Текст книги "Черный сорокопут"

Автор книги: Алистер Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Ужасно.

– Соответственно и выглядишь, – откровенно высказалась она. Немощным.

– Разваливаюсь на составные части. Чем занималась поутру?

– Принимала профессорские ухаживания. Сперва он пригласил меня поплавать. Кажется, профессору нравится плавать со мной. А после завтрака он показал мне окрестности и шахту. – Ее слегка передернуло, и она полушутя-полусерьезно добавила: – Шахтами я, честно говоря, не слишком увлеклась.

– А где твой ухажер сейчас?

– Отправился искать собаку. Никак; не найдут ее. Профессор весьма огорчен. Собака – его любимица. Он к ней очень привязан.

– Ха! Любимица! Я повстречался с этой любимицей, и она выказала большой интерес ко мне. Такие как привяжутся – не отвяжешься. – Я вытащил руку из-под одеяла, сорвал окровавленные бинты. – Полюбуйся: вот следы собачей привязанности.

– О Боже! – Глаза ее округлились, кровь отхлынула от лица. – Страшно смотреть!

Я глянул на свою руку с этакой сочувственной гордостью и понял, что Мэри ничуть не преувеличивает: смотреть было действительно страшно. От плеча до локтя рука переливалась сложными сочетаниями синего, багрового и черного. Распухла, на пятьдесят процентов перекрыв привычные объемы. Несколько треугольных разрывов кожи, пара из них все еще кровоточит. Что с остальными участками моей драгоценной конечности, не поймешь. Кожа покрыта коркой запекшейся крови. Словом, бывают зрелища куда приятней.

– Что случилось с собакой? – шепотом спросила она.

– Я убил ее. – Я достал из-под подушки окровавленный нож. – Вот этой штукой.

– Откуда у тебя нож? Откуда?.. Расскажи-ка мне все по порядку.

И я ей все рассказал, а она за это время промыла и перебинтовала мне руку. Чувствовалось, что труд фельдшерицы ей не по душе, но проделала она его с предельной добросовестностью.

Когда я завершил повествование, она спросила:

– Что же ты обнаружил на другом конце острова?

– Не знаю, – честно признался я, – Строю всяческие гипотезы, и, честно говоря, ни одна мне не улыбается.

Она ничего не сказала. Закончила бинтовать руку. Помогла мне облачиться в рубаху с длинными рукавами. Восстановила швы и пластырные нашлепки на щиколотке, прошла к шкафчику и вернулась с сумочкой.

– Собираешься пудрить носик на радость своему ухажеру?

– Твой, а не мой.

Я и опомниться не успел, как она принялась натирать мне лицо каким-то кремом, присыпая его пудрой. Чуть погодя, она откинула голову, оглядывая результат своей работы.

– Ты неотразим, – молвила она, вручая мне зеркальце.

Выглядел я ужасно. Любой страховой агент, бросив на меня испуганный взор, тотчас ускакал бы верхом прочь на своей авторучке. Осунувшееся лицо, налитые кровью глаза, а под ними синяки были всецело на моей совести, благородная же бледность кожи, не вызывающая особых подозрений, являлась заслугой Мэри.

– Чудесно, – согласился я. – А если профессор принюхается к этой пудре? Что тогда?

Она вынула из сумочки крохотный пульверизатор.

– Я вылила на себя пару унций "Ночной тайны". В пределах двадцати ярдов ни один запах теперь не привлечет его внимания.

– Твоя убежденность мне понятна. – Я наморщил лоб. "Ночная тайна" и впрямь оказалась сильной штукой. Быть может, благодаря количествам, кои пошли в работу. – А если я вспотею? Не потекут эти кремы вместе с пудрой по лицу ручьями?

– Есть гарантия, – улыбнулась она. – Если что не так, предъявим иск изготовителю.

– Еще бы, – невесело отозвался я. – Интересная возникнет ситуация. "Тени покойных Дж. Бентолла и М. Гопман намерены возбудить дело..."

– Прекрати! – сказала она зло. – Немедленно прекрати!

И я оставил этот тон. В некоторых отношениях она была чувствительна, даже ранима до крайности. А может, я был слишком бестактен и легкомыслен.

