Текст книги "Такая жизнь. Рассказы"

Автор книги: Алина Гатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Алина Гатина родилась в 1984 году. Окончила Казахский Национальный Университет им. Аль-Фараби и Литинститут им. А.М. Горького (семинар Олега Павлова). Лауреатка литературной премии «Алтын тобылғы» (Фонд Первого Президента РК) за роман «Саван. Второе дыхание». Живёт в Алма-Ате.

Все персонажи и события вымышлены.

Любые совпадения с реальными людьми случайны.

Живая Лаура

1

Лаура умирала одна в большой пятикомнатной квартире, где годом ранее умер её кот, а до того умерла её мать, а до того – кот матери, а до того – Лаурина бабушка, пережившая уже своего кота на две зимы и два лета.

Круговорот котов в квартире Лауре давался тяжело. Тяжелее, чем уход из жизни единокровных с нею женщин. Она никогда не призналась бы в этом даже себе, но, смахивая пыль с семейных фотографий с застывшими на них котами и женщинами, с горечью вспоминала первых; бесслёзно, поджав губы, бегло осматривала вторых: не потрескалась ли бумага… потому что фотографии стояли на солнечной стороне, и потому что даже после смерти запечатлённые мучили Лауру беседами, как будто живя и старясь вместе с ней.

С жизнью Лауру скрепляло два обстоятельства – она не знала, чем заболеть и кому оставить квартиру.

Ей было пятьдесят девять, у неё болели суставы, и в последние годы раздались пальцы рук, так что беглые партии она исполняла грязно и теперь бралась только за тихие монотонные вещи, которые позволяли ей плакать не от артрита, а от тоски.

Лаура говорила зеркалу, как мечтает умереть со дня на день и, конечно, без собственной помощи – без глотаний таблеток и без верёвок – их и крепить-то не к чему – и, Боже упаси, без лезвий, потому что это будет некрасиво, хлопотно и неудобно перед соседями.

И зеркало слушало, как трудно ей разгибать колени, как терпеливо выдерживает она высокую танкетку, маршируя негнущимися ногами, будто бы стойкий оловянный солдатик; а кроме того – слушало зеркало – Лаура хорошо понимает: всякая тяжёлая болезнь принесёт ей такие физические муки, что вместо обретения покоя она, Лаура, превратит остаток жизни в яростную борьбу, отодвигая то искомое «ничто», в которое ей бы хотелось войти в одночасье, пусть инфантильно и пусть по волшебству, но именно с той беспрепятственной верой себе, с какой она писала в детском дневнике ещё в пору, когда добраться до этого зеркала можно было только взобравшись на кухонный табурет: «Когда тебе будет шестьдесят – ты умрёшь, потому что шестьдесят – это великая старость и некрасивость».

Три дня назад Лаура лежала в постели, не желая вставать и заниматься делами, продлевающими время даже того, кто на вопрос о смысле жизни берёт долгую паузу, якобы подбирая слова, а на деле попросту не зная, в чём он и где его искать.

Было ноябрьское туманное утро, деревья неделю как облетели и теперь скреблись о Лаурино окно, как мертвецы, напоминая ей о том, что она задержалась.

Лаура перевернулась на другой бок и подумала: «Хорошо бы сегодня». Накануне вечером она принимала овсяную ванну, долго вымачивала волосы в крапиве и долго их потом укладывала, долго – на этот раз совершенно без слов – гляделась в зеркало, долго выбирала в комоде выглаженное постельное бельё и теперь лежала на нём свежая и разочарованная, чувствуя себя живее, чем когда бы то ни было.

Туман начинал опадать, и серый цвет неба сменился голубым. Солнце поднялось выше и заблестело в окнах соседней этажки. Лаура вздохнула и вдруг нащупала мягкий бугорок на шее.

Она энергично встала с постели и подошла к зеркалу, забыв о собственной близорукости и ловко обойдя все преграды из громоздкой старинной мебели. В зеркале она расплылась и боязливо вернулась за очками к прикроватной тумбочке, защищаясь от возможных ударов руками. Бугорок не проявлялся зрительно, но хорошо ощущался под нажимом пальцев и двигался, когда Лаура вертела шеей.

