Текст книги "Акварели (СИ)"

Автор книги: Алина Литинская

Алина Литинская
Акварели

Ночное

 
Я не умею рассказать, что это значит: стук колесный,
и кто под этот звук распят, а кто его не слышит просто,
и что повисло над мостом, как под шатром ненаказанья.
Ну, мост как мост, но чье-то в нем окаменевшее сознанье;
на рельсы брошена душа, залиты сухожилья сталью,
мчат поезда, висит звезда – блюстительница расстоянья.
Я не умею рассказать о том, как звук дороги тонет,
как поворачивает вспять движенье маминой ладони,
как в детстве виденный чудак от счастья захлебнулся в пенье,
и как десятки лет подряд идем мы к своему рожденью,
о том, как куполом повис знакомой песни призвук дальний
и где, и как пересеклись последний звук и звук начальный.
А тишина туга-туга, ее прессует стук колесный.
Я не умею рассказать… Уже светает, уже поздно.
 

«Я разжала ладонь…»

 
Я разжала ладонь – и поплыли в пространстве
Стаи писем, как снег, не касаясь земли,
Я разжала ладонь – и отправилась в странствие
Чья-то жизнь по законам судьбы-несудьбы,
Я разжала ладонь – и закончилось детство,
То, что было давно, то, что было всегда,
Я разжала ладонь – закатилось под сердце
Идеально заточенное «никогда».
 
 
У меня на руке перепутаны меры,
Мои дети без возраста и без числа.
И протянуты нити от неба – до неба
От земли – до земли, от меня – до меня.
 
 
То ли сын, то ли брат, то ли внук, то ли свекор:
Швы конвертов заклеены наискосок.
Я на праздник себе покупаю бинокль…
А для этой строки не пришел еще срок.
 

«Здесь чаша высохших озер…»

 
Здесь чаша высохших озер
И берега с песчаной далью,
Ссутуленные плечи гор
Под сединою слоя давним.
 
 
Здесь путаница зим и лет,
Здесь цвет без правил и без лести,
Здесь что-то есть, чего-то нет
Здесь все отдельно и все вместе.
 
 
То создавалось много лет
Непреднамеренной рукою:
Отца палитра предо мною –
Еще один автопортрет.
 

Портрет

Дочери

 
Из шума многоликой жизни – вдруг,
Из окон, вырвавшись и пронесясь над крышей,
Меня догнал и лег на плечи звук.
Я оглянулась, вслушалась, и слышу.
 
 
Я слышу все, мгновенно опознав,
Висок и лоб, и профиль чуть в наклоне,
Движенье рук, полудвиженье глаз
И нотный лист, темнеющий на сломе.
 
 
Страницу ту с оторванным углом –
Следы усердия и занятости пальцев –
Хотелось бы мне поместить в альбом,
Где средь своих портретом мог бы зваться.
 
 
Вчера мне повстречались ясным днем
Те звуки с человеческим лицом.
 

«Осиротело место на балконе…»

 
Осиротело место на балконе,
И птицы удивленно косят глазом,
Они родня уже. О чем я?
О ладони, что, разжимаясь, отпускает разом
И тех, кого люблю, и тех, кого не очень.
И двери приоткрылись среди ночи
(Раздолье сквознякам в моей квартире),
И я живу мишенью в странном тире,
Где попадают просто, без прицела,
И целиться не нужно, вот в чем дело:
Куда ни глянь – кругом одни десятки,
Но до сих пор со мной играют в прятки
Те звуки-незвуки и выстрел-многоточье…
Далёко те, кому и мать, и дочь я.
И зуммер – сердцебиенье телефонье.
О чем я? Все о том же. О ладони.
 

«Я теплому дождю подставила лицо…»

 
Я теплому дождю подставила лицо.
Покой и благодать. И лучше не бывает.
И, кажется, меня оберегает
Прозрачных капель хрупкое кольцо.
 
 
Ни глаз дурной, ни слово-шепоток
Не проползут, как маленькие змейки,
И небо поливает нас из лейки,
Взимая молчаливости оброк.
 
 
Прошу вас, не спугните шум дождя,
Не разбивайте слова в тишине упругой.
Молчание и дождь, чтоб встретиться друг с другом,
Назначили свиданье у меня.
 