– Полчаса еще не прошло? – сменил я пластинку. – Да, – кивнула она. Пожалуй, пора идти.

Мы спустились вниз по ступенькам и сделали шагов пять на солнцепеке. Этого маршрута хватило на аннулирование всех ее гримерских ухищрений. Я чувствовал, что выгляжу безобразно. Функционирует лишь одна нога, вторая, разутая, волочится по земле. Приходится всю свою тяжесть переносить на костыли. И каждое соприкосновение левого костыля с горячей землей отзывается яростной болью в руке. От пальцев – к плечу, там поперек спины и аж до самой макушки. Не понимаю, каким образом израненная рука может вызывать головную боль. Но вот ведь факт, вызывает. Есть над чем подумать докторам.

То ли он, этот Визерспун, стоял в дверях, дожидаясь нашего прихода, то ли услышал тяжкую поступь костылей, так или иначе, дверь распахнулась, и старик ринулся по ступенькам вниз – нам навстречу. Сиявшее на его физиономии гостеприимство при виде моего лица сменилось огорчением.

– Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй! – Он, озабоченно суетясь, подбежал ко мне, схватил за руку. – Ваш вид... Я хочу сказать, это потрясение сильно на вас сказалось, мой мальчик. Боже милосердный, вы обливаетесь потом!

Он не преувеличивал. Пот действительно струился по моему лицу, начиная с той минуты, как он схватил меня за левую руку повыше локтя. Он в полном смысле слова выворачивал мне руку, воображая, будто помогает ноге.

– Все будет нормально. – Я поприветствовал его тусклой улыбкой. Просто спускаясь с крыльца, подвернул ногу. В остальном – полный порядок.

– Вам не следовало выходить, – наставлял он меня. – Какая глупость! Какая глупость! Мы бы прислали вам еду! Однако раз уж вы пришли... Боже, меня не оставляет чувство вины...

– Да ни в чем вы не виноваты, – утешал я его; он перехватил мою руку повыше, чтоб помочь мне взойти на крыльцо, и я с некоторым удивлением заметил: домик-то покачивается. – Откуда вам было знать про дефекты пола.

– Но я ведь знал. Я ведь знал, вот что угнетает меня превыше всего! Непростительно! Непростительно! – Он усадил меня на стул посреди гостиной. – О Господи, вы очень плохо выглядите. Может, коньячку? Как насчет коньячка?

– Ничего лучшего не придумать! – признался я честно.

Он снова вложил всю свою разрушительную энергию в колокольчик. Принесли бренди. Пациент ожил.

Он выждал, когда я выцежу половину порции, после чего спросил:

– Может быть, мне следовало бы вновь осмотреть вашу щиколотку?

– Спасибо, но кажется, в этом нет необходимости, – беззаботно откликнулся я. – Мэри ее врачевала нынче утром. Мне выпало счастье стать супругом квалифицированной сестры милосердия. Кстати, говорят у вас беда. Нашлась ваша собака? – Пропала – и никаких следов. Очень печально, очень огорчительно! Доберман – я так к нему привык. Да, так привык. Не представляю, что с ним могло при ключиться. – Он беспокойно затряс головой, налил себе и Мэри по чуточке шерри, присел рядом с ней на кушет ку. – Боюсь, произошло несчастье. – Несчастье?! – Мэри уставилась на него широко от-крытыми глазами. – На этом мирном милом острове? j

– Боюсь, змея. Здешние гадюки весьма ядовиты, южная часть острова ими буквально кишит. Попадаются они и среди скал у подножия горы... Карла моего пса – могла укусить гадюка. Между прочим, я хотел вас предупредить... ни в коем случае не забредайте в те края. Чрезвычайно опасно! Чрезвычайно опасно!

– Гадюки!.. – Мэри вздрогнула. – Скажите, а сюда, к домам, они не подбираются?

– Упаси Боже. Вроде бы нет. – Профессор как бы по рассеянности нежно погладил ее руку. – Нет надобности волноваться, моя милая. Они испытывают отвращение к фосфатной пыли. Так что примите за правило ограничивать свои прогулки близлежащей территорией.

