Текст книги "Во мне живет вселенная"

Автор книги: Алиса Чопчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Откуда ты знаешь эту легенду? – спрашиваю я после недолгого молчания.

– Когда-то тебе ее рассказали. Ты была еще совсем маленькая.

– Очень грустная история. Почему ее муж сделал это? Как Элпис до этого не замечала жестокости в его глазах?

Хоуп пожимает плечами, разглядывая небо, на которое будто бы рассыпали разноцветные блески.

– Когда человек слишком любезен с тобой, вероятно, ты ему противен, но он пытается это скрыть, – задумчиво говорит он. – Кстати, видишь этот диск звезд? – Хоуп показывает наверх, привлекая мое внимание:

– Это наша ближайшая галактика – Андромеда.

Я останавливаюсь оглянуться. Мы находимся на поляне огромных одуванчиков, высотой по мой локоть. Их пушистые головки словно светятся в этой теплой, умиротворенной ночи.

– Не понимаю, как люди могли пойти на такое, – говорю я, срывая один одуванчик. Недолго думая, я дую на него, и его пушистое одеяние разлетается, становится маленьким облаком семян, вздымающих вверх. Я пытаюсь дотянуться до них, но они уже высоко над головой, у самих звезд, кажется, сами стали звездами.

– Во всех нас живет зверь, Лина. Тот первоначальный дух, заложенный самой природой. Агрессивный, полный чувством самосохранения он выходит лишь после того, как человеческий, цивилизованный дух сломлен.

Хоуп молчит немного, а потом спрашивает:

– Ты не думаешь, что твой отец – просто слабый человек, у которого умерла жена, и который остался с маленькой дочкой, не зная как ее воспитывать? Он болен психически, ты это знаешь. А стоит ли так ненавидеть больного человека?

Здесь очень тихо. Кажется, Хоуп оградил меня от всех внешних звуков, чтобы я прислушалась к его словам. Мне так грустно, так больно и одиноко, что я хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Твой отец не слушает тебя, он заперся в своем мирке, как и ты в своем. Просто у вас миры разные. Ты должна попытаться перестать его ненавидеть, даже если это будет непросто. Где-то в глубине души ты понимаешь, что он любит тебя.

– Когда-то он любил меня. Сейчас он любит только выпить.

Я отворачиваюсь и иду через поле одуванчиков, касаясь их высоких стеблей. Я не могу избавиться от чувства, что нахожусь на приеме у психолога. Мне опять хочется убежать, только бы не слушать все это, не разбирать свою жизнь, как какую-нибудь головоломку.

Я начинаю бежать. Хоуп остается где-то позади, но я будто и не убегала никуда. Над головой по-прежнему звезды в крапинку, вокруг меня – одуванчики, и тишина все еще сводит с ума.

Вдруг я замечаю, как на руках, словно на фотопленке, проявляются отпечатки пальцев; опускаю бретельки платья и вижу на плечах множество болезненно-фиолетовых синяков. Я слышу отдаленно, но вскоре слишком громко голос отца.

Он кричит:

– Ты такая же, как и она!.. Потаскушка!.. Я любил ее!

Я прижимаю ладони к ушам, но голос не исчезает: он звучит в голове, скребет перепонки и заставляет сердце биться настолько быстро, что тошнота подступает к горлу.

Я чувствую, как рву. Надо мной потолок, а не приближенная Андромеда, я вижу пол, мимолетом подушку, а затем – снова поле одуванчиков. Теперь передо мной на коленях стоит Хоуп, он приобнимает меня за плечи и что-то тихо говорит, пытаясь успокоить.

– Ты так переживаешь, – наконец, я разбираю его слова. – Иногда мы переживаем понапрасну, или слишком бурно, когда можно просто погрустить. Это всего лишь синяки, Лина. Жизнь оставит и не такие следы. Нужно быть сильной, слышишь? Нужно уметь прощать.

Он гладит меня по спине, пока я цепляюсь за его рубашку, дрожа от отвращения к родителям и к самой себе. Я чувствую себя грязной, запятнанной судьбой отца. Почему тень его жизни должна падать и на меня?

– Ненавидеть всегда легче, поэтому в мире столько ненависти.

Я слышу его голос, как во сне, а потом понимаю, что это и есть сон, и начинаю смеяться.