Не спеша и торжественно она приготовила завтрак, потом вдумчиво сидела за ним, потом долго стояла перед распахнутым шкафом, отвергая один наряд за другим, и, наконец, через три с половиной часа, не обменявшись с отражением ни словом, ни кивком, вышла из дома и отправилась к врачу.

2

В работе Лауре не нравились две вещи: во-первых, переступая порог музыкальной школы, она становилась Лаурой Олеговной; во-вторых, неважно – становилась ли она Олеговной или оставалась Лаурой, её окружение состояло из женщин, которых она презирала.

Лаура считала, что когда-то им всем не хватило ни крови, ни таланта, чтобы поступить в консерваторию и стать кем-то больше, чем школьные учителя. Она ненавидела их за безвкусные блузки, заправленные в безвкусные юбки, и за то, как они, возбужденно перешучиваясь, точно работяги с завода, подолгу обсуждают сценарии совместных праздников; в особенности то, что будет выпито и съедено на них.

И говорилось перед зеркалом, что, суетясь, как беспокойные клушки, они тащат из дома салаты, напичканные майонезом, дешёвые вина и фальшивый коньяк, а чаще всего недопитую мужьями водку, или водку, невыпитую с теми, кто мужьями не стал; сервируют длинный директорский стол одноразовой посудой и приторно улыбаются друг другу, предвкушая грядущую вакханалию, где будут даже танцы, больше похожие на безудержные дёрганья чреслами под самую обыкновенную радийную пошлость, чтобы спустя полчаса с наслаждением развалиться на стульях, сдёрнуть ненавистную верхнюю пуговицу, оголив проступившие кольца Венеры и, не заботясь ни о стрелках, бегущих по чулкам, ни о съехавших швах на юбках, похабно обратиться к ней – Лаурка.

Она избегала обедать с ними, чтобы не видеть, как они извлекают из чиненных авосек пластмассовые судочки и как потом заглядывают друг другу в тарелки, делая вид, что смотрят не туда, а на самом деле – туда, и интересуются их содержимым так, словно бы это не очень их интересует, а потом выпрашивают ложечку и для себя, но при этом как бы отказываются и говорят: «Нет-нет, что вы! Я просто так спросила… больно красиво у вас это выглядит» или: «Ну, тогда и у меня возьмите! Вот я сейчас вам положу… Хотя, конечно, это так, на скорую руку, это не так вкусно, как у вас»; а после, придвинув тарелки поближе и даже не отрываясь от них, рассказывают скучные однообразные истории про детей и мужей; и какой у кого характер, и у кого какие проблемы в школе и на работе; и как они поженились; и кому делали кесарево, а кто рожал сам; и как сейчас далеко шагнула медицина, потому что разрешили рожать с мужем; и кто сколько раз расходился, сколько сходился; и сколько он выпил ей крови, и какой он был энергичный вначале и каким мешком теперь лежит перед телевизором, и как они живут в ее квартире; и у кого теперь не муж, а любовник; и при слове «любовник» все поворачивались к Лауре, чтобы она, наконец, раскрылась и стала нормальным человеком коллектива, чтобы все они разом убедились – вот перед ними настоящая, живая и самая обыкновенная женщина. Но так как Лаура продолжала молчать и тема с любовником не получала развития, ложки и вилки снова приходили в движение, и весь этот оркестр снова переключался на партию о еде.

Про себя Лаура звала их просто: Скрипка, Сольфеджио, Хористка, Виолончель, Контрабас, Пианистка, Гитара. Поскольку большинство учителей преподавали фортепиано, Лаура называла их Рыжая Пианистка, Белая Пианистка, Чёрная Пианистка и Пианистка Нинель – единственная, к кому она относилась с симпатией, – потому что Нинель – милая деликатная девочка, ещё не успевшая ни выйти замуж, ни родить. Был среди них и мужчина по имени Кларнет, но он приходил на работу не часто, потому что в основном находился в запое, а в остальное время из него выходил, закрывшись от звуков музыки и женщин, их производящих, в своём кабинете.

Прошлой весной в классе Лауры перед самым обедом прорвало трубы. Нинель принесла отрез целлофана, помогла ей накрыть пианино, рояль и стол и нерешительно сказала:

– Лаура Олеговна, пойдёмте обедать.