– Разумеется, – торопливо изъявила согласие Мэри. – Но скажите, профессор, если гадюки расправились с собакой, ее труп ведь отыщется?

– Не обязательно, если, например, беда случилась среди скал в предгорьях. Там такое нагромождение камней! Хаос! И потом пес, возможно, еще вернется.

– А не мог он уплыть? – высказал я предположение.

– Уплыть? – профессор наморщил лоб. – Ваша мысль от меня ускользает, мой мальчик.

– Любил он воду?

– Вообще говоря, любил. О Господи, кажется, вашими устами глаголет истина. Лагуна кишмя кишит тигровыми акулами. Настоящие чудовища. Длина иных – целых восемнадцать футов. Причем по ночам они подплывают поближе к суше, видимо, так и случилось! Видимо, так и случилось! Бедный Карл! Чудовище наверняка перекусило его пополам! Что за печальная кончина для пса! Что за кончина! – Визерспун трагически покачал головой и откашлялся. – Боже, как мне будет его не хватать! Он ведь был мне не просто верным псом. Он был мне другом! Настоящим, добрым другом.

Несколько минут мы просидели молча, в траурной тишине, воздавая последние почести этому рухнувшему столпу собачьей преданности. А потом принялись за ленч.

День еще не завершился, но солнце уже перевалило за гору, когда я проснулся. Проснулся свеженьким, отдохнувшим. Рука, правда, еще болела и ныла, но пульсирующая мука нынешнего утра отпустила меня. Если я лежал без движения, дискомфорт практически не ощущался.

Мэри еще не вернулась. Они с профессором после ленча отправились ловить тревалли в сопровождении двух парней-фиджийцев. Я пошел досыпать. Профессор удостоил и меня приглашения, но акция эта явно была вынужденной: дипломатический жест вежливости, не более. У меня в полдень не хватило бы сил вытащить из воды сардину. И они ушли без меня. Профессор Визерспун разразился извинениями и сожалениями, выражая надежду, что я не против его прогулки с моей женой. Я попросил его не волноваться, пожелал им веселого времяпрепровождения. А он одарил меня странным взглядом, скрытая суть которого до меня так и не дошла. И теперь меня мучило тревожное чувство, будто я оступился, шагнул не туда и не так. Но разобраться в обстановке я не успел. Очень уж он интересовался этой тревалли, если умолчать о Мэри.

Я умылся, побрился, стараясь стать к их возвращению более респектабельным, чем в первой половине Дня. Видимо, нынче тревалли плохо шла на наживку. Но, кажется, они нимало не огорчались по сему поводу. Профессор в этот вечер продемонстрировал отличную форму: доброжелательный интеллектуал хозяин, располагающий огромным запасом занимательных историй. Он и впрямь превзошел самого себя, и не требовалось сверхъестественных дедуктивных усилий, чтобы понять: старается он отнюдь не ради меня или Хьюэлла, сидевшего напротив меня в мрачном расположении духа. Мэри смеялась, улыбалась, болтала. По говорливости она сейчас вполне сравнялась с профессором. Она могла послужить живым доказательством того, насколько заразительны его обаяние и хорошее настроение. Что до меня, то перед дневным сном я проделал серьезную мыслительную работу и пришел к весьма устрашающим выводам. Меня нелегко испугать, но я точно знаю, когда следует пугаться. А наиболее подходящее для этого время – когда вы узнаете, что вам вынесен смертный приговор. Так вот, мне был вынесен смертный приговор. На сей счет у меня не оставалось ни малейших сомнений.

Обед завершался. Я изобразил попытку встать на ноги. Потянулся к костылям, поблагодарил профессора за угощение, сказал, что мы в вечерние часы вряд ли рискнем злоупотреблять его добротой и гостеприимством, что человек он занятой. Он запротестовал, но не слишком яростно, и поинтересовался, не прислать ли нам на квартиру каких-нибудь книжек. Я выразил ему признательность, но сказал, что предпочел бы перво-наперво пройтись по берегу. Он зацокал языком: не переборщу ли я, не чересчур ли большую взваливаю на себя нагрузку. Я ответил, что, глянув на меня мимоходом из окна, он сможет удостовериться, сколь бережно я отношусь к собственной персоне. Тогда он, поколебавшись, изъявил согласие. Мы пожелали им спокойной ночи и удалились.

