветительную бомбу. – Красиво, очень красиво, – пробормотал он. – В честь чего такая иллюминация? – Ждем гостей, – криво усмехнулся Тэрнер. – Ведь так заведено издавна, о Сократ. Увидят огонек в окне – непременно пожалуют. – Он внезапно напрягся, лицо его словно окаменело. – Прошу прощения, я ошибся, проронил он. – Гости уже пожаловали. Последние слова его утонули в раскатах мощного взрыва. Тэрнер ожидал этого: пять-шесть секунд назад он заметил узкий, как кинжал, сноп огня, взвившийся к небесам, который возник перед самым мостиком "Огайо Фрейтера". До транспорта, находившегося на правой раковине, было уже больше мили, но он был отчетливо виден в свете северного сияния. Свете, оказавшемся предательским: почти не имевшее хода судно было обнаружено рыскавшей поблизости немецкой подлодкой. "Огайо Фрейтер" виден был недолго. Взрыв – и вслед за ним ничего: ни дыма, ни пламени, ни звука. Но спинной хребет транспорта был перебит: в днище, верно, зияла огромная пробоина, а трюмы были битком набиты танками и боеприпасами. Транспорт встретил свою кончину с каким-то удивительным достоинством: он затонул быстро, спокойно, без суеты. Через три минуты все было кончено. Воцарившуюся на мостике угрюмую тишину нарушил Тэрнер. Он отвернулся; на лицо его, освещенное бельм светом "люстры", было не слишком приятно смотреть. – А еще говорил: "Au revoir!" – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. Лгун несчастный!.. – Он сердито покачал головой, потом коснулся рукава Капкового мальчика. – Свяжитесь с радиорубкой! – резко проговорил он. Прикажите "Викингу" заняться этой лодкой, пока мы не освободимся. – Когда всему этому настанет, конец? – В призрачном свете лицо Брукса казалось неподвижным и утомленным. – Одному Богу известно! Как я ненавижу этих подлых убийц! – простонал Тэрнер. – Я прекрасно понимаю, мы занимаемся тем же... Только дайте мне что-нибудь такое, что я мог бы видеть, с чем я мог бы помериться силами, что-нибудь такое... – Не волнуйтесь, "Тирпиц" вы обязательно увидите, – сухо оборвал его Кэррингтон. – Судя по всему, он достаточно велик, чтобы его не заметить. Взглянув на первого офицера, Тэрнер неожиданно улыбнулся. Хлопнув Кэррингтона по плечу, он откинул голову назад и впился взглядом в мерцающее на небе сияние, гадая, когда же повесят вторую "люстру". – Ты не можешь уделить мне минуту, Джонни?– вполголоса проговорил Капковый мальчик. – Хотелось бы поговорить с тобой. – Разумеется. – Николлс удивленно взглянул на друга. – Разумеется, могу, не одну, а десять, пока не подойдет "Сиррус". В чем дело, Энди? – Виноват, я сейчас. – Штурман подошел к старшему офицеру. – Разрешите пройти в штурманскую рубку, сэр. – Спички не забыли? – улыбнулся Тэрнер. – О'кей. Ступайте. На лице Капкового мальчика появилась слабая тень улыбки. Взяв Николлса под руку, он проводил его в штурманскую; там зажег свет и достал сигареты. Штурман пристально смотрел на Николлса, поднесшего кончик сигареты к колеблющемуся язычку огня. – Ты знаешь, Джонни? – внезапно произнес он. – Пожалуй, во мне есть шотландская порода. – Шотландская кровь, – поправил его Николлс. – С чего это тебе взбрело в голову? – И вот эта кровь говорит мне, что я обречен. Мои шотландские предки зовут меня к себе, Джонни. Я чувствую это всем своим существом. – Капковый мальчик словно не заметил, что его прервали. Он зябко поежился. – Не понимаю, в чем дело. Я еще никогда не испытывал такого ощущения. – Пустяки. У тебя несварение желудка, приятель, – бодро ответил Николлс. Но ему стало не по себе. – На этот раз попал пальцем в небо, – покачал головой штурман, едва заметно улыбнувшись. – Ко всему, я двое суток куска в рот не брал. Честное слово, Джонни. Слова друга произвели на Николлса впечатление. Чувства, искренность, серьезность – все это было ново в Капковом. – Мы с тобой больше не