– О, боже, какая же я жалкая! – сквозь смех и слезы говорю я. – Мне настолько одиноко, что я плачу в жилетку своему Подсознанию.

Хоуп смотрит на меня, на его глазах я замечаю слезы.

"Всему моему существу плохо, – думаю я, – и, несмотря на то, что он выглядит как мужчина, он – женщина, он – это я, просто сильная моя сторона".

– И я пока не сдался, – кивает Хоуп. Он касается синяков на моих плечах, а потом отодвигает ворот рубашки, показывая свои.

– Я – это ты, – шепчет он. – Но я мудрее.

Я не видела отца вот уже несколько дней.

Часами он просиживал в комнате в странном бреду, стуча кулаками по стене и воя, как воют от нестерпимой физической боли. Время от времени у него уже случались подобные приступы, и я пыталась не обращать на него внимания, но что-то в этот раз пугало в его хриплых криках. Две ночи он, не переставая, звал меня, но я не решалась к нему подойти. Когда начали жаловаться соседи, и когда его крики стали невыносимы, я вызвала скорую.

Он болен. Так сказали мне врачи. Назвали болезнь и причины возникновения, но я ничего не слушала из их медицинского бреда. Я видела на заднем фоне пожелтевшее, точно страницы в старой тетради, лицо отца, его дрожащие в алкогольной зависимости руки, и полные безумной агонии глаза.

– Кто этот человек? – тихо спросила я.

– Простите? – врач озадаченно уставился на меня, беспокойно хмуря брови.

Я подняла на него взгляд и, кашлянув в кулак, спросила:

– Что с ним будет?

– Трудно сказать. Болезнь развилась из-за нервов, алкоголь только усугубил ситуацию. Мы поддержим его немного здесь, а потом отправим домой, где ему должно быть спокойней.

Я кивнула, почему-то подумав, что отец долго не протянет. Он не был смертельно болен, но я чувствовала, что он будет бороться за смерть, а не за жизнь, как предполагал доктор.

Дома, на удивление, стало пусто без папы. Квартира перестала давить на меня его присутствием, но от этого я ощутила лишь еще большее одиночество.

Тихо гудел рефрижератор, было слышно, как течет вода в батареях, и капает с потолка на балконе.

Я села на диван, прижав к груди одноглазого медведя, и сидела так неподвижно до самой ночи, пока сон не захватил меня и не унес в потаенные уголки моего сознания, туда, где все возможно.

Хоуп стоит на склоне горы, спрятав руки в карманах. Его красный галстук развевается на ветру, но Хоуп не спешит его поправлять. Сзади него возвышается гора, покрытая высокими деревьями. Их макушки плавно покачиваются в такт ветру, листья танцуют нервные волнообразные танцы.

– Пора отрастить крылья, – говорит Хоуп, когда я подхожу к нему. Он берет меня за руку и ведет наверх, лавируя между толстыми, искореженными стволами деревьев.

– Ты думаешь, папа умрет? – спрашиваю я.

Хоуп дергает в сторону головой, будто отрицая, затем хмурится и медленно, четко проговаривая каждое слово, произносит:

– Я думаю, он изжил из самого себя.

– Ты мог бы соврать, – тихо говорю я, пытаясь не заплакать. Каким бы папа ни был, он – мой отец, и мне больна сама мысль о его смерти.

– Можно врать всему свету, но самому себе – ни за что, – отвечает Хоуп и больше не произносит ни звука, пока мы не оказываемся на самой верхушке горы.

Мы скрываемся среди облаков, воздух здесь неразряженный (это ведь моя воображаемая вселенная), а наоборот – полный чистоты свежести, с привкусом свободы и легкости человеческой души.

– Расправь руки, – велит Хоуп. Я послушно выполняю приказ и чувствую, как под кожей рук начинает что-то шевелиться, щекотать изнутри, пытаясь выбраться наружу. Я замечаю, как перья прорастают точно стебли из земли, подрагиваясь, покрывают меня от плеч до кончиков пальцев.

– Если бы ты была птицей, куда бы ты направилась? – спрашивает Хоуп. Его лицо кажется мне осунувшимся, лишенным блеска в глазах, как было раньше. Я думаю, он взял на себя всю тревогу за отца, чтобы я отдохнула от собственных чувств, от собственных бесконечных переживаний.

