Текст книги "Как"

Автор книги: Али Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Например? – спросила Мелани.

Вы причините кому-нибудь зло, если потеряете осторожность. Не бойтесь мечтать. Скоро вы будете счастливы. Попробуйте жить иначе. Будущее в ваших руках. Вот примеры, пояснила я.

Ну да, и что дальше? – спросила Мелани.

Ничего, это конец, сказала я.

Это – конец? Она просто пишет что-то, и фильм заканчивается? Но что сбываетсяиз того, о чем она пишет? Ты так и не узнаешь, сбываются ее слова или нет?

Нет, ответила я, в том-то и загвоздка, что не узнаешь.

Но это же бред, возмутилась Мелани. Какая чушь, какая дрянь. Она пнула камешек, лежавший в траве. Это же все портит – если вот так все обрывается, сказала она.

Костер почти потух, почти прогорел. Ярко-оранжевое пламя во мгле, будто в темноте образовалась дырка, а по другую сторону – свет.

Однажды в холодное, дождливое воскресенье мы с Симоной зашли в картинную галерею. Я переходила из одного душного зала в другой, Симона где-то бродила сама по себе, мы потеряли друг друга из виду. Я посмотрела на свое отражение в стекле большой картины; в то утро я вздрогнула и проснулась, не понимая, где нахожусь: мне приснилось, что я наклоняюсь над рекой и смотрюсь в нее, а там нет моего отражения – только колеблющееся небо и листья на месте лица. Односпальная кровать Симоны, чересчур узкая. Я изогнулась, прижалась к ее спине, подогнула ноги, притиснув их вплотную к ее ногам; она заворочалась, нам обеим было неудобно. Ты что? – спросила она. Мне приснилось, что я смотрю, а меня нет, ответила я. Она провела рукой по моему животу, по паху, приятное прикосновение. Ты есть, сказала она и снова уснула. Я тоже.

Но потом весь день ловила свой взгляд в витринах закрытых магазинов. Да, я есть, вон мое отражение. И вот теперь я отражалась в этой большой картине. Я остановилась и стала всматриваться. Мои глаза утопали в море – или нет, это были холмы, я глядела на свое лицо в воде, которая походила на горы, или это были горы, похожие на белые гребни волн. Это же родные края, подумала я, родные края, и сердце сжалось у меня в груди, и я сделала шаг назад, чтобы разглядеть картину как следует.

На ней оказалось совсем не то, что я ожидала увидеть. Не реалистичный пейзаж с тружениками, которые чинили бы сети или возились бы с корзинами для рыбы, или с женщинами, собирающими бурые водоросли. Нет, на картине были изображены два ангела – большие, вычурные и нарядные, но все-таки ангелы – труженики: волосы заплетены в косички и уложены вокруг ушей – как у женщин, занятых на военных работах, с фотографий времен Первой мировой. Два ангела в тяжелой рабочей одежде – они грациозно и быстро парили над морем и горами. У одного крылья более цветистые, чем у второго, – наверное, он был выше чином. Они несли ребенка – девочку. Была она мертва или спала? Одетая в белое, с сомкнутыми, будто в молитве, ладонями, она лежала, опираясь ногами на плечи переднего ангела. Второй ангел поддерживал ее хрупкое тело руками, тянувшиеся вдоль всего позвоночника девочки. Следом летели две чайки, а чуть ниже и впереди из моря высовывал нос тюлень. Девочка была слишком чиста, слишком бела для этого пейзажа с этими птицами и тюленем; вид у нее был еще более ангельский, чем у самих ангелов. Ветер, который нес чаек, настолько сильный, что вспенивал гребни волн, не смог даже разметать в стороны длинных волос девочки.

Симона нашлась внизу, в зале с рыцарскими доспехами, она уснула на стуле неподалеку от витрины с какими-то египетскими мумиями. Из-под бинтов торчали клочки шерсти; серая пыль, выстилавшая изнутри основание стеклянного ящика, была чистейшим прахом обожествленных мертвых кошек. Я разбудила Симону, она улыбнулась, потерла глаза, подвинулась, чтобы освободить место для меня. Все эти мертвые животные, поморщилась она, я просто не выдержала и уснула.