Кое-какие трудности у меня возникли на крутом спуске, а дальше все пошло нормально. Сухой слежавшийся песок давление костылей выдерживал. Мы проделали ярдов сто и достигли лагуны. Там мы присели. Луна, как и прошлой ночью, то появлялась, то исчезала за облаками. Издалека доносился рокот прибоя, бьющегося о рифы, трепет легкого ветерка, перешептывающегося с вежливыми пальмами. Экзотические ароматы тропиков отсутствовали начисто. Наверное, фосфатная пыль вышибла жизнь из слишком нежных трав и цветов. Я ощущал лишь запах моря.

Мэри бережно коснулась моей руки:

– Как она себя чувствует?

– Получше. Ну как, развлеклась на славу?

– Нет.

– А мне показалось, да. Что-нибудь выведала?

– Каким образом? – с досадой ответила она. – Он городил чепуху весь вечер.

– Нынче карнавальная ночь, – доброжелательно разъяснил я. – А твой маскарадный костюм способен свести с ума любого мужчину, если он мужчина.

– Тебя он почему-то не сводит с ума, – заметила она лукаво.

– Нет, – согласился я и добавил с горечью: – Просто меня не с чего сводить.

– С чего ты вдруг так заскромничал?

– Смотрю на эти курортные красоты и странное чувство испытываю: еще пять дней назад, когда мы были в Лондоне, кое-кто уже знал, что нынешним вечером нам суждено коротать свой досуг здесь. Ей-богу, если я благополучно выпутаюсь из этой истории, остаток дней посвящу блошиным боям. И авантюрный промысел напрочь заброшу. А насчет Флекка я не заблуждался: он и в самом деле не убийца.

– Мысли твои в предвидении такой карьеры уже запрыгали как блохи, съязвила она. – Что касается капитана Флекка, то он, разумеется, и не думал нас убивать. Дубиной по голове – и за борт... Грязную работу выполнили бы за него акулы.

– Помнишь, как мы сидели на палубе? Помнишь, я сказал: что-то тут не так? А что именно, объяснить не мог? Помнишь?

– Помню.

– Старик Бентолл никогда ничего не упускает! – зло сьфовизировал я. Вентилятор... вентилятор – слухо-вое окно, обращенное к радиорубке. Так он ведь не должен смотреть в ту сторону. Его место впереди. Помнишь, нам не хватало воздуха. Вполне естественно...

– Нет никакой надобности...

– Прости, пожалуйста, я договорю. Теперь вся ситуация как на ладони. Он ведь понимал: даже такой дурак, как я, сообразит, что с помощью этой трубы можно прослушивать радиорубку. Десять против одного: в трюме он припрятал микрофон, дабы заблаговременно ознакомиться с идеями и открытиями Бентолла, этого Эйнштейна разведывательной службы. Исходные условия ему известны: из-за крыс пользоваться кроватями нельзя. И вот Генри расшатывает обшивку груза как раз там, где хранятся консервы – еда и напитки, столь притягательные после кошмарного завтрака. Другие совпадения: за банками вновь расшатанные доски, а за досками спасательные пояса. От вывески: "Спасательные пояса находятся здесь" Флекк воздерживается, хотя, по-моему, с трудом. Затем он исподтишка запугивает нас утечкой информации насчет расправы, приуроченной к семи часам. Мы клюем на приманку. Что там говорить! Даже запор люка в миг нашего побега разболтан до такой степени, что открыть его мизинцем левой руки ничего не стоит.

– Но ведь мы могли утонуть, – робко возразила Мэри. – Могли и промахнуться, проскочив риф и лагуну. – Проскочить мишень в шесть миль шириной? Ты же заметила, что старина Флекк то и дело меняет курс. И не ошиблась. Он старался обеспечить точность попадания, нацеливая наш рейд в самое яблочко, страховался от промаха. Он даже притормозил шхуну в момент побега, чтобы мы, упаси Бог, не поломали себе ребра. Представляю, как он укатывался, когда два психа, Бен-толл и Гопман, на цыпочках вытанцовывали перед ним( свой фарсовый номер. А очутившись на рифе, я в нужный момент слышу голоса. Появляются Джон и Джеймс, чья главная забота – подправить наш маршрут и застраховать от ушибов. Господи, надо же так опростоволоситься!

