355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альфонс Доде » Том 6. Нума Руместан. Евангелистка » Текст книги (страница 1)
Том 6. Нума Руместан. Евангелистка
  • Текст добавлен: 4 июля 2017, 22:00

Текст книги "Том 6. Нума Руместан. Евангелистка"


Автор книги: Альфонс Доде



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Альфонс Доде

― НУМА РУМЕСТАН ―{1}
(роман)

 
 Перевод Н. Рыковой
 
I
НА АРЕНУ!

В это воскресенье, добела раскаленное июльское воскресенье, в городе Апсе, в Провансе, состоялось по случаю сельскохозяйственной выставки и спортивных состязаний большое дневное празднество в городском амфитеатре. Тут был весь город: ткачи с Новой Дороги, аристократия из квартала Калад и даже пришлые из Бокера.

«По меньшей мере пятьдесят тысяч человек!» – писала на следующий день хроника «Форума». Впрочем, здесь не обошлось без свойственного южанам преувеличения.

В сообщении все же была правда, ибо по всем ярусам старинного амфитеатра, на всех его разогретых солнцем каменных ступенях теснилась, как в блаженные времена Антонинов,[1]1
  Антонины – династия римских императоров, правивших с конца I до начала III века и. в. Этот период ознаменовался хозяйственным расцветом римских провинций и военными победами на границах.


[Закрыть]
огромная толпа народа, и надо сказать, что вся эта масса людей стеклась сюда отнюдь не ради местного празднества. Для того, чтобы два часа простоять на пылающих плитах, под ослепляющим, убийственным солнцем, дышать жаром и пахнущей порохом пылью, сознавать, что вам грозит воспаление глаз, солнечный удар, злокачественная лихорадка, подвергаться всем опасностям, всем мукам того, что именуется на Юге дневным празднеством, – для всего этого отнюдь не достаточно было бега на ходулях, борьбы мужчин и подростков, игр в «души кота» и «прыг на бурдюк», соревнований флейтистов и тамбуринщиков – словом, всех местных зрелищ, обветшавших еще больше, чем стертый рыжеватый камень амфитеатра.

Больше всего привлекало зрителей присутствие Нумы Руместана.

Да, изречение «Нет пророка…» вполне справедливо, если говорить о людях искусства, поэтах, ибо земляки всегда последними признают их превосходство, которое утверждается в сфере, так сказать, идеальной и не производящей броского впечатления. Но изречение это никак нельзя отнести к государственным людям, знаменитым политикам или промышленникам, ибо их громкая слава приносит доход, превращаясь в звонкую монету всевозможных милостей, оказываемых этими влиятельными людьми, и отражается во всяких благах для их родного города и его жителей.

Вот уже десять лет Нума, великий Нума, депутат и лидер всех правых группировок, является пророком в земле Прованса, вот уже десять лет город Апс расточает своему знаменитому сыну нежность матери, матери – южанки, выражающуюся во всяческих шумных проявлениях, кликах и бурных объятиях. Не успеет он появиться летом, после того как Палату распускают на каникулы, не успеет он показаться на вокзале, как сразу начинаются овации. Тут как тут хоровые кружки, чьи вышитые знамена раздуваются от их героических напевов. Носильщики, сидя на ступеньках, поджидают, чтобы старая семейная карета, приехавшая за лидером, проехала каких-нибудь три шага между развесистыми платанами авеню Бершер, – тогда они сами впрягаются в нее и под крики «ура!» между двумя рядами приподнятых для приветствия шляп влекут великого человека до дома Порталей, где он всегда останавливается. Этот энтузиазм стал уже настолько привычным, так прочно вошел в церемониал встречи, что лошади сами останавливаются, словно у почтовой станции, на углу той улицы, где носильщики их обычно выпрягают, и если бы их вздумали стегать и погонять, они все равно не сделали бы больше ни шагу. С первого же дня Апс меняет обличье: это уже не унылый городишко, где обывателя, убаюканные пронзительным звоном цикад на выжженных деревьях бульвара, предаются бесконечному послеобеденному отдыху. Даже в самые жаркие часы дня улицы и главная площадь кишат снующими взад и вперед людьми в парадных цилиндрах и черных суконных сюртуках – они резко выделяются при ярком солнечном свете, и на белых стенах судорожно пляшут их смятенные тени. Под колесами карет епископа и председателя городского суда дрожит мостовая. А затем, вытянувшись во всю ширину бульвара, начинают толпами проходить делегации предместья, где Руместана обожают за его роялистские убеждения, – депутации ткачих, гордо поднимающих головы, увенчанные арльскими бантами. Гостиницы переполнены деревенским людом, фермерами Камарги и Кро, маленькие площади и улицы бедных кварталов загромождены их распряженными тележками, словно в базарный день. Переполненные кафе открыты допоздна, освещенные в неурочное время стекла Клуба Белых дрожат от раската господнего гласа.