Я тут кое-что присмотрела ко дню рождения Эми, сказала я.

Ах, Эми Эми Эми, проговорила Симона, и улыбка исчезла с ее лица. Потянувшись и зевнув, Симона встала. Ну, нехотя произнесла она. Давай показывай.

Я обратила внимание на Симону еще до того, как мы познакомились: она всегда приходила в читальный зал и садилась за передний стол, никогда не читала ничего, кроме толстых словарей, но в основном опирала на них локти и голову и смотрела куда-то в пространство, или – все чаще и чаще, как я замечала, – смотрела в сторону моего стола. Однажды, когда я выходила из библиотеки, она сидела на велосипеде напротив двери, опираясь о забор. Три раза, возвращаясь домой, я видела, как она следует за мной на расстоянии. На четвертый день, идя перед ней, я завернула за угол, нырнула в какой-то сад за забором и стала ждать. Через некоторое время, выглянув наружу, я увидела, как она проехала по дороге мимо, привстала на педалях, смутилась, а потом оглянулась и поняла, что я ее заметила, опустила голову и быстро пронеслась мимо. На следующее утро, когда я выходила из дома, она сидела на нижней ступеньке. Тебе чего? – спросила я. Она хлопнула по седлу своего велосипеда. Поехали, предложила она. Я кое-что хочу тебе показать.

Я села, она взяла мои руки и обвила их вокруг своей талии, держись крепче, предупредила она и стоя покатила мимо богатых домов, через жилой квартал, еще через один квартал, победнее, с обшарпанными лавочками за металлическими жалюзи. Она затормозила на щебневом пустыре, положила велосипед на бок (заднее колесо еще продолжало вращаться) и подвела меня к высокому проволочному забору. Через забор я увидела параллельно тянувшиеся рельсы, то соединявшиеся, то резко обрывавшиеся. На разъезде стоял какой-то сарай, к нему медленно подъезжал поезд. Гляди-ка, сказала она. Мы увидели, как поезд въезжает с одной стороны и выезжает с другой – въезжал он грязным, а выезжал чистым. Я громко рассмеялась – и что, ради этого ты везла меня в такую даль? Я подумала, тебе понравится, ответила она.

Мы еще несколько раз пронаблюдали, как это происходит: поезд заезжает в сарай и выезжает уже блестящий, с солнечными отражениями в мокрых окнах. Потом она отвезла меня на велосипеде к себе домой, и на обоюдное соблазнение у нас ушли считанные минуты, мы набросились друг на друга, как только она заперла дверь, среди пальто, висевших в прихожей.

Мать Симоны преподавала неполную рабочую неделю в университете где-то в Центральных графствах; в то утро Симона прочитала мне письмо, которое только что получила от нее. Два преподавателя покончили с собой, опасаясь, что их уволят; философию отменили, музыку – тоже. Симона нетерпеливо расхаживала по комнате. Нужно что-то делать, сказала она. В тот день в постели она начала писать пьесу, превратив мою спину в подставку для бумаги. Пьеса была про забастовку шахтеров, про шахтера с севера и телерепортера из Лондона, которые влюбляются друг в друга, так что шахтер бросает жену и семью и уезжает с телерепортером, а потом телерепортер конфузится, когда тот вдруг появляется на шикарной вечеринке для журналистов в телецентре. Симона очень впечатлила меня, мне показалось, она здорово все это придумала. Я подбросила ей несколько ремарок, на мой взгляд, вполне йоркширских. А спустя пару ночей она привела меня на крышу своего колледжа, мы взобрались по ее склону и, будто канатоходцы, прошли в темноте по самой вершине, чтобы подобраться к колоколу.

Нужно смотреть на вещи с самых разных точек, с каких только можно, говорила она, протягивая мне руку, чтобы подтащить наверх. Мы стояли на тонком выступе позади колокола, который был огромен. Она размахнулась и ударила по нему изо всех сил кулаком, но шума почти не получилось – лишь глухой стук, как будто она ударила по камню. Этот колокол зазвенит только от денег, сказала она.