Воцарилось молчание. Я достал пару сигарет, отдал ей одну. Луна спряталась за облаком. Лицо девушки смутно белело на фоне ночной черноты.

Наконец она высказалась:

– Флекк и профессор, они, стало быть, работают в паре?

– А у тебя есть альтернативные гипотезы?

– Чего они хотят от нас?

– Не могу сказать точно, – ответил я, располагая, впрочем, точным ответом, но таким, которым я не вправе был ее ошарашивать.

– Но к чему вся эта липа, весь этот камуфляж? Разве не мог Флекк передать нас профессору напрямую, из рук в руки?

– На это возможен только один ответ. Закулисный режиссер спектакля хитрая бестия. Просто так он ничего не делает.

– Ты считаешь, профессор – закулисный режиссер...

– Не знаю. Его роль мне не ясна. Картина осложняется колючей проволокой. Там, за этой чертой, – флот. Флот может, конечно, играть в бирюльки. Но я лично сомневаюсь, что флот здесь ради забавы. В обоих концах острова, по обе стороны черты играют по-крупному. Причем играют под покровом тайны, втихую. Те, кто заправляет событиями, избегают даже малейшего риска. Местонахождение Визерспуна для них не секрет. Сама, по себе ограда ровно ничего не значит. Она рассчитана на заблудившихся бродяг из здешнего персонала. А профессора они изучили с головы до ног, вплоть до последнего гвоздя в подметке. У разведки в распоряжении умнейшие головы. Если там мирятся с его пребыванием на острове, значит, на него смотрят сквозь пальцы. Он в свою очередь осведомлен о присутствии флота. Итак, с одной стороны взаимодействуют Флекк и профессор. С другой стороны взаимодействуют профессор и флот. Какой за этим кроется смысл?

– Выходит, ты веришь профессору? Выходит, с ним все в порядке?

– Ничего не утверждаю, просто рассуждаю вслух.

– Если он ладит с флотом, значит, он в порядке, – настаивала она. – К такому выводу подталкивают твои речи. Но тогда непонятно, зачем китайцы ползают по ночам вдоль ограды? Зачем ему собака-людоед? Зачем проволока под ногами?

– Ну, допустим, что людям ведено держаться подальше от греха, А проволока и собака – для острастки. И я вовсе не настаиваю на том, что я наткнулся впотьмах на его китайцев. Я делюсь с тобой предположениями. Добавлю: если на том конце острова затевают нечто грандиозно-таинственное, утечка информации возможна двоякая – через людей, вторгающихся туда, и через исчезающих оттуда. За последнее десятилетие мы подарили коммунистам тьму-тьмущую секретов исключительно за счет низкого уровня бдительности. Надо думать, правительство извлекло из случившегося должный урок.

– Но мы-то при чем? – спросила она беспомощно. – До чего все сложно! Как, например, ты объяснишь попытку сделать тебя инвалидом?

– Никак. Не знаю. Но чем больше размышляю над происшествием, тем решительнее склоняюсь к мысли: в этой игре я ничтожная пешка, а ради победы в шахматной партии пешками жертвуют.

– Но чего ради? – настаивала она. – Чего ради? Зачем этому безвредному старому хрычу, этому профессору Визерспуну...

– Если этот безвредный старый хрыч – профессор Визерспун, – резко оборвал я ее, – тогда я – королева эльфов.

Целую минуту слышен был лишь шум прибоя да шорох ветра. Наконец она устало проговорила:

– Ты меня вконец запутал. Сам говоришь: видел его, по телевидению...

– Сходство разительное, – подтвердил я. – Может, и зовут его Визерспун. Но, конечно, никакой он не профессор археологии. За всю свою жизнь я встречал одноro-единственного человека, разбирающегося в археологии еще хуже, чем я. А именно – его. Поверь мне, подвиг!

– Но он так много о ней знает...