Я смеюсь, потому что чувствую себя легкой, как этот ветер, чувствую себя свободной от всего на свете, и, не ответив, просто обнимаю Хоупа. Он вяло обнимает меня в ответ и повторяет свой вопрос.

– Не знаю, – говорю я. – Полетела бы туда, где хорошо.

Хоуп кивает и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбается.

– Тогда лети, – говорит он, и ветер подхватывает меня, словно пушинку, заставляя расправить крылья.

Я лечу все выше и выше, старательно взмахивая крыльями и не дыша от восторга. Я вздымаю вверх, пока не оказываюсь выше облаков. Здесь тихо, солнце предстает во всем своем великолепии, запутавшись лучами в моих волосах. Розово-оранжевые облака напоминают подушки, но, когда я опускаюсь на них, они, словно призраки, исчезают.

Я плачу и смеюсь одновременно. Мне так хорошо, что даже мысль о том, что все это ненастоящее, что я сейчас лежу на старом диване в ожидание папиного возвращения с больницы, не омрачает мой полет.

"Это полет души" – говорит Хоуп. Его голос доносится из моего сердца.

Я лечу дальше, пролетаю через океан так быстро, что захватывает дыхание. Ко мне присоединяются другие птицы, но они мешают. Будто прочитав мои мысли, они медленно меняют курс и улетают, растворяясь на горизонте.

Я снова одна. Но мне не кажется, что я одинока. Я наполнена свободой до краев, ощущением, что нет границ. Границы ведь просто так не появляются. Мы сами их выстраиваем, пытаясь оградиться от внешнего мира. Теперь я поняла, что те цепи, которые я ощущала на себе, я лично закрепила на запястьях и выбросила ключ.

Но теперь я свободна, потому что для меня нет границ и нет запертых дверей.

Я замечаю одинокий деревянный домик, среди гор и быстротечной реки. Он мне кажется знакомым, хотя я его никогда не видела. Я решаю спуститься, когда узнаю фигуру Хоупа, стоящую у порога.

– Как прогулка? – спрашивает он, улыбнувшись. Хоуп выглядит в разы лучше, обновившись вместе со мной.

– Я летала! – восклицаю, вызвав у Хоупа искренний смех.

Приобняв за плечи, он ведет меня в дом. Там очень уютно: в камине несмело потрескивают угольки, искусственный миниатюрный водопад стекает по полкам, набитыми старыми книгами, и заканчивается где-то среди них, поскольку ни капли воды не попадает на белый ворсистый ковер; черный лабрадор, свернувшись калачиком, посапывает на диване; играет музыка и пахнет застывшим временем.

– Добро пожаловать в свою голову, – говорит Хоуп, присаживаясь рядом с собакой. Пес кладет морду к нему на колени и задумчиво смотрит на меня.

Я сажусь напротив них, оглядывая помещение.

– Здесь очень тепло, – говорю я.

Хоуп улыбается кончиками губ.

– За последнее время обстановка координально поменялась.

– Серьезно? А что было раньше?

Лабрадор поднимает голову, издав короткий недовольный рык.

– Тише, мальчик, – шепчет Хоуп, поглаживая собаку. – Ему не нравилась прошлая атмосфера, – говорит он мне.

Я смотрю на пса и спрашиваю:

– Что он тут делает?

Хоуп улыбается.

– Охраняет твой покой.

Лабрадор гавкает в знак согласия и снова усаживается, положив голову на колени Хоупа.

– Что было раньше в этой комнате? – повторяю свой вопрос.

Хоуп долго смотрит на меня, прежде чем ответить, а когда говорит, его взгляд становится бездумным и отстраненным, как всегда бывает, когда он вспоминает то, о чем хотел бы забыть.

– Здесь раньше не было окон и не было двери. Камина не было и обоев, кстати, тоже. Ржавые цепи, пустой пузырек на табуретке и картина.

– Что за картина?

Хоуп несколько раз моргает, очнувшись, и смотрит на меня.

– На той картине нарисована девочка. К ее талии привязана охапка воздушных шаров. Их так много, что они уносят ее. Девочка улыбается и вся светится от счастья. Сзади нее стоят родители. Они машут, провожая дочку, летящую навстречу мечтам.