Не пророк в своем отечестве! Да вы бы только взглянули на амфитеатр в это лазурное июльское воскресенье 1875 года, убедились бы в полном равнодушии публики ко всему происходящему на арене, увидели бы все эти к лица, повернутые в одну сторону, огонь всех этих взглядов, бьющий в одну точку – в эстраду, где среди разукрашенных орденами фраков, среди шелковой пестроты раскрытых парадных зонтиков восседал Руместан. Вы бы только послушали разговоры, восторженные клики, громкие простодушные рассуждения славного апсского простонародья – то на провансальском наречии, то на исковерканном французском языке, но с неизменным запахом чеснока, с беспощадным акцентом, которым чеканит каждый слог и не пропускает ни одной точки над «и».

– Господи! Красавец-то какой!

– С прошлого года он немного пополнел.

– Зато вид у него более внушительный.

– Нечего толкаться. Всем видно.

– Смотри, малыш: это наш Нума. Вырастешь, по крайней мере сможешь сказать, что видел его, а?

– Узнаю его бурбонский нос… А зубы-то все на месте.

– Ни одного седого волоса.

– Э, черт побери!.. Не так уж он стар… Родился в тридцать втором, как раз в тот год, когда Луи-Филипп повалил кресты миссии, чтоб его!

– Да, Филипп был ворюга.

– Ему и не дашь сорока трех лет.

– Ясное дело – не дашь… Ах ты, солнышко наше!..

И высокая девица с пламенным взором послала ему издали нарочито дерзким жестом воздушный поцелуй – звонкий, словно крик птицы.

– Ты бы, Зетт, полегче. Не ровен час, заметит тебя его дама.

– Вон та, в синем, и есть его дама?

Нет, в синем была его свояченица, мадемуазель Ортанс, хорошенькая барышня, которая только что вышла из монастырского пансиона, но уже умела ездить верхом не хуже драгуна. Г-жа Руместан казалась куда степеннее, сдержаннее, но вид у нее был гораздо более гордый. Эти парижские дамы много о себе воображают. И вот все стоящие кругом женщины, заслонив ладонью глаза, затараторили на своем живописном, не стесняющемся в выражениях полулатинском наречии, обсуждая обеих парижанок, их дорожные шляпки, обтянутые платья, отсутствие каких бы то ни было драгоценностей, что было полной противоположностью местным нарядам: золотым цепочкам, красным и зеленым юбкам с огромными округлыми турнюрами. Мужчины перечисляли услуги, оказанные Нумой правому делу, его письмо к императору, его речь в защиту белого знамени. Ах, если бы в Палате заседала хотя бы дюжина таких молодцов, как он, Генрих V давно уже занимал бы французский престол!

Славный Нума, опьяненный всем этим шумом, возбужденный восторженным приемом, не мог усидеть на месте. Он то откидывался в просторном кресле, полузакрыв глаза и сияя улыбкой, то покачивался, то вскакивал, широким шагом прохаживался вдоль трибуны, на миг склонялся к арене, снова возвращался на место и, источая благодушие, распустив галстук, упирался коленями в пружинное сиденье кресла, подпрыгивал и, повернувшись к толпе спиной и подметками, разговаривал с парижанками, сидевшими за ним и над ним, старался заразить их своей веселостью.

Г-жа Руместан скучала. Это было заметно по отчужденному, безразличному выражению ее лица с правильными чертами, холодноватыми и надменными в те мгновения, когда их не оживляли острый блеск серых глаз, подобных жемчужинам, настоящих глаз парижанки, и улыбка полуоткрытых ярко-алых губ.

Южная жизнерадостность. суматошная и фамильярная, говорливый люд, у которого все на поверхности, снаружи, в противоположность ее серьезности, глубине и затаенности чувств, – все это коробило ее, может быть, даже безотчетно, потому что в этом народе она распознавала в размноженном и упрощенном виде человека, бок о бок с которым прожила десять лет и в котором благодаря своему горькому опыту уже хорошо разбиралась. Небо тоже не восхищало ее – слишком яркое, оно изливало на землю слишком много зноя. Как могли дышать все эти люди? Как им хватало дыхания на то, чтобы так орать? И она принималась вслух мечтать о милом парижском небе, сероватом, мутноватом, о прохладном апрельском ливне на лоснящихся тротуарах.

– Розали! Что ты говоришь!..

Сестра и муж возмущались. Особенно сестра, высокая девушка, излучавшая жизнь и здоровье и еще выпрямившаяся, чтобы лучше все видеть. Она впервые попала в Прованс, а между тем казалось, что все эти крики, вся эта суматоха под ярким итальянским солнцем пробуждали в ней скрытую жилку, дремавший инстинкт, южную кровь, о которой говорили длинные сросшиеся брови над очами гурии и матовость лица, не красневшего от летнего загара.

– Послушай, милая Розали, – говорил Руместан, стараясь во что бы то ни стало убедить жену, – встань и погляди хорошенько… Могла бы ты увидеть в Париже что-нибудь подобное?

В широком эллипсе огромного амфитеатра, отрезавшего от неба кусок его могучей лазури, на поднимавшихся ярусами ступенях теснилось множество людей, остро сверкали взгляды, многоцветно переливалась яркость праздничных женских нарядов и живописных национальных одежд. Оттуда, как из гигантского чана, поднимались восторженные взвизги, громкие восклицания и звуки фанфар, испарявшиеся, если можно так выразиться, от ослепительного света и зноя.

Особенно отчетливо доносились крики продавцов молочных булочек, которые перетаскивали с яруса на ярус прикрытые белыми полотенцами корзины:

– Li pan on la, li pen ou lal.

Резкие голоса разносчиц холодной воды, раскачивавших кувшины с зеленой поливой, невольно возбуждали жажду:

– L'aigo е$ fresco Quau vou beure? (Вода холодная… Кто хочет пить?)

А на самом верху, у гребня амфитеатра, уже в птичьем царстве, рядом с проносившимися взад и вперед стрижами бегали и играли ребятишки, и их звонкие голоса казались переливчатым венцом над смутным гулом нижних ярусов. И какая надо всем этим была изумительная игра света, усиливавшаяся по мере того, как время шло и солнце медленно поворачивалось вдоль широкой окружности амфитеатра, как на диске солнечных часов, оттесняя толпу, сгущая ее в затененной зоне и оголяя места, где было уж чересчур жарко, оголяя порыжевшие плиты, разделенные пучками сухой травы и черными следами давнишних пожаров.

Иногда на верхних ярусах под напором толпы от древнего строения отделялся камень и перекатывался с этажа на этаж, вызывая крики ужаса и давку, словно весь цирк рушился. И тогда на ступенях амфитеатра возникало движение, подобное бурному прибою, бьющему о береговые утесы, ибо у этого впечатлительного люда действие весьма мало связано со своей причиной: оно всегда преувеличено воображением, какими-то несоразмерными представлениями.

Так развалины амфитеатра, загроможденные шумной толпой, словно оживали, утрачивая облик древнего памятника, по которому гиду полагается водить туристов. Их вид порождал то же чувство, какое может вызвать строфа Пиндара, прочитанная афинянином наших дней, то есть впечатление мертвого языка, который вдруг ожил, сбросив с себя холодное схоластическое обличье.

Безоблачное небо, распыленное серебро солнечного света, латинские интонации, сохранившиеся в провансальском наречии, человеческие фигуры на площадках под сводом, застывшие позы, которые от вибрации воздуха вдруг обретают античный, почти скульптурный характер, да и сам местный тип, сами лица, словно выбитые на медалях, с недлинным, но горбатым носом, широкие бритые щеки и крутой подбородок Руместана – все это способствовало иллюзии, будто здесь происходит зрелище римских времен, все вплоть до мычания скота, доносившегося из подземелий, откуда в древности выпускались львы и боевые слоны. И потому, когда на пустой, желтой от песка арене открывалась решетка подиума, можно было ожидать, что из огромной зияющей дыры появится не мирная сельская процессия – животные и люди, премированные на конкурсе, а выскочат дикие звери.

Сейчас наступила очередь мулов в парадном уборе. Их вели под уздцы, и они, накрытые роскошными провансальскими спартри,[2]2
  Спартри – изделия из плетеной ткани: ковры, покрывала, попоны и т. п. Их производством славились Марсель и Лион.


[Закрыть]
выступали, запрокинув маленькие четкие головы, разубранные серебряными бубенцами, помпонами, бантами и кисточками, не пугаясь хлопанья бичей на арене, резкого, звонкого, словно взрывы ракет фейерверка. На мулах ехали, стоя, их владельцы, и жители каждой деревни, находившиеся в толпе зрителей, узнавали своих лауреатов и громко называли имена:

– Вот Кавайон… Вот Моссан…

Блистательное шествие длинной змеей огибало арену, наполняя ее бряцающим блеском, сияющим звоном, задерживалось у ложи Руместана, приветствовало его согласованным на миг звяканьем металла, хлопаньем бичей, а затем продолжало круговой обход под главенством видного из себя всадника в светлом, плотно облегавшем его тело кителе и высоких сапогах, одного из членов местного Клуба; организатор празднества, он, сам того не ведая, все портил: он вносил в Прованс провинциальный дух и придавал любопытному народному зрелищу неярко выраженное сходство с кавалькадой из цирка Франкони. Впрочем, никто, кроме некоторых крестьян, на шествие не смотрел. Все глаза устремлялись на эстраду, которую сейчас заполняла толпа людей, явившихся приветствовать Нуму: то были друзья, клиенты, бывшие школьные товарищи, гордые своей близостью к великому человеку и возможностью продемонстрировать эту близость отсюда, с подмостков, перед всем честным народом.

Посетители двигались беспрерывным потоком. Тут были и стар и млад, сельские дворяне во всем сером – от гетр до шапчонки, цеховые мастера, надевшие ради праздника сюртуки, на которых еще виднелись неразглаженные складки, домохозяева, фермеры из апсского предместья в пиджаках с закругленными полами, лоцман из Пор-Сен-Луи, теребивший в руках шапку каторжанина. На всех лицах лежала печать Юга, – заросли ли эти лица до самых глаз бородами цвета черного дерева, которые кажутся еще чернее от матовой бледности, свойственной людям Востока, выбриты ли они начисто, как полагалось в старой Франции. У всех были короткие шеи, все лоснились, словно кувшины из обожженной глины, у всех сверкали черные глаза навыкате, все фамильярно жестикулировали и говорили друг другу «ты».

И как встречал их Руместан! Он не придавал значения состоянию или происхождению, его неиссякаемая сердечность распространялась на всех.

– Э! Мосье д'Эспальон! Как живешь, маркиз?..

– Эге-ге! Старина Кабанту! Ну как твоя лоцманская служба?

– Сердечный привет господину председателю Бедарриду!

И начинались рукопожатия, объятия, похлопывания по плечу, которыми подкрепляются слова, всегда слишком холодные с точки зрения южан, когда они преисполнены к кому-либо симпатии. Но разговор никогда не затягивался. Лидер слушал собеседника одним ухом, взор его блуждал, и во время разговора он махал рукой вновь подошедшим. Но никто не обижался на то, что он торопился распрощаться с собеседником.

– Ладно, ладно!.. Я похлопочу… Напишите прошение… Я возьму его с собой.

Обещал он похлопотать насчет табачного ларька, насчет должности податного инспектора. Если с прямой просьбой к нему не обращались, он старался угадать нужду, подбадривал робких честолюбцев, вызывал их на откровенность. Подумать только: у старины Кабанту двадцать случаев спасения на водах, и ни одной медали!

– Пришлите мне документы… В морском ведомстве меня обожают!.. Мы восстановим справедливость.

Он произносил слова твердо, раздельно, и звучали они горячим металлическим звоном, словно по столу катились только что вычеканенные червонцы. И все отходили, радуясь этим блестящим монеткам, спускались с эстрады сияющие, как школьники, уносящие полученные награды. Самым замечательным в этом чертяке была его изумительная способность перенимать повадку и тон тех людей, с кем он говорил, и притом непосредственно, бессознательно. Разговаривая с председателем суда Бедарридом, он обретал елейный вид, плавные жесты, умильную улыбочку и при этом торжественно вытягивал руку, словно потрясал своей тогой в зале суда. Когда он беседовал с полковником де Рошмором, у него появлялась выправка военного, и он лихо заламывал шляпу, а перед Кабанту стоял, засунув руки в карманы, согнув ноги дугой, сутулясь, как старый морской волк. Время от времени, в перерыве между двумя дружескими объятиями, он возвращался к своим парижанкам и с блаженным видом отирал покрытый испариной лоб.

– Милый мой Нума! – с веселым смешком говорила ему Ортанс. – Где же ты раздобудешь эти табачные ларьки, которые ты всем обещаешь?

Руместан склонял свою крупную курчавую голову, уже слегка лысеющую на макушке.

– Обещать, сестричка, еще не значит дать, – отвечал он и, угадывая молчаливый упрек жены, добавлял – Не забудьте, что мы на Юге, среди земляков, говорящих на одном языке… Все эти славные ребята знают, чего стоит обещание, и их расчет на получение табачного ларька не более тверд, чем мое стремление обеспечить их таковым. Но они о нем толкуют, это их развлекает, воображение работает. Зачем лишать их такого удовольствия?.. К тому же, видите ли, когда южане разговаривают друг с другом, слова имеют для них относительный смысл… Тут все дело в степени уточнения…

Эта фраза понравилась ему, и он несколько раз повторил ее, подчеркивая последние слова:

– …в степени уточнения… в степени уточнения…

– Мне нравятся эти люди… – сказала Ортанс; ее занимало зрелище, открывавшееся ее глазам.

Но Розали не убедили доводы Ну мы.

__ Слова все же имеют определенный смысл, – прошептала она, словно отвечая своим тайным мыслям.

– Это уж зависит от географической широты, дорогая.

И как бы в подтверждение своего парадокса, как бы в подмогу ему Руместан дернул плечом движением коробейника, укрепляющего на спине ремень. Великий оратор правых сохранял характерные привычные жесты – он не мог от них избавиться, и в другой партии на него из-за этих жестов смотрели бы как на простолюдина. Но на тех аристократических высотах, где он заседал рядом с князем Ангальтским и герцогом де ла Ронггайяд, это расценивалось как признак силы и яркой оригинальности; Сен-Жерменское предместье было просто без ума от его мощного движенья плечом, от этого рывка широкой крутой спины, словно подпиравшей надежды французской монархии. Но если г-жа Руместан и разделяла некогда иллюзии Сен-Жерменского предместья, то сейчас они у нее безнадежно рассеялись, судя по ее разочарованному взгляду, по легкой улыбке, все сильнее кривившей ее губы, пока говорил лидер, – бледной улыбке, не столько презрительной, сколько печальной. Впрочем, муж скоро отошел от нее, привлеченный звуками странной музыки, доносившейся с арены вместе с кликами толпы, которая, стоя, восторженно вопила:

– Вальмажур! Вальмажур!

Победитель состоявшегося накануне конкурса, первый тамбуринщнк Прованса, знаменитый Вальмажур приветствовал Нуму исполнением лучших своих песенок. Красивое зрелище являл собой этот Вальмажур; он стоял посреди ареньр в накинутой на плечи желтой куртке, с ярко-красным поясом вокруг талии, резко выделявшимся на крахмальной белизне рубахи. Длинный легкий тамбурин свисал у него с левой руки на тонком ремешке, пальцы той же руки подносили к губам дудочку, а правой рукой он бил в тамбурин, залихватски выставив одну ногу вперед. Его дудочка завладевала всем пространством, словно целый хор цикад: она казалась нарочно приспособленной для прозрачной хрустальной атмосферы, где все вибрирует, а густой, низкий голос тамбурина создавал фон для ее фиоритур.

Звуки этой резковатой, дикой музыки вызывали перед Руместаном сильнее, чем все, показанное ему сегодня, образы его детства – детства мальчишки-провансальца, который бегает на все деревенские праздники, пляшет под развесистыми платанами площадей, в белой пыли больших дорог, топча лаванду на выжженных солнцем холмах. От сладостного волнения ему стало щипать глаза, ибо, несмотря на свои сорок с лишним лет и на иссушающую душу политическую деятельность, он еще обладал по милости природы силой воображения и той поверхностной чувствительностью, которая может ввести в заблуждение насчет подлинной сущности человеческого характера.

Притом Вальмажур был не обычный тамбуринщик, не один из тех деревенских скрипачей, которые подхватывают на ярмарках и танцульках мотивы кадрилей, припевы кафешантанных песенок и опошляют свой инструмент, стараясь настраивать его на современный вкус. Сын и внук тамбуринщиков, он играл только национальные песни – такие, которые на посиделках напевают дребезжащими голосами старые бабки. И он знал их очень много, он был просто неистощим. После ноэлей Саболи,[3]3
  Ноэль – народная песня, связанная с праздником Рождества; с XVI века ноэли писали и поэты. Саболи, Никола (1614–1675) – провансальский поэт и композитор. Пытался воскресить поэзию на провансальском языке. О его музыке Доде писал: «Саболи… создал французскую оперу… Сочетая ученость и вдохновение, он разгадал такие глубокие тайны музыкальной гармонии, что спустя примерно девяносто лет после его смерти его мелодии, к которым приспособили латинские слова, пелись во всех парижских церквах; всего лет тридцать назад… вся публика в Итальянской опере приветствовала аплодисментами марш, вдохновленный „Королевским ноэлем“ Саболи». Всего Саболи создал 81 ноэль, написав и слова и музыку.


[Закрыть]
выдержанных в ритме менуэта или ригодона, он начинал играть «Королевский марш»,[4]4
  «Королевский марш». – Мелодия этого марша приобрела известность во всем мире после того, как вошла в музыку Бизе к «Арлезнанке» Доде.


[Закрыть]
под звуки которого в век Людовика XIV Тюрей завоевывал и сжигал Пфальц.

Вдоль ступеней амфитеатра, где пчелиным роем проносились легкие трели, возбужденная толпа отбивала такт, махая руками, качая головами, подчиняясь могучему ритму, который порывом мистраля овевал притихший цирк, нарушаемый лишь неистовым свистом ласточек, метавшихся взад и вперед там, высоко, в уже слегка зеленеющей лазури, беспокойных и восхищенных ласточек, которые словно искали в небе невидимую птицу, испускавшую эти острые, пронзительные звуки.

Когда Вальмажур кончил, раздался исступленный восторженный рев. В воздухе замелькали шляпы и носовые платки. Руместан вызвал музыканта на эстраду и бросился ему на шею:

– Молодец! Меня даже слеза прошибла!

И он показал на свои глава, большие, золотисто – карие, влажные от слез.

Вальмажур, гордый тем, что находится среди шитых золотом мундиров и шпаг с перламутровыми рукоятками, без особого смущения принимал поздравления и объятия. Это был красивый парень, с правильными чертами загорелого лица, высоким лбом, лоснящейся черной бородкой и усами, один из гордых крестьян Ронской долины, у которых нет ничего от смиренной хитрецы деревенских жителей центрального района. Ортанс сразу же заметила тонкость его руки под перчаткой загара. Она осмотрела тамбурин, палочку с наконечником слоновой кости, подивилась легкости инструмента, уже двести лет принадлежавшего семье Вальмажуров, – его ореховый корпус, покрытый тонкой резьбой, гулкий, отполированный и истонченный, приобрел от времени мягкость. Особенно восхитила ее дудочка, наивная флейта древних тамбуринщиков, флейта с тремя отверстиями, к которой Вальмажур вернулся из уважения к традиции, употребив всю свою ловкость и терпение на то, чтобы научиться должному обращению с ней. Трогателен был его короткий рассказ о том, как он старался и как добился успеха.

– Меня осенило, когда я ночью соловья слушал, – говорил он на странном французском языке. – Думаю себе: как же так, Вальмажур? Птице божьей ее малой глотки на все рулады хватает, у нее-то ведь одна дырочка, а ты не справишься, когда на твоей свирельке целых три?

Говорил он, растягивая слова, мягко и уверенно, нисколько не боясь показаться смешным. Впрочем, никто не посмел бы усмехнуться, – таким восторгом был преисполнен Нума, размахивавший руками и топтавшийся на месте так, что едва не продавил трибуну.