– Ничего он о ней не знает. Он достал пару книг по археологии, пару по Полинезии, и в каждой осилил едва ли по четвертушке. Он не успел дочитать до страниц, из которых узнал бы, что нет здесь ни гадюк, ни малярии. Вот почему он не пожелал делиться с нами литературой. А ну-ка ты превзойдешь его уровень познаний. Это ведь не отнимет много времени. Он твердит, будто извлек из базальта глиняную посуду и строительный лес. Лава раскрошила бы в пыль гончарные изделия и испепелила древесину. Он утверждает, что возраст древесины устанавливает вприглядку, опираясь только на опыт и эрудицию. А любой школьник знает, что эти сведения с достаточной степенью точности определяются по распаду радиоактивного углерода. Он дал нам понять, что его находки залегали глубже, чем любые другие, на глубине ста двадцати футов. А по меньшей мере десять миллионов человек знают, что три года назад из угольной шахты, с шестисот футов, был извлечен скелет возрастом в десять миллионов лет. Теперь о применении взрывчатки в археологических раскопках вместо лома и совка. Советую не пропагандировать эту идею в Британском музее. Тамошние ветераны сотрут тебя в порошок.

– Но эти раритеты, эти диковинки...

– Они могут быть и подлинными. Профессору Визерспуну повезло, он раскопал археологический клад, а флотское начальство тотчас смекнуло это превосходный повод ввести режим секретности. На вполне законных основаниях закрыть доступ на остров, не возбуждая подозрений у тех государств, которым присутствие флота в этих краях поперек горла. Быть может, открытие состоялось давным-давно. И Визерспуна держали за кулисами в паре с его двойником на случай нежелательных визитов. А может, все эти раритеты поддельные. Не исключено, что здесь вообще не было никаких археологических сенсаций. Осенила флот гениальная идея – и Дело с концом. Такой поворот сюжета также потребовал бы консультаций со стороны профессора Визерспуна или другого квалифицированного археолога. А уж последний натаскивал липового профессора. Эту историю скормили газетам и журналам. Или так: правительство убедило газетных магнатов принять участие в маскировочной операции.

– Но ведь шумиху поддержали американские газеты и журналы...

– Допустим, это совместный англо-американский план...

– И все равно не пойму, зачем им понадобилось калечить тебя, проговорила она с сомнением. – Может, твои предположения помогут нам ответить на этот вопрос.

– Сам теряюсь в догадках. Впрочем, надеюсь ночью докопаться до истины. В шахте.

– Ты спятил, – сказала она. – Ты не в силах передвигаться.

– Да это ведь в двух шагах. Коротенькая прогулка. Ноги мои в норме.

– Я пойду с тобой.

– И не вздумай.

– Прошу тебя, Джонни!

– Нет.

Она с мольбой простерла ко мне руки:

– Я ничем тебе не помогаю, совсем ничем!

– Не говори глупости. Кому-то ведь нужно оборонять крепость изнутри, следить, чтоб никто не проник в дом с перспективой обнаружить вместо нас пару чучел. А так самый бдительный разведчик будет удовлетворен. Из дома доносится дыхание. В темноте можно разглядеть две фигуры. Картина полного благополучия. Сейчас я прилягу и сосну пару часов. А ты бы вернулась к профессору. Почему бы тебе не припудрить ему мозги по второму кругу? Он не в силах отвести от тебя глаз, и, значит, тебе с руки выведать у него многое, что мне. не по зубам.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду?

– Испытанный прием Мата Хари, – нетерпеливо разъяснил я. – Безделицы, нашептываемые на ушко Самая малость стараний, и сработает принцип "седина в бороду – бес в ребро". Минимум усилий – и у него поедет крыша. В порыве нежности он, того и гляди, откроет тебе свои потаеннейшие секреты.

– Ты уверен?

– А почему бы и нет? Женщины его слабость. Это оче видно. Женщины в возрасте от восемнадцати до восьми десяти.

– У него могут появиться подозрения.

– Ну и пусть. Это меня нисколько не колышет. Лишь бы он выбалтывал полезную информацию. Понимаешь ли, долг превыше удовольствий.