«Рождественский цветок…»

 
Рождественский цветок, что на моем окне,
сошел с ума.
Он, перепутав времена, зацвел весной.
А оказалось, что не он, а я
сошла с ума,
И, перепутав дни и времена,
весною, а не в январе
отпраздновала Рождество в душе.
 

Орфей

Памяти Ф. Н.

 
В подземном переходе флейтист играет Глюка.
Здесь мир иной. Здесь звук иной. Здесь нету звука,
А время, что пропущено сквозь флейту,
Шуршание шагов – не звук, а отзвук чей-то.
Пространство опечалено Орфеем,
Здесь ожил миф, и здесь же он развеян:
Ничто не окончательно в природе,
Покуда мальчик, что в подземном переходе,
В смирении припав губами к флейте,
Посланье за посланьем шлет в столетья.
И, может быть, суровый приговор
Давно уж отменен или смягчен с тех пор,
А красоту – наперсницу печали –
Тысячелетиями мифы оставляли,
Как индульгенцию для всех миров грядущих,
Чтоб глаз не отводить от мертвых и живущих.
И да простят меня все в мире Эвридики:
Орфея голос жив и флейты голос тихий.
И совестно покинуть подземелье,
Где шарканье и шум в табачном зелье,
А звуки флейты тонкой нитью вьются,
Монеты редкие в надтреснутое блюдце –
Скупая мзда посреднику столетий.
И все ж я покидаю своды эти,
И привкус вечности я уношу с собою,
Как будто только что поговорил с тобою.
 

1996 г.

«Мы говорили…»

 
Мы говорили, будто на волнах качались,
Играя словом, как вода лучом.
Игра была не в том, что притворялись,
А в том, что не было притворства в том.
 

«Я каждый день хожу по аллее…»

 
Я каждый день хожу по аллее
Мимо пустой скамейки.
 
 
Однажды на ней
                    появились двое,
А потом
              опять – никого.
 
 
И теперь каждый день я хожу по аллее
Мимо очень пустой скамейки.
 

По кругу

…Всегда загадочны утраты

Б. Пастернак

 
Быть может, что-то я не так сказала…
Я шла пешком от самого вокзала,
И знала, к горю своему, я знала,
Что больше не увидимся,
И то, что говорю – не говорила,
А делала лишь вид, что говорю,
О том, что ничего не происходит,
Вокзала нет, и поезд не уходит,
Что холодает только к ноябрю,
А нынче лишь сентябрь, говорю.
 
 
И что-то мне напомнило колодезь,
Где тени слов от стенки к стенке бродят
Гримасой превращаясь в каламбур,
Где след размыл значенье первозвука;
Перрон все поглотил: ему докукой
Бессмыслица и смысл вчерашних слов,
Он знает циферблат, а не приметы суток,
Из голосов вокзальных – крик гудков,
Я узнаю их нынче в крике уток,
Озерных уток ближних берегов.
 
 
Я шла пешком от самого вокзала,
И город спал; толпа вокруг сновала
При полной тишине и при беззвучьи ртов,
Лишь краткий крик гудков мой слух ловил из дали:
Мне показалось, ты меня позвал.
Лечу назад, но рельсы пустовали,
Перрон был пуст в двух тысячах зеркал
И небо надо всем бездомностью зияло…
 
 
… И снова шла пешком я от вокзала.
 

«Дуга – и… Как невелика планета…»

 
Дуга – и… Как невелика планета!
Плюс-минус океан – и все.
Полсуток солнце бьет в лицо,
Сжигая грани между “та” и “эта”.
А за спиной тихонько так и глухо
Звучит Вивальди. И припала ухом,
Качнувшись, в изумлении Земля.
И ничего уже остановить нельзя,
Мотора гул, Вивальди, ускоренье,
Покачиванья вечное движенье,
Покачиванье лодки на волнах
В такт колыбельной песни о ветрах,
Той песни, где расспрашивала мать:
“Ты где это изволил пропадать?”.
Я эту песню пела своим детям,
Не ведая, что следует за этим.
Откуда знать? Нам это не дано.
И я стою на берегу. А дно
Глядит озерными глазами в небо,
Как тот глядел, кто здесь со мною не был.
Я эту неподвижность берегу,
Как тайный смысл вечного движенья,
Включен мотор, но выключено время.
Я против времени по воздуху бегу.
 
 
Мой циферблат растянут океаном,
А вместо цифр – только лица, лица…
Им в памяти моей остановиться
Изображением графически-чеканным.
 