От его слов мурашки пробегаются по моей спине и рукам. Начинает кружиться голова, я слышу, как стучит сердце. Несколько книг с громким шелестом страниц валятся на пол. Пес вздрагивает и подбегает ко мне. Не глядя на него, я запускаю пальцы в его шерсть и закрываю глаза.

– Как называется картина? – хрипло спрашиваю я.

– Ты знаешь, – отвечает Хоуп.

– Нет.

– Ты знаешь, Лина. Скажи.

Я долго молчу, а потом шепотом произношу:

– "Свобода, которой у меня нет".

– Да. Именно.

Я открываю глаза и смотрю на собаку. Она, не моргая, смотрит на меня.

– Как его зовут?

– У него нет имени.

Хоуп встает и подходит к камину. Я чувствую, как он злится.

– Я хочу, чтобы ты поняла одну простую истину, Лина, – не оборачиваясь, говорит он. – Мы сами создает свою жизнь. Она такая, какой видим ее мы. Ты никогда не обращала внимания на красоту природы вокруг себя – ты всегда ныла, сколько здесь комаров и как тебе холодно. Ты не глядела на закат – ты отворачивалась, чтобы солнце не било в глаза. Вместо того, чтобы дать пару копеек поющему музыканту, ты бросала взгляд на пустую банку, думая, какие люди жадные. Раздражалась от хмурых людей, когда сама хмурилась больше всех.

Хоуп оборачивается и пожимает плечами.

– Почему нам так сложно быть счастливыми, когда это так легко?

Отца выписали на следующий день, и квартира вновь наполнилась его присутствием. Я продолжала чувствовать внутреннюю легкость и улыбалась намного чаще. Что-то изменилось во мне, менялось с каждым путешествием по моему подсознанию. Даже отец заметил перемену, и думаю, мое хорошее настроение и придало ему смелости начать разговор.

В один из вечеров я подложила ему под голову подушку и уже собиралась уйти, когда он схватил меня за запястье, прохрипев:

– Постой. Посиди со мной.

Я вырвала руку из его руки и присела на самый край кровати. Отец облизал пересохшие губы и закрыл глаза. Я думала, он так и будет молча лежать, но он вдруг заговорил, и его слова удивили меня.

– Прости. Мне так стыдно.

Он ждал, что я что-то отвечу, а когда не дождался, продолжил:

– Я знаю, ты ненавидишь меня. Я понимаю. Мой отец тоже поднимал на меня руку. Он был жестокий, тупоголовый пьяница, и я ненавидел его всем мальчишеским сердцем. Мама всегда говорила, что у меня плохие гены. Говорила: "Не смей стать, как он".

Папа заплакал, брезгливо вытер слезы и злобно (похоже, злился он на себя) проговорил:

– Но я стал. Я поклялся не быть, как мой отец и не выполнил собственную клятву!

Он нашел мою руку и крепко сжал, а я не решилась ее вырвать. Я сжала его руку в ответ, и это придало ему сил.

– Когда я пил и вел себя как последний... как последний человек, я ненавидел себя. Я видел отвращение в твоих глазах, и был оттого противен сам себе, но не мог ничего с собой поделать. Бывает, совершаешь что-то низкое, понимаешь, что это низко, но все равно продолжаешь совершать. В тот вечер я так разозлился, так взбесился на твою мать, а ты на нее похожа, я всегда тебе это говорил. И я на секунду... всего на секунду вдруг подумал, что ты – это она.

Папа открыл глаза, посмотрел на меня и крепко сжал челюсти.

– Я думал, что тебя убью, – сказал он, неотрывно следя за моей реакцией.

Я медленно убрала свою руку, а он не стал противиться.

– За что ты ненавидишь маму?

Его губы задрожали, и весь он сжался, будто боялся этого вопроса.

– Я говорил тебе почему.

– Да. Она была потаскушкой.

Отец вздрогнул, будто не ожидал услышать это от меня, потом коротко кивнул.

– Твоя мама изменяла мне и смеялась надо мной. "Ты жалкий, – говорила она. – Всегда будешь таким". Она пользовалась мной, как пользуются ненужной вещью, расточительно и небрежно. Строила из себя страдалицу, заставляла чувствовать меня виноватым в ее несчастье. Я потакал ей всегда и во всем, хотя был противен ей, так же, как и тебе. Даже в день ее смерти, утром, она сказала, что лучше наглотается таблеток, чем еще раз ляжет со мной в одну постель.