Это гиблое место, тут все кончилось, сообщила она мне, когда мы сидели, покачивая ногами над крышей колледжа, при этом я старалась не глядеть на землю далеко под нами: небо вокруг колокола окрашивалось в предрассветные краски, по всему городу начали пробуждаться птицы, и под нами будто пропасть открывалась. Это мертвая страна, гиблая, гиблая цивилизация. Мы с тобой должны ездить по миру, Эш. Должны брать его штурмом. А здесь все умерло. Этот колокол, этот рассвет, даже эти птицы, поющие на деревьях. Все это – один большой, безжизненный избитый штамп. Нам нужно что-то другое. Что-то настоящее.

Она повернулась ко мне, обняла меня за плечи, поглядела своими неистовыми глазами в мои глаза. Тебе нужно вырваться на волю, Эш, показать им всем, на что ты способна. В тебе же столько силы. Ты должна делать что-то яркое, должна изменить свою жизнь. Должна прославиться. У тебя получится, обязательно получится. Я в тебя верю.

Да, ответила я, не глядя вниз, закрывая глаза, нуда, конечно, нам нужно что-то делать. Если бы я упала или, хуже того, если бы я спрыгнула, Симона, обнимавшая меня в ту минуту, тоже непременно упала бы. А я уже придумала сюжет для новой пьесы, говорила она. Ты должна там сыграть. Ты можешь сыграть женщину, у которой ребенок заболевает лейкемией из-за того, что они живут по соседству с ядерным объектом.

А потом за нами оглушительно зазвонил колокол. Раз, два, три, четыре, пять ударов подряд – и словно весь мир затрясся.

Симона сдержала слово. Она действительно написала эту пьесу, и мы поставили ее вместе с той, другой про шахтера и репортера, и люди приходили и хлопали, некоторые признавались, что растроганы, а один человек даже плакал. Мы здорово провели тот год вместе, занимаясь подобными вещами. А потом я погубила университетскую карьеру Симоны.

Но вот мы, я и Симона, стоим в воскресный день перед картиной в музее. Ты права, говорит она, твоей подружке Эми это понравится. Она прочитала вслух подпись на ярлыке рядом с картиной. «Святая Бригитта», Джон Дункан, предоставлена Национальной галереей Шотландия.

Видишь? – сказала я. Мы бы просто позаимствовали то, что и так одолжено.

Симона посмотрела по сторонам – проверить, не слышал ли нас кто-нибудь; до нее только сейчас дошел смысл моих слов.

Мне ни за что не унести ее одной, добавила я.

Да, согласилась Симона. Она слишком тяжелая. Тебе понадобится помощь.

Конечно, потом нам нельзя будет сюда сунуться, сказала я.

Она оглянулась через плечо, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. Шагнула за заградительную веревку и пощупала за картиной, чтобы понять, как она крепится к стене. Потерла большой палец об остальные, снова обвела взглядом зал. Да кто же захочет сюда снова соваться? – заметила она.

Мы позаимствовали комбинезоны из гардероба для уборщиков у меня на работе; от них пахло сосновым освежителем, и мы в них стали похожи на юных врачей. Накануне дня рождения Эми Симона уговорила свою приятельницу Имоджин одолжить ей фургон «ситроэн». Мы стащили с кровати верхнюю простыню. Припарковав фургон на задах галереи, Симона передала мне отвертки.

Это оказалось легко – мне самой до сих пор не верится, до чего легко. Мы просто украли картину – и все. Мы вошли в музей, поднялись по лестнице и остановились в том зале. Со стен на нас таращились десятки картин. Они ревнуют, прошептала Симона, им тоже очень хочется отсюда сбежать.

Я принялась за нижнюю половину, стала отвинчивать скобы; Симона стояла рядом, наготове, а к нам уже спешила, перескакивая через две ступеньки, старушка-музейщица. У нее на шее висел на веревочке свисток. Эта картина возвращается, с милой улыбкой объявила ей Симона, ее отозвали. На особую выставку. О, вот и хорошо, сказала хранительница, я очень рада, мне она совсем не нравится – какая-то странная помесь эстетики и утилитаризма. Ну, я в этом не разбираюсь, слышала я голос Симоны, знаю только, что картину велено доставить туда, откуда ее привезли.

По моей спине струился пот. Я уже готовилась услышать резкий звук свистка, но нет – старушка ушла, погналась за какими-то студентами-иностранцами и закричала, чтобы они сняли рюкзаки. Не могу дотянуться до верхних скоб, показала я знаками Симоне. Она сходила в соседний зал, схватила стул на длинных и тонких ножках, перекинула его через плечо. Королева Анна, возвестила она, встала на стул и за считанные секунды ослабила верхний крепеж; картина соскользнула по дерюге, я поймала тяжелый край рамы и чуть не рухнула на пол под ее тяжестью.

Мы положили святую Бригитту на бок и задернули простыней. Поднесли к лестнице. Потом спустились, и я услышала, как за моей спиной Симона попрощалась с хранительницей, а та весело прокричала ей: «Всего хорошего!» Мы погрузили картину в фургон, Симона завела двигатель, мы поехали – вот и все. После наступления темноты мы оставили фургон у служебного входа в корпус Эми, пронесли укрытую простыней картину через сад и втащили по пожарной лестнице на плоскую крышу; оттуда Симона соскользнула на балкон Эми и прислонилась к решетке, чтобы принять на себя груз, а я спустила ей картину.

Я знала, что Эми нет дома. Каждый вторник они пили херес под взорами бородатых покойников, членов совета колледжа, в профессорском зале, и она была там, хвалила пожилым дамам-коллегам их наряды, с молодыми обменивалась суждениями о французском феминистском движении, с юношами толковала о теории. Роняла тихие сведущие замечания, кивала и возражала, произносила слово «диалектика», нерешительно притрагиваясь к соленым закускам, взятым с подноса.

Поэтому, как я и ожидала, ее комната была погружена во мрак. Я спрыгнула вниз, к Симоне, она оборвала ветку плюща, и мы вскрыли окно. Я удалила ржавчину с задвижки и с усилием распахнула балконную дверь. Симона протиснула святую Бригитту внутрь. Включила фонарик, обвела лучом света стены комнаты. Неплохо она устроилась, твоя подруга Эми, сказала она. Мы прислонили святую Бригитту к кровати в спальне, и Симона сдернула с картины простыню. Там мы и оставили ее стоять – в раме с золочеными краями. Рядом с этой громадиной все бумажные ангелочки сразу показались крошечными.

Когда мы вернулись к Симоне, я рухнула на кровать. Она закрыла дверь, привалилась к ней спиной. Мы бежали вверх по лестнице и теперь обе шумно дышали.

Операция выполнена отлично, сказала Симона. Просто блеск. Произведение искусства.

Я развязала шнурки на ботинках. Неожиданно накатилась усталость. Симона медленно расстегивала рубашку. Впрочем, должны быть и более легкие пути, заметила она с задумчивым лицом.

По-моему, это было легче легкого, возразила я. Может, завтра отправимся в Национальную портретную галерею, а в пятницу – в зал Ротко [86]86
  Марк Ротко (1903–1970) – американский художник.


[Закрыть]в галерее Тейт? Что думаешь?

Нет, я про другое – есть, наверное, более простые способы открыться ей, сказала Симона. Лично мне это ясно. Вы можете переспать друг с другом. Тогда отпадет нужда грабить галереи и заполнять ее комнату картинами.

Я встала. Но идти в тесной комнатке Симоны было некуда, пришлось сесть.

Я не против, продолжала тем временем Симона. Мне все равно. Ты ведь знаешь, какого я мнения о твоей драгоценной подруге Эми. Я о тебе беспокоюсь.

Твоя драгоценная подруга.Эми тоже недолюбливала Симону, называла ее «простушкой», говорила, что ей по душе трогательный энтузиазм Симоны. Говорила, как это, должно быть, здорово, что у меня наконец-то нашелся близнец. Я ногами стащила с себя ботинки, отмахнулась от Симоны. Что еще за выдумки, сказала я, чепуха. Мы просто друзья. Только и всего.

Ладно, Симона вздохнула, и я ощутила шеей ее теплое дыхание. А что нам теперь делать, моя милая Эш, моя милая картина? – спросила она спокойно. Что нам теперь делать?

Думаешь, мы попадем в беду? – сказала я. Думаешь, не стоило ее красть?

Искусство принадлежит всем, ответила Симона, и ее руки нежно и крепко легли мне на поясницу.

Как ты считаешь, ей понравится? – спросила я. Она обрадуется?

Ну, лично я бы обрадовалась, сказала Симона и поцеловала меня. И целовала меня всю – сверху донизу, и сзади, и спереди, и сбоку, пока мы не уснули, уткнувшись друг в друга, а потом я проснулась, ощущая легкость на душе, легкость в ногах, легкость в пальцах, и на следующий день я вальсировала по лестнице, думая о том, какая же я умница, и постучалась в дверь к Эми, совсем как посыльный, который предвкушает огромные чаевые, потому что доставил телеграмму, где говорится: вы выиграли миллионов фунтов тчк, или вас ждут на Бродвее тчк, или поздравляем, родился мальчик тчк, или я люблю тебя больше всего на свете тчк.

А, это ты. Пожалуйста, заходи. Она тихо закрыла за мной дверь, а потом прошла на середину комнаты и остановилась, повернувшись ко мне спиной.

Страшно вежливым тоном она сказала, что хотела бы, чтобы я убрала из ее комнаты краденое имущество. Неужели я не понимаю, как легко она может утратить все, что создавала долгим упорным трудом? Неужели я не понимаю, что поставила ее в идиотское положение? И, пожалуйста, не могла бы я избавить ее от краденой вещи, по возможности, без малейшего шума и, самое главное, так, чтобы никто меня не видел до тех пор, пока я не окажусь на безопасном расстоянии?

Она говорила спокойнейшим голосом, но вокруг нее в комнате так и искрился холодный гнев. Эти стулья, кушетка, книги в книжных шкафах. Комната тоже повернулась ко мне спиной, окоченела от ярости.

Значит, она тебе не понравилась? – спросила я.

Молчание. Я снова хотела заговорить, но звуки застревали у меня в горле. Рука Эми, висевшая вдоль ее тела, взметнулась вверх, смахнула с губ волосок: это послужило сценической ремаркой, побудившей ее пересечь комнату, сесть за стол, взять ручку и склонить голову. Я увидела, как ее рука задвигалась: она принялась писать. Я знала, что ее пальцы перепачкаются чернилами на суставах – там, где кожа морщинится и собирается в складки. Я стояла в тишине, и эта картинка отчетливо и безнадежно застряла у меня в голове.

Должно быть, прошло несколько минут, прежде чем я отважилась снова испробовать свой голос.

Я не могу. Не могу унести ее одна. Ты сама понимаешь, что мне не справиться. Она же огромная, сказала я.

Ни слова. Только шелест переворачиваемых страниц. Я услышала, как подо мной скрипнули половицы, когда я стала переминаться с ноги на ногу. В спальне я увидела дощатую изнанку картины. Значит, Эми как – то ухватилась и развернула ее, навалившись всем своим весом, так чтобы не видеть изображения. Но даже в таком положении, даже превратившись в закрытый глаз, эта громада превращала кровать и камин в карликов, а саму комнату – в дешевую конуру.

Святая Бригитта. Чудовищная, делавшаяся все больше и тяжелее с каждым сантиметром, на который я оттаскивала ее, старясь не оставлять царапин на половицах и не зацепиться за край ковра, стараясь ни на что не наткнуться. Я обнаружила, что, если уравновесить груз на плече, то можно оторвать низ картины от пола, а если поднатужиться как следует, то можно взвалить всю ношу на спину. Эми, казалось, была настолько погружена в чтение, что не замечала происходящего рядом. Но, когда я, пыхтя, прошла мимо, она подняла руку, не отрываясь от книги, ее авторучка замерла в воздухе, и мне пришлось остановиться и ждать, что за этим последует.

Перед тем как откроешь дверь, произнесла Эми сладчайшим голосом, будь так добра, убедись сначала, что никто не увидит, как ты выходишь отсюда.

Я поставила святую Бригитту на пол, прислонила к кушетке. Теперь картина выглядела просто кричащей. В коридоре никого не было. Когда я вернулась, то заметила, что святая Бригитта придает комнате вид времянки, какого-то склада ветхой разрозненной мебели. Я снова подняла ее, дошла с ней до двери, там осторожно опустила на пол, порвав свитер и расцарапав плечо об одну из скоб. Я выругалась.

Да, и вот еще что, Эш, сказала Эми, как будто удивившись, что я все еще здесь. Когда покончишь с этим, можешь зайти ко мне снова? В три я уйду, до вечера у меня лекции, но – тут она сверилась с расписанием – да, после девяти я буду дома.

Я закрыла дверь. Мои пальцы перепачкались в крови от царапины на плече. Во мне закипала злость. Я стояла на лестничной площадке, упирая свой груз в верхнюю ступеньку. Теперь в любую секунду я могла столкнуть картину в пустоту, и она бы ударилась о перила, разбилась бы на куски и заградила бы путь.

А еще я могла бы пробить дырку в холсте. Могла бы разбить ногой стекло и бросить обломки прямо здесь, у двери Эми. Точно, так я и сделаю. Я уже прислонила картину под углом к лестничным перилам и приготовилась напасть на нее. Но вдруг заметила. Я заметила, что художник нарисовал раму вокруг изображения – раму внутри настоящей рамы. Заметила, что босая нога одного из ангелов переступила нарисованную раму. Что кончики крыльев обоих ангелов тоже вышли за пределы этой рамы, и даже кончики крыльев одной из чаек – словно все они собрались беззаботно воспарить над плоскостью картины. Один из ангелов оглянулся посмотреть на девочку, которую они несли, – с любовью и заботой. Лицо второго ангела было целеустремленно обращено вперед, неподвижно, миловидно и угрюмо. Они несли девочку прочь из мира – или, наоборот, сюда, в мир, и было ощущение, что они вот-вот промчатся прямо мимо моей головы.

Я промаялась до десяти минут восьмого, а потом не выдержала и забарабанила в ее дверь. Эми, открой эту хренову дверь, орала я – или собиралась заорать, но тут дверь открылась, я упала внутрь, а она поймала меня за руку, втащила в комнату, захлопнув дверь, и притянула на кушетку. Ах ты варварка, говорила она, украла картину, украла такую красивую картину.

Я набрала побольше воздуху в легкие, приготовилась снова заорать, чтобы выкрикнуть ей все то, что мысленно остервенело выкрикивала в течение последних полутора часов в холоде и темноте. Но, поглядев на Эми, я увидела, что лицо ее светится, и услышала, как она говорит: ради меня. Мне так понравилась твоя картина. Это лучший подарок ко дню рождения, какой я получала. Самый лучший подарок из всех, что мне когда-либо дарили.

Она была так довольна, что, клянусь, чуть не поцеловала меня. Ты такая смелая, сказала она, и ее губы находились в такой близости от моего лица, что я буквально осязала ее слова. Какая смелость! Подумать только – как ты втащила ее сюда? Да еше в одиночку!

Ну, мне Симона помогала, ответила я, отодвигаясь от нее.

Нет, не помогала, возразила Эми, ни за что не поверю. Ты одна справилась. Ты попадешь в страшный переплет, если дело откроется, правда? Она восхищенно вздохнула. Святая Бриджет, сказала она, или иначе – святая Бригитта. Святая Бригитта на самом деле была когда-то языческой богиней, дохристианской; ее культ оказался слишком мощным, и католической Церкви пришлось превратить Бригитту в святую и объявить матерью святого Патрика. Но в монастыре ее имени в Ирландии никак не могли вытравить языческое влияние богини: все время происходили маленькие языческие чудеса. Свечи не хотели гаснуть. У коров не кончалось молоко. Всегда можно было узнать, где недавно прошла святая Бригитта, потому что из каждого ее следа вырастали цветы.

Безумная Эми вновь вернулась, от нее исходило опасное излучение. Я села на кушетку, на расстоянии – на тот случай, если она снова передумает, и позволила себе прислушиваться к спокойному кошачьему мурлыканью ее голоса. Мне это нравится – про цветы, заметила я.

Да, мне тоже, сказала Эми, и у меня по позвоночнику пробежало тепло, как бывало всегда, когда мы в чем-нибудь соглашались. Она пыталась вскрыть пакет с печеньем, ты же любишь такое, правда, говорила она, я так и думала. Но ей не удалось справиться с пакетом, она дала его мне, я разорвала верх зубами и вернула ей. Мне нравится, как ты это делаешь, сказала она. Она соскользнула на пол, прислонилась к кушетке, разломила печенье надвое, откусила половину и протянула мне вторую половину. Я подержала кусок печенья в руке, отставив ее в сторону, как будто он мог укусить меня, как будто мог взорваться в любой момент.

Ее праздник – первое февраля. В некоторых традициях это считается первым днем весны. Сретение. Здорово, правда? Хотя я еще не поняла, что в точности изображено на картине. Этого сюжета нет в моих книгах о святых. Сегодня я рылась в библиотеке, но не обнаружила ничего даже отдаленно похожего, сказала она.

Тепло, которое искрой пробежало по моему позвоночнику, уже охватило все тело; от него плавились кости. Грудная клетка, ребра, толстые бедренные кости, крошечные сочленения костей в моей шее, в ушах, – все они словно разжижились. У меня болело плечо. Произведения искусства не должны быть такими тяжелыми, думала я, они должны быть гораздо легче. День бесповоротно укатывался прочь. Одним движением

Эми могла бы схватить меня, могла бы разрезать и выпустить из меня внутренности, как потрошат рыбу, когда резко вырывают из нее хребет, выдергивают кости. Я закрыла глаза. Откинула назад голову.

Знаешь, заговорила я, мне снился один жуткий сон – уже трижды снился. Он никак не идет у меня из головы. И что же тебе снилось? – спросила она, и я рассказала ей об отражении, о водной поверхности. Как я гляжу и гляжу, но нигде не вижу своего отражения.

Подумать только, Эш, живо откликнулась она. Ты обладаешь отражением, у которого имеется характер. Другие люди просто видят себя на разных поверхностях, а вот тебе повезло. Ты не только умеешь видеть сквозь зеркало. Даже твое отражение умеет бродить, где ему вздумается, делать, что ему хочется, независимо от того, чего от него ждут. Это отражение, наделенное свободой выбора. И ему не нужно смотреть на тебя – настолько оно вольнолюбивое.

Я попалась на крючок, ловила каждое ее слово. Ты уверена? – спросила я. И тут у меня раскрылись глаза. Средневековые балки под потолком. Старинный дубовый письменный стол. Моя мудрая честолюбивая подруга, сидящая у моих ног, она – в своей комнате, какое любовное томление. Богатство, старинная древесина, заслуженный простор. Книги и музыка, упорядоченная, разложенная по полочкам культура. Со вкусом подобранные сдержанные цвета. Целые улицы, вымощенные книгами, музыкой и обещаниями книг и музыки, комната буквально излучала обещание всего этого, будто жар. Я взглянула вниз и увидела очертания тела Эми, увидела то место, где кожа встречалась с низкой верхней пуговицей ее платья, и отвернулась.

Я знала, что тебе понравится эта долбаная картина, сказала я.

Выражения, Эш, проговорила Эми – мягко, с притворным укором.

Фургон вычислили, и подругу Симоны, одолжившую его нам, на один семестр исключили из университета. На мой след так и не напали. Симона меня не выдала. И хотя «Святую Бригитту» нашли целой и невредимой в том самом месте, которое я указала по телефону, в точности там, где я ее оставила, – за большим поваленным тополем на болотах, где вокруг безмятежно паслись коровы и первые весенние тли расползались по стеклу над белой нарисованной девочкой; и хотя картина была к ночи в сохранности доставлена в галерею, Симону все равно отчислили и выгнали вон (ее семья жила в Ковентри, так что туда ее и выгнали, а потом родители тоже выгнали ее в Ковентри, как она написала мне в письме).

Но я перебралась в Лондон, мы потеряли друг друга из виду. Последнее, что я от нее получила, – это открытка из Индии с изображением древнего храма, обсиженного обезьянами. Дорогая Эш, я съела персик, который подобрала в канаве, заболела дизентерией. Теперь мне лучше. Здесь такая духовность. Когда мы снова увидимся? Когда проведем вместе драгоценные минуты? С приветом, любящая тебя Симона ххх.

Нет, вы только поглядите на меня. Влипла в хорошенькую историю с картиной. Вляпалась в чужую девчачью шутку. В библиотеке день за днем, день за днем на страницах календаря находился новый остроумный эпитет. Апрель, вновь вдоль реки деревья в цвету словно призраки. Потом август, листья смертельно-зеленые, что им осталось еще, как не падать. Я сидела в обеденный перерыв на жарком пекле и вдруг почувствовала, что меня что-то щекочет. Это оказался паучок – совсем крошечный, почти невидимка; он свалился сверху и полз по моей щеке, направляясь к ключице, как будто меня тут вообще не было. Потом он слетел мне на руку. Я решила убить его, я уже чуть не убила его – потому что он сидел на мне, и это было в моей власти. Эти щекотные шаткие ножки паука – я для них была всего лишь ландшафтом, я уже едва не прихлопнула его, даже не заметив этого. Бледно-желтый и прозрачный на свету, он спрыгнул в воздух и повис на невидимой ниточке, свесившейся с моего пальца. Я перехватила эту ниточку другой рукой и подтащила паучка вверх, посадила его на палец, поднесла к глазам. Он перебежал через мою ладонь и снова бросился вниз. Я опять притянула его на руку. Он вновь спрыгнул, и на этот раз я его отпустила, посмотрела, как он приземляется на травинку, создает себе площадку, взмывает в воздух, падает на землю и исчезает между коротко скошенных травинок высотой с небоскребы.

Вот и все, что мне требовалось. Я не вернулась на работу. Я все бросила – хотя и бросать-то было особенно нечего. В этот раз я даже не стала собирать и отсылать домой книги. Может, она все-таки зайдет ко мне, будет меня искать, и ей покажут комнату, в которой я жила, она увидит «Мари Селест» моего ухода [87]87
  «Мари-Селест» – название легендарного «корабля-призрака», американского брига, в 1872 г. найденного посреди океана совершенно пустым, без людей, с наспех брошенными вещами; в 1913 г. новеллы об этом корабле написали Г. Уэллс и А. Конан Дойл.


[Закрыть]. Надкушенная шоколадная плитка на буфете, зачерствевшая и побелевшая в том месте, где остались отпечатки зубов. Она нутром ощутит этот уход, непременно ощутит. Она начнет гадать, куда я исчезла. Она раскается.

А я уже в Лондоне. Полгода спустя. Я сижу на мокрой скамейке в скверике на площади, зажатой между городскими домами и офисными зданиями, темными от дождя. Стоит такой холод, что каждый звук усиливается. Воздух пронизан гуденьем и шумом моторов автомобилей, хотя самих машин я не вижу. Перчаток у меня нет, но от холода у меня даже не болят слоящиеся ногти. Вокруг моих ног толкутся грязные голуби, им нужны крошки от моего бутерброда. Один из голубей – в черных масляных пятнах. Я решаю подружиться с ним. Бросаю ему хлебную корку, среди птиц возникает склока, тот голубь, которого я хотела покормить, уже мгновенно затоптан остальными птицами.

Из мусорного бака за моей спиной торчит свежая газета, скатанная в трубочку и не слишком грязная. Снова закапал дождь со снегом. Я вытаскиваю газету, разворачиваю и держу над головой, одновременно пытаясь придумать, в каком бы сухом месте мне укрыться.

Когда я разворачиваю газету, мое внимание привлекает фотография. Я всматриваюсь в нее, а потом не выдерживаю и отвожу взгляд. Смотрю на слова. В течение трех ближайших недель в нашем специальном историческом приложении мы будем увековечивать сороковую годовщину.

Мокрый снег сделался сильнее, он падает на газетный лист влажными грязными хлопьями. Я стою в дверях магазина. В газетной статье рассказывалось о городе, где из-за одной ночной бомбежки по улицам пронеслась такая мощная огненная буря, что людей засасывало в нее, и она буквально пожирала их. Там рассказывалось, как люди, на которых загоралась одежда и волосы, ныряли в канал в надежде спастись, но поверхность воды затянула пленка бензина, пролившегося из разбомбленных катеров, поэтому в тех местах, где люди бросались в воду, река воспламенялась и сжигала их, если они не успевали утонуть. На фотографиях были изображены выловленные потом тела – выжженные дочерна, мумифицированные огнем. Люди, которые просто стояли на тротуарах, возгорались от подошв ног; тротуары и мостовые, говорилось в газете, так раскалились, что даже камни плавились.