 
Помилуй Бог, реально или мнимо?
Береза милая и берег сердцу милый.
Какая воля вас сюда переселила?
Все повторяется. И все неповторимо.
 

«Я проснулась в деревне…»

 
Я проснулась в деревне
Под названьем Чикаго.
Соловей ночью пел мне
Где-то там, за оврагом.
 
 
Он поет не за деньги,
Удовольствия для.
Я живу в деревеньке
Под названьем Земля.
 
 
Деревенька не Бог-весть –
От порога к порогу.
Мне мила эта помесь
В деревенских дорогах.
 
 
В них тропинки горбаты,
И не видно им края.
Не гляди, что квадраты –
Это прихоть людская.
 
 
То ли быль, то ли небыль,
И фонарь за окном.
Кто здесь был, а кто не был –
Разберемся потом.
 
 
Я не знаю, поверь мне,
Где живу. Отвяжись.
Я живу в деревеньке
Под названием Жизнь.
 

Чикаго, 1997 г.

Для чего мне нужна машина

 
Мне для того нужна машина,
Чтобы, садясь в нее, испытать
Иллюзию уюта этого мира.
 
 
Мне для того нужна машина,
Чтобы обнаружить в ней
        верхнее оконце
И увидеть сквозь него
        небо и кроны деревьев.
 
 
Мне для того нужна машина,
Чтобы через это оконце
        влетел желтый лист
И мягко лег ко мне на колени.
 
 
Мне для того нужна машина,
Чтобы, заворачивая за угол, увидеть,
Как улица не успевает завернуть
        вместе со мной
И, замерев, удивленно
        смотрит мне вслед.
 
 
Мне для того нужна машина,
Чтобы закрыть в ней окно
И не дать музыке вытечь.
А город джазовой пластики
Будет двигаться в своем сверкающем
        ритме под музыку Баха.
 
 
Мне для того нужна машина,
Чтобы увидеть на углу саксофониста,
Играющего всем телом
И не знающего,
        что он играет не блюз, а Пассакалию.
 
 
Мне для того нужна машина,
Чтобы, переезжая через мост,
        закрыть глаза
И почувствовать, как сын
        переносит меня на руках,
Как я когда-то
        переносила его через лужу.
 
 
Мне для того нужна машина.
Чтобы забыть, что она машина,
И снова на одно мгновенье
Вспомнить себя маленькой.
 
 
А больше ни для чего
        мне не нужна машина.
 

«И ничего не происходит…»

 
И ничего не происходит…
Жара с дождем в обнимку ходят,
С ноги сбиваясь, по привычке
Таща июль в скрипучей бричке.
И небеса, как покрывала,
Как мантия, что с плеч спадала
В покоях скуки королевской,
Когда закончен бал. И дерзко
Стрекочет самолетов говор.
Им дождь – не дождь,
У них свой сговор
Против дождя и против лета,
Давно им наплевать на это,
И заговорщицки мигают
Их разноцветные глазницы,
И суетливы эти птицы,
В высокомерье пребывая.
 
 
А негр седой, прикрывши веки,
Как заколдованный навеки,
Лицо подставил поднебесью,
И держат веки в равновесье
Все верованья и молитвы,
Земле неведомые ритмы,
Где звук и незвук – все едино.
На фоне неба негативом
Очерчен контур человека,
И, кажется, стоит полвека,
И век, и вечность, отмеряя,
Не зная что… А ось земная
Проходит сквозь него, наверно,
Стоит он обнаженным нервом,
В него воронкой время входит –
И ничего не происходит.
 
 
Тихонько июль прошел. Приходит
Неверный август на прощанье
К недавним летним обещаньям.
Все хорошо. Все постепенно.
Стоит старик – курьер Вселенной,
Гонец Земли, служитель Неба.
 
 
И день прошел. Как был и не был.
 

«Рассвет. И крыши под окном…»

 
Рассвет. И крыши под окном
Стоят в ряду вчерашнего порядка,
Бесшумно воздух полнится дождем,
И птицы где-то вскрикывают кратко,
Как-будто подают друг другу знак –
Привычные сигналы пребыванья,
Уснула ночь, себя забыв впотьмах,
Не дотянувшись до рассветной рани.
 
 
Внизу фонарь. Он светит с прежним пылом,
Смешной фонарь – он переросток ночи,
Быть может, что-то досветить забыл он
И светит напоследок что есть мочи.
На крошечном отрезке утра-ночи
Одна звезда. И время замолчало.
Фонарь стоит не глядя небу в очи
И дань несет свою под покрывалом.
И приняты последние старанья
Холодной милостью предутреннего света:
Под фонарем стоят два силуэта,
Стоят два человека утром ранним.
 

Сыну

 
Прости мне, милый друг,
Двухлетнее молчанье…
 

А. С. Пушкин. «Городок»

 
Мне слышно, как несутся поезда –
Посланники затеряных вокзалов,
Их окна словно сонные глаза –
Вагонного уюта зазывалы.
 
 
Все те же мы, но только на колесах,
Все те же мы – окно и силуэт,
Вместилище незаданных вопросов
И рельсами отсроченный ответ.
 
 
Мне поездов дорога – не дорога,
Когда – нибудь тебе я объясню,
Зачем и самолеты понемногу
К их собственному пристегну ремню.
 
 
Я соберу себя, во что – не знаю,
Путями бумеранга полечу
И возвращусь к тебе с другого края,
А по дороге – письма опущу.
 

«Когда-то…»

 
Когда-то… (Ох, не люблю я это слово.
Оно мечом ложится между «есть» и «было».)
Так вот, когда-то, то есть нынче утром,
Когда часы на башне десять били,
Когда за окнами творилось Бог весть что,
И осень мне швыряла комья злобы,
И ветра десять тысяч голосов
Рвались из чьей-то каменной утробы,
Так вот, когда-то… Снова это слово.
А, кстати, что оно обозначает?
И где мне отыскать портного
(Мне говорили, будто он из Львова),
Что удлиняет ловко и тачает,
В какой каморке нынче обитает?
Мне кажется, каморка где-то близко
По запаху отвара из аниса,
Портной-закройщик под нос все бормочет
До лишних объяснений не охочий,
Уверен в том, что дело свое знает,
Сидит костюм или костюм спадает –
«Все верно, – говорит, – так подобает.»
И все колдует над заплатой
Между сегодня и когда-то.
Хитрец закройщик
        (кажется, из Львова).
И в суматохе швов и меток
Он что-то сдвинул.
                        Нынче деток
Я родила – и помню точно,
Рожала их к исходу ночи.
А в полдень принесли мне внуков,
Без спроса, без дверного стука.
Старик здесь что-то перепутал:
По выкройке одной отмерив,
Скроил мое и чье-то время.
Сбежались швы в единый сгусток
И стал костюм мне мал и узок.
А я портному: "Милый, милый,
Вы не ошиблись ли в наметке?"
А он молчит с лицом налима
И у него во рту иголки.
А он молчит, а он молчит,
Из-под очков глядит куда-то
И тихо тканью шелестит,
И с тканью шелестит заплата.
Мне написал портной когда-то
(Портной-закройщик – не оратор):
"Я отниму у вас минуту.
Не беспокойтесь о заплате:
Носить костюм – не то, что муфту.
Он принимает форму тела
Того, кто носит. В этом дело.
И легкость шага, и терпенье
Важнее, чем мое уменье.
Не беспокойтесь об оплате,
Вы знаете: я шью в рассрочку,
Носите с Богом ваше платье,
Моя забота – швы и строчки.
Я вас увижу утром, днем ли,
У дома иль в аллее темной,
Я ваш слуга, слуга покорный,
Позавчера, через минуту,
Вчера, сегодня, завтра утром,
Когда-нибудь или когда-то –
Всегда к услугам."
                        Подпись.
                                Дата.
 

После прогулки на корабле

 
Прогулочный корабль – как женщина для лёгких отношений,
Прогулочный корабль – высокий частокол псалмов,
Запрятанное в трюм глухое песнопение
И шквальные призывы берегов.
Прогулочный корабль – матросы блещут медью,
Синкопы рвут движенье мерных строчек,
Прогулочный корабль – высокое возмездие
За тоненькую линию отсрочек.
Налево за бортом – неистовство огней,
Направо – тьма, что сбрызнута извёсткой,
Корабль что-то знает о судьбе своей
И что-то в ней от участи актёрской.
И с нею заодно мальчишка – лицедей,
Что прибыл нынче утром из Зимбабве:
Бродяче-цирковая поросль затей
От древнего служения забавам.
Прогулочный корабль – смиренье и каскад,
На три часа откупленное детство,
Прогулочный корабль, повёрнутый назад,
Он всякий раз уходит, словно в бегство.
 

«Досадую на воздух и на пыль…»

Л. Ленчику

 
Досадую на воздух и на пыль,
В которые гляжу, проскальзывая мимо,
Как множественный жест невидящего мима
У небыли одалживает быль.
 
 
Досадую, что и не оглянусь
На пустоту асфальтовой равнины,
И где-то на краю застигнет грусть
От ею же придуманной картины.
 
 
Я вслушиваюсь в паузы меж слов —
Они слышнее голосов раската –
Всплывает на поверхность давних снов
Движение, застывшее когда-то.
 

Сумерки

 
А сумерки ложатся в ложе дня,
Как дань для утешения ухода,
И с песней колыбельной погодя,
Себя даруют вечеру в угоду.
 
 
Тихонечко подрагивает быль —
Качели детские в давно уснувшем сквере,
И сон остановить их позабыл,
Чтоб не вселять опасное безверье.
 
 
Уходит день. Качаются качели.
Качаются, как маятник средь ночи,
А где-то далеко, на самом деле,
День держится за небо, что есть мочи.
 

Лицом к Востоку

I

 
Я стала на красную глину
Под полуобморочное солнце,
А мимо плывут бедуины
Иероглифами на горизонте.
Связкой невольников – гроздь винограда,
Лица – маслины под серым прикрытьем,
В воздухе сонно стрекочут цикады,
Будто и нет здесь иных событий.
 
 
Полдень, дорога, гортанный намаз,
Ветер плетет из песка свои косы,
Я здесь, мне кажется, в тысячный раз,
Но не смогу объяснить, если спросят:
– Что это?
                Камень. А из него,
Прямо из камня, а не из расщелины,
Крепко упершись упрямой ногой,
Выпростал с силой себя крутошеий,
Бог весть откуда явившись, цветок.
Слов я других не ищу и не знаю,
Лучше его так никто и не смог
Мне рассказать, что такое Израиль.
 

1999 г.

II

 
Бог умудрил, да не слишком, наверное…
 
 
Руку тяну свою, руку безмерную,
Тянется, тянется, сослепу, ощупью
То ли ветрами, а может быть осыпью
То ли сквозь щели, щеколды и заперти
Не дотянуться до ближней мне паперти
Чтоб постоять там без имени-звания
И попросить бы за тех, на окраине,
Что на окраине пальцев несмеженных
Оторопь-оторопь, поле бесснежное,
Поле сухое, от ветра оглохшее,
Свей из руки мне шнурок, да потоньше бы,
Да подлинней, чтобы морем и сушами
Мог протянуться, а время бы слушало,
Хоть на мгновенье, землею и недрами…
 
 
Бог умудрил, да не слишком, наверное.
 

2001 г.

«На ветках снег лежит…»

 
На ветках снег лежит немым благословеньем.
Цветы из снега – знак преподношенья
Своей же белизне и тишине.
 
 
Вишневый цвет, что буйствует весной
На небе ночи кажется на миг
Рисунком изморози неподвижным.
 
 
Деревья вспомнили себя во сне.
 

«Вьюга. Зима…»

 
Вьюга. Зима. И над вьюжною пропастью
Женщина вяжет. Не сети для промысла
И не одежду, что греет ей тело –
Женщина вяжет без умысла-дела.
Вяжется что-то вязания для,
Зимнею толщей покрыта земля,
Веки приникли к стеклу мотыльками,
Взгляд неподвижен, а пальцы мелькали,
Не через окна и не чрез порог
Спицы-синицы ведут диалог,
Что говорят меж собою – не знаю,
Им и безмолвного жеста хватает
Жеста извечного: каждый в черед,
И самотканой рекою течет
Из-под руки, из-под пальцев снующих
Утро и дом, дверца печки и вьюшка,
Дерево рядом за спинкою стула,
Птица крылом, встрепенувшись, взмахнула,
Птица на дереве – в воздухе посвисты…
Женщина вяжет и вяжет над пропастью,
Все для того, чтоб на сотой петельке
Выросло дерево в комнате-клетке,
Птица над крышей свой круг описала,
Птица на дереве – круга начало.
 

Весна

Рождению внучки Настасьи

 
…И ворвалась, ликуя,
Как после ожидания за дверью,
Как детская предпраздничная вера
Из тёплых снов в позолоченной сбруе,
И заглянула в окна, как дитя
На празднике, где празднует себя же,
Снопы лучей, обламывая, вяжет
Их в зелень говорливую кладя.
Сосед-трубач – он долго ждал намедни,
Когда начнётся этот карнавал,
И пригоршнями звуки раздавал,
Заимствуя из пролитой им меди.
 
 
И в путанице неба и земли,
В беспамятстве весенней круговерти,
Как пятаки, просыпавшись из тверди,
Оранжевые солнца расцвели,
И нет зимы, и больше зим не будет,
Планета празднует все вёсны напролёт,
И птичьи стрелы сонный воздух будят, И тёплый дух из недр земли встаёт.
 

Ночь с 1–го на

2–ое июля 1998 г.

«Я хожу по ухабам…»

 
Я хожу по ухабам – по вдохам Земли.
По безмолвию жестов – тихим пригоркам,
Я повязана с ними – дыханием ли,
Или вкусом травы на губах чуть прогорклым,
Или общей дорогой – дорогою в Быль.
Где здесь Быль, а где вымысел – не разберусь я.
Окунусь в пожелтевший от ветра ковыль,
А почудится мне родниковое устье.
 
 
Каждым шагом – невидимым шагом в ночи
Подкрепляю лишь всеодиночное пение.
У меня под руками остались ключи
И один колосок отпечатался в зрении.
 

«Вы скажете: такого не бывает…»

 
Вы скажете: такого не бывает…
Пластинка старая – и день, и год, и век,
От самых ранних дней и до смеженья век,
От кончика ногтей до отраженья в стеклах,
До лиц на фотографиях поблеклых,
До запахов и звуков слышных еле –
Вращаются на диске-карусели.
Вы скажете: ну что же здесь такого?
Пластинка старая и все давно не ново.
Я не о том. Был день. Была тревога,
Не то какие-то ненужные дела,
Скорей всего все вместе понемногу,
А может быть, чего-то я ждала.
Пластинка старая – привычное движенье,
Молчанье, вдох, и жест благословенья,
Ступенька за ступенькою – и вдруг
(Вы скажете: такого не бывает) –
И вдруг – другое, музыка другая.
Ее здесь не было. Быть может, это друг
Ее досочинил вчера иль нынче ночью.
И отослал ему лишь одному известной почтой.
Его перо и дух так узнаваем,
И новый текст с листа прочитан краем
Прищуренного глаза. Нотный лист
На вычурном пюпитре. И повис
Аккорд последний многоточьем –
Прием испытанный и временем отточен,
Вопросы вечные “зачем?” и “почему?”,
Ответы, видно, не пришли к нему.
Ответов нет, и слава, слава Богу.
Пластинка старая – поэт и недотрога,
В ней что-то расступилось, чтобы снова…
Вы скажете, не может быть такого.
Ну, нет, так нет. И все же нынче рано
Совсем иной была “Крейслериана”.
Пластинка старая без призвуков и шума
Клянется этикеткой: Роберт Шуман.
 

Evanston

 
Я живу в Амстердаме
             Стокгольме и Осло,
За окном не спеша
             ходят зимы и весны.
Их походка на слух мой
             едва различима
С веток падает пух
             безо всякой причины.
У меня за окном
             шпили-башни да небо,
Мы друзей позовем
             в карандашную небыль.
Кто со мной не ходил
             не в Стокгольм и не в Осло
Приходите – пойдем,
             Все так просто, так просто.
За моим за окном
             Мичиган вверх спиною,
Утром утки кричат
             говорят не со мною.
Они думают, что
             их язык не для взрослых.
Приходите скорей,
             погуляем по Осло,
где деревья зимой
             обнажились до голи.
Приходите скорей,
             погуляем в Стокгольме.
 

«Со мною музыка…»

 
Со мною музыка какой-то странный фокус учиняет.
Из всей подвижной и звучащей плоти,
Чья жизнь не дело циферблатных измерений,
Что зиждется на первой и последней ноте,
А в середине – то, что Бог дал, не движеньем,
И не намереньем уже не изменить и звука,
И в голову приходит мысль, что будто
Лишь звуками писалась книга Судеб,
Так вот, изо всего, что мило слуху
Один лишь голос ухо выбирает.
Не то, что недоступны вертикали,
И слух мой стал ущербнее едва ли
Но выбираю тот один затем я,
Что меньше одного – лишь тишина,
Достойная партнерша многотемья.
И с голосом одним – она одна.