Я заметила, как его лицо скривилось в знакомой злости, но он быстро успокоился и выдавил из себя кривую улыбку.

– Она умела держать обещания, – произнес он, отвернувшись и закрыв глаза. Я поняла, что разговор окончен, и была рада этому. Мне хотелось выбежать из комнаты, подальше от отца и его прошлого, от безнадеги жизни, что ощущалась здесь. Глядя на него, верить в счастливое будущее становилось намного сложнее.

Однако я продолжала сидеть, затем, совершенно неожиданно для себя, обняла его и поцеловала в щеку. Я почувствовала, как он вздрогнул и напрягся, но когда я отстранилась от него, он коснулся моего локтя, словно хотел задержаться в объятиях. Я выбежала, не посмотрев на него, потому что знала, что не выдержу его взгляда.

Мы сидим на Луне и смотрим на Землю. Она такая красивая, такая большая, по сравнению с нами, крошечными точками! Земля плавно и величественно, точно королева на своем балу, кружиться в космическом вальсе. Глядя на нее, думаешь, что она живая и хочется к ней прикоснуться, как прикасаешься к домашним питомцам или чудным животным.

Здесь так тихо, что, кажется, тишина оглушает. Первое время я оглядываюсь, словно пытаясь убедиться, что нет опасности. Ты будто бы становишься безоружным и слабым, когда нет звука, чтобы предупредить тебя скрежетом, пыхтением или треском, что кто-то позади тебя.

"Нет ничего громче тишины" – думает Хоуп, а я слышу его мысли.

Я не отвечаю, только бездумно смотрю на Землю перед собой.

"Ты когда-нибудь видела вселенную в чашке чая?" – вдруг спрашивает Хоуп. Я смеюсь и качаю головой.

"А в чьих-то глазах?"

"Нет" – снова отрицаю я.

"А что, если наша вселенная, это чья-то душа?"

"Значит, этот человек, или кто бы он ни был, очень несчастен. Здесь так тихо, так пусто. Я хочу домой, Хоуп".

Он кивает, и через секунду я понимаю, что держу кружку горячего чая и неотрывно смотрю на колыхающуюся жидкость. Секунду в ней еще плавали звезды и планеты, но стоило мне моргнуть, как я уже гляжу на обычную кружку с обычным крепко заваренным чаем.

– Потанцуем? – спрашивает Хоуп. Я поднимаю взгляд на его протянутую руку, смущенно улыбаюсь и, поставив чашку на столик, кладу руку ему на ладонь. Хоуп подходит к патефону, стоящему на одной из широких полок, и включает музыку. Спокойный джаз играет на виниловой пластинке, иногда потрескивающей, словно угольки в камине. Хоуп притягивает меня к себе, и мы начинаем медленно танцевать.

– В каждом из нас живет вселенная, – говорит он. – Только в нашей с тобой вселенной играет джаз, и пес спит на диване.

Хоуп кружит меня, а затем снова приобнимает за талию. Он тихо подпевает, парадируя голос джазиста, что вызывает у меня смех.

– Что? – улыбается он. – Я настолько плохо пою?

– Ты замечательно поешь.

Мы продолжаем танцевать, пока игла патефона не соскальзывает с дорожки, и песня с грохотом не обрывается.

– Ангелина! Я хочу выпить! Ангелина!!

Я спрятала голову под подушку, чтобы не слышать безумный крик папы.

– Тебе так сложно дать отцу чертову бутылку?!

Я слышала, как он в негодовании бьет рукой по стене, не в силах встать; слышала, как звенит батарея от стука соседей; чувствовала, как сильно бьется мое сердце, словно пытается разбиться о ребра. Я не могла больше этого терпеть, вбежала в его комнату и закричала так сильно, что отец замолчал.

– Заткнись!! – закричала я. – Я больше так не могу! Не могу больше тебя терпеть.

Я вытерла слезы, но заплакала еще сильнее.

– Сколько можно, папа? – уже спокойно сказала я. – Я думала, ты исправился.

Он посмотрел на меня, как на смутно знакомого человека и скривил губы, будто в отвращении.

– За один день сложно избавиться от пороков, к которым привык.

Он усмехнулся.

– Значит, смерти моей ждешь?

Я поджала губы и присела рядом с ним.

