Текст книги "Прекрасная нивернезка"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Все это была истинная правда, и если Можандр был достоин жалости, то можно было пожалеть и бедного Франсуа.

Одинаково сочувствуя им обоим, кюре обливался потом и мысленно испрашивал у бога помощи.

Забыв, что Луво пришел к нему за советом, он сказал сдавленным голосом:

– Послушайте, Франсуа: если бы вы были на моем месте, что бы вы посоветовали?

Судовщик опустил голову.

– Видно, придется отдать Виктора, господин кюре. Я почувствовал это в тот день, когда к нам неожиданно явился Можандр. У меня сердце разрывалось, когда я увидел его, такого дряхлого, такого печального, такого убитого. Мне стало так стыдно, словно у меня в кармане лежали его деньги, краденые деньги. Я не в силах был дольше хранить мою тайну и пришел к вам, чтобы все рассказать.

. – И прекрасно сделали, Луво, – сказал кюре, придя в восторг от того, что судовщик сам подсказал ему решение. – Никогда не поздно исправить ошибку. Я пойду вместе с вами к Можандру. Вы во всем ему признаетесь.

– Завтра, господин кюре!

– Нет, Франсуа, немедленно.

Видя, как мучается бедняга, как нервно мнет он в руках фуражку, кюре продолжал мягко настаивать:

– Пожалуйста, Луво, прошу вас – немедленно, раз мы оба пришли к такому решению!

V. ЧЕСТОЛЮБИВЫЕ МЕЧТЫ МОЖАНДРА

Сын!

У Можандра есть сын!

Он не сводит с него глаз, сидя против него на скамейке вагона, который с грохотом уносит их в Невер.

Это настоящее похищение.

Старик увез сына, даже не поблагодарив как следует, точно бродяга, которому в лотерее достался главный выигрыш, и он спешит скрыться.

Старик решил сразу оторвать ребенка от всех его старых привязанностей. Он жаден теперь в самой своей нежности, как прежде был жаден на золото.

Ничего не давать никому! Ни с кем не делиться!

Его сокровище – для него одного, и никто пусть на него не глазеет.

В ушах у Можандра шум, подобный шуму поезда.

Голова его пышет, как паровоз.

А мечты несутся быстрее всяких паровозов и всяких поездов, перескакивая через дни, месяцы, годы.

В его мечтах Виктору двадцать лет, и на нем темно – зеленый мундир с серебряными пуговицами.

Студент Лесного института!

У студента Можандра как будто бы даже шпага на боку и треуголка, сдвинутая на ухо, как у студента-политехника, – все институты и все мундиры смешались в грезах Можандра.

Да и не все ли равно!

Можандр не скупится ни на галуны, ни на позолоту.

Ведь денег хватит, чтобы заплатить за все это… И Виктор будет «образованным господином», раззолоченным с ног до головы.

Мужчины будут снимать перед ним шляпы.

Самые красивые женщины будут от него без ума.

А где-нибудь в уголке будет сидеть старик с мозолистыми руками и с гордостью говорить:

«Вот мой сын!»

«Ну как дела, сынок?»

«Сынок» тоже грезит, надвинув на глаза берет, в ожидании золоченой треуголки.

Ему бы не хотелось, чтобы отец заметил, как он плачет.

Разлука произошла так неожиданно!

Клара поцеловала его, – ее поцелуй и сейчас еще горит у него на щеке.

Папаша Луво отвернулся.

Мамаша Луво побледнела.

А Мимиль, чтобы его утешить, принес ему свою миску с супом.

Все! Даже Мимиль!

Как-то они будут жить без него?

Как-то он будет жить без них?

Будущий студент Лесного института настолько взволнован, что всякий раз, когда отец к нему обращается, отвечает:

– Да, господин Можандр.

Далеко еще не все напасти кончились для маленького судовщика с «Прекрасной нивернезки».

Сделаться «образованным господином» стоит не только денег, но и больших жертв и огорчений.