– Какой красавец!.. И какой артист!.. А за ним и мер, и генерал, и председатель Бедаррид, и г-н Румавен, богатый бокерский пивовар и вице-консул Перу, затянутый в расшитый серебром маскарадный костюм, и другие, подчиняясь авторитету лидера, убежденно повторяли:

– Какой артист!

Ортанс вполне разделяла это чувство и выражала его со свойственной ей экспансивностью:

– Да, да, великий артист!..

А г-жа Руместан между тем шептала:

– Да вы же с ума сведете бедного парня!

Однако, судя по тому, как спокоен был Вальмажур, ему это отнюдь не угрожало. Он не смутился даже, когда Нума сказал ему:

– Приезжай в Париж, парень, успех тебе обеспечен.

– Сестра ни за что на свете меня не отпустит!

У него не было матери. Он жил с отцом и сестрой на принадлежавшей им ферме в трех милях от Апса, на горе Корду. Руместан побожился, что навестит его до отъезда, поговорит с родичами и добьется их согласия.

– Я вам помогу, Нума, – произнес за его спиной тонкий голосок.

Вальмажур молча поклонился, повернулся на каблуках и с инструментом под мышкой, высоко подняв голову и слегка раскачиваясь, танцующей походкой провансальцев спустился вниз по устилавшему эстраду широкому ковру. Внизу его ждали товарищи, всем хотелось пожать ему руку. Но вот раздался возглас:

– Фарандолу!

Этот мощный крик прокатился под сводами, по коридорам, откуда, казалось, наплывали теперь прохлада и тень, постепенно заполняя арену, и сузил ее освещенную солнцем часть. В тот же миг цирк оказался переполненным до того, что стены его грозили обвалом; его наполняла деревенская толпа – мешанина белых косынок, пестрых юбок, бархатных бантов, плещущих под кружевными чепцами, расшитых позументом блуз, фланелевых курток.

Прокатился гром тамбурина, и толпа выстроилась, разделилась на отряды – рука в руке, нога к ноге. Дудочка испустила трель, вслед за тем весь цирк дрогнул, и фарандола во главе с парнем из Барбантана, прославленным танцором, медленно двинулась вперед, змеясь по арене, вприпрыжку, сперва почти что на одном месте, и огромный зев вомитория, куда постепенно уходил хоровод, наполнялся шорохом одежд и смутным шумом человеческого дыхания. Вальмажур следовал за фарандолой ровным, степенным шагом, на ходу подталкивая коленом свой тамбурин, и играл все громче по wept того, как плотно свернутое кольцо людей на арене, уже наполовину засыпанной лиловым пеплом сумерек, разматывалось, словно катушка золотых и шелковых ниток.

– Взгляните наверх! – сказал Руместан.

Это «голова» хоровода появилась из-под сводов первого яруса, в то время как тамбуринщик и «хвост» фарандолы еще топтались на арене. По дороге в шествие вливались все, кого увлекло наваждение ритма. Но кто из провансальцев мог бы устоять против волшебной флейты Вальмажура? Мерные удары тамбурина подталкивали, гнали вперед ее звуки, теперь они слышны были уже на всех ярусах, они проходили сквозь решетки, сквозь отдушины, они заглушали восклицания толпы. И фарандола поднималась, поднималась, достигла уже верхних галерей, еще окаймленных рыжеватым солнечным светом. И тогда на фоне арочных проемов самого верхнего яруса, в знойном трепете последних лучей июльского вечера торжественно пляшущий хоровод обрисовался тонкой цепочкой силуэтов, и казалось, что это на античных камеях оживает один из тех барельефов, которые тянутся по обветшалым фронтонам храмов.

Внизу, на пустеющей эстраде – ибо все уже расходились и хоровод представлялся еще величественнее над обезлюдевшими ступенями цирка, – добрый Нума обратился к жене, набрасывая ей на плечи в защиту от вечерней прохлады легкую кружевную шаль:

– Ну что, красиво?.. Правда, красиво?

– Очень, – ответила парижанка: теперь ее артистическая натура была затронута по-настоящему.

Этим одобрением прославленный гражданин Апса, видимо, больше гордился, чем шумными приветствиями, которыми его оглушали битых два часа.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю