Текст книги "Дар богов"

Автор книги: Алина Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Поборов приступ паники, Зина немного подумала и пришла к выводу, что, как бы ей ни хотелось помчаться в аэропорт, этого делать не стоит. Резкие движения только навредят ей, да и на Клару перекладывать проблемы нельзя, и так она воспользовалась ее отзывчивостью – Альберта к ней направила. И отнюдь не для того, чтобы приятельница заработала на сдаче комнаты, а чтобы пристроить нерасторопного сына Регины. Как бы неприятно это ни было, а придется ей задержаться здесь и закончить дела.

Когда Клара ей позвонила и сообщила, что Альберт умер, Зина решила, что произошел несчастный случай – он под машину попал или поскользнулся и неудачно ударился затылком, при его рассеянности такое вполне возможно. По телефону Клара не стала вдаваться в подробности, бросила несколько лаконичных фраз и отсоединилась. Это было в ее стиле, она всегда разговаривала коротко и по делу. Так что узнала об убийстве Альберта Зинаида, только приехав в дом Дьячковой, где сразу же нарвалась на работавшего там оперативника. Спортивный, до безвкусицы просто одетый мужчина лет тридцати восьми, с суровым резким лицом, сидел в гостиной и что-то писал. Как только она вошла, он мгновенно переключил на нее свое внимание, насторожившись, как зверь, почуявший добычу.

– Это моя знакомая, Зинаида, – представила ее Клара. – Она из Литвы приехала, из-за Альберта.

– Очень хорошо. Вы его родственница?

Зина промолчала, изучающе глядя на него. Кто он и почему считает себя вправе задавать ей подобные вопросы? В первый момент она подумала, что этот беспардонный тип – мужчина Клары. Наконец-то у нее кто-то появился! Хотя вряд ли, последовала догадка: не тот типаж, если у Клары кто-то и появится, им будет какой-нибудь хлюпик, нуждающийся в заботливой мамочке. Нормальных мужчин она отпугивает излишней суровостью и самостоятельностью.

– А почему вы меня об этом спрашиваете?

– Капитан Юрасов, уголовный розыск, – запоздало представился он, отточенным жестом взмахнув служебным удостоверением.

В сердце кольнула иголка страха, Зина едва удержалась на ногах, усилием воли придала лицу надменное выражение (безразличие ей изобразить не удалось).

– А что случилось? – задала она отвлекающий вопрос, догадываясь о том, что именно произошло.

– Так кем вы приходитесь Альберту? – проигнорировал ее вопрос капитан.

– Никем.

Она сказала правду: Альберт ей – никто. Но въедливый оперативник не поверил и задал еще уйму вопросов, пытаясь докопаться до истины. Результатом общения с ним явилось приглашение в прокуратуру.

Сегодня, перед тем как войти в кабинет следователя, Зина остановилась и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, выпила таблетку валерьяны. В кабинете она изо всех сил старалась держаться непринужденно, и, кажется, ей это удалось. Следователь, вероятно, принял ее за весьма заносчивую особу, судя по тому, как он с ней разговаривал. Она знала, как реагируют люди на ее наносное высокомерие – оно как в зеркале отражается на их лицах. Ну и пусть, думала она, зато оно скрывает смятение и страх, которые гнездятся в ее душе.

«Кто мог убить Альберта?» – вертелся в ее голове вопрос. За что его убили, Зинаида знала наверняка. Все из-за картины. Не нужно было везти ее с собой и выставлять на всеобщее обозрение! Потому что в той давней истории еще не поставлена точка.

Гируляй. Перед выставкой

– Я скоро умру, – изрек Альберт с байронической грустью в голосе.

Зина изучающе посмотрела на его лицо: кожа слегка загорелая и обветренная, как у человека, много времени проводящего на улице, потрескавшиеся губы, глаза с красными прожилками, но все же не больные.

– Ты нездоров? – спросила она.

– Вполне здоров. Печень, правда, пошаливает, но это ерунда.

– Тогда в чем дело?

– Скоро мой день рождения. Мне исполнится сорок.

– И что? Столько не живут? – иронично заметила Зина.

Она понимала Альберта. Сама впала в уныние накануне своего тридцатилетия. Ведь двадцать девять – это еще, считай, двадцать, а следующий день рождения сразу прибавляет не то что десяток, а делает тебя старше на половину срока. И ты уже не чувствуешь себя такой же молодой и беспечной, как всего неделю назад, потому что осознаешь, что тебе тридцать – число лет, всегда казавшееся ей гигантским, седым, усеянным морщинами, необратимо серьезным. Пусть у тебя пока еще нет ни седины, ни морщин, и серьезности тоже нет, но тебе уже грустно оттого, что все это неизбежно появится.

В своих тридцати годах Зина уже обжилась, привыкла к ним и чувствовала себя вполне уютно. Она находила свой возраст прекрасным, прекраснее неприкаянных двадцати лет, когда ее разрывало от желания заниматься всем и ничем конкретно, было много эмоций и – вместе с ними – не меньше сомнений в себе. А теперь она твердо стоит на ногах, она молода и красива – без надуманных морщин и седины, – уверена в себе и в завтрашнем дне. И, возможно, сорокалетие свое она встретит спокойно, с расслабленной улыбкой героини Алентовой на таком же молодом лице. Но сорокалетие еще не скоро, поэтому Зина о нем совершенно не думает. А Альберт уже стоит на рубеже пятого десятка, за которым, как ему кажется, жизни нет.

– Живут и дольше, но не все. Мне суждено прожить сорок лет и три дня, – продолжил он панихиду.

– С чего ты это взял?

– Я видел свою смерть. Она случилась через три дня после празднования моего сорокалетия.

– И где же ты ее видел, во сне? – подозрительно спросила Зина. У нее закралась мысль: не спятил ли художник на почве своего творчества?

– Можно и так сказать. Но не будем об этом. Чему быть, того не миновать, – попытался пошутить он.

– Не будем, – согласилась она. – Давай лучше обсудим твою поездку. Когда тебе нужно быть в Петербурге?

– Выставка открывается пятнадцатого числа, значит, приехать туда желательно за неделю.

– Я с Кларой связалась. В принципе, она готова тебя принять. Скажи, картины ты в ее квартире собираешься держать? У нее хоть и просторно, но загромождать чужую жилплощадь нехорошо.

– Ну… – помялся Альберт, – на первое время свои работы я бы оставил у нее, а потом перевез бы в выставочный павильон. Не сдавать же их в камеру хранения? Да их у меня не так много! Вот, посмотри! – он распахнул комод и вытащил из него завернутые в хлопковое одеяло картины. С гордостью курицы за выводок цыплят художник стал демонстрировать Зине свои работы.

Лунная дорожка, мощеные улочки, гармонично залитые солнцем и тенью; грациозные плющи; море, лавандовые поля… Яркие, насыщенные краски, красиво, но в целом – пейзажи как пейзажи. Зинаида предпочитала Сурикова и Левитана, а творчество Малуниса, хоть и не лишенное таланта, ее не трогало. Она из вежливости взглянула на картины, оставаясь совершенно равнодушной к ним. Сейчас ей не требовалось их выбирать и потом думать, куда пристроить приобретенные шедевры. Альберт собирался на выставку, и поэтому покупать его работы, чтобы поддержать художника материально, было незачем. Может, ему повезет и на выставке найдется покупатель. Удачи ему, мысленно пожелала Зина.

– А вот еще одна! – с торжеством в голосе объявил Альберт. Он достал отдельно упакованную картину и бережно ее развернул. – Я назвал ее «Солнце в реке».

Зина так же безучастно посмотрела на очередное творение. Сине-зеленые краски, низкие сосны, песчаный берег реки, золотое солнце в ней… Езус Мария! Это же…

С точки зрения художественной ценности эта картина ничем не отличалась от всех других картин Альберта – красивая, выполненная в мажорных тонах, но тоже средненькая. Однако Зина уставилась на нее, как на «Джоконду».

– Где ты это видел?!

– У нас, в Гируляе, недалеко от Янтарного Берега, когда ездил на пейзажи. Потрясающее место! Совершенно случайно обнаружил.

Янтарный Берег… Да, это случилось именно там. Теперь уже Зина не сомневалась в психическом здоровье Альберта, ей стало ясно, почему Альберт знает, что скоро умрет. Она тяжело посмотрела на него, как смотрят на людей, отправляющихся на фронт. Жаль Регину, он у нее – единственный сын. Ну а может, все обойдется?

– Ты тогда был один? – спросила Зина, хотя знала о склонности Альберта пребывать в одиночестве, особенно во время работы.

– Да. Одному лучше, никто не отвлекает.

– Продай мне эту картину, – попросила она.

– Сейчас не могу, я ее заявил для участия в выставке. Если только после.

– Продай. Я хорошо заплачу. Кроме «Солнца», у тебя для выставки есть и другие картины.

– Не могу. Я ее заявил для участия… – гнул свою линию Малунис. – Организаторы выставки признали ее лучшей из моих работ. И не только из моих. Эту картину включили в рекламный ролик вернисажа!

– Рекламный ролик? – встревожилась Зина.

– Да, сказали, что его покажут по телевидению, для привлечения посетителей в Манеж.

Известие о рекламе ее сильно озадачило, огласка была очень некстати.

Зина поняла, что спорить бесполезно – если уж Альберт уперся, его не переубедить ничем.

– Хорошо, – отступила она. – Тогда пообещай мне, что ты никому не расскажешь, где видел золотое солнце.

Художник посмотрел на нее сочувственным взглядом.

– Ты хочешь сказать… – он догадался, что Зина тоже знает про солнце в реке, и, возможно, она тоже видела свою смерть. – Если ты хочешь, я буду молчать.

– Спасибо. Только никому не говори про это место. Это для меня важно, очень важно.

– Не скажу, – твердо заверил Альберт. В этот момент он почувствовал духовную близость с Зинаидой. Их объединяла общая тайна и связанная с нею неизбежная смерть.

80-е годы. Прибалтика

Какая же все-таки в этом году выдалась роскошная весна! Ранняя, волнующая, давно такой не было. Видано ли – еще только апрель, а уже такая теплынь, что люди загорать ездят. Надо тоже выбраться с Люсей на пляж. Забраться в дюны, подальше от посторонних глаз. Соболеву тут же представились аппетитные формы лаборантки Люси, облаченные в красный венгерский купальник. Она достала его где-то по знакомству и на днях хвасталась перед девчонками на кафедре. Он тогда тихо зашел и стал невольным свидетелем демонстрации обновки. Заметив его присутствие, Люся купальник убрала, но не быстро, как это обычно бывает в подобных щекотливых ситуациях. Она смутилась, но, как ему показалось, кто-то наигранно, и даже осталась довольна своей оплошностью. А вот он смутился по-настоящему, словно школьник, попавший в женскую раздевалку.

Лене с Зиночкой тоже подышать морем не помешает, подумал Соболев. Всегда так – как только он вспоминал любовницу, на ум приходили жена с дочкой. Сергей Арсентьевич бросать семью не собирался, семья – это святое. Он и не думал, что когда-нибудь у него появится женщина на стороне. Если разобраться, в адюльтер он не вступал. Почти. Во всем виновата она – волнующая весна, праздник Восьмого марта на кафедре, бокал шампанского, высокие каблучки, круглые колени лаборантки, дерзко выглядывающие в разрезах юбки, ее тугие локоны и рюши на рукавах, которыми она невзначай касалась его руки, застенчиво опуская глаза. От этих ее прикосновений Соболева пробирала дрожь. Он сам себе удивлялся – давно с ним такого не случалось. Это чувство было необычным и радостным, словно привет из далекой юности, когда у него точно так же бежали по спине мурашки и делалось непослушным тело от приближения нравившейся ему девушки. Как-то само собой получилось, что они с Люсей за столом оказались рядом. Он по-джентльменски за ней ухаживал – наполнял бокалы, подавал закуску. А она кокетливо улыбалась и хлопала ресницами. Потом мужчины кафедры пошли провожать дам, и он опять почему-то оказался рядом с Люсей. Зашел к ней «на минуточку» – да так, что после этого визита делать вид, что ничего между ними нет, стало просто неприлично. Чем дальше, тем больше. Все как-то само собой закрутилось, он и не заметил, как его затянуло в мутную воду любовного треугольника. Поначалу двойная жизнь будоражила его новизной и свежестью впечатлений, но очень скоро острота ощущений притупилась, страсть стала гаснуть, как гаснет рождественская свеча.

В какой-то момент ему показалось, что Лена о чем-то догадывается. Когда он вернулся домой позже обычного, она, встречая мужа в прихожей, не поцеловала его, как всегда. Лена не учинила допрос и уж тем более скандал. Его жена и скандал – несовместимы. Лена – спокойная, милая, интеллигентная, хорошая и правильная. Слишком хорошая и слишком правильная. До оскомины и зубовного скрежета. Ей надо соответствовать: держать спину прямо, принимать пищу по этикету, не шаркать ногами, не выражаться… Да, он с детства приучен к этикету, но от него устаешь, и ведь иногда хочется и в скатерть высморкаться! Ловишь себя на подобной низменной мыслишке и чувствуешь свое несовершенство. А Люся… Люся – сама простота, фонтан эмоций и страстей. Горячая девочка. Лена – идеальная жена, а Люся – любовница. К сожалению, не идеальная. Потому что, увы, она рассчитывает на нечто большее. Это он чует спинным мозгом, по вибрациям атмосферы, когда они остаются наедине в ее махонькой квартирке, когда она подает ему сыпучий, как песок, индийский растворимый кофе со сливочным рулетом из гастронома, что напротив ее дома. «Я тебя так люблю, хороший мой», – томно произносит Люся и делает паузу, ожидая услышать: «И я тебя». Но Соболев делает вид, что ничего в ответ говорить не нужно. То есть он бы сказал «благодарю», имея в виду кофе, но получилось бы, что он ее благодарит за признание в любви, а это ни в какие ворота не лезет. Поэтому, чтобы ничего не отвечать, он сосредоточенно откусывает рулет, запихивает кусок в рот и долго его пережевывает, запивая кофе.

– Очень вкусно! Где ты такие рулеты берешь? – фальшиво интересуется Сергей, чтобы сменить тему.

– В гастрономе, – произносит Люся, с трудом сдерживая раздражение – подловить любовника на слове ей вновь не удалось.

На минуту от обиды она оставляет свою роль услужливой милашки и становится самой собой – эгоистичной и требовательной особой. Нетерпеливо кромсает рулет, наливает себе кофе в огромную кружку и, не обращая внимания на только что бывшего для нее центром Вселенной любовника, с наслаждением набрасывается на сладкое. Люся по-деревенски дует на горячий кофе, обжигается, причмокивает, спохватывается, что нужно вытащить из кружки ложку, а пальцы у нее в рулете.

Сама простота, думает Сергей, глядя, как девушка вытирает жирные руки о вафельное полотенце, вместо того чтобы их вымыть. Если раньше простота Люси ему нравилась – он влюбленно приравнивал ее к непосредственности, – то теперь он раздражался. Все-таки нет в ней породы, сравнивал Соболев Люсю со своей матерью. Он всех женщин сравнивал с матерью – своим идеалом: строгой, сдержанной и гордой, великолепно воспитанной. Его мать, Алевтина Наумовна, наливает кофе в миниатюрную кофейную чашку из прозрачного на свету фарфора, аккуратно размешивает маленькой серебряной ложечкой рафинад, который берет специальными щипцами из сахарницы. Пьет она кофе медленно и красиво. Она все делает красиво и по этикету. Люсе с ее тяжеловесной кружкой (это же надо – так извратить кофейную церемонию!) до его матери – как до китайской границы. Алевтина Наумовна с детства ему прививала манеры. В подростковом возрасте они его выводили из себя, и в знак протеста он иногда позволял себе нецензурно выражаться – громко и самыми ядреными фразами, но происходило все это дома и когда никто не слышал. Или мог с наслаждением чавкать за столом, хватая еду руками вместо положенных ножа и вилки. Но опять же когда его за этим занятием никто не видел. Сергей давно вырос и теперь вспоминал мать с ее наставлениями с теплотой и возводил на пьедестал. Только иногда, наблюдая, как его жена точно так же, как и его мать, сервирует стол по этикету, кладет в кофе щипчиками сахар, держит ровно спину, но не воспитывает его, нет, а всего лишь смотрит на него строгим взглядом, если он в чем-либо нарушает этикет, в Соболеве просыпается протестующий подросток. Ему вдруг срочно не терпится принять вальяжную позу, положить локти на стол или выкинуть что-нибудь еще, только чтобы перестать себя чувствовать рядом со своей женой ребенком, которого учат манерам. Как же Лена похожа на его мать! Он ее уважает, слушается, бережет ее, любит, как любят мать. А хочется любить ее иначе, как любовницу. Но он сам выбрал жену, именно такую, чтобы она походила на его мать.

Лена, как и Люся, тоже имеет простое происхождение, она выросла в сельской местности, но держится как горожанка, и никто не разглядит в ней бывшую сельчанку. А если все-таки каким-либо образом обнаруживаются ее корни, то это выглядит как достоинство. Тихая, как луговая трава, спокойная, как текущая вдоль пасеки речка, милая и неброская, как деревенский пейзаж, – это все его Лена. Она росла без гувернанток, не посещала театры и музеи, училась в школе, где все было по-домашнему: учителя приходили на уроки в чунях и телогрейках, чтобы на большой перемене успеть управиться по хозяйству. В детстве она много читала, особенно любила произведения про элегантный девятнадцатый век, в которых рассказывается о благородных офицерах и изящных барышнях с веерами. Лена представляла себя с веером и в шляпе с большими полями, как она сидит на террасе и пьет «кофий» из миниатюрной чашечки, или же в длинном белом платье кружится в вальсе. А рядом с ней ее муж – статный красавец-офицер или ученый, но никак не колхозник или грубый работяга. Быть может, простой парень ничуть не хуже офицера, он способен горячо любить и заботиться о жене, но это ведь совсем не романтично! Как в своем поселке она встретит рыцаря благородных кровей, Лена не представляла, но упрямо верила в свою мечту, которая, как ни странно, осуществилась. Однажды в их колхоз прислали на картошку сотрудников института. От ученых помощи было мало. Они, городские жители, были не приспособлены к жизни в полевых условиях, работать толком не умели, только грязь месили и урожай топтали. Председатель колхоза очень быстро отправил ученых в город, такие работнички ему были не нужны. Лучше бы с завода людей прислали, ворчал он, рабочие хоть лопаты в руках держать умеют. Но судьбоносная встреча произошла. В предпоследний день своего пребывания на полях доцент Соболев зашел в сельпо, где и повстречал ее – кроткую красавицу, лицом и фигурой напоминавшую его мать. Алевтина Наумовна, как и Лена, тоже была деревенской, и отец-академик тоже познакомился с ней совершенно случайно, решив провести отпуск вместо Черноморского побережья в близлежащей деревне.

А Люся… Люся чересчур яркая и резкая. Что ни движение, то ураган, что ни выражение, то ляп; накрасится, напудрится, волосы начешет и лаком зальет, бусы, цветастые тряпки напялит – в таком виде только на карнавал идти или в цыганский табор подаваться. И еще вот эти ее «хороший мой» или «любимый мой» чудовищно раздражают. Быть для кого-то хорошим и любимым Сергей совсем не против, но притяжательное местоимение в конце убивает и «хорошего», и «любимого» наповал. До ушей долетает только противное «мой». Его уже присвоили и всячески стараются посадить на цепь, чтобы он никуда не делся. От этой мысли хочется сорваться с места и бежать, и если бы не сидящая у него на коленях Люся, он так и сделал бы. Когда колени придавлены грузом, не особо-то и сорвешься. Сначала надо их освободить – перенести Люсю на диван. Он так и поступал – переносил и уходил. Но сначала он ее раздевал. После любовных утех Соболев закрывал за собой дверь, бормоча на прощание какие-то банальности про чудесный вечер, который непременно повторится, а сам в это время думал, что больше он сюда – ни ногой. Но на кафедре перед его глазами снова мелькали круглые колени лаборантки, и все возвращалось на круги своя.

Да ну, Ленка ни о чем не догадывается – она святая, успокаивал себя Сергей. А то, что она погрустнела и не ластится к нему больше, как прежде, так мало ли на то какие имеются причины? Может, у нее какие-то женские неприятности случились? Ну, сумочки в тон к туфлям нет или поправилась она на килограмм-другой? Он-то этих килограммов не замечает, для него Лена – это Лена, всегда она остается милой и любимой его женой, тонкой, как девочка, несмотря на килограммы. Только всему – свое время. Прозрачные девочки пленительны в юности, а Лена, какой бы красавицей ни была, а четвертый десяток разменяла. Увы, годы не спрячешь, даже под вуалью стройности. Поправилась бы уже, что ли, и была бы как все женщины – в теле. Тогда бы он, может быть, Люсиными формами и не прельстился. Ну, и заодно про скромность свою в постели забыла бы, а то спишь словно с монахиней. Надоело, елки-палки! Получается – жена сама виновата, что его налево занесло.

Сергей обо всем этом думал, глядя в распахнутое окно кафедры. Он только что прочел доклад. Спорный, между прочим, доклад. И вместо того чтобы переживать, в его ученую голову лезли несерьезные весенние мысли.

В зале продолжало висеть молчание. Все замерли уже после второго произнесенного Соболевым предложения и внимательно слушали, не зная, как реагировать.

Наконец заведующий кафедрой – когда-то увенчанный лаврами и бессменный – взял слово. Он, по обыкновению, протер свои массивные очки, пригладил седой чуб, кашлянул и начал говорить:

– Мы вас все очень уважаем, Сергей Арсентьевич, и ценим ваш вклад в науку. Но сегодняшний ваш доклад, надо полагать, был недоразумением. Русло безымянной речушки причислить к историческому памятнику лишь на том основании, что ее берега якобы являются местом поклонения древних куршей! Да таких мест, как собак нерезаных – эти язычники молились на каждый камень.

– Это – особое и, я не побоюсь этого слова, мистическое место. Там можно попасть в другое измерение, увидеть будущее. Были случаи, тщательно засекреченные по известным причинам, когда люди, попадая в реку, выходили из нее глубокими стариками. Они проживали свою жизнь в другом времени, а для тех, кто оставался на берегу, отсутствовали всего несколько минут.

В зале послышался смех. Нарочито громкий, как в спектакле:

– Вы в здравом уме, Сергей Арсентьевич?

Не обращая внимания на выпады коллег, Соболев продолжал:

– Место на берегу этой речки не зря выбрали жрецы для ритуалов идолопоклонничества. Там, образно говоря, небо ближе к земле, из-за чего боги лучше слышат молитвы. В мире не так много подобных мест, как правило, они отмечены особыми знаками. Один из знаков – Золотое Солнце. Это щит, изготовленный финно-уграми из колокола, украшавшего собор древнего города.

Город был взят и разграблен. Огромный колокол раскололи на четыре части, из которых изготовили щиты. Эти щиты украсили солнцем из золота, и потом ими наградили самых достойных воинов, живших в бассейне реки Камы. Надо заметить, что все древние соборы построены не где попало, а в местах с сильной энергетикой.

Колокол впитал в себя божественную силу, и щиты, изготовленные из него, обладали чудесным свойством – они отражали удары врагов и их обладатели были непобедимы. Но энергетика щитов истощалась, и щиты в конце концов теряли свое уникальное свойство. Чтобы его вернуть, щиты вешали в энергетически сильных местах и, как это было принято у язычников, сопровождали сие действие жертвоприношениями.

– Вы сами верите в то, что говорите?

– Верю, иначе бы не говорил! Более того, я видел знак золотого солнца. В прошлом году я побывал в походе, в тайге. Там есть насыпь, которую местные жители называют Большой валун. На нем знак солнца. Вот такой, – Соболев вытащил из папки черно-белое фото и продемонстрировал его собравшимся. Покрытый мхом пригорок на фоне мощных елей и деревьев с раскидистыми кронами. На пригорке – каменный диск в виде солнца с человеческим лицом и лучами-космами. – Это уже не щит, а воссозданное в камне божество, его украшавшее, – пояснил Сергей Арсентьевич. – Язычники не смели снимать щит без разрешения жрецов, ибо боялись божьей кары, а вот их потомки запросто его умыкнули. Кусок чистого золота просто не мог остаться нетронутым, если его никто не охранял. А вот это, – Соболев предъявил коллегам маленькое деревянное солнце – копию идола, – я получил от местного шамана Халхима. Шаман подтвердил мою версию о том, что Большой валун – энергетически сильное место. Он сам там подзаряжается энергией. Этот амулет Халхим изготовил сам, зарядил его на удачу своим особым обрядом и подарил мне.

– Танцем с бубном? – поддели его.

– С бубном. Надо сказать, завораживающее зрелище! Размеренные удары в бубен – протяжные и глухие, движения шамана мягкие, как у леопарда, на первый взгляд они кажутся беспорядочными. Шаман танцевал с духами, гладил землю, разговаривал с ней, трогал ладонью огонь, о чем-то просил небо. Все это время он пел и бил в бубен. Глядел я на этот мистический ритуал – и замирало сердце, я боялся пошевелиться, чтобы не помешать шаману.

– Вы нашли на Большом валуне жертвенник? – перебил его завкафедрой, чтобы уйти от скользкой темы мракобесия.

– Даже не искал. На археологические раскопки нужно иметь разрешение, которого у меня не было. Но я надеюсь его получить, когда закончу научную работу и буду иметь на руках неопровержимые доказательства.

– Вот именно, что нужны доказательства, а пока что ваши слова зиждутся лишь на домыслах.

– Доказательства будут. Я уже почти установил, где именно находилось место идолопоклонничества куршей. По моим предположениям, один из щитов со знаком солнца достался этому племени, и, возможно, он до сих пор находится в священном месте. Считаю, что там же можно найти и жертвенник.

– И что, по-вашему, в жертвеннике? Бриллианты? – заметили коллеги ироническим тоном.

– Нет. Золото, серебро, бронза. Курши были очень богатым племенем. Они часто ходили в походы – грабить скандинавские земли. Первый бриллиант был изготовлен Луи де Беркемом в 1454 году, а жертвенники куршей появились гораздо раньше. Несмотря на отсутствие в них этих драгоценных камней, жертвенники древних племен представляют собою огромную историческую ценность.

– А другие щиты где?

– Как я уже говорил, место одного лично видел в тайге и считаю это большим успехом. Второй, по моим предположениям, – у нас, в речке около Гируляя, той самой, которую собираются осушить и построить там пансионат. Где еще два, не знаю. У меня есть предположения, но я не стану их озвучивать, поскольку сам еще не уверен. Скажу лишь, что третий – на Севере.

– А четвертый – на юге, – хохотнули в зале.

– Не исключено, – серьезно ответил Соболев. – Я давно занимаюсь изучением финно-угорских народов. Это венгры, ясы, эстонцы, ливны, финны, карелы, вепсы, ханты, манси и прочие. Как видите, в настоящее время их география довольно широка: от Балкан до тайги и от Заполярья – до Черного моря. Как известно, изначально финно-угорские племена жили в бассейне реки Камы, откуда впоследствии перекочевали, кто в причерноморские и приазовские степи, кто в северные и западные районы. А происхождение щитов с изображением солнца датируется периодом, когда миграция финно-угров с Урала еще не началась.