– Иногда я думаю, что и вправду этого хочу. Но...

– Но?

– Но ты мой отец. От этого не убежишь.

Он вытер лоб сухой жилистой ладонью и судорожно выдохнул.

– Я понимаю, – сказал папа. – Я понимаю, но дай мне бутылку и убирайся.

– Нет, – тихо ответила я. Быстро приходя в себя и обретая уверенность, я вдохнула полной грудью и на выдохе уже более уверенно и твердо повторила:

– Нет.

– Дай мне бутылку!

На висках отца выступили вены, глаза покраснели от напряжения, руки, на которые он облокотился, задрожали так сильно, что казалось, они вот-вот сломаются.

– По тебе смерть плачет, хочешь приблизить ваше свидание?! Тебе нужен отдых, папа. Ляг, прошу.

Я легонько толкнула его, чтобы он упал на подушки, но отец взял меня за руку и встряхнул.

– Я – алкоголик. Я умру раньше без бутылки, чем с ней.

Я долго смотрела на него, прежде чем ответить:

– Только одну. И выпей лекарства.

Под утро я заглянула к нему. Начало светать, серые просветы еле освещали комнату. Я подошла к тяжелым шторам и распахнула их. Стало немного светлее, но кровать отца все еще была погружена во мрак.

Я подошла к нему и подоткнула одеяло. В его руке была зажата полупустая бутылка, половина подушки оказалась в рвоте. Я зажала нос, подумав о том, как это мерзко, а потом почувствовала прилив жалости к этому человеку. Его желтое, похудевшее за несколько недель лицо было лишено жизни; глубокие скулы и вздувшиеся синяки под глазами делали лицо непропорционально уродливым; длинные худощавые руки цеплялись за горлышко бутылки, словно в ней находились остатки его души, и дрожали губы, будто он хотел что-то сказать, но не решался даже во сне.

Это было последнее воспоминание о нем.

Поцеловав его в лоб, я ушла на работу, а возвратившись, нашла лишь одеревеневший труп, в котором я уже не узнавала отца.

После его смерти объявилась моя дальняя тетушка, которую я видела лишь в детстве и которую совсем не помню. Она взяла на себя все хлопоты с похоронами, оповестила родственников и знакомых, и устроила неплохие поминки. Я не участвовала ни в одном из этих мероприятий. Я пришла с Сашей на кладбище, когда все уехали.

Было видно, что могила отца еще свежая. Земля выглядела намного рыхлее, чем у других, памятник особенно ярко сверкал на солнце, и много цветов и венков украшали его новый дом. Чем больше времени пройдет, тем меньше цветов будет лежать на его могиле, а сорняки и засуха окончательно сделают ее похожей на могилы остальных, таких же мертвых, но уже наполовину забытых людей.

Я не плакала. Я неподвижно стояла и смотрела на высеченное имя папы, на дату его смерти и его фотографию, где он улыбался еще живой улыбкой и еще живым взглядом глядел на фотографа. Меня одолевало чувство, будто отец еще жив или же его никогда и не было – только цифры и буквы на памятнике, которые ничего не говорили прохожему, но так много говорили мне.

Саша молчала. Она беззвучно искала что-то в моем лице, а когда нашла, обняла так крепко, что я невольно обняла ее в ответ.

– Жизнь продолжается, – тихо сказала она.

– Я думала, после его смерти она только начнется.

Саша посмотрела на его фотографию и спросила:

– Что между ваши произошло?

Я пожала плечами.

– Ничего особенного. Папа пристрастился к алкоголю, а он был одним из тех людей, которые, выпивая, перерождаются в монстров и агрессоров. Однажды его пьяная злость достигла апогея, и он избил меня. Я еще тогда в школе училась. Я заперлась в комнате и не выходила больше недели. Отец приготовил примирительный ужин, но я не приняла его, а он и не настаивал. Позже папа не позволял себе такого, мог только грубо схватить за руки или плечи, или ударить пощечину. Но этого хватало, чтобы я впадала в панику: я всегда боялась, что он вернется и закончит то, что начал.

Я тряхнула головой, пытаясь отогнать воспоминания.

– Наверное, он любил меня. Но иногда этого мало, – сказала я, отвернувшись.

Возвращались мы с Сашей в полном молчании, и всю дорогу я думала только о том, чтобы не заплакать.