– Спасибо, Нинель. Ты же знаешь, что есть я люблю одна. И потом, я ведь просила обращаться ко мне без отчества.

– Без отчества мне неловко, – улыбнулась Нинель.

– Я, слава Богу, не такая старая.

– Ну какая же вы старая, – Нинель обняла её за плечи. – Вы молодая и самая красивая!

– Да, да… – медленно произнесла Лаура.

– Вы самая красивая в нашей школе и в нашем городе, и в нашей стране, и в целом мире! – рассмеялась Нинель. – Только не заставляйте говорить вам «ты», этого я не вынесу! – она снова рассмеялась и поцеловала Лауру в щеку.

– Да что с тобой такое, Нинель? – Лаура поправила волосы и тоже невольно улыбнулась. – Ты ведёшь себя глупо.

– Так весна же, Лаура Олеговна! Простите… Лаура. Весна – это значит, любовь, тепло! Весна – это же такое счастье!

– Всё ясно, – вздохнула Лаура и посмотрела в зеркало, висевшее на стене.

В овальной бронзовой оправе стояла Нинель и мечтательно смотрела в окно.

– Весна пройдёт, – сказала Лаура, – а глупость останется. Не совершай глупостей, Нинель. Влюбляться весной – опрометчиво и бестолково.

– За дверью бессмысленно всё, особенно – возглас счастья? Только в уборную – и сразу же возвращайся? – Нинель привстала на носочки, сложив ладони на край подоконника и, продолжая смотреть в окно, сказала: – Лаура, какая же вы всё-таки строгая… но всё равно очень-очень хорошая!

В углу завозился рабочий, доставая из ящика промасленные инструменты.

– Шли бы вы, дамочки, из кабинета, тут и без вас не развернуться. Весна, мать её…– задумчиво добавил он. – Горы текут, реки текут, и у нас ещё куча заказов.

В классе со списанными инструментами и ящиками, набитыми экзаменационными программками, рисованными от руки, обед был в полном разгаре. Постаравшись напустить на себя безразличный вид, Лаура с досадой подумала, что ей не избежать оживлённой беседы. Она села с краю между Скрипкой и Чёрной Пианисткой, а Нинель, как младшая по возрасту, примостилась на стуле в углу под приоткрытой форточкой.

– Хорошо живёте, Лаура Олеговна! А… дадите попробовать? – спросила Чёрная Пианистка, ненатурально округлив маленькие глаза.

– А можно и мне? – вмешалась Хористка, заглянув в тарелку Лауры. – Я рыбу очень люблю. У вас красная и на пару, – а у нас белая, и я её жарю. Муж только жареную ест. – Хористка повертела головой, желая убедиться, что они слушают.

– А с сазаном по-другому нельзя, его только кляр и спасает, – сказала Рыжая Пианистка.

И хором – Виолончель, Контрабас, Гитара:

– Помнишь, ты карпа приволокла, я тогда сказала смешно, что он умер сам по себе до того, как его поймали.

– Смешно было только тебе – все ели, всем нравилось. И не карпа, а как раз сазана.

– Разве карп и сазан не одна и та же рыба?

– Это лосось? – спросила Чёрная Пианистка.

Лаура подняла голову и, словно не управляя ею, отвернулась от голоса в сторону окна. Секундой позже едва заметно кивнула.

– Берите сёмгу, она тоже красная, – сухо сказала Сольфеджио, помешивая солянку.

Хористка замахала руками.

– Что вы! Сёмга, говорят, вредная. Она вроде как радиоактивная, из каких-то норвежских отстойников.

– К тому же цена, – кивнула Скрипка.

– Сёмга нормальная, – сказала Сольфеджио. – Вы бы поменьше телевизор смотрели, не всем же… – Она осеклась, подняла голову и в упор посмотрела на Лауру.

Не всем же…

Не всем же…

«Не всем же», – читала в её взгляде Лаура. Не всем же что? – проговорила она про себя, глядясь в залапанную столешницу.

– Не всем же кушать лосося, – произнесла Сольфеджио негромко, чтобы не делать из фразы вызова, но и не тихо, чтобы кому надо этот вызов услышали.

 – Есть, – сказала Чёрная Пианистка.

