Текст книги "Звезды Маньчжурии"

Автор книги: Альфред Хейдок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

4

Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить:

– Тише!.. Ты уже разбудил меня, еще и других разбудишь! – шептал он над моим ухом.

Когда я окончательно пришел в себя, он спросил:

– Что тебе приснилось?

Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол, должно быть…

– Что же это все значит? Куда мы, наконец, пришли? – закончил я вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я видел только огонек его папиросы, а затем ко мне стали долетать слова:

– … Мы в храме Снов… Это невероятно, но… разве один из нас уже не удостоился видения, доведшего его до радостной истерики? Мы – первые европейцы, посетившие это место…

На мысль о существовании такого храма он натолкнулся в Египте, расшифровывая почти выветрившуюся надпись на камне… В ней имелись указания на поклонников Тота, лунного бога, которые в ущерб солнечному Ра образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном… Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла быть лишь нынешним Китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм, привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и обиженные судьбой могли видеть в нем сны, в которых воплощались все их желания и восстанавливалось утерянное счастье…

– Стало быть, обломки на холме – от этого сооружения? – перебил его я.

– Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие страны, смели это сооружение, но… снести стены еще не значит уничтожить храм! И, мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать, пока существует человеческое страдание… «Земная жизнь объята снами», – процитировал он Тютчева, – разница лишь в том, что в остальном мире всяк грезит где попало и как попало, а здесь монахи подсыпают в курительницы какую-то особо ароматную траву… В глухих уголках пустыни и даже в населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, обозначенную знаками ибиса – птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя жизни… Вот почему кроме нас здесь оказались и другие посетители…

Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма, вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой, третьей, фигуры – то была маленькая, сморщенная старушка с идиотски-блаженным выражением лица, и было очевидно, что старушка перестала жить…

– Радость убивает! – после короткого молчания донесся до меня торжественный голос Кострецова. Его папироска вспыхнула сильнее – по-видимому, он усиленно затягивался.

Охваченный жутью, я помолчал несколько секунд, а затем обрушился на Кострецова торопливыми вопросами:

– Для чего нам все это? Какую пользу, в конце концов, можно извлечь из нашего открытия? Что же мы должны предпринять?

– Абсолютно ничего! – был спокойный ответ, – объявлять во всеуслышание о нашем открытии не следует – нас могут счесть за ловких выдумщиков; кроме того, сны – не участок нефтеносной земли и сулят мало барышей! – он презрительно захохотал. – Мы еще побудем здесь, а затем навсегда покинем это место!

– Почему бы нам не сделать этого завтра?

Кострецов замялся и заговорил, путаясь, сбивчиво…

Оказывается, мой истерический хохот оборвал его сновидение, как бы сказать, накануне какого-то откровения, которое могло бы пролить свет на его прошлые ошибки… Он увидел бы ее, эту проклятую жизнь, каковой она могла бы быть, если бы… Одним словом, счастье, которого он хотел достичь, только начав жить, в сонном видении буйно стало осуществляться. Отказать себе в продолжении он в данный момент не в силах…

Светало. Один за другим покидали храм утомленные видениями люди. Среди них, шатаясь, с полузакрытыми глазами, прошла девушка, и на меня опять упала ее тень…

Мое сердце сжалось, томимое предчувствием, что все это неспроста и имеет какое-то конечное предназначение.

5

Уже целая неделя проведена здесь… В кумирню прибыл сарт, которого мы обогнали по дороге. Прошлой ночью я видел его среди спящих в храме, куда хожу каждую ночь, увлекаемый жутким любопытством и, кажется, еще другим чувством…

За это время монахи вынесли еще два трупа – жертв нечеловеческой радости, которая убивает. Их бросают в овраг, где днем и ночью грызутся шакалы. При приближении к ним шакалы разбегаются во все стороны, и тогда кажется, что на дне оврага серо-бурый, копошащийся спрут выпускает свои щупальца, которые по мере удаления рассыпаются в одиночных шакалов.

Кострецов и не думает уходить: он почти не разговаривает со мною, а спит среди бела дня, чтобы набраться сил для ожидающего его ночью счастья, и страшно худеет… Я уверен, что его тоже скоро вынесут молчаливые служители так же, как и других, но ничего не могу с ним сделать! Кроме того, меня удерживает здесь еще другое обстоятельство: я, конечно, не грежу в храме, как другие, а захожу туда лишь на несколько минут, стараясь не поддаваться дьявольским чарам, но я умираю от тоски, видя, что эта девушка – ее зовут Зелла – медленно убивает себя на моих глазах и ничуть не поддается уговорам покинуть это место.