увидимся, – негромко продолжал штурман. – Прошу тебя, Джонни, окажи мне услугу. – Перестань валять дурака, -рассердился Николлс. – Какого черта ты... – Возьми это с собой. – Капковый достал листок бумаги и сунул его в руки приятеля. – Можешь прочесть? – Могу. – Николлс умерил свой гнев. – Да, я могу прочесть. – На листке бумаги стояло имя и адрес. Имя девушки и адрес в Сюррее. – Так вот как ее звать, – произнес он тихо. – Хуанита... Хуанита. – Он проговорил это имя четко, с правильным испанским произношением. – Моя любимая песня и мое любимое имя, – проронил он. – Неужели? – живо переспросил его Капковый мальчик. – Это правда? И мое тоже, Джонни. – Помолчав, он добавил: – Если так случится... словом, если я... Ты навести ее, Джонни, ладно? – О чем ты говоришь, старина? – Николлсу стало не по себе. Не то торопясь закончить этот разговор, не то шутливо он похлопал молодого штурмана по груди. – Да в таком костюме ты смог бы вплавь добраться до Мурманска. Ты же сам твердил мне об этом раз сто. Капковый мальчик улыбнулся. Но улыбка была не слишком веселая. – Конечно же, конечно... Так ты сходишь, Джонни? – Черт тебя побери, да! – в сердцах воскликнул Николлс. – Да, схожу. Кстати, мне пора идти еще кое-куда. Пошли! Выключив свет, отворил дверь и хотел было перешагнуть через комингс. Потом, раздумав, он вернулся и, закрыв дверь, снова включил свет. Капковый мальчик, даже не сдвинувшись с места, смотрел на него как ни в чем не бывало. – Прости, Энди, – с искренним раскаянием проговорил Николлс. – Не знаю, что это на меня нашло... – Дурной нрав, – весело отозвался Капковый мальчик. – Тебя всегда бесило, когда я оказывался прав, а ты ошибался! У Николлса перехватило дыхание, и он на секунду прикрыл глаза. Потом протянул руку. – Всего наилучшего, Васко, – попытался он улыбнуться. – И не беспокойся. Я навещу ее, если что... Словом, навещу, обещаю тебе. Хуанита... Но если застану там тебя... – с шутливой угрозой продолжал он, – тебе не поздоровится. – Спасибо, Джонни. Большое спасибо. – Капковый мальчик был почти счастлив. – Желаю удачи, дружище... Vaya con dios! (*14) Так она мне всегда говорила на прощание. Так и в последний раз сказала. Спустя полчаса лейтенант Николлс оперировал на борту "Сирруса". Стрелки часов показывали 04.45. Стужа была нестерпимой. С норда дул ровный умеренный ветер. Волнение усилилось. Волна стали длиннее, а зловещие ложбины между ними глубже, и "Сиррусу", который тек, как решето, и был покрыт горой льда, доставалось здорово. Небо по-прежнему было ясным и неправдоподобно чистым. Северное сияние начало блекнуть, зажглись звезды. К поверхности моря опускалась пятая по счету осветительная бомба. Именно в 04.45 они услышали этот звук – дальний гром пушек, доносившийся с юга. Грохот раздался минуту спустя после того, как на кромке горизонта вспыхнуло ровное белое пламя. Представить, что там происходит, было нетрудно. "Викинг", преследовавший подводную лодку, хотя был бессилен нанести ей удар, сам подвергся нападению. Бой, видно, был скоротечным и жестоким: орудийные залпы тотчас же смолкли. В эфире царило зловещее молчание. Никто так и не узнал, что же случилось с "Викингом": из его экипажа не спасся ни один человек. Едва умолкли пушки "Викинга", как послышался рев моторов "кондора", входящего на полных оборотах в пологое пике. Секунд пять, может десять, а казалось еще дольше, несмотря на то что ни один зенитный расчет кораблей конвоя не успел накрыть его, – огромный "фокке-вульф" летел, озаренный светом бомбы, сброшенной им самим, и вдруг исчез. А позади него небо вспыхнуло ярким пламенем, на которое было больно смотреть, – более ослепительным, чем лучи полуденного солнца. Световая сила этих "люстр" была столь велика, а действие их столь эффективно, что зрачки наблюдателей сузились, а веки плотно сжались. Прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, вырвавшиеся из кольца света бомбардировщики обрушились на конвой. Расчет, координация действий самояета-наводчика и бомбардировщиков были изумительны. В первой волне шло двенадцать машин. На этот раз они атаковали одновременно несколько целей: на каждый корабль приходилось не более двух самолетов. Тэрнера, наблюдавшего с мостика, как машины круто падают вниз и выравниваются, прежде чем хотя бы одна пушка "Улисса" успела открыть огонь, обуяла тревога. Было что-то ужасно знакомое в большой скорости, манере летать, в силуэтах этих самолетов. Внезапно он узнал их: это же "Хейнкель-111". А Тэриер знал, что "Хейнкель-111" оснащен крылатыми бомбами – оружием, которого он опасался больше всего. И тут, словно кто-то нажал на невидимую кнопку, открыли огонь все до одного орудия "Улисса". Воздух наполнился дымом, едким запахом горящего кордита. Грохот стоял неописуемый. Внезапно Тэрнера охватило ощущение непонятной и свирепой радости... Черт с ними и с их крылатыми бомбами, думал он. Такая война ему по душе – не игра в кошки-мышки, не томительные, унылые прятки, когда пытаешься перехитрить засевшие в засаде "волчьи стаи", а драка врукопашную, в которой ты встречаешься с врагом лицом к лицу и ненавидишь его, и уважаешь за то, что он сошелся с тобой в честном бою, и как проклятый стараешься уничтожить егб. И Тэрнер знал, что люди "Улисса", не щадя живота, будут стремиться уничтожить этого врага. Не нужно было обладать незаурядными способностями, чтобы направить в нужное русло чувства, испытываемые его людьми. Да, теперь это были его люди. Они подавили в себе инстинкт самосохранения. Преступив порог страха, они увидели, что за ним ничего более нет, и потому были готовы подавать снаряды и нажимать на гашетки до тех пор, пока не упадут, сраженные врагом. Головной "хейнкель" сдуло с неба страшным ветром смерти: удачным залпом его накрыла третья башня, обслуживаемая морскими пехотинцами, от которых осталась жалкая горстка, та самая башня, что сбила "кондор". Летевший следом за головной машиной "хейнкель" резко отвернул в сторону, спасаясь от дождя обломков, в которые превратились фюзеляж и моторы его ведомого, и спикировал, промелькнув перед носом крейсера на расстоянии всего одной длины корпуса. Затем круто накренился влево и, дав полный газ, снова ринулся на "Улисс". Расчеты орудий оказались сбитыми с толку; прошло несколько долгих секунд, прежде чем открыл огонь первый комендор. Этого времени "хейнкелю" хватило с лихвой, чтобы выйти на цель под углом 60 градусов, сбросить бомбу и рвануть в сторону, спасаясь от огня "эрликонов" и скорострельных автоматов. Каким-то чудом ему удалось спастись. Крылатая бомба была сброшена, видно, недостаточно высоко. Сначала покачавшись, она затем выровнялась и, спикировав, вышла на горизонтальную траекторию поражения. Прорвав пелену дыма, бомба взорвалась с оглушительным грохотом. Взрыв потряс крейсер до самого киля, и у тех, кто находился на мостике, едва не разорвало барабанные перепонки. Окинув взглядом кормовую часть корабля, Тэрнер решил, что судьба крейсера решена. Сам в прошлом офицер-торпедист, специалист по взрывчатым веществам, он мог определить степень разрушений, причиненных тем или иным взрывчатым веществом. Ему никогда еще не доводилось оказываться в такой близости от столь убийственного взрыва. Недаром старпом боялся этих планирующих бомб, но он и представить себе не мог, насколько велика сила их действия: удар оказался в два, а то и в три раза сильнее, чем он предполагал. Откуда было знать старшему офицеру, что он услышал не один, а два взрыва, происшедших почти одновременно. По воле случая крылатая бомба попала прямо в трубы торпедного аппарата левого борта. В них оставалась всего одна торпеда: двумя другими была потоплена "Вайтура". Аматол, находившийся в зарядной части торпеды, представляет собой чрезвычайно устойчивое, инертное вещество, не боящееся даже самых страшных ударов. Но взрыв бомбы произошел так близко и был так силен, что ответная детонация оказалась неизбежной. Взрыв произвел чудовищные разрушения: рана, нанесенная кораблю, была тяжелой, хотя и не смертельной. Почти до самой ватерлинии борт крейсера был как бы распорот гигантским консервным ножом. От торпедных аппаратов не осталось и следа; палубы изрешечены, деревянные настилы разбиты в щепы, кожух дымовой трубы изуродован до неузнаваемости, а сама труба накренилась на левый борт, пожалуй, на все пятнадцать градусов. Однако основная энергия взрыва оказалась направленной в корму, так что ударная волна почти целиком ушла в воду, при этом камбуз и корабельная лавка, и без того получившие значительные повреждения, теперь превратились в свалку искореженного металла. Поднятое взрывом облако пыли и обломков еще не успело осесть, когда вдали скрылся последний из "хейнкелей". Вражеские машины летели, едва не задевая за гребни волн, при этом они выделывали немыслимые пируэты, чтобы не попасть под проливной дождь огненных трасс. Потом, точно по волшебству, они исчезли; остались лишь внезапно навалившаяся оглушающая тишина и медленно догорающие "люстры", освещающие облако, точно саван закрывшее "Улисс", темные клубы дыма, валившие из недр разбитого "Стерлинга", да танкер, у которого почти целиком была оторвана кормовая надстройка. Но ни одно из судов конвоя не дрогнуло и не остановилось, при этом было уничтожено пять "хейнкелей". "Победа, доставшаяся дорогой ценой, размышлял Тэрнер, – если можно назвать это победой". Он понимал, что "хейнкели" вернутся снова. Нетрудно представить оскорбленную гордость и ярость немецкого верховного командования в Норвегии: насколько известно Тэрнеру, еще ни один конвой, направлявшийся в Россию, не проходил в такой близости от побережья.

Чтобы не задеть огромный вращающийся вал, Райли осторожно вытянул онемевшую ногу. Он аккуратно налил масла на подшипник, боясь потревожить инженер-механика, который уснул, привалившись к стене туннеля и положив голову на плечо кочегару. Едва Райли выпрямился, как Додсон заворочался и открыл тяжелые, слипшиеся веки. – Господи Боже! – проговорил он устало. – Вы всё еще здесь, Райли? То были первые слова, произнесенные им в течение нескольких часов. – Это большая удача, что я здесь, черт бы меня побрал! – проворчал Райли и кивнул на подшипник. – Случись что, пожарный рукав сюда никто небось не притащит! Он был несправедлив, и Райли сам понимал это: они с Додсоном менялись каждые полчаса; один отдыхал, а другой смазывал подшипник. Но Райли просто нужно было что-нибудь сказать, потому что ему все труднее становилось выдерживать неприязненный тон, разговаривая со стармехом. Додсон усмехнулся про себя, но не сказал ничего. Наконец, откашлявшись, он как бы мимоходом заметил: – Не кажется ли вам, что "Тирпиц" заставляет себя ждать? – Да, сэр. – Райли чувствовал себя неловко. – Давно бы пора ей пожаловать, этой проклятой посудине! – Не ей, а ему, – машинально поправил Додсон. – "Адмирал фон Тирпиц", как-никак... Почему вы не перестанете заниматься этой чепухой, Райли? Райли что-то буркнул. Додсон вздохнул, потом лицо его просияло. – Сходите-ка, принесите еще кофе. У меня в горле пересохло. – Не пойду, – наотрез отказался Райли. – Сходите лучше вы. – Прошу вас, сделайте одолжение, – ласково проговорил Додсон. – Чертовски хочется пить. – Так и быть, схожу. – Верзила-кочегар, выругавшись, с трудом поднялся на ноги. – Только где я его достану? – В машинном отделении кофе сколько угодно. Если там не хлещут ледяную воду, значит, хлещут кофе. Чур, мне ледяной воды не надо, – поежился Додсон. Взяв термос, Райли поковылял вдоль туннеля. Не успел он пройти и нескольких футов, как "Улисс" вздрогнул всем корпусом от залпа тяжелых орудий. То было сигналом начала воздушного налета. Додсон вцепился в стенку. Он заметил, что Райли сделал то же самое, потом неуклюже, спотыкаясь, бросился бежать. Было что-то гротескное и знакомое в его манере бегать. Снова послышался удар орудий, и нелепая фигура, похожая на гигантского краба, охваченного паникой, припустилась еще быстрей. "Паника, – подумал Додсон, – вот что бывает, когда людей охватывает паника". Снова весь коридор заходил ходуном – на этот раз сильнее. Должно быть, стреляла третья башня, она почти над ними. Нет, я не осуждаю его. Слава Богу, что он сбежал. Додсон мысленно улыбнулся. Наш друг Райли больше здесь не появится, он не из тех, кто быстро перековывается. Додсон устало откинулся назад. "Наконец-то я один", – пробормотал он едва слышно. Он ждал чувства облегчения. Но его не было. Взамен его появились досада, чувство одиночества и тоски и еще – какая-то пустота и разочарование. Но немного спустя Райли появился вновь. Он снова бежал неуклюже, по-крабьи, держа в руках трехпинтовый термос и две кружки. Задевая за стенку туннеля, он яростно бранился. Тяжело дыша, он не говоря ни слова сел рядом с Додсоном, налил тому дымящегося кофе. – Какого дьявола вы вздумали вернуться? – резко проговорил Додсон. – Я вас не просил... – Вы просили кофе, – грубо оборвал его Райли. – Вот и пейте, черт возьми. В это мгновение в тускло освещенном коридоре гребного вала жутко отозвалось эхо взрыва бомбы и детонации торпеды в аппарате левого борта. Вибрация была так сильна, что они оба сшиблись. Кружка, которую держал Райли, выплеснулась Додсону на ногу. Ум Додсона так устал, реакции стали столь замедленными, что первая его мысль была о том, как дьявольски он озяб, до чего холодно в этом туннеле с "плачущими" стенками. Горячий, как кипяток, кофе мгновенно проник сквозь одежду, но Додсон не ощущал ни ожога, ни влаги: ноги ниже колен у него совсем онемели. Затем, встряхнув головой, он посмотрел на Райли. – Ради Бога, в чем дело? Что происходит? Не знаете? – Понятия не имею. Спрашивать было некогда. – Райли с наслаждением потянулся и принялся дуть на дымящийся кофе. Тут ему в голову пришла, видно, удачная мысль: широкая улыбка осветила мрачную физиономию кочегара. – Не иначе, как "Тирпиц", – произнес он с надеждой. В эту страшную ночь немецкие эскадрильи трижды поднимались с аэродрома в Альта-Фьорде и, гудя моторами, улетали в студеную арктическую ночь, держа курс на норд-норд-вест. Средь вод неспокойного Ледовитого океана они искали жалкие остатки конвоя Эф-Ар-77. Особого труда для них эти поиски не составляли – всю ночь конвой неотступно преследовал "фокке-вульф" "кондор", несмотря на все попытки избавиться от него. У "кондора", казалось, был бесконечный запас этих смертоносных "люстр". Вполне возможно, что так оно и было, наверняка он не взял иного груза, кроме осветительных бомб. А бомбардировщикам оставалось лишь лететь на этот ориентир. Первая атака началась примерно в 05.45 с высоты около девятисот метров. В нападении, похоже, участвовали "дорнье", но определить тип самолетов с полной уверенностью было сложно, поскольку неприятельские машины летели много выше всех трех осветительных бомб, висевших над водой. В сущности, атака оказалась не вполне удачной и проведена была без особого воодушевления. И вполне понятно: огневая завеса оказалась слишком плотной. Но из двух бомб, достигших цели, одна попала в транспорт, разрушив часть носовой надстройки, вторая поразила "Улисс". Пробив флаг-дек и адмиральский салон, бомба разорвалась в лазарете, битком набитом тяжелоранеными и умирающими. Для многих взрыв этот, должно быть, оказался избавлением, ниспосланным с неба, потому что на корабле давно кончились анестезирующие средства. Не уцелел никто. В числе прочих погиб Маршалл минный офицер; Джонсон – старший санитар корабельного лазарета; старшина корабельной полиции, час назад раненный осколком трубы торпедного аппарата; Бэрджесс, беспомощно лежавший, стянутый смирительной рубашкой (ночью, когда бушевал шторм, он получил контузию и сошел с ума). В числе погибших оказались Браун, лежавший с раздробленным крышкой орудийного погреба бедром, и Брайерли, которого так или иначе ожидал конец: легкие у него разъело соляром. Брукса в лазарете не было. Взрывом бомбы вывело из строя телефонную станцию. За исключением связи между мостиком и орудиями, а также телефона и переговорных труб, связывавших мостик с машиной, все корабельные коммуникации оказались нарушенными. Вторая атака была осуществлена в семь часов утра всего шестью бомбардировщиками. То снова были "хейнкели", вооруженные крылатыми бомбами. Видно, выполняя приказ, они не обращали внимания на транспорты и сосредоточили свое внимание на крейсерах. Дорого обошлась неприятелю эта атака: уцелели лишь две машины, а попадание было лишь одно. Но эта единственная бомба, угодившая в ют "Стерлинга", вывела из строя оба кормовых орудия. С налитыми кровью глазами и обнаженной головой, несмотря на ледяной ветер, Тэрнер молча расхаживал по полуразбитому мостику "Улисса". Упорство, с каким держался на плаву "Стерлинг", отбиваясь оставшимися у него огневыми средствами, поражало его. Затем он взглянул на собственный корабль, напоминавший не крейсер, а плавучий лабиринт изувеченной стали. Но лабиринт этот, как ни удивительно, по-прежнему рассекал мощные волны. Взглянул – и удивился еще больше. Изувеченные, горящие крейсера, крейсера, разбитые и изуродованные до неузнаваемости, не были в диковину Тэрнеру. На его глазах буквально до смерти были избиты крейсера "Тринидад" и "Эдинбург", тоже эскортировавшие транспорты, направлявшиеся в Россию. Но никогда еще не доводилось ему видеть, чтобы корабли, получив такие страшные раны, как "Улисс" и старик "Стерлинг", все еще могли оставаться в живых. Расскажи ему об этом кто-нибудь другой, он бы не поверил. Третья атака началась перед самым рассветом. В серых утренних сумерках на конвой налетело полтора десятка "хейнкелей". Атакующие проявили недюжинную храбрость и решительность. И на этот раз единственными объектами атаки оказались крейсера, но особенно тяжко пришлось "Улиссу". Однако экипаж его не испугался встречи с врагом, не стал сетовать на судьбу, пославшую ему новое испытание. Эти странные, самоотверженные люди, эти "ходячие привидения", какими их видел Николлс, встретили неприятеля радостно: разве можно сразить врага, если он прячется? Страх, тревога, предчувствие смерти – это для них больше не существовало. Домашний очаг, родина, семья, жена, любимая девушка – то были одни слова, понятия, которые, лишь тронув человеческий разум, тотчас исчезали бесследно. "Передайте им, – сказал Вэллери. – Передайте им, что Господь наградил меня лучшим экипажем, о каком только смеет мечтать командир корабля". Вэллери. Вот что было важно. Это и все то, во что верил Вэллери, что было неотъемлемой частью этого душевного и доброго человека. Неотъемлемой потому, что то был сам Вэллери. И матросы подносили снаряды, запирали затворы орудий, нажимали на гашетки "эрликонов", забыв обо всем. Они помнили лишь о своем командире, который умер, умоляя простить его за то, что покидает их в беде. Помнили, что не должны предать его. Да, это были привидения, но привидения одержимые. Это были люди, поднявшиеся над самими собой, как это зачастую бывает, когда человеку известно, что его следующий, неизбежный шаг приведет его в горние выси... Первым атаке подвергся "Стерлинг". Тэрнер увидел, как, войдя в отлогое пике, на крейсер с ревом устремились два "хейнкеля", чудом уцелевшие, несмотря на ожесточенный огонь бьющих в упор корабельных пушек. Бронебойные, замедленного действия бомбы поразили среднюю часть "Стерлинга" чуть ниже палубы и взорвались в котельном и машинном отделении – самом чреве корабля. Следующие три бомбардировщика были встречены лишь огнем скорострельных автоматов да "льюисов", носовые орудия главного калибра умолкли. Тэрнер похолодел: страшная догадка пронзила его мозг: очевидно, взрывом отрезало башни от источников электроэнергии (*15). Вражеские бомбардировщики беспощадно подавили жалкое сопротивление, каждая бомба попала в цель. "Стерлинг" получил смертельную рану. Вновь охваченный пламенем, корабль сильно накренился на правый борт. Рев авиационных моторов заставил Тэрнера резко обернуться. В первой волне двигалось пять "хейнкелей". Заходили они с разных высот и различных курсовых углов с целью рассредоточить зенитные средства крейсеров, но все машины метили в кормовую часть "Улисса". Дыма и грохота было столько, что Тэрнер лишь с трудом мог ориентироваться в обстановке. Воздух мгновенно наполнился свистом крылатых бомб и оглушительным лаем авиационных пушек и пулеметов. Одна бомба взорвалась в воздухе – чуть впереди кормовой дымовой трубы. Над шлюпочной палубой пронесся стальной смерч, и тотчас смолкли все "эрликоны" и скорострельные автоматы: их расчеты погибли от осколков и удара взрывной волны. Вторая бомба, пробив верхнюю палубу и палубу кубрика машинистов, взорвалась в отсеке радиотелеграфистов, походившем теперь на склеп. Две другие бомбы, летевшие выше, ударили в кормовую орудийную палубу и третью орудийную башню. С зияющей сверху пробоиной и боками, словно вспоротыми гигантским тесаком, башня, сорванная с основания, лежала уродливой грудой на изувеченной палубе. За исключением артиллеристов, находившихся на бот-деке и в орудийной башне, погиб лишь один моряк, но моряк этот был поистине незаменим. Осколком первой бомбы пробило баллон со сжатым воздухом, находившимся в мастерской торпедистов, где только что укрылся Хартли, старший боцман "Улисса", на ком, в сущности, держался весь корабль... Вот крейсер врезался в облако густого черного дыма – это горело топливо в пробитых топливных цистернах "Стерлинга". Что происходило в течение последующих десяти минут, никто не помнил. Корабль, объятый дымом и пламенем, походил на преисподнюю, и матросы терпели поистине адские муки. "Улисс" вырвался из черного облака, но тут, паля из пушек и пулеметов, на него обрушились "хейнкели" (бомб у них больше не осталось). Так на упавшую на колени жертву набрасывается кровожадная волчья стая. Правда, крейсер нет-нет да огрызался: стреляло то одно орудие, то другое. Например, отвечала пушка, установленная возле самого мостика. Перегнувшись вниз, Тэрнер увидел артиллериста, бившего трассерами в пикирующий "хейнкель". В ту же минуту и "хейнкель" открыл огонь. Сбив с ног Капкового мальчика, Тэрнер кинулся назад. Вражеская машина улетела, и пушки умолкли. Тэрнер с трудом поднялся на ноги, посмотрел через борт: зенитчик был мертв, одежда на нем была исполосована в клочья. Услышав позади шум шагов, Тэрнер обернулся и увидел хрупкую юношескую фигуру. Отстранив чью-то руку, юноша перелез через ограждение мостика. На мгновение перед Тэрнером мелькнуло бледное, сосредоточенное лицо Крайслера, того самого юного сигнальщика, который ни разу не улыбнулся и ни с кем не разговаривал с тех самых пор, как была открыта рубка гидроакустика. В ту же секунду справа по борту он заметил трех "хейнкелей", делавших новый заход. – Слезай, идиот! – закричал Тэрнер. – Жить надоело? Крайслер взглянул на офицера широко раскрытыми, недоумевающими глазами, отвернулся и спрыгнул на бортовой барбет, где был установлен "эрликон". Перегнувшись, Тэрнер посмотрел вниз. Ни слова не говоря, Крайслер попробовал вытащить убитого стрелка из гнезда, но сил у него не хватало. Лишь после нескольких судорожных, отчаянных рывков ему удалось стащить комендора с сиденья. Осторожно опустив мертвеца на палубу, он сам вскарабкался в освободившийся кокпит. Рука Крайслера, заметил Тэрнер, была рассечена и кровоточила, затем краешком глаза старпом увидел, как из пушек "хейнкеля" вырвалось пламя, и упал на пол. Прошла одна секунда, две, три – три секунды, в продолжение которых вражеские снаряды и пули молотили по прочной броне мостика. И тут словно сквозь сон Тэрнер услышал, как застучал спаренный "эрликон". Юноша продолжал вести огонь до последней секунды. Он произвел всего лишь шесть выстрелов, но, окутанная дымом, огромная серая машина задела за командно-дальномерный пост левым крылом, которое тотчас же отлетело в сторону и упало в воду у противоположного борта корабля. Крайслер по-прежнему сидел в кокпите. Правой рукой он держался за изувеченное авиационным снарядом левое плечо, пытаясь остановить кровь, льющуюся из перебитой артерии. И, когда следующий бомбардировщик ринулся на корабль, старший офицер увидел, как раненая, окровавленная рука юноши потянулась к рукоятке спускового механизма. В бессильном гневе старпом колотил кулаком по палубе. Упав на настил рядом с Кэррингтоном и штурманом, он думал о Старре – человеке, который навлек на них эти мучения, – и ненавидел его пуще всех на свете. В ту минуту он был готов убить этого подлеца. Думал о юном Крайслере, который испытывал адскую боль от плечевых упоров, представил карие глаза этого мальчика, тоску и муку в них. Тэрнер поклялся, что если останется жив, то представит юношу к Кресту Виктории. Грохот пушек оборвался. "Хейнкель" отвалил вправо, оба мотора его были окутаны дымом. Вместе с Капковым мальчиком, точно сговорясь, Тэрнер поднялся на ноги и наклонился, чтобы посмотреть вниз. Но при этом едва не погиб. Он не заметил третий "хейнкель", который пронесся над мостиком – излюбленной мишенью самолетов, – поливая его огненным дождем. Ощутив возле щек ветерок пуль, Тэрнер резко откинулся назад, с маху ударившись спиной о палубу, да так, что не смог вздохнуть. Но, лежа на палубе, он не видел ее. Перед взором старпома стояла иная картина, каленым железом врезавшаяся ему в памяти-образ Крайслера, которого он успел увидеть в долю секунды. В спине юноши зияла рана величиной с кулак. Стрелок упал, и от веса его тела стволы "эрликонов" задрались вверх. Оба ствола по-прежнему стреляли. Стреляли до тех пор, пока не опустели магазины; пальцы убитого судорожно сжимали гашетки. Одна за другой смолкали пушки судов конвоя, вой авиационных моторов стал едва слышен. Налет окончился. Тэрнер поднялся на ноги – на этот раз медленно, тяжело. Перегнувшись через край мостика, посмотрел на гнездо стрелка и отвернулся. Лицо его оставалось неподвижным. Позади послышался кашель. Странный, булькающий. Тэрнер резко обернулся и оцепенел, сжав кулаки. Не в силах ничем помочь, Кэррингтон опустился на колени рядом со штурманом. Тот сидел на палубе, опершись спиной о ножки адмиральского кресла. От левого бедра юноши к правому плечу, рассекая вышитую на груди букву "X", шла ровная, аккуратная строчка круглых отверстий, прошитых пулеметом "хейнкеля". Должно быть, воздушной волной молодого штурмана отшвырнуло на самую середину мостика. Тэрнер стоял как вкопанный. Ему стало не по себе; он понял, что жить штурману оставалось считанные секунды. Любое резкое движение оборвет тонкую нить, еще связывавшую юношу с жизнью. Почувствовав присутствие старшего офицера, ощутив на себе его взгляд, Капковый мальчик с усилием поднял голову. Ясные голубые глаза его уже помутнели, в лице не было ни кровинки. Машинально проведя рукой по пробитому пулями комбинезону, он ощупал отверстия. Взглянул на стеганый капковый костюм и невесело улыбнулся. – Пропал, – прошептал он. – Пропал костюмчик! – Рука его с раскрытой ладонью соскользнула вниз. Голова тяжело упала на грудь. Ветер шевелил льняные волосы юноши.