– Что? – спросила Сольфеджио.

– Не кушать, а есть. Кушают только младенцы да барыни, – засмеялась Белая Пианистка.

Ба-а-а-рыня-барыня! Барыня-сударыня!

Пойду плясать, головой тряхну,

превесёлыми глазами завлекать начну!

О-о-ой-эх!!!

С нажимом на «о» заголосила Хористка, распуская длинные, с ранней проседью волосы, собранные до того в неаккуратный хвост.

У нас нонче субботея,

а на завтра – воскресенье!

Ба-а-а-рыня-барыня! Барыня-сударыня!

Мы не кушаем котлет, мы едим форелей!

Руки наши в золоте, шеи – в ожерельях!

О-о-ой-эх!!! —

подхватила Гитара.

Есть перестали. Весело-дружно глядели то на Лауру, то на маленький, разбитый перед окнами цоколя садик, где обычно в тёплых сумерках тосковал на лавочке меланхоличный в подпитии Кларнет.

За окном верещали дрозды, хотя Кларнет утверждал, что иволги, и Сольфеджио, как знаток трелей и мелизмов, поджигая старомодный мундштук, доказывала, почему не верит в местных иволог даже не из географических соображений, а единственно по причине, что со времён музучилища в шутку отзывалась на Соломона, который, известно, говорил даже на языке муравьёв. Разновидности птиц, как и фамилии учеников, она узнавала по голосам в распевках.

Нинель убрала детские, в узеньких балетках ступни с перевёрнутого ящика и, подавшись вперёд, аккуратно поставила на него тарелку с овсяной кашей. Затем, глядя в пол, подошла к окну и дёрнула залепленную бумажным скотчем раму. Раздался треск, посыпалась стружка пожелтевшей эмали.

Птиц оказалось больше – там, в садике, играли свирели и робкие дудочки, подрагивали флейты и габой. Негромко стучал пиццикато.

Нинель высунулась в окно, скрывая улыбку и пылающие щеки. Она зажмурилась от ударившего в глаза света и едва удержалась, чтобы не повернуться в класс и не прокричать в голос – что же вы ничего-ничего не поняли? – а потом, пожалуй, расцеловать их по очереди. Но секундой позже приложила руку к виску и сдвинула брови. Болезненно пульсировала вена, Хористка пела широко:

Со-о-ловей мой, со-о-ловей!

Го-ло-сис-тый со-ло-вей!

Ты куда, куда летишь?

Где всю ночку пропоёшь? —

Виолончель приняла удобную позу, чтобы грустить, подперев лицо жилистой кистью.

– А можешь эту? – спросила она:

…Я хочу позабыть тот обманчивый свет

и решил так дожить до конца своих лет.

– Ну уж только не эту! – повернулась Нинель, притопнув ножкой. – Уж только не про скорби и чётки. Это для печальников. Смотрите, вишня зацвела!

Лаура отставила пустую тарелку и промокнула губы салфеткой.

Сольфеджио многозначительно улыбнулась, но, открыв было рот, приподняла кисти и замерла.

Что же, в следующий раз – будет осётр?

Дорогая Лаура Олеговна.

Потому и стройная

красивая

вечно молодая.

3

Лаура была единственной дочерью директора алюминиевого завода (отец), и почётного работника Минкультуры (мать). Это была сильная, жизнеспособная, живучая, как все простейшие формы в истории эволюции, и вместе с тем как сильнейшие хищнические формы, порода людей, которая перемалывала кипучей энергией и жаждой жизни – жизни благоустроенной и сытой, могущей служить за образец, – любые времена и формы правления, любые политические системы и сопутствующие им идеологии, любые законы государства и мироздания, любую веру и полное её отсутствие.

Мать Лауры укоренялась силой в своём роду, отец – в своём, и путь перед ней стелился лёгкий и ясный, потому как проходил не по шатким сваям смешанного происхождения людей лугов и людей кабинетов, а по проложенному железом и камнем родовому мосту безошибочных союзов между людьми одной взвеси. Но вопреки родительским ожиданиям жизнь Лауры оказалась тусклой и зыбкой, как закатная звёздочка в сгустках речного тумана. И мучилась Лаура не оттого, что было потеряно много, а оттого, что ничего и не было приобретено.

Ей хватило и крови, и таланта, чтобы поступить в консерваторию и блестяще окончить два курса; перейти на третий, блестяще проучиться половину и, задержавшись на одной из репетиций перед отчётным концертом, нарушить гармонию родовой пьесы собственной импровизацией.

После той репетиции к ней подскочила сокурсница и торопливо шепнула:

– Лаура, дождись меня, увидишь сюрприз!

– Какой?

– Дождись, тебе говорю!

Сокурсница вспорхнула на сцену, собрала в охапку ноты и помахала кому-то в зале. Лаура проследила её взгляд и посмотрела в темноту, напрягая зрение. В глубине шевелились нечёткие фигуры, пробираясь к выходу через раскрытые сидушки кресел.

В парке консерватории шелестели воскресшие после зимы деревья и воздух, пропитанный жизнью и переставшим дождём, менял выражение лиц и лишал покоя.

– Я глупею от такой красоты! – воскликнула сокурсница Лауры и, закрыв глаза, медленно втянула воздух.

– А я глупею от твоей, – сказал высокий шатен и взял ее за руку.

– Лаура, познакомься, это наши преданные слушатели с худграфа.

– Что-то я раньше их никогда не видела.

– А что ты вообще видишь за своими очками? Ты видишь, что творится вокруг? – Она серьёзно посмотрела на Лауру.

– Что? – с тревогой спросила та.

– Весна! Дурочка! – рассмеялась сокурсница. – Пока мы торчим в своих актовых залах, а они – в своих мастерских – творится весна! – Она играючи толкнула высокого шатена и сделала обиженное лицо: – И, между прочим, проходит!

– Ну, значит, нам повезло больше, – улыбнулся высокий шатен, скрестив руки на груди. – Ты знаешь, откуда пошло выражение «свободный художник»?

– Откуда?

– Встретились как-то весной художник и пианистка. Художник позвал пианистку гулять, а она сказала: «Мне надо работать». Художник ответил: «Мне тоже. Давай работать на воздухе?» «Давай», – захотела пианистка и попыталась выкатить рояль наружу, но застряла в дверях. А художник побросал свой рабочий скарб в сумку, сунул под мышку этюдник и преспокойно вышел на улицу.

– Очень смешно.

– Ещё не конец. На улице он встретил другую художницу, и они стали работать вместе, а пианистка перекатила рояль на прежнее место и осталась с носом. Вот теперь конец.

– Свинство! Они, значит, наслаждались пленэром под аккомпанемент несчастной пианистки?

– Точно так.

– А потом захлопнули мольберты и пошли, взявшись за руки, по дороге счастья?

Улыбнувшись по-детски, высокий шатен пожал плечами.

– А несчастная пианистка осталась с носом…

– Да, рядом с художником пианистка всегда остаётся с носом.

– Тогда слушайте моё продолжение! – сказала сокурсница и хитро улыбнулась. Лаура, высокий шатен и его друг обступили её.

– Поскольку жизнь несправедлива только в скорости реакции, а не во-о-бще, – то справедливость в ней всё же торжествует. Пусть и не сразу, а годы спустя. Так что однажды наши распрекрасные художник с художницей, которые уже поженились и жили долго и временами счастливо, забыв о горе брошенной пианистки, поехали на природу рисовать свои натюрморты.

– Натюрморты на природу? – вновь улыбнулся высокий шатен.

– Не придирайся. У них были капризные дети и зелёные «жигули», так что в целом жизнь удалась. Они оставили своих капризных детей родителям, набили зелёные «жигули» лё-ё-ё-гкими, – она выдержала секундную паузу, – мольбертами и покатили на природу предаваться искусству… Но тут! – вскрикнула сокурсница, хлопнув в ладоши, – прямо посреди пленэра… – пауза, – ливанул дождь, – пауза, – за ним град, потом снег, потом всё вместе! Налетел ветер, прошёл ураган, метель, буря! – Она подпрыгнула и заговорила громче: – Наши предатели-художники простудились, заболели и умерли! Умерли, умерли, умерли! Вот теперь конец!

Лаура расхохоталась.

– Что, прямо там?

– Что?

– Умерли, – говорю, – прямо там?