Я стою на краю обрыва. Внизу – река. Ветер не щадит мою прическу. Коса расплелась, и теперь кучерявые пряди закрывают мое лицо. Я слышу музыку, она повсюду. Тихая и такая грустная, что мне хочется заплакать. Посмотрев вниз, я замечаю отца. Он неподвижно лежит на плоте и плывет по течению. Папа далеко, но у меня получается разглядеть его лицо: бледное, даже немного синее; губы сжаты, словно он злиться. В кулаке у него зажата роза. Ветер или другая сила срывает ее лепестки, и они наполняют собою реку. Для одной розы лепестков слишком много. От них река становится красной... кровавой.

Я не хочу на это смотреть. Я вскакиваю и оглядываюсь, будто ищу помощи.

– Папа... папочка! – кричу, закрывая лицо руками. – Я теперь одна. О, Господи, я теперь и вправду одна!

Я опускаю руки и смотрю вниз. Плота не видно, и мне приходится бежать, чтобы нагнать его. Я бегу вдоль обрыва, не замечая ничего на своем пути. Ветки царапают руки, я чувствую, как по ним стекает кровь. Мне больно, но я хочу, чтобы мне было больно, как в наказание. Я бегу, пока не врезаюсь в Хоупа. Он хватает меня за руки и кричит успокоиться, но я брыкаюсь, отчаянно пытаюсь вырваться.

– Он уходит! – плачу я, не переставая бороться. – Мне надо догнать! Папа сейчас уйдет!!

– Он мертв! – кричит Хоуп и встряхивает меня. Это немного отрезвляет.

– Он мертв, – уже спокойно повторяет Хоуп. – Он умер, помнишь?

Я качаю головой, продолжая глазами искать отца.

– Так бывает, – говорит Хоуп, прижимая к себе. – Люди умирают.

Он гладит меня по спине и тихо шепчет:

– Хочешь, я кое-что покажу тебе?

Я мотаю головой в знак согласия, тяжело дыша ему в грудь. Шипение реки исчезает, как и ветки, будто покрытые шипами, и обрыв, и эта бесконечно грустная музыка.

Хоуп отстраняется, и я оглядываюсь. Похоже, мы в библиотеке: множество книг и каких-то папок, все вокруг заполнено бумагами и документами.

Хоуп поднимается по лестнице, на второй этаж, подходит к одному из стеллажей и что-то ищет. Его рука замирает на одной из дальних коробок. Чтобы дотянуться до нее, он становится на носочки и медленно спускает к себе.

– Иди сюда, – говорит он мне. Я быстро поднимаюсь к нему. Он сдувает пыль и открывает коробку.

– Что это? – спрашиваю я. Хоуп поднимает голову и улыбается.

– Здесь все твои воспоминания. Но в этой коробке – особенные.

Он достает мячик и рваный блокнот. Открывает его и начинает читать.

– Мне пять лет. Сегодня лето и сегодня я счастлива...

Слова растворяются, все вокруг тоже вдруг исчезает. Остается только прошлое.

На мне платье в горошек и шлепанцы. Я стою в луже и смеюсь. Холодный дождь стекает по моему лицу, он забрался под одежду и пропитал собою волосы. Я дрожу от холода, но не обращаю на это внимания. Папа стоит передо мной на четвереньках и гавкает, как собака. Он выглядит моложе, побритый и ухоженный, и глаза его светятся молодостью и жизнью.

– Ты – черный лабрадор, папа! – смеюсь я, показывая на него пальцем. Я прыгаю, потому что не могу стоять на месте, и обрызгиваю папу из лужи. Он гавкает и спрашивает:

– И как же меня зовут?

Я чешу маленьким пальчиком голову, показывая, что размышляю над этим вопросом, и отвечаю:

– А у тебя нет имени!

– Как это нет? – смеется папа. – У каждого должно быть имя.

– А у тебя – нет! Бе-бе-бе!

– Ах, ты! Дразнишь меня? Ну, держись! Я тебя сейчас покусаю, так и знай!

Папа гавкает и на четвереньках пытается догнать меня. Я заливаюсь смехом, убегая от него. Некоторое время папа "не может" дотянуться до меня, а потом вдруг валит на землю и начинает щекотать.

Дождь крупными каплями падает с серого, скучного неба. А я, счастливая пятилетняя девочка, задыхаюсь от смеха. Ведь это чудесный день. Еще один чудесный дождливый день...

Передо мной снова лицо Хоупа. Он стоит на коленях с блокнотом в руках.

– Понравилось? – спрашивает он, улыбаясь.

– Почему я не помню этого?

Хоуп пожимает плечами.

– Только сейчас не забывай, ладно?

Я часто киваю и вытираю глаза.

– Никогда не забуду! Как я могу?

Я сажусь рядом с Хоупом и опускаю голову ему на плечо.

– Ты покажешь мне еще раз? – тихо спрашиваю я. Он молчит, а потом я слышу его тихий ответ:

– Конечно.

Тетя спрашивала, не хочу ли я переехать к ней. Я была благодарна за ее доброту и заботу, но я отказалась.

В первый раз, когда я зашла в квартиру, мне показалось, что отец гремит бутылками в комнате, но когда я забежала туда, кроме застеленной постели и пустого шкафа, ничего не увидела. Я вспомнила, как он лежал здесь, слабый и истощенный, и как глаза его ничего не выражали, словно он смотрел на меня, но видел мою маму.

Я прошла, будто призрак, по всей квартире: тут и там воспоминания вспыхивали в моем сознании, я стала их заложницей, и мне трудно было остановиться вспоминать. Я плакала от жалости к матери, которая лежала точно тряпичная кукла со стеклянными глазами на моей кровати; я плакала от жалости к отцу, который долго рыдал над ее телом.

Я села на диван и вспомнила, как он несколько недель неподвижно на нем сидел, не реагируя на мои просьбы и на мой плач, а потом вдруг подорвался и ушел, хлопнув дверью; пришел папа под утро, пьяный, в руке с бутылкой и больше с ней почти не расставался.

Я плакала от жалости к себе. Я чувствовала пустоту внутри себя, будто я вернулась в космос и снова сидела на луне, глядя на Землю, такую далекую и, кажется, чужую. Но не было рядом Хоупа, прерывающего нестерпимую тишину.

Я вспомнила его слова. "Прошлое всегда тянет назад" – сказал он мне. Да, он прав. Всегда был прав. Пора двигаться дальше.

Я вдохнула полной грудью и впервые ощутила, что все еще впереди. Я молода, а молодым весь мир открыт. Нужно только позволить себе быть счастливой, как бы ни неуместно это не было. Для счастья души нет запретов. И теперь я буду счастлива, и весь мир будет мне открыт, потому что нет границ. Мы свободны, как птицы. Теперь я это поняла.

Мы с Хоупом стоим на крыше. Еще темно, небо только переходит из черного в темно-синий оттенок. Мне холодно, я обхватываю себя руками и время от времени подрагиваю. Хоуп подходит ко мне и укрывает нас одеялом. Он садится, и мне приходится сесть вместе с ним.

– Ты голодна? – спрашивает он, открывая сумку, лежащую у его ног. – У нас есть горячие бутерброды, попкорн, чай в термосе и... и все. Больше ты ничего не хочешь?

Я смотрю на Хоупа в недоумении.

– Что? – спрашивает он, застыв с бутербродом в руке.

– Нет ничего, – улыбаюсь я. – Просто... сегодня не будет никаких полетов, путешествий в космос и одуванчиков размеров с мой рост? Никаких чудес?

– Одно чудо будет, – серьезно говорит Хоуп. – Мы будем ждать рассвета.

– Рассвет? Это твое чудо?

– Это чудо всего человечества, только оно забыло об этом, – отвечает он, протягивая мне попкорн. Хоуп надевает очки и начинает неотрывно глядеть на горизонт, словно находится в кинотеатре. Я смеюсь с него, это вызывает у него улыбку, но не отвлекает от созерцания прекрасного. Я беру с него пример, разглядывая светлеющее небо над головой.

Тихо. Доносится лишь пение сверчков в траве. Лучи солнца начинают озарять линию горизонта, обхватывать небо, будто пытаются обнять; солнце обнимает и нас своим желто-оранжевым сиянием. Звезды утопают в этом утреннем свете, еще таком ярком и напористом, каком бывает только по утрам.

Я поднимаю руку, будто здороваюсь с солнцем, а оно, в ответ, просачивается через мои пальцы. Я чувствую его лучи-щупальца, теплые и ласковые.