Как она не понимает, что ее лицо – самое прелестное для меня видение в мире!.. Чувствую, что без нее не уйду, или… или это кончится хуже…

Она – дочь бежавшего с каторги русского, который обосновался в Бухаре и женился там на туземке. Она получила образование в России, где, после смерти отца, вышла замуж за одного из тех, кого теперь называют врагами народа… Муж расстрелян; она томилась в подвалах ЧК, затем власть имущие, соблазнившись ее привлекательностью, передавали ее друг другу, или, вернее сказать, вырывали один у другого… Она испытала величайшее унижение женщины, ставшей вещью, и теперь ничему не верит… Хотя… третьего дня, когда я как полусумасшедший стоял перед нею и лепетал бессвязные слова о моем желании весь век употребить на лечение ран, нанесенных ей жизнью, ничего не требуя взамен, лишь бы она жила, тихое участие появилось в ее глазах, и она ласково провела рукой по моим волосам… Но, тем не менее, она упорно повторяла – нет!

Два дня спустя.

Кончилось одно – начинается другое… Кострецов сегодня утром не явился домой… Я спросил о нем монаха – тот многозначительно махнул рукой по направлению к оврагу, где шакалы заботятся о погребении мертвых. Неизбежный конец всех, кто приобщился к таинственным чарам сна, заставляет меня действовать.

Я употребил весь остаток средств на покупку у монахов провизии, приспособил под кладь верблюда Зеллы, который до сих пор одиноко бродил у подножия холма. Я сосчитал патроны: их было семь в гнездах барабана. Наган может пригодиться, потому что сегодня, до наступления ночи, я силою увезу Зеллу, а путь не безопасен: в пустыне появились грабители. О них рассказал сегодня утром до нитки обобранный пилигрим.

Чувствую себя изумительно хорошо; у меня есть ясная цель! Труба жизни гремит в моих ушах!

Я еще заставлю Зеллу полюбить милую землю и все сущее на ней, в том числе, может быть, и… прапорщика Рязанцева!

* * *

Дневник Рязанцева подобран мною на путях беженцев, по пустыням и дебрям устремившихся во все закоулки мира.

На том месте, где я его нашел, лежало много человеческих костей и кости одного верблюда. Вероятно, все семь пуль прапорщику очень пригодились…

Один скелет был небольшой. Судя по дневниковым записям, он мог принадлежать Зелле.

Тут же валялась фуражка российского военного образца, аккуратно пробитая пулей. Глядя на нее, я наполнился диким восторгом: как хорошо он умирал за жизнь!

Черная палатка

В ту ночь я никак не мог заснуть… Я весь был под впечатлением неожиданной встречи, взбудоражен ею до крайности, и мои нервы вибрировали, индуктированные нахлынувшим эхом прошлых событий, которые теперь угрожали самому дорогому в моей жизни. Мысли мои тщательно обходили спасительное озеро сна и уподоблялись охваченным в ночную грозу томительным страхом скакунам, которые, при фиолетовых вспышках, озаряющих дымные клубы туч, стараются забиться в самую середину табуна, толкают друг друга и тревожно перебегают с места на место.

Надо сказать, что эта неприятная встреча, хотя и была совершенно неожиданной, все-таки не застала меня врасплох. Благодаря своей нервозности я обладаю странным свойством: как только в моем воображении начинает вырисовываться чье-нибудь лицо, я уже знаю, что скоро увижу его обладателя.

Так было и на этот раз… Вчера, когда я заносил в гроссбух какую-то фактуру, предо мною ясно всплыло лицо сотника Гамбалова, широкое, скуластое, с косо поставленными глазами, которые способны с одинаковым равнодушием взирать на улыбку ребенка и на корчи только что зарезанного человека…

– С чего это мне чудятся мертвецы? – подумал я и сразу как-то насторожился, припоминая, как упорно эти немного косые глаза следили во время гражданской войны за Ирой…

Когда после закрытия конторы на обеденный перерыв я вышел на улицу, я опять почувствовал на себе тот же тяжелый, как рука мертвеца, взгляд. Обернувшись, я увидел Гамбалова. Неуклюжий, неповоротливый, немножко подавшись вперед, он стоял на своих искривленных верховой ездой ногах и смотрел на меня. Не в глаза, а куда-то в живот – он никогда не смотрел прямо в глаза человеку!

В те несколько мгновений, пока мы молчаливо рассматривали друг друга, в моей голове заколыхались видения бескрайной азиатской степи и бивуаков сумасшедшего полководца – барона Унгерн фон Штернберга, который мнил себя воплощением ламаистского бога войны и вел за собою ожесточеннейших воинов, в чьих душах не было ни страха перед смертью, ни сомнения, а лишь дерзкая отвага все потерявших людей…

И в списках этого полководца, – я сам это видел, ибо тоже служил в тех же войсках, – в рубрике мертвых значились две фамилии: сотника Гамбалова и капитана Ахшарумова.

Вдова последнего теперь была моей женой… И мне хорошо было известно, что Гамбалов только потому подобно тени всегда держался около Ахшарумова, только потому превращал жизнь его в беспробудное пьянство и толкал капитана на самые рискованные предприятия, что пламенно желал его смерти, чтобы жениться на овдовевшей Ире. И даже тот сумасбродный налет на занятый красными ламаистский монастырь, откуда не вернулся никто из нападавших, ибо отряд попал в засаду, – и тот налет был затеян, благодаря влиянию Гамбалова… И теперь я спрашивал себя:

«Если Гамбалов всегда был тенью Ахшарумова, то не здесь ли тот, кто отбрасывал эту тень?»

Бледный фантом моего расстроенного семейного счастья бесшумно вырастал за спиною Гамбалова.

Но следовало что-то сказать…

– Гамбалов! – воскликнул я. – Как я рад тебя видеть! Разве тебя не убили вместе с Ахшарумовым?

Вопрос был глупым, но он выражал именно то, что было у меня на душе: страх потерять Иру и эгоистическое сожаление, что капитан, может быть, жив…

– Нет, – медленно ответил Гамбалов и посмотрел на дамские туфельки в витрине.

– А где Ахшарумов? Он тоже жив? – спросил я, содрогаясь от нетерпения.

Гамбалов нарочно медлил с ответом: он понял мое состояние, и ему доставляло радость продлить мое мучительное беспокойство.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Во всяком случае, он спасся из засады, и мы расстались живыми.

– Но ты должен мне рассказать!.. Понимаешь, – рассказать, где вы с ним расстались! – кричал я и, схватив за руку, потащил его в ближайший скверик на скамейку.

Гамбалов покорно следовал за мной, но я видел, что он наслаждался моим беспокойством и волнением со сладострастием садиста.

Он заговорил. Но, Боже, разве этого ожидал я от него?! Да… понятно, он не может знать, где теперь Ахшарумов… Может быть, он уже успел умереть, так как страшно пьянствовал, а водка до добра не доводит. Потому он, Гамбалов, и старался всячески удерживать своего друга от пьянства… А может быть, Ахшарумов здесь и разыскивает свою жену, которую очень любил… Почем знать!..

При этих словах Гамбалов шумно вздохнул, развел руками и оглянулся кругом с таким видом, точно он ничуть не будет удивлен, если бывшему мужу моей жены вздумается появиться на другом конце сквера…

И тогда вдруг я понял, что этот человек знает все, но никогда не скажет, потому что ненавидит меня всей душой и хочет, чтобы я постоянно дрожал над своим счастьем в ожидании того, кто имел право на мою жену.

Капитан, может быть, и не потребует ее обратно – из этого ничего не вышло бы, но, бледной тенью, усталой походкой придет и сядет за мой семейный стол живым укором… Все мы будем неловко молчать…

А может быть, он, грязный, опустившийся, будет дружески разговаривать со мною, хихикать и выпрашивать деньги на водку… Ира будет страдать от мучительной жалости и фальши – он ведь был ей неплохим мужем. А больше всех буду страдать я… от дикой ревности к прошлому Иры, когда она принадлежала этому человеку…

О, ужас!.. Ужас!.. Каждый стук в дверь заставит меня настораживаться!

– Ну, да если тебя, – заканчивал свою роль Гамбалов, – так интересует судьба Ахшарумова, то я, как только получу какие-нибудь сведения о нем, тотчас сообщу тебе. Впрочем, как ты можешь не интересоваться… тут он улыбнулся почти ласково, – ведь Ирина Николаевна, насколько мне известно, живет у тебя!..

Мы расстались. Возвращаясь в контору, я поклялся в душе ни слова не говорить Ире об этой встрече: достаточно, что я один буду сгибаться под гнетом тревог и сомнений.

Вот почему я, вернувшись домой, был молчалив и почти не разговаривал с Ирой. Она удивлялась моему состоянию и участливо расспрашивала, не было ли у меня каких-нибудь неприятностей по службе. Мне пришлось сослаться на головную боль.

Ира рано легла спать. Я сделал то же, но, как я уже говорил, заснуть не мог.

Могло быть около двенадцати часов, когда у меня внезапно созрело решение пойти к Гамбалову и заставить его говорить правду, даже если бы для этого пришлось взять его за горло…

Необыкновенно быстро я очутился на улице. Мне пришлось звать сторожа, чтобы открыть тяжелые ворота, которые у нас запираются в одиннадцать часов вечера, так как дом стоит на окраине, и из жильцов редко кто возвращается позже.

Теперь, когда я все это описываю при спокойном свете дня, я поражаюсь многим странностям этого ночного путешествия, которые тогда совсем меня не удивляли. Например, очутившись на улице, я вовсе не пошел в отель, где остановился Гамбалов, а двинулся в совершенно противоположном направлении в полной уверенности, что застану его не в отеле, а в другом месте… Я не могу сказать, что я шел в буквальном смысле этого слова: вернее будет сказать: я двигался каким-то неопределенным и непонятным для меня способом, однако ничуть не задумываясь над этим.

Город остался позади и, как ни странно, снег тонкой пеленой лежал на полях, хотя происшествие разыгралось летом. Но, как я уже сказал, ничто меня не удивляло, и явления, которые в обыкновенных условиях показались бы мне весьма важными, на этот раз совершенно не привлекали моего внимания.

Степь, беспомощно распластавшаяся под моими ногами, бесшумно ускользала назад, кое-где стали попадаться возвышенности, отроги гор и ущелья со скудной, запорошенной снегом растительностью, а я все продолжал двигаться вперед, именно, двигаться, а не идти.

Так продолжалось до тех пор, пока я не увидел на дне ущелья еле бредущих, страшно усталых коней со всадниками.

Гамбалов был среди них – я ясно услышал его голос.

– Проводник говорит, что за поворотом будет стойбище тангутов.

– Это что еще за проклятое племя?! Название звучит как удар позорного колокола! – сказал другой всадник, и я узнал голос Ахшарумова. Через несколько секунд он добавил еще несколько слов, и адская усталость прозвучала в его голосе:

– Мне холодно, Гамбалов… Я предпочел бы лечь и больше не двигаться: не все ли равно – умереть немножко раньше или немножко позже!

– Ты озяб и голоден, – сказал Гамбалов, – оттого и хнычешь; доберемся до стойбища, и я дам тебе спирта.

Ахшарумов тихо, еле слышно прошептал:

– Я знаю, – в этом ты никогда мне не откажешь…

Гамбалов молчал, и я удивлялся, почему они не замечают меня; я уже двигался среди них, возле их коней.

Достигли поворота, и, по-видимому, там действительно находилось чье-то стойбище; на белом снегу пологого внизу склона нашим глазам открылась громадная черная палатка; приплюснутая к белому снегу, с изогнувшейся на шестах материей, она напоминала гигантскую летучую мышь – эмблему ночи и волхвований средневековья.

Заговорил молчавший до сих пор проводник в глубоко надвинутом на глаза малахае: непонятные гортанные звуки зазвучали в ущелье, и Гамбалов тотчас же передал Ахшарумову смысл его речи:

– Стойбище покинуто: если бы там были люди – собаки давно бы учуяли нас! Не иначе как война между племенами, если только тут не было разбойников, которые теперь рыщут повсюду.

– Как всегда, – глухо пробормотал Ахшарумов, – разорение и смерть всюду… Уж столько лет!

Когда мы приблизились к палатке вплотную, ветер срывался с горы, слабо натянутые полотнища захлопали, как крылья, и закачался подвешенный на шесте над входом какой-то лоскут – точь-в-точь голова пригвожденной к земле птицы закивала на все стороны.

– Ясно: палатка покинута во время спешного бегства, – сказал Гамбалов, рассматривая утоптанный снег с бесчисленными следами людей и животных. – Разведи-ка огонь! – обратился он к Ахшарумову.

Сам же он с проводником отправился развьючивать лошадей.

Я наблюдал, как Ахшарумов сгреб кучу сушеного аргала и чиркнул спичкою, она осветила почти неузнаваемое лицо – обработанное всеми ветрами пустыни, оно шелудилось, было невероятно худым и заостренным… Спичка прыгала вместе с рукою, ее держащей, и ему понадобилось их чуть не полкоробка, чтобы разжечь костер. Потом он сел у огня и застыл, не шевелясь.

Явились Гамбалов и проводник.

– Дай мне спирту! – было первое, что сказал Ахшарумов.

Гамбалов вытащил из кармана небольшую жестяную флягу.

– Тебе следовало бы сперва поесть! – сказал Гамбалов, передавая посудину.

– Надоело мне есть, двигаться… все надоело!.. – тихо произнес Ахшарумов, прикладывая флягу к губам.

Почти в тот же момент глаза его странно заблестели и он воскликнул:

– Наконец-то!

– Что?.. Что наконец? – смутившись, спросил Гамбалов, и мне показалось, что он меняется в лице.

– Наконец-то ты подсыпал мне яду! Собрался с духом человек! – захохотал Ахшарумов.

Гамбалов молчал.

– Я давно знал, что ты хочешь избавиться от меня, – продолжал Ахшарумов, – и удивлялся, чего ты тянешь… Ведь это – смех один! – он презрительно захохотал. – Человек, который убивал направо и налево, никак не мог собраться с силой отправить на тот свет старого приятеля! Хотя… – тут Ахшарумов стал задумчив, – может быть, и для тебя есть предел: неприятно все ж таки, отравив мужа, свататься к его жене… Ха-ха-ха!

Гамбалов быстро вскочил, собираясь выйти из палатки, но Ахшарумов с неожиданной для него быстротой схватил его за руку.

– Как? – вскричал он. – Ты собираешься покинуть старого товарища в такую минуту, когда, можно сказать, пред ним отверзаются врата Рая? Не ожидал, не ожидал!.. – он укоризненно качал головой, в то же время цепко держась за руку Гамбалова.

– Я, конечно, понимаю, – продолжал он, – что тебе того… неприятно, даже противно… но я хочу тебя утешить, как-никак ты мне друг… Не смущайся… Мне все равно нечего было делать на этом свете, и если бы ты не поторопился, я сам бы пустил себе пулю в лоб… Для чего жить?… Ира – ты сам знаешь – вышла за меня, потому что ей, по существу, – другого выхода не оставалось: родители разорены в пух и прах… беженский эшелон… старики хотят кушать, а у меня – хоть пайки из офицерского собрания!.. На что мне теперь Ира? Унгерн разбит и, наверное, уже расстрелян, война кончилась… Неужели мне выбираться в заграничные города, чтобы чистить на улице ботинки спекулянтам?.. Да еще с осколком в печени! Тьфу!.. А все-таки твое зелье быстро действует, он поморщился от внезапно нахлынувшей боли. – Ты, наверное, много насыпал… Вот, что… надо поторопиться сказать: ты – большая дрянь и, во всяком случае, не муж Ире! Она найдет другого, получше… И если ты, дрянь, попытаешься приблизиться к ней или смущать ее покой, то будешь убит! Я… я… Вон! Уходи! – и он, выпустив руки Гамбалова, упал и со стоном начал кататься по земле.

Я шагнул вперед, и у меня в этот момент было единственное желание, в котором, точно в фокусе, сосредоточивалась вся моя сила воли: я не хотел ничего другого из всех радостей мира, как только нанести сокрушающий удар Гамбалову, такой удар, в который я мог бы вложить всю силу ненависти к этому человеку, охватившую меня, как пожаром, поскольку опять убедился в его гнусности.

Но он бросился бежать – от меня или от чего-то другого, я не знаю!

Мне казалось, что на бегу мы перепрыгиваем пропасти и горы, равнины и озера… Вдали уже заблестели огни города – и тут я его настиг… и ударил…

И тогда я ощутил облегчение, какое, надо полагать, испытывает пушка, когда из нее выстрелят.

И почти в тот же момент я с удивлением заметил, что лежу в своей комнате, на собственной кровати, часы показывают половину первого, а рядом спит Ира.

Я ощущал невероятную усталость во всем теле и после этого уснул, и спал без сновидений.

Значит, это был сон? – подумал, прочтя эти строки, и я ничуть не намерен возражать. Но во всем этом есть и темное, и непонятное место.

На Другой день я прочитал в газете:

«В отеле «Эксцельсиор» в половине первого ночи поспешившим на звонок лакеем обнаружен лежащим на полу без признаков жизни недавно приехавший в наш город коммерсант Гамбалов. Врач выразил мнение, что смерть наступила от сильного сотрясения мозга с последующим в него кровоизлиянием. Полагают, что умерший случайно упал, и, падая, ударился об острый выступ камина…»