– Ну да! От воспаления лёгких! Или от горя, что всю их мазню смыло водой!

– Шекспир! – воскликнул высокий шатен. – А что пианистка? Радовалась отмщению?

– Ну да! Села за свой гига-а-антский рояль и отыграла арию Герцога из «Риголетто».

– Уж лучше «Лакримозу» или «Эгмонта», – засмеялась Лаура.

– Ну нет. Для праздника отмщения и торжества справедливости слишком траурный выбор.

– Тогда почему арию герцога?

– Ну, потому что, – сокурсница взяла под руку высокого шатена и прислонила голову к его плечу, – сердце красавицы склонно к измене. Думаешь, пока художник изменял ей с художницей, она сидела и плакала в тряпочку? Нет, ну, может, вначале немного поплакала, а потом в консерваторию перевелся молодой талантливый пианист, они влюбились и стали играть вместе. Так что осталась она не с носом, а с пианистом.

Ей захлопали, и она сделала реверанс.

– Мораль? – спросил высокий шатен.

– Выбирая музыкальные инструменты, выбирай скрипку, – негромко сказал его друг.

Они встретились с Лаурой глазами, и она подумала, что при такой худобе у него должен быть совершенно другой голос, – более тонкий, скрипучий… а может, более юный.

Но голос его был чистый и тягучий, без хрипов, перепадов и обертонов.

– Андрей, – улыбнулся он и протянул руку.

Лаура поискала глазами сокурсницу и высокого шатена. Они удалялись не спеша, расходясь перед лужами на аллее и пропуская их под аркой сцепленных рук.

– А я в школе тоже немного рисовала, – сказала Лаура. – И, по-моему, у меня получалось.

4

Она с детства боялась крови и, решившись уйти в первый раз, выбрала таблетки. Но получила не свободу, а тяжёлое отравление, и – как побочный эффект – ещё большую близорукость.

В конце третьего курса художник Андрей и пианистка Лаура сидели в гостиной пятикомнатной квартиры под пристальными взглядами бабушки, матери и отца, неодобрительно глядевшего с похоронной фотографии.

Когда художник Андрей ушёл, мать сказала:

– Лаурочка, да ты с ума сошла! Он же такой… такой… провинциальный цыплёнок, вы даже смотритесь вместе смешно! И потом, что он видел, чтобы стать художником? Где он учился? В нашем училище недоискусств? Чтобы писать банальные и пошлые пасторальки про любовь комбайнёра к доярке? Нет, конечно, учителем ИЗО устроиться всегда можно, но Лаурочка, Лаурочка, Лаурочка… – она не окончила и серьезно посмотрела на Лауру, а потом так добродушно захохотала и раскинула руки, что Лаура сделала шаг, потом другой, и так, словно бы это была не она, а кто-то чужой в её теле, позволила себя обнять.

Бабушка порывисто встала из-за стола и задвинула стул, на котором сидел Андрей.

– Лаура Олеговна, не позорься. И нас не позорь. Этот Анджей… – по-военному отчеканила она, не справляясь с польским акцентом. – …в конце концов твоя мать права, вы ни гра-а-аммушки не смотритесь вместе. Этот с позволения сказать художник не подходит ни тебе, ни нам. Пожалуйста, молчи. Ты не выкинешь нас из песни. В конце концов, куда ты вернёшься, когда он, ничего не добившись в художестве и не смирившись с тем, что его высота – это плакаты да трафареты, начнёт выпивать и не дай бог поколачивать тебя? Прозревшие бездарности, а хуже того – бездарности, мнящие себе гениями, – самые жестокие, деспотичные и опасные люди!

Лаура отстранилась от матери и посмотрела на фотографию отца.

– Отряхнись от помутнения и немедленно садись заниматься! Чтобы там ни было с этим художником, – его краски засохнут, а твоя музыка будет звучать.

Экзамен Лаура провалила и стала нехотя готовиться к пересдаче. Андрей вскоре уехал домой на каникулы, но назад не вернулся. Через месяц – только короткое письмо от его матери: «Андрюша разбился. Лаурочка, живи».

И больше полугода ничего не было «после», потому что всё было «до».

Консерваторию Лаура оставила и по протекции матери устроилась в музыкальную школу с дипломом выпускницы музыкального училища. Ей было столько же, сколько сейчас Нинель, только в отличие от Нинель, ищущей счастья за дверью, она предпочла заключение в своём музыкальном каземате и с упоением сливалась со стенгазетами, служившими в нём за обои, защищаясь от хроноса и эроса расхожими банальностями вроде «людей старшего поколения следует уважать, переводить через дорогу и уступать им место в общественном транспорте».

5

Лаура пыталась стать матерью дважды. Один раз своему и один раз чужому ребёнку. Первым был мёртвый мальчик, вторым – болезненная девочка. Лаура не выходила замуж, но ребёнка решила оставить, и когда мать трагически опустилась в кресло, устало произнесла:

– Мама, не будь смешной. Я давно перестала бояться.

– А бояться нужно! – возбуждённо сказала мать. – Всё слишком быстро меняется и слишком быстро дорожает.

– Я давно перестала бояться тебя.

Родив мёртвого, Лаура поняла, что до конца жизни будет ему завидовать, потому что у неё снова все было «до», а он был свободен с самого начала.

После боли к Лауре пришла скука, и ей показалось, что на этот раз всё получится. Она выпила то, что нашла в домашней аптечке, не читая названий и не считая количества, но через минуту, склонясь над раковиной, думала только о том, как бы не захлебнуться от собственной рвоты.

Когда не стало ни матери, ни бабушки, она начала преподавать на дому. Это приносило доход и уносило мысли, которые стерегли в свободные вечера. Лаура победила их просто, лишив себя вечеров, так что приходили они только во сне, и к утру почти забывались.

Девочку на занятия привозил водитель три раза в неделю к пяти тридцати; и Лаура, привыкшая ходить пешком, в эти дни садилась на автобус или брала такси, чтобы приехать домой заранее и приготовить чего-нибудь к чаю.

Девочка была худенькая, порывистая и очень говорливая. Она никогда не высиживала за роялем положенного времени и, хлопнув крышкой посреди репетиции, без стеснения вдруг вскрикивала: «Концерт окончен! И ни секунды больше!»

Лаура, не терпевшая хамства, не только не злилась капризам девочки, а неожиданно для себя самой с удовольствием ей подыгрывала.

«И правда, хватит! Есть вещи поважнее музыки!» – говорила она, затем резко разворачивалась на круглом подвижном стуле и уходила на кухню.

Девочка хлопала в ладоши и бежала следом, а когда Лаура несла горячий пирог, всё пыталась отщипнуть на ходу и глядела при том на Лауру – разозлится ли или стерпит – и видела, что Лаура и не терпит, и не злится; а потом, едва дождавшись, когда пирог окажется на столе, обхватывала её за талию и долго-долго не отпускала.

После чая она спрашивала, можно ли отпирать ящики, шкафы и наряжаться в Лаурины вещи и, получая один и тот же ответ, носилась из комнаты в комнату, увлекая за собой платья, украшения, шкатулки и фотографии, и так до тех пор, пока в дверь не стучался водитель и Лаура, не сразу открывая, напускала на себя сосредоточенный вид и говорила, что они разучивали сложный этюд и в следующий раз управятся к сроку. Но в следующий раз всё повторялось снова, и не было конца этой лжи, терзающей Лауру ночами.

И говорилось перед зеркалом, что ничего плохого девочке не делается, а делается, напротив, только хорошее, и, если та приезжает больная, Лаура укладывает её на диван, играет что-нибудь лёгкое и просит угадывать тональность, потом садится у изголовья, чтобы держать за руку всё время, пока она спит.

Проснувшись, девочка обнимает Лауру и просит оставить на ночь, и Лаура говорит, что это нехорошо, что у неё родители, и что денег сегодня платить не нужно; и что она кричит? – спрашивается у зеркала, она кричит, что из родителей у нее только папа, а вторая – никакой не родитель, и что она сама будет решать, платить Лауре или нет. И Лаура, отдав её водителю, закрывает за ними дверь, поворачивается к зеркалу и долго-долго смотрит на себя, словно вот-вот в отражении что-то должно измениться, а потом снимает очки, опускает голову и, опираясь на тумбочку, бессильно плачет.

На пороге Лауриной квартиры мачеха девочки появилась внезапно. Это была пышная, красивая, белокожая женщина с густыми чёрными волосами, которая выглядела так, будто её только что вынули из медово-молочной ванны, растёрли благовониями и искусно нарядили, спрятав всё ненужное и обнажив всё нужное, затем перенесли прямо по воздуху так, чтобы ни одна пылинка не коснулась этого дивного существа, опустили перед квартирой Лауры и сами же позвонили в дверь. Лаура невольно отступила назад, жестом позволяя женщине не разуваться.

Она знала, кто сидит перед ней в гостиной на том самом месте, где когда-то сидел художник Андрей и где вчера рисовала пейзажи любимая ею болезненная девочка.

Женщина сидела с очень ровной спиной, внимательно смотрела на рисунки и ничего не говорила. С той же осанкой и с тем же молчанием сидела и Лаура.

Потом женщина сказала:

– Я пришла вас предупредить, что занятий больше не будет.

– Почему? – спросила Лаура, удивившись непринужденности собственного голоса.

– Вас просили заниматься музыкой, а не играть в дочки-матери! Вам за это даже платят. И по моим подсчётам – более чем достаточно.

– Я просто хотела, чтобы девочка чувствовала себя как дома.

– У девочки уже есть дом! А вы морочите ей голову!

Лаура пыталась подобрать слова, но внутри у неё дрожало.

– Вы же всё рушите! Вы вредите! Вы знаете, чего мне стоило? – женщина поджала губы и отвернулась, силясь сдержаться, но через мгновение подняла воротник пальто и, спрятав в него лицо, зарыдала. – Я понимаю, вы одинокая, вы несчастная, вам тоже хочется, чтобы кроме этого, – она очертила комнату руками, – у вас было что-то ещё. Я понимаю.

Лаура налила стакан воды и положила рядом салфетки. Женщина кивнула, отпила немного, затем открыла сумочку, вынула носовой платок и сказала:

– Я понимаю. Но и вы поймите. Не можете не понять. У меня, – она промокнула глаза и окинула взглядом комнату, – не было даже этого. А теперь есть всё. Почти всё. И с этой девочкой связано моё будущее. Да, она трудный, упрямый, жестокий… не буду лицемерить – чужой для меня ребёнок, и вы не представляете, как с ней тяжело…

– Не представляю, – Лаура рывком поднялась со стула. – Потому что мне с ней легко.

Она вдруг почувствовала себя такой пустой, что слёзы женщины и голос женщины казались ей вычурным необязательным кадром плохого фильма.

Женщина прочитала что-то в лице Лауры, укоризненно покачала головой и, сгорбившись, пошла к двери, прижав к себе незакрытую сумочку.

6

Вытянув руки вперёд, Лаура задержала дыхание. Доктор улыбнулся, сказал, что дышать разрешается, и какое-то время наблюдал, не дрожат ли пальцы. Пальцы дрожали, и он попросил следить за ручкой, которой двигал из стороны в сторону прямо перед её глазами. Потом уткнулся в снимок.

– Это серьёзно? – спросила Лаура.

– В моём кабинете серьезно всё, – не отрываясь от бумаг, ответил он.

– Что вы пишите?

– Назначение на анализы и рецепт на лекарства.

– Лекарства без анализов?

– Предварительная картина мне ясна.

– Лекарств я не пью.

– Хотите жить – придётся.

– А если не хочу?

– Тогда не пейте, – ответил доктор, перестав писать. – Мое дело – лечить, а ваше – не быть дурой.

Он протянул рецепт, но Лаура с улыбкой попятилась назад и вышла из кабинета, не попрощавшись.

Вернувшись в квартиру, она побродила по комнатам и, не раздеваясь, села за рояль.

Она сыграла «Итальянскую польку» Рахманинова, «Венгерский танец №5» Брамса и арию герцога из «Риголетто», потом раскрыла первые попавшиеся ноты и играла по ним без перерыва до тех пор, пока соседи не застучали по батареям. Тогда, хлопнув крышкой, прошла к зеркалу, дозвонилась на работу и попросила отгул.

Через три проведённых в нерасправленной постели дня вышла на работу и объявила директору, что уходит в отпуск. Директор попросил её быть человеком и потерпеть до конца четверти.