И Виктора охватывают смутные предчувствия, а скорый поезд, свистя, проносится по мостам над пригородами Невера.

Виктору кажется, что он уже видел когда-то, в далеком, печальном прошлом, и эти тесные улицы и эти узкие тюремные окна, откуда свешиваются жалкие лохмотья.

Теперь под ногами у них уже мостовая. Вокруг движется и гудит суетливая вокзальная толпа, снуют зеваки, толкаются носильщики с багажом, стучат колеса фиакров, тяжелых омнибусов, осаждают их шумно путешественники с затянутыми в ремни пледами.

Виктор с отцом выезжают в экипаже за ворота вокзала.

Плотника не покидают его мечты.

Ладо немедленно преобразить Виктора.

И прямо с вокзала он отправляется со «своим сыном» к портному коллежа.

Новенькая мастерская, блестящие прилавки. Хорошо одетые господа, словно сошедшие с цветных гравюр, что развешаны по стенам, с покровительственной улыбочкой открывают посетителям двери.

Они показывают папаше Можандру обложку «Журнала мод», на которой изображены курящий ученик коллежа, амазонка, джентльмен в охотничьем костюме и невеста в белом атласном платье.

У портного под рукой модель форменного мундира, подбитого волосом на груди и на спине, с прямыми полами, с золочеными пуговицами.

Он раскладывает модель перед плотником, а тот, сияя от гордости, восклицает:

– Вид у тебя будет прямо как у военного!

Какой-то человек в одной жилетке, с сантиметром вокруг шеи, подходит к ученику Можандру.

Он снимает мерку: ширина бедер, талия, спина.

Эти манипуляции вызывают у маленького судовщика воспоминания, от которых у него на глаза навертываются слезы, – причуды бедного палаши Луво, воркотню «женщины с головой», все то, что он покинул.

Со всем этим покончено.

Прилично одетый молодой человек, которого Виктор видит перед собою в большом зеркале примерочной, не имеет решительно ничего общего с маленьким подручным на «Прекрасной нивернезке».

Портной кончиком сапога пренебрежительно вталкивает под прилавок, словно кучу лохмотьев, обесславленную матросскую блузу.

Виктор чувствует, что все это – его прошлое, от которого его заставили отказаться.

И не только отказаться!

Ему запрещено даже вспоминать о нем!

– Надо решительно избавиться от недостатков вашего прежнего воспитания, – строго сказал г-н директор, не скрывая своего недоверия к новичку.

А для того, чтобы это перерождение пошло легче, решено, что ученика Можандра только раз в месяц будут отпускать из училища.

О, как горько он плачет в первый вечер в углу мрачного и холодного дортуара, между тем как другие ученики храпят на железных кроватях, а надзиратель при свете ночника украдкой глотает роман, страницу за страницей!

Как страдает он во время проклятых перемен от толчков и издевательств своих товарищей!

Как грустно ему на уроках, когда он сидит, низко склонившись над партой, вздрагивая от окриков классного наставника, который со всего размаху хлопает ладонью по кафедре, повторяя одну и ту же фразу:

– Нельзя ли потише, господа!

Этот крикливый голос поднимает со дна души муть тяжелых воспоминаний, отравляет жизнь Виктору.

Он напоминает ему мрачные дни его раннего детства, лачугу в предместье Тампль, побои, драки – все то, что он успел забыть.

И он в отчаянии цепляется за образы Клары, «Прекрасной нивернезки»– это единственные проблески солнца во мраке его жизни.

Вероятно, поэтому классный наставник и находит, к своему удивлению, на каждой странице любой книги ученика Можандра рисунок баржи.

Виктор воспроизводит одну и ту же баржу с упорством одержимого.

То она медленно, как по узкому каналу, поднимается вверх по полям книги.

То, как на мель, садится прямо на теорему, забрызгивая чертежи и текст доказательств.

То на всех парусах плывет по океанам карты полушарий.

Именно на океанских просторах она особенно кичливо распускает паруса, развевая по ветру свой флаг.

