Текст книги "Блуждающие звезды"

Автор книги: Алейхем Шолом-

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

Глава 71.
Письмо

«Мой дорогой, моя блуждающая звезда!

Самая изобретательная фантазия не в состоянии так дико запутать положение и привести к такому причудливому, такому невероятному сплетению обстоятельств, какие создал слепой случай.

Но я еще слишком взволнована переживаниями последних двенадцати часов и чувствую, что не в состоянии высказать и сотой доли того, что хотела бы сказать тебе лично.

Вкратце сообщаю, что только слепая фортуна привела меня вчера вечером в Никель-театр на твой бенефис. Если сердце мое не разорвалось на части, когда я узнала, что Уриель Акоста – это ты, значит, мое сердце из стали. В оцепенении просидела я весь второй акт. К сожалению, только второй акт, потому что вдруг произошел совершенно неожиданный скандал. Нас узнали в ложе, раскрыли наше инкогнито самым безобразным образом, и меня заставили бежать из театра, хотя бог мне свидетель, что я рвалась назад, чтобы еще раз посмотреть на тебя, еще раз услышать твой голос, который не переставал звучать в ушах моих все годы наших скитаний по свету.

Но погоди, это еще не все. Придя домой, я застала у себя на столе кучу писем, из которых многие, судя по почтовому штемпелю, прибыли уже давно, но не были мне переданы своевременно из-за цензуры, которую позволил себе, без моего ведома и согласия, учредить над моей перепиской мой менеджер, хоть он и чистокровный англичанин и джентльмен. Кончилось тем, что сегодня утром я вызвала его и без долгих разговоров, без всяких околичностей, коротко и ясно заявила, что с сегодняшнего утра считаю себя свободной от ангажемента… Он может обращаться в суд, требовать неустойку – это его дело.

Но не в этом суть. Главное то, что в куче писем было и твое письмо. Я читала и перечитывала его несчетное число раз, и в моей душе заклокотал ад. Целуя каждую букву твоего дорогого письма, я обливала его слезами. Почему вдруг слезы? – спросишь ты. Это я оплакивала наше невозвратное детство, нашу счастливую юность, нашу раннюю любовь, которая теперь, быть может, будет жарче и пламеннее, чем тогда, но никогда уже – чего греха таить? – не будет так кристально чиста, так небесно-возвышенна, так детски-наивна, как тогда, в нашем маленьком, бедном, незабываемом Голенешти.

Ах, Голенешти! Ты спрашиваешь в своем письме, помню ли я, что мне сказала старая гадалка в маленьком местечке в Галиции. Но каким образом ты узнал об этом? Ты, надо думать, расспрашивал обо мне так же, как я о тебе. Почему же ты, злой человек, так отчаялся найти меня, что позволил другой, тоже примадонне, быть может более красивой, чем я, но гораздо более глупой, хвастать перед всеми, что ты – ее избранник? Но, ах, что я говорю! Как смею упрекать тебя, когда я сама силою самых разнообразных, необычайно запутанных обстоятельств была вынуждена надеть на себя золотые цепи?.. Но не будем говорить о цепях, которые мы вольны в любую минуту разорвать и сбросить с себя, – стоит нам только захотеть… Условимся лучше, где бы нам сегодня встретиться. Внизу ты прочтешь адрес. Между четырьмя и пятью ты найдешь меня там, если будешь хорошо искать. Мы будем там одни и сможем наговориться вволю, – у нас ведь есть о чем поговорить. Будь же там сегодня между четырьмя и пятью и ищи меня. Я приказываю тебе быть. Нет, неправда! К чему скрывать? Не приказываю, а прошу тебя, умоляю, изнываю по тебе, падаю к твоим стопам и целую тебя, целую. Слышишь? Целую тебя!

Рейзл».

Глава 72.
Снова Брайнделе-козак

Шолом-Меер Муравчик явился к своему новому другу Рафалеско точно в назначенный час, но не застал его дома. На столе лежала записка, оставленная, очевидно, для него. Он прочитал ее.

Дорогой Муравчик! Я уезжаю из Нью-Йорка на несколько часов. Когда возвращусь, не знаю. Нашу поездку отложим до другого раза. Прошу вас извиниться за меня – вы знаете перед кем и знаете как. Вашей услуги я никогда не забуду.

Ваш Л. Рафалеско

– Все дурные сны, что приснились мне этой ночью, и прошлой ночью, и во все ночи моей жизни, на суше и на море, – да падут на головы моих врагов! Актер остается актером, будь он из самой что ни на есть порядочной семьи. Человек договаривается точно о часе, человек горит, пылает, чуть не умирает, – и вдруг…

Муравчик сделал полный оборот назад и хотел было плюнуть и уйти, как вдруг послышался стук в дверь: тук-тук.

Муравчик обрадовался: верно, он…

– Войдите.

Снова: тук-тук. «Нет, видать, не он». После повторного «войдите» послышалось в третий раз: тук-тук. Тут уж Муравчик вышел из себя.

– Головой об стенку! – крикнул он.

Дверь тихо отворилась, и вошла… Брайнделе-козак.

Если бы вместо Брайнделе-козак вошел, например, сам Гоцмах с того света, наш Муравчик не был бы более изумлен, чем в эту минуту. Он все же нашел в себе достаточно силы, чтобы сразу взять себя в руки. Спустя полминуты это был прежний, никогда не теряющийся, никогда не унывающий, неизменно веселый, жизнерадостный Муравчик. С исключительной приветливостью, с дружески протянутой рукой и громким хриплым смешком он приветствовал Брайнделе-козак:

– А, здравствуйте! Откуда бог привел? Вот уж подлинно с неба свалились, из яйца вылупились! Этакая гостья! Как поживаете, Брайнделе – тьфу, простите – мадам Черняк?

Но у мадам Черняк не нашлось ни единого слова в ответ. Она остановилась у дверей в своей красной ротонде, точно парализованная, и была не в силах двинуться с места.

И в этом нет ничего удивительного: если Муравчик знал хотя бы понаслышке, что Брайнделе-козак обретается где-то в Америке, то ей и во сне не снилось, что она может встретиться здесь, в Нью-Йорке, со своим бывшим смертельным врагом Шолом-Меером Муравчиком. И еще где? У Рафалеско. И когда? В тот самый момент, когда она, мадам Черняк, пришла спасти человека от грозящей ему большой беды.

От своего нового приятеля Нисла Швалба Брайнделе-козак узнала ужасную новость: Рафалеско наотрез отказывается от брака с примадонной Генриеттой Швалб, и ее братец Нисл Швалб уже отправился к адвокату, – он собирается подать на Рафалеско жалобу в суд за нарушение данного обещания («брич оф промис»). Не говоря уже о том, что ломжинский кантор, его жена, мистер Кламер и другие готовы показать под присягой, что видели примадонну в объятьях Рафалеско еще на пароходе во время переезда через океан, Нисл может чуть не пол-НьюЙорка, в том числе и ее, мадам Черняк, поставить в свидетели, что состоялась официальная помолвка по всем установленным правилам: с шампанским, поцелуями и битьем тарелки… Словом, Нисл Швалб клянется самыми страшными клятвами, что подымет такой скандал, какого еще не видал Нью-Йорк со дня открытия Америки Колумбом. Ну, как же она, мадам Черняк, может до этого допустить? Во-первых, жаль Рафалеско. Молодой артист, восходящая звезда, едва распускающийся цветок, – ведь он рискует в самом начале испортить себе карьеру. Во-вторых, у мадам Черняк были и свои личные соображения. Читатель не забыл, конечно, что с приездом знаменитой коммуны «Кламер, Швалб и К°» в Нью-Йорк в жизни мадам Черняк началась новая полоса, открылась новая глава под названием «Нисл Швалб». Нисл Швалб был ее последней надеждой, последней станцией на ее долгом скитальческом пути, единственной звездой, еще мерцавшей на ее темном небосклоне… Она готова была поэтому на всякие жертвы ради него. Как говорится, в огонь и в воду.

Бедная Брайнделе-козак!.. Ее любовь к Нислу Швалбу была так же горяча, – а возможно, еще горячее, – чем первая девичья любовь…

И право же, в этом нет ничего предосудительного: давно пора и ей, мадам Черняк, зажить, как все люди, доплыть до тихой пристани, свить себе свое постоянное гнездышко; полно ей копить да копить доллары, вечно странствовать по свету, не имея нигде своего угла и пристанища.

Не удивительно поэтому, что Брайнделе-козак была готова на любые жертвы во имя своего нового кумира – Нисла Швалба. Он передал ей содержание своего утреннего разговора с Рафалеско и рассказал о посещении Никель-театра Розой Спивак, явившейся на вчерашний спектакль в сопровождении Гриши Стельмаха. Брайнделе-козак мигом смекнула, в чем дело, сразу взвесила все обстоятельства и сделала свои выводы: во-первых, Роза Спивак, надо полагать, появилась в Никель-театре не случайно, – нет сомнения, что она пришла на спектакль ради Рафалеско. Во-вторых, отсюда ясно, что они заранее списались и между ними была договоренность, что она придет на его дебют. В-третьих, спрашивается: для чего же в таком случае была нужна вся комедия у ломжинского соловья с битьем тарелки, поздравлениями и поцелуями? Очевидно, для отвода глаз. А коли так, надо забежать к этому молодцу хотя бы на минутку. Ей бы только в глаза ему взглянуть, – больше ей ничего не надо. А уж мимоходом она постарается расположить его к себе сладкими речами, вкрасться к нему в доверие. Может быть, при помощи Рафалеско она, мадам Черняк, найдет доступ к своей бывшей приятельнице Розе, к которой ее упорно не пускают и которая даже на письма ей не отвечает. О, если бы только ей, мадам Черняк, удалось переговорить с Розой, – она уж сумела бы повернуть колесо фортуны в желательном ей направлении. «Парень» обвенчается с Генриеттой Швалб, а затем… О, затем все будет прекрасно, «олл райт», как говорят в этой стране.

С такими радужными видами на будущее мадам Черняк, расфуфыренная и напудренная, вошла в комнату Рафалеско и неожиданно столкнулась там со своим злейшим врагом Шолом-Меером Муравчиком.

Последний, заметив, что с Брайнделе-козак случилось то же, что некогда с женой Лота, проникся к ней состраданием и поспешил на помощь:

– Что и говорить, вы очень поправились, не сглазить бы, в этой стране. Вы, право, ни чуточки не изменились. Наоборот, вы даже помолодели, намного помолодели. Если бы не ваша красная ротонда, я бы вас ни за что не узнал, дай мне боже столько счастья и удач!

Мадам Черняк, не привыкшая к таким комплиментам из уст «вероломных мужчин», растаяла, как масло на солнце. Ее круглое лунообразное лицо сразу изменилось, раскраснелось, покрылось испариной. В эту минуту она готова была простить Муравчику все прошлое, забыть все обиды, нанесенные ей этим хриплым бездельником, все муки, причиненные ей когда-то этим флигель-адъютантом Щупака, и даже маленький должок, который остался за ним. Все-все готова была она забыть в эту минуту. Она распахнула красную ротонду, придвинулась к Муравчику, стул к стулу, и между ними завязался оживленный разговор, который мы передаем с почти стенографической точностью.

Глава 73.
Разговор по душам

Вот тот разговор, который произошел между Брайнделе-козак и Шолом-Меером Муравчиком.

Брайнделе-козак. Кого-кого, но вас я уж никак не думала встретить здесь.

Муравчик. Значит, вам на меня наплевать, а я-то думал о вас днем и ночью, во сне и наяву.

Брайнделе-козак. Чтоб вам так жить на свете!

Муравчик. Аминь, и вам того же!

Брайнделе-козак. Вы остались таким же пройдохой, как были. Скажите лучше, где теперь этот аферист, ваш хозяин, чтоб ему сгореть на медленном огне?

Муравчик. Кто? Щупак? В Одессе, чтоб его там холера задушила среди зимы!

Брайнделе-козак. Вы, верно, хотели сказать – чума?

Муравчик. Спорить не буду. По мне, пусть его кондрашка хватит среди бела дня, только бы это не затянулось, сохрани боже, до сильных морозов. А вы, что тут делаете, душечка? Тоже по делу к нашему Рафалеско?

Брайнделе-козак. А то к кому же? Одно только меня удивляет: он в это время всегда бывает дома.

Муравчик. Больше того. Он условился со мной встретиться точно в это время, даже часы наши мы сверили… Как вы живете, кошечка?

Брайнделе-козак. Плохо ли, хорошо ли, на жизнь хватает. Ну, а вы?

Муравчик. По-старому. Суетишься, бегаешь, волнуешься, а едва-едва хватает на воду к каше… Скажите, душечка, о чем это я хотел вас спросить? Да, так что, собственно, вы делаете у этого молодца? У вас есть к нему дело?

Брайнделе-козак. Какие там у нас дела? Вы давно в Нью-Йорке?

Муравчик. Судя по затрещинам, которыми меня здесь угостили, можно подумать, что я сюда приехал в один день с Колумбом. Скажите, душа моя, какие такие дела, например, у вас могут быть с моим шалопаем?

Брайнделе-козак. С каких это пор он стал вашим?

Муравчик. С каких пор? Ха-ха-ха! Представьте себе, я знавал его еще тогда, когда он был всего на одну голову выше кошки.

Брайнделе-козак. Все может быть. Ежели так, то вы, надо думать, имеете на него кой-какое влияние.

Муравчик. Ха-ха-ха! Имею ли я на него влияние?

Брайнделе-козак. Отчего же вы не постараетесь, чтобы скорее была свадьба?

Муравчик. До свадьбы еще далеко, миленькая.

Брайнделе-козак. Вот как? За чем же, собственно, дело стало?

Муравчик. Остановка за одним вот таким малюсеньким существом.

Брайнделе-козак. О каком существе вы говорите?

Муравчик. Я говорю о «младенчике».

Брайнделе-козак. Какой «младенчик»?

Муравчик. Вот как? Вы спрашиваете, какой «младенчик»? Стало быть, вы знаете об этом не больше покойника. Так чего же вы морочите мне голову?

Брайнделе-козак. Не беспокойтесь, я хорошо знаю, о чем говорю. Я говорю о примадонне, а вы морочите мне голову с вашим «младенчиком».

Муравчик. Во-первых, «младенчик» вовсе не мой. А во-вторых, о какой такой примадонне вы говорите?

Брайнделе-козак. А вы о какой примадонне говорите? Я знаю двух примадонн.

Муравчик. Откуда у вас взялись две примадонны?

Брайнделе-козак. Раз вы спрашиваете, откуда взялись две примадонны, стало быть, вы сами понятия не имеете, о чем тут речь.

Муравчик. Знаете что? Подавитесь вы вашими примадоннами!

Брайнделе-козак. Ваша очередь раньше, – вы старше.

Муравчик. Положим, это еще вопрос, кто из нас старше. Я только вижу, что сегодня с вами каши не сваришь. Вы стали еще большей злюкой, чем были.

Брайнделе-козак. А вы были прохвостом и останетесь прохвостом.

Муравчик. А вам с вашим лицом больше пристало бы торговать на виленском рынке, в переулке Гитка-Тойбы.

Брайнделе-козак. А вам только и пристало, что разъезжать с таким негодяем, как Щупак, и возиться с его женами.

Муравчик. Знать бы вам так про свои усы, как я знаю что-нибудь о Щупаке и его женах!

Брайнделе-козак. А кто же, как не вы со Щупаком, заманили дочь кантора и увезли из Голенешти?

Муравчик. Откуда вы знаете про Голенешти? Откуда вы знаете про дочь кантора?

Брайнделе-козак. Ага, теперь вы видите, что я знаю чуточку больше вашего?

Муравчик. Знаете что? Зачем нам ссориться в Америке? Америка – страна мира и согласия. Давайте условимся: я вам расскажу про «младенчика», даю вам честное слово, а вы расскажете мне о примадоннах. Согласны?

Брайнделе-козак. Дайте вашу руку.

Муравчик. Вот вам моя рука.

Брайнделе-козак. Поклянитесь.

Муравчик. Дай мне бог столько…

Брайнделе-козак. Чего столько?

Муравчик. Столько счастья и удач.

Брайнделе-козак. А если нет?

Муравчик. То пусть я превращусь в подошву!

Брайнделе-козак. Ерунда!

Муравчик. Пусть на меня обрушится казарма.

Брайнделе-козак. Чепуха!

Муравчик. Пусть Колумб придет с того света и задушит меня!

Брайнделе-козак. Это не клятва.

Муравчик. Тьфу! Меня даже в пот бросило.

Кончилось тем, что Брайнделе-козак понемногу, исподволь, рассказала Муравчику все, что она знала о Рафалеско и двух примадоннах – Генриетте Швалб и Розе Спивак.

А когда дошла очередь до Муравчика и его «младенчика», Брайнделе-козак увидела, что он виляет и лжет напропалую. Она поднялась, багровая, потная, и, закутавшись в ротонду, разразилась таким смехом, что, казалось, тысячи дьяволов хохочут…

Муравчик даже испугался.

– Что с вами? Припадок?

– Ха-ха-ха! – заливалась мадам Черняк. – Все, что я вам рассказала, чепуха, ерунда, вздор, чушь несусветная, враки, галиматья, прошлогодний снег и больше ничего, ха-ха-ха!

Шолом-Меер состроил такую мину, точно он до глубины души возмущен тем, что мадам Черняк так бессовестно его околпачила. А про себя думал: «Рассказывай сказки своей бабушке!»

На этом задушевная беседа кончилась. Они расстались: Муравчик – очень довольный встречей с мадам Черняк, от которой он получил все нужные ему сведения; она – полная гнева и ярости на хриплого пройдоху, чтоб ему околеть, и на себя самое за то, что она снова позволила одурачить себя этим «вероломным мужчинам» – холера бы побрала их всех, за исключением одного!

Глава 74.
В ресторане Шолома

То, что Брайнделе-козак выболтала Муравчику о «парне» (Рафалеско), о его отношениях с примадонной Генриеттой Швалб и особенно о его романе с красоткой (Розой Спивак), было для него поразительной новостью, открытием исключительной важности. Шолом Меер точно прозрел. Ему стало ясно многое из того, что раньше казалось непонятным, загадочным. Он вспомнил, как Роза некогда металась, волновалась, беспрестанно спрашивала его о Гоцмахе. Так стало быть не Гоцмах ее интересовал, а тот «паренек», который примелькался ему еще там, в проклятом Голенешти.

«Ай да Роза! – мысленно говорил сам с собой Муравчик. – А еще дочь кантора! Ах, Шолом-Меер, Шолом-Меер! Растянуть бы тебя посреди Нью-Йорка и всыпать пятьдесят горяченьких, – ты их вполне заслужил! Как мог ты упустить такой случай и не поживиться ни у жениха, ни у невесты? А когда счастливый случай дал тебе в руки пачку писем Розы, ты не нашел ничего умнее, как заложить их за несколько шиллингов у этого лондонского красавчика, чтоб ему околеть посреди Нью-Йорка! Негодяй! Разорил меня по миру пустил. Будь у меня эти письма, они бы меня озолотили. А теперь мне нельзя и на глаза ей показываться, – она ведь считает меня лгуном и надувалой».

Муравчик на минуту задумался. Потом, точно очнувшись, продолжал беседовать сам с собой.

«Положим, столько болячек Щупаку в Одессе и мистеру Кламеру в Нью-Йорке, сколько денег, с божьей помощью, я наживу на этой истории. Коли ты, Шолом-Меер, и на этот раз дашь маху, то тебе не дела делать, а солому жевать, дай мне боже столько здоровья и удач!»

Внезапно его осенила новая идея, в голове созрел новый, столь блестящий план, что он готов был сам себя одобрительно потрепать по щеке.

«Муравчик! У тебя чертовски умная башка!..»

Между тем приближалась обеденная пора, и Муравчик вышел поискать еврейскую столовую. Вскоре он попал в знаменитый ресторан Шолома, того самого, который изо дня в день помещает свой портрет в газетах, сопровождая его такого рода рекламой:

«Не забывайте вашего друга Шолома, у которого вы каждый день найдете лучшие румынские блюда, кошерные, вкусные, свежие и т. д.».

Ресторан Шолома был почти переполнен, когда Муравчик вошел туда. Чуть ли не все столики были заняты деловыми людьми, привыкшими дорожить каждой минутой. Они закусывали на скорую руку, второпях, «гари оп», с той же поспешностью, с какой все делается в Америке. Муравчик стал искать свободный столик, за которым он мог бы пообедать один и остаться наедине со своими думами и новыми замыслами.

Не успел он оглянуться, как возле него появился, будто из-под земли вырос, рыжий, бритый наподобие актера, расторопный джентльмен с белой салфеткой в руке. Быстро, с ловкостью фокусника, выхватил он из своего кармана автоматическое перо и записную книжку, окинул гостя взглядом своих черных, как уголь, глаз и слегка наклонил голову, как бы желая сказать: «Мистер, заказывайте обед, но только живее, без канители. Сами небось видите, сколько у нас тут посетителей. Гари оп!»

Но на нашего Шолом-Меера Муравчика рыжий джентльмен с белой салфеткой не произвел ни малейшего впечатления. Муравчик спокойно уселся за столик и снял новую шляпу, помятую вчера этим верзилой Нислом Швалбом, «лапищи бы у него отсохли!» Затем вынул из бокового кармана маленькую сложенную вдвое гребенку и, расчесывая волосы спереди на затылок, стал заказывать обед, изобретая собственное меню, подсказанное ему разыгравшимся аппетитом.

– Хорошо наперченный гуляш из пупков, печенки и крылышек – номер один. Бульон с солидным куском курицы – номер два. Вертуты с дробленой лапшой – номер три. Морковный «цимес» с фаршированной шейкой – номер четыре. Рюмочку коньяку «финь-шампань», к ней тертую редьку на гусином сале да добрую кружку пива – номер пять. И – айда с правой ноги, живей, скорей, быстрей, единым духом, лети пухом и нелегкая тебя понеси, налево, кругом, шагом марш!

Последние слова Муравчик, по своему обыкновению, произнес скороговоркой, не переводя дыхания, со свойственной ему живостью.

Рыжий джентльмен с белой салфеткой записал все перечисленные блюда с быстротой, какой позавидовал бы любой стенограф. Затем окинул взглядом все записанное и спросил гостя:

– Виноват, что собственно означает «вертуты»?

Муравчик уставился на рыжего джентльмена своими плутоватыми глазами и полусерьезно, полушутливо произнес:

– «Вертуты» не знаешь? Ну, «густыш». И этого не знаешь? Какой же ты после этого ресторанный лакей? Почему бы тебе лучше не чистить сапог на улице или подметать…

Муравчик не кончил, потому что рыжий джентльмен с белой салфеткой устремил на него свои пылающие, как уголь, глаза, подошел к нему вплотную и заговорил на американско-еврейском диалекте, то есть чуть ли не наполовину вставляя в речь английские слова:

– Мистер, придержите язык! Я вам не лакей, а «вейтер» (кельнер) в еврейском ресторане. Я член юниона. Я…

К счастью, на крик прибежал сам ресторатор Шолом и уладил конфликт, – не то одному из них не сдобровать бы.

Но аппетит Муравчика ни в какой мере не пострадал от этой маленькой перепалки. Наоборот, Мурав чик с наслаждением уплетал заказанные им блюда. А в голове между тем вырисовывались подробности задуманного им плана.

«То, что наш соловушка (Рафалеско) так влюблен в эту красотку (Розу Спивак), совсем для меня неплохо. Наоборот, это будет мне даже в высшей степени на руку. Надо только постараться, чтобы дело у них, сохрани боже, не расклеилось. Я, собственно, против них ничего не имею. Пусть живут и старятся в богатстве и почете. Но что тогда будет со Златкой? То же, что со всеми девицами, которые, поскользнувшись, поверили на честное слово и отдали приданое до свадьбы. Жаль ее, конечно, очень и очень жаль. Но что поделаешь? Поплачет, поплачет и перестанет. Я, разумеется, не оставлю ее в беде. Я не Щупак, у меня не стая жен, как у него, у меня и одной нет… И мне, пожалуй, пора бы уже иметь свой угол, найти пристанище, где бы голову приклонить. До каких пор скитаться по свету, работать на разных идолов. Да к тому же Златка очень милая девушка. Тихая, честная, божья коровка, слишком уж пала она духом, бедняжка. Взять такую в жены – значит, сделать доброе дело. Есть ли «младенчик», нет ли «младенчика», для меня это значения не имеет. Была бы девушка честная. А у меня-то ей будет хорошо, дай мне боже столько счастья и удач! Я не стану попрекать ее прошлыми грехами. Нужды она тоже знать не будет. Я не Щупак, чтоб ему околеть! Разумеется, они – я имею в виду и его и ее – должны будут нас поддерживать… Ничего, не разорятся, на их век хватит; оба здорово зарабатывают, особенно она, говорят, лопатами золото загребает. Должен же он войти в мое положение: я как-никак беру ее нищей, с ребенком. Мало того: со старой мамашей в придачу… Думаю, он не будет долго артачиться, он наверняка согласится, ведь он теперь в моих руках… Пусть только попробует отнекиваться, вилять хвостом, я ему преподнесу к венцу подарочек – «младенчика»…»

– Господин Лапшин, получайте!

Последнее относилось, конечно, к рыжему джентльмену с белой салфеткой. Но так как между ними только что разыгрался инцидент, тот сделал вид, будто не слышит, и, пренебрегая чаевыми, попросил самого хозяина рассчитаться с «Зеленорогом».

Расплатившись за обед и оставив на столе несколько центов кельнеру на чай, Муравчик встал со стула, с видом сытого буржуа погладил свой плотно набитый живот и, закурив сигару, вышел своей приплясывающей походкой прогуляться по Нью-Йорку.