– Ясно, – спокойно подытожила она. Поднявшись, она протянула мне руку. – Пойдем.

Я встал – и через пару секунд вновь очутился на песке. С ног меня свалила скорее сила пощечины, нежели ее внезапность. Пока я приходил в себя, дивясь живучести первобытных пережитков в женской крови, она забралась на крутой берег и испарилась.

Челюсть моя слегка пострадала, оставаясь, однако, все той же челюстью. Я поднялся на ноги, вооружился костылями и двинулся дальше. Стало совсем темно, и я мог бы ускорить свой темп, перемещаясь без костылей. Но старикашка коварен. А ну-ка у него есть приборы ночного видения?

Забраться на крутой берег теоретически не составляло труда: что такое три фута для взрослого мужчины. Но для здорового, не для меня. Проблему я разрешил примитивно. Уселся наземь и заработал костылями. И вот уже цель, казалось, достигнута. Можно, наверное, продолжать путь. Как вдруг костяшки проехали по размятому грунту, и я опрокинулся навзничь.

Упавши, я чуть не испустил дух. Вернее, едва перевел дыхание, словно от удара в подреберье. Но, честно говоря, бывают удары похуже, после которых кроют матом в полный голос весь белый свет. Я, правда, тоже выругался потихоньку и настроил свои легкие на глубокий вдох, чтобы выругаться на всю катушку, когда послышались легкие шаги, спускавшиеся с обрывистого берега вниз. Всплеск белизны, аромат ночной тайны. Итак, она пришла добить меня. Я по-боксерски прикрыл лицо руками, затем отнял их. Она склонилась ко мне, отнюдь не воинственная.

– Увидела, как ты упал, – проговорила она охрипшим вдруг голосом. Не расшибся?

– Агонизирую. Поосторожней с рукой!

Но она позабыла об осторожности. Она целовала меня. Целовала с той же самоотверженностью, с какой отвешивала пощечины, отдавая себя этому занятию целиком. Она не всхлипывала, но щека ее была влажна от слез.

Через минуту, а может, две она прошептала:

– Прости меня. Я перед тобой виновата.

– Я тоже, – сказал я. – Я тоже виноват перед тобой. – О чем мы говорим? Не знаю. Не имею ни малейшего представления. Но так ли это важно в данный момент?

Наконец она встала, помогла мне подняться на ноги (и на берег), и мы побрели к дому, держась за руки. Когда мы проходили мимо профессорского бунгало, я воздержался от дальнейших попыток отправить ее к нему на свидание.

Было примерно десять, когда я, приподняв штору, выглянул в ночь. Губы еще хранили вкус ее поцелуев, так же, впрочем, как челюсть – память о карающем ударе. Уравновесив эти эмоции, я покинул дом в нейтральном расположении духа. Применительно к ней, конечно. Что касается остальных – иначе говоря, профессора с его подручными, – никакого равнодушия по отношению к ним я не испытывал. Фонарик в одной руке, нож – в другой, причем на сей раз обнаженный. Остров сулит куда более устрашающие сюрпризы, нежели с о бака-людоед. Готов держать пари.

Луна застряла за грузным, неповоротливым облако. Но я не собирался рисковать. Четверть мили, отделявшую меня от шахты, я прополз по-пластунски, что дурно отразилось на моей руке, зато обеспечило мне минимум безопасности.

Есть у профессора основания держать вход в шахту под охраной? Или нет? Этого я не знал. И опять предпочел осторожность риску. Посему, распрямившись под прикрытием скалы, среди черных теней, которые не сумеет разогнать и луна, выбравшаяся из облаков, я застыл в неподвижности. Пятнадцать минут простоял я на одном месте, слыша лишь отдаленное биение океанских волн о риф да стук собственного сердца. Страж, не подающий признаков жизни целые пятнадцать минут, наверняка спит. Спящие меня не страшат. И я пошел в шахту.

Резиновые подошвы моих сандалий, мягко, бесшумно и ритмично переваливаясь с носка на пятку, с носка на пятку, ступали по известняку. Никто не слышал, как поглотил меня зияющий зев горы, никто не видел. Фонариком я не пользовался. Если в шахте кто есть, встреча со мной будет для него полной неожиданностью. А кроме того, ночью все кошки серы, все люди одинаковы. Нож в руке, впрочем, слегка нарушал эту одинаковость в мою пользу.

Между стенками туннеля и рельсами пролегала широкая полоса, избавляющая меня от необходимости вышагивать по шпалам. Маршрут я регулировал на ощупь, время от времени притрагиваясь кончиками пальцев к стене. При этом помнил: нож не должен ударяться о камень.

Примерно через минуту туннель резко повернул направо. Я очутился в искусственной пещере, первой из всех. Сразу же пересек ее, держа курс ко входу в следующий туннель. Сохранить нужное направление мне помогали шпалы. На семьдесят ярдов этой пещеры я потратил пять минут. Никто меня не окликнул, не вспугнул вспышкой фонарика, не сбил с ног ударом по затылку. Я был наедине с собой.

Через тридцать секунд я достиг второй пещеры. Как раз здесь, по словам профессора, археология обогатилась великими открытиями. Слева эту пещеру замыкали две арки на подпорках, в центре уходили напрямую вперед рельсы, справа – туннель, помнится, он вывел нас накануне к Хьюэллу с его подручными. Производственные проблемы Хьюэлла меня, однако, в данный момент не интересовали. Профессор внушал мне, будто здесь находился эпицентр взрывов, разбудивших меня в полдень. Но груды щебня можно организовать любым другим способом. Словом, я избрал самую верную путевую нить: рельсы.

Так я очутился в третьем помещении, затем – в четвертом. Ни одно, ни второе не имели ответвлений на север, в глубь горы. Вычерчивая круги по правому флангу моего маршрута, я установил это с неопровержимой достоверностью. Зато на юг, налево, каждая пещера распахивала по два выхода. Я продолжал идти вперед, прямо. Больше пещер не было. Туннель тянулся все дальше и дальше.

Казалось, он никогда не кончится. Археологическими раскопками теперь и не пахло. Туннель выступал в единственном качестве: туннеля. Никаких излишеств по сторонам. Такие туннели ориентировали на четкий адрес. Приходилось идти по шпалам, диаметр коридора уменьшился примерно вдвое, а градус подъема слегка увеличился, по крайней мере, стал заметным. Подметив эту подробность, я увидел и другое: полторы мили остались позади, а воздух в туннеле был по-прежнему свеж. Пожалуй, этот факт объяснял крутизну туннеля, который как бы умышленно прижимался к внешнему контуру, к поверхности горы, упрощая вентиляцию. К этому времени я чуть не наполовину пересек остров в западном направлении. Нетрудно предположить, что скоро туннель nepeвалит высшую точку и пойдет под уклон.

Но туннель повел себя по-иному. Продержавшись на горизонтальном уровне ярдов сто, он резко рванул вниз Тотчас моя правая рука, привыкшая чувствовать стену, встретилась с пустотой. Я отважился включить на мгновение фонарик и обнаружил пещеру глубиной футов тридцать, заваленную рудой. Предположил было: вот он, результат вчерашних взрывов, но тотчас отказался о этой мысли. Несколько тонн вывороченного грунта слишком много для одного дня. А кроме того, внезап ный разворот на север, к недрам горы, вряд ли мог принести им выгоду. Видимо, заблаговременно вырытый склад, хранилище шлака, используемое в экстренных ситуациях. А набили его щебнем при проходе туннеля. В срочном порядке.

Еще три сотни ярдов – и я в конце туннеля. Я зажег свой фонарик-карандаш. На полу – два ящика из-под взрывчатки. Несколько оставшихся зарядов, детонаторы. Уперся лучиком в тупик. Тупик как тупик. Конец туннеля. Сплошная скальная стена. Семь футов в высоту, четыре – в ширину. И тут я заметил: стена не совсем сплошная. На уровне глаз нарисовалась дыра круглых очертаний, закупоренная глыбой известняка. Отвалил камень, сунул в отверстие голову. Четырехфутовая ниша, сужающаяся в конце до двух дюймов. А там что-то светится красным, зеленым, белым. Звезда. Прикрыл дыру камнем и пошел обратно.