Директору в конце концов надоело выслушивать по этому поводу обстоятельные доклады, и он вызывает отца.

Плотник поражен:

– Такой послушный мальчик!

– Он упрям, как осел.

– Такой умный!

– Ему ничего нельзя вдолбить в голову.

И никто не хочет понять, что ученик Можандр выучился читать в лесу, глядя на страницы книги через плечо Клары, а ведь это совсем не то, что зубрежка геометрии под надзором лохматого классного наставника.

Вот почему ученик Можандр из «среднего» отделения скатывается в «младшее».

Дело в том, что между уроками учителя в Корбиньи и уроками преподавателей коллежа в Невере большая разница.

Велико расстояние, которое отделяет учителей в шапочках из кроличьей шкурки от преподавателей в шапочках из горностая.

Можандр-отец в отчаянии.

Ему кажется, что ученый-лесовод в треуголке удаляется от него семимильными шагами.

Он сердится, он умоляет, он дает обещания:

– Может быть, тебе нужны дополнительно уроки? Учителя? Я приглашу к тебе самых лучших. Самых дорогих!

Между тем ученик Можандр попадает в разряд лентяев. «ведомость» безжалостно свидетельствует о его тупости.

Он и себе самому кажется глупым.

С каждым днем он все больше впадает в тоску и уныние.

Если бы Клара и другие члены семьи могли видеть, что сделали с их Виктором!

Как широко распахнули бы они двери его тюрьмы!

От всей души предложили бы они ему разделить с ними последний кусок хлеба, последний обломок доски!

Потому что они тоже несчастны.

Дела идут все хуже и хуже.

Баржа день ото дня ветшает.

Виктор знает об этом из писем Клары, время от времени получаемых с размашистой бездушной пометкой «просмотрено», которую небрежно, красным карандашом делает сам директор, не выносящий этой «подозрительной переписки».

«Ах, если бы ты был с нами!.. – восклицает Клара в своих письмах, по-прежнему нежных, но все более и более грустных. – Ах, если бы ты был с нами!..»

Может быть, и в самом деле прежде все шло отлично и все было бы спасено, если бы Виктор вернулся?

Ну что же, Виктор спасет все.

Он купит новую баржу.

Он утешит Клару.

Он поправит дела.

Тот, кого они любили, не отплатит им черной неблагодарностью. Тот, кого они приютили, будет им небесполезен.

Но для этого надо стать взрослым.

Надо зарабатывать деньги.

Надо получить образование.

И Виктор принимается за книги.

Пусть теперь летают вокруг него бумажные стрелы, пусть классный наставник изо всей силы стучит по кафедре и, как попугай, повторяет: «Нельзя ли потише, господа!»-Виктор уткнулся носом в книгу и не отрывается от нее.

Он больше не рисует барж.

Он не обращает внимания на шарики из жеваной бумаги, которые расплющиваются, ударяясь об его лицо.

Он зубрит… Он зубрит…

«Письмо для ученика Можандра».

Ах, как хорошо! Письмо Клары застает его в самый разгар занятий, чтобы подбодрить его и принести с собой аромат свободы и нежности.

Виктор прячет голову под парту, чтобы поцеловать кривые строчки адреса, написанные с трудом, дрожащей рукой, словно непрерывная килевая качка судна толкала стол, на котором писала Клара.

Увы! Не от качки, а от волнения дрожала рука Клары.

«Кончено, дорогой Виктор! «Прекрасной нивернезке» больше не плавать. Она развалилась и, развалившись, разорила нас.

На корме прибили черную доску с надписью: «Продается на слом».

Приходили какие-то люди, все оценили, все описали – от багра Экипажа до люльки, в которой спит маленькая сестренка. Кажется, все это продадут, и у нас больше ничего не останется.

Что с нами будет?

Мама может умереть с горя, а папа так изменился…»

Виктор не дочитал письма.

Буквы кружились у него перед глазами, лицо горело, как в огне, в ушах звенело.

О, как далек он был сейчас от классной комнаты!

Усталый от занятий, измученный горем, истомленный лихорадкой, он бредил. Ему казалось, что его несет вниз по течению Сены, по красивой прохладной реке.

Ему захотелось освежить себе лоб ее водой. Потом он смутно услышал звон колокола.

Очевидно, то был буксирный пароход, шедший в тумане. Затем раздался шум стремительного потока, и он закричал:

– Наводнение! Наводнение!

Он вздрогнул при мысли о мраке, сгустившемся под сводами моста, и вдруг среди всех этих видений перед ним, под абажуром, появилась лохматая голова испуганного наставника:

– Вы больны, Можандр?

Ученик Можандр серьезно болен.

И хотя доктор отрицательно качает головой, когда бедный отец, провожая его до дверей коллежа, спрашивает сдавленным от волнения голосом: «Ведь он не умрет, как вы думаете, правда?» – видно, что доктор не вполне в этом уверен.

Не уверены и его седины.

Робко говорят они «нет», словно боясь себя скомпрометировать.

Нет уже речи ни о зеленом мундире, ни о треуголке.

Дело идет только о том, чтобы спасти ученика Можандра от смерти.

Доктор дал ясно понять, что мальчику необходимо вернуть свободу, если только он выкарабкается…

Если он выкарабкается!

Мысль, что можно потерять только что найденного сына, опрокидывает все честолюбивые планы разбогатевшего отца.

Конечно, он отказывается от своей мечты!

Он готов собственными руками похоронить студента Лесного института. Готов, если нужно, заколотить крышку его гроба.

И не станет носить по нем траура…

Лишь бы только тот, другой, остался жить!

Лишь бы он заговорил с ним, лишь бы поднялся, обвил его шею руками, сказал бы ему: «Успокойся, отец. Я выздоровел».

И плотник наклоняется над кроватью Виктора.

Ну вот и все. Старое дерево рассечено до сердцевины. Сердце Можандра смягчилось.

– Мальчик мой! Я отпущу тебя, ты уедешь. Ты вернешься к ним, ты еще поплаваешь. Я буду счастлив, если хоть изредка буду видеть тебя.

Теперь звонок не звонит уже ни на перемену, ни перед обедом, ни перед началом занятий.

Наступили каникулы, большой коллеж опустел.

Не слышно ничего, кроме плеска фонтана да чириканья воробьев во дворе.

Стук редких экипажей доносится слабо и глухо – на улице сделан настил из соломы.

И вот среди тишины и одиночества ученик Можандр приходит в сознание.

Он поражен, увидев, что лежит в белоснежной постели, под высоким коленкоровым пологом. Вокруг него – покой, полумрак, уединение.

Ему хочется приподняться на подушке, раздвинуть полог, чтобы посмотреть, где он находится, но, хотя он и чувствует себя вполне отдохнувшим, сил у него не хватает, и он ждет.

Он слышит чей-то шепот. Кажется, будто по комнате ходят на цыпочках, слышно знакомое постукивание, словно половая щетка прогуливается по паркету.

Виктор когда-то уже слышал это постукивание.

Где же?

Да на палубе «Прекрасной нивернезки».

Да! Да! Конечно, это тот же самый стук.

И больной, собрав все свои силы, кричит слабым голосом, который кажется ему очень громким:

– Эй! Экипаж! Эй!

Занавеска раздвигается, и в ослепительном солнечном свете он видит перед собою всех близких, чьи имена он так часто называл в бреду.

Всех! Да, всех!

Все собрались здесь: Клара, Можандр, папаша Луво, мамаша Луво, Мимиль, маленькая сестренка и старая ошпаренная цапля – Экипаж, худой, как его багор, молча улыбается ему во весь рот.

И все руки протянуты к нему, и все головы склонились над ним, и сколько поцелуев, сколько улыбок, сердечных рукопожатий, вопросов!..

– Где я? Как вы здесь очутились?

Но предписание доктора – закон.

Седовласый доктор не шутил, отдавая распоряжения, – нужно спрятать руки под одеяло, молчать, не волноваться.

Чтобы не давать мальчику говорить, болтает без умолку Можандр:

– Представь себе, десять дней тому назад, как раз в тот день, когда ты заболел, я зашел к директору поговорить о тебе. Он сказал, что ты делаешь успехи, что ты работаешь как вол… Вообрази, как я был доволен! Я попросил разрешения повидаться с тобой. За тобой послали, и вдруг в кабинет директора вбегает взволнованный наставник. У тебя начался первый приступ горячки. Я бегу в больницу; ты меня не узнал. Глаза у тебя горели, как свечи, и ты бредил. Ах! Бедный мой мальчик! Ты опасно заболел. Я ни на минуту не отходил от тебя. Ты болтал всякую всячину. Говорил о «Прекрасной нивернезке», о Кларе, о новой барже. Всего и не припомнишь! Тогда я вспомнил о письме, о письме Клары! Его нашли у тебя в руках и передали мне. А я совсем о нем позабыл. Вынимаю из кармана, читаю, ударяю себя по лбу и говорю себе: «Можандр! Так нельзя. Нехорошо из – за собственного горя забывать о беде друзей». Пишу им всем, чтобы они приехали к нам. Никакого ответа. И вот, как только тебе стало лучше, я отправляюсь за ними и привожу их к себе домой, и они живут там и будут жить до тех лор, пока мы не устроим их дела. Верно. Луво?

На глазах у всех блестят слезы, и – бог с ним, с седовласым доктором, – обе руки Виктора выскальзывают из-под одеяла, и он обнимает Можандра так, как никогда еще не обнимал: это настоящий поцелуй любящего сына.

Виктора нельзя еще везти домой, поэтому все сходятся вот на чем: Клара останется возле больного – ухаживать за ним и развлекать его.

Мамаша Луво займется хозяйством. Франсуа поручается наблюдение за постройкой дома – плотник начал строить его на главной улице.

Что касается Можандра, то он поедет в Кламси.

Ему нужно повидать там знакомых, которые сплавляют большие партии леса.

Эти люди будут в восторге заполучить такого опытного судовщика, как Луво.

Нет, нет! Без всяких разговоров! Это дело решенное! Это проще простого.

И уж, конечно, Виктор не станет возражать.

Теперь его поднимают с постели и в большом кресле подкатывают к окну.

Он наедине с Кларой в тихой больничной палате.

Он счастлив.

Он благословляет свою болезнь.

Благословляет продажу «Прекрасной нивернезки». Благословляет все продажи и все болезни на свете.

– Помнишь, Клара, как я правил рулем, а ты приходила и садилась около меня с вязаньем?

Клара хорошо это помнит; она опускает глаза, краснеет, и оба смущенно умолкают.

Ведь теперь это уже не тот маленький мальчик в красном берете, что не доставал ногами до палубы, когда садился верхом на румпель.

Да и она, когда приходит утром и, сняв платочек, бросает его на кровать, выглядит уже совсем взрослой девушкой – так округлились ее руки и так стройна ее талия.

– Приходи раньше, Клара, и оставайся как можно дольше.

Так хорошо завтракать и обедать вдвоем у окна, задернутого белой занавеской.

Они вспоминают раннее детство, похлебку, которую ели одной ложкой, сидя на кровати.

Ах, эти воспоминания детства!

Они, как птицы, порхают по школьному лазарету. Они вьют себе гнезда в каждой складке занавесок, – ведь каждое утро появляются все новые воспоминания и каждое утро все начинается сызнова.

Право, слушая эти разговоры о минувшем, можно подумать, что это восьмидесятилетние старик и старуха, для которых ничего не существует, кроме далекого прошлого.

Разве нет будущего, которое тоже может оказаться прекрасным?

О! Конечно, есть и будущее, и они часто думают о нем, но никогда не говорят.

Впрочем, чтобы разговаривать, вовсе не обязательно произносить слова. Особая манера брать друг друга за руку и заливаться румянцем по каждому поводу гораздо красноречивее всяких слов.

Виктор и Клара целыми днями разговаривают на этом языке.

Именно поэтому они часто бывают молчаливы.

Поэтому-то и дни летят с такой быстротой и месяц проходит так незаметно, что его и не видишь.

Поэтому-то и доктор вынужден в один прекрасный день, взъерошив седины, выпустить больного из лазарета.

Как раз к этому времени возвращается из поездки Можандр-отец.

Дома он застает всех в сборе. И когда бедняга Луво взволнованно спрашивает его:

– Ну как? Берут они меня к себе?..

Можандр не может удержаться от смеха.

– Берут ли они тебя, старина? Да ведь им как раз нужен хозяин для нового судна, – они еще благодарили меня, это для них как подарок.

Кто это «они»?

Но папаша Луво так счастлив, что ни о чем больше не спрашивает.

И, без долгих сборов, они все вместе отправляются в Кламси.

Какая радость ожидает их, когда они подходят к берегу канала!

У пристани, снизу доверху разукрашенная флагами, великолепная новая баржа поднимает среди зелени свою отполированную мачту.

На нее наводят последний лоск. А корма, на которой написано название судна, еще накрыта серым холстом.

У всех вырывается крик:

– Ах, какая красавица!

Луво не верит своим глазам.

– Чересчур красива! Я не решусь управлять такой баржей. Она сделана не для того, чтобы на ней плавать. Ее надо бы под стеклянный колпак.

Можандру пришлось втолкнуть его на мостик, откуда Экипаж подавал им знаки.

Как?!

И Экипаж преображен?

Преображен, починен, заново проконопачен.

Даже багор и деревянная нога у него совсем новые. Это любезность хозяина, человека, видимо, сведущего и предусмотрительного.

Нет, вы посмотрите!

Палуба начищена, сделаны перила! Есть и скамейка, где можно посидеть, и навес, где можно укрыться от непогоды.

Трюм может вместить двойной груз.

А каюта!.. Ах, какая каюта!

– Три комнаты!

– Кухня!

– Зеркала!

Луво увлекает Можандра на палубу.

Он растроган, от нервного возбуждений весь трясется, так же как и серьги у него в ушах.

Заикаясь, он говорит:

– Можандр, старина..

– Что случилось?

– Ты забыл только одно…

– Что же именно?

– Ты не сказал мне, у кого я буду плавать.

– Тебе так хочется знать?

– А как же, черт возьми!

– Ну ладно! У себя самого.

– Как так?.. Значит… баржа…

– Твоя!

Нет, что же это такое, дети мои!

Такой удар в самое сердце!

По счастью, хозяин – человек предусмотрительный – догадался поставить скамейку на палубе.

Луво рухнул на нее как подкошенный.

Это невозможно… Такого подарка он не примет.

Но у Можандра на все готов ответ:

– Пустяки! Ты забываешь о наших старых счетах, о тех деньгах, что ты истратил на Виктора! Не беспокойся, Франсуа, я еще в долгу перед тобою.

И старые приятели обнялись, как братья, – на этот раз со слезами.

Да, конечно, Можандр все обдумал и все устроил так, чтобы сюрприз был полным, и, пока они обнимаются на палубе, из леса выходит священник, ветер надувает хоругвь, впереди – музыканты.

Это еще что?

Ну как же! Освящение баржи.

Торжественная процессия жителей Кламси явилась для участия в празднестве.

Хоругвь развевается по ветру.

Музыка гремит.

Дзинь-бум-бум…

Лица у всех веселые.

И над всем этим – чудесное летнее солнце, в лучах которого сверкает серебряный крест и пламенеют медные трубы музыкантов.

Какой чудесный праздник!

Вот убрали холст, скрывавший ахтерштевень, и на лазоревом фоне засияло красивыми золотыми буквами название баржи: