Текст книги "Полина"

Автор книги: Алёшка Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Девица средь житницы, трав луговых,

трудов полевых и озёрной постирки,

и мельниц скрипящих, больших, ветряных,

как будто исконная их властелинка.

За ней наблюдаю в засаде, в лесу,

и злоба, нажива к местам остывает,

в какие грабёж и погибель несу,

хотя говорят, мне Господь помогает.

Я вдруг забываю приказы, фольклор,

свой орден ливонский и прочую ересь…

Она – суть природы с языческих пор,

а я перед ней – просветлившийся немец.

Маленькая

Забавная девушка ростом с машину,

что смотрит задорно и смело на мир,

в меня, что повыше на четверть аршина,

как будто я – Бог, вожделенный кумир.

Удобная форма в классических позах,

к какой тяготею, смотря свысока,

к какой направляю энергии, грёзы,

какая игрива, умна, нестрога.

В ней нет и намёка на пудру и краски,

усталость, старение, ношу и грусть.

Меня оживляют чудесные глазки!

Она, как цветущий и пахнущий куст!

Она самостийна, цветна и текуча,

и так равноценна воде и огню,

мудра, рукодельна, жива и везуча.

Её по-мужски и по-детски люблю!

С ней так упоённо, всевольно и ясно!

Порою немножко властит надо мной.

Она несравненна и даже прекрасна

с немытой и сальной, святой головой!

Живительный вдох

Вы, словно искристая молния в мае,

что стройно и гибко пронзила мой ум.

От голоса я пробудился, растаял.

Отпала кора от ореховых сумм.

Отбросилась цедра, слетела скорлупка,

и я распахнулся на общий погляд.

Иль почкой раскрылся, зацвёл очень чутко,

взирая на Вас и незнаемый сад.

Наполнился силами, красками счастья,

тротилом признаний под Вашим огнём,

и принял во всём золотое участье,

совсем распрощавшись с рутиной и дном!

Расцвёл, будто радуга после осадков,

спасителя-Вас созерцая в лучах.

Вы – солнце медовое, с коим так сладко,

чей свет отражается даже в ночах.

Всё вдруг засияло, взошло, задышало!

Разжались оковы, смирявшие плоть.

В печальном поэте оркестры взыграли!

Залился словами молчащий блокнот.

Я сделался сразу таким всеталантным!

В котёнке проснулись дремавшие львы.

Из мути я вынырнул, сделав желанно

живительный вдох накануне любви…

Елене Тукаловой

Элен

Без Вашего солнца и тёплого неба

дождливые песни и пасмурь в груди.

Нуждаюсь я в пледе, портвейне и хлебе,

что лечат от грусти, какая зудит.

Без святости Вашей я пуст и безбожен,

и шторюсь от мира, округу браню.

Все Ваши портреты с добром, осторожно,

как будто иконы, наследье храню.

Без Вашей улыбки (вишнёвой и белой,

изогнутой, влажной и лечащей всё)

мне сухо, темно и болезненно, серо,

и ровный мой город парует овсом.

Без Ваших речей мир – немая клоака.

Без Вас одиноко, бездомно, темно…

И всю эту слякоть, печали, неблага

способно исправить лишь только одно…

Елене Тукаловой

Однажды сотр…

Однажды сотрусь, как простой карандаш

иль кончусь, как в ручке чернила,

затем я оружием Бога средь чаш

возлягу на днище могилы.

И там дотечёт мой оставшийся сок,

сползая со стенок сосуда…

Отправит ли снова на Землю мой Бог

чрез вечность для нового чуда?

Чтоб снова писал я народам, себе,

вещая про них и высоты,

про волю и тяжести дум и цепей,

про женско-мужские красоты.

Иль просто досохну под слизью червей

среди чернозёмного роя…

Порой в возрожденье я верю первей,

но чаще во что-то второе…

Пришедший

Под белыми сводами чистого храма,

меж окон в полсотню витражных пластин,

горящих огней и свечных килограммов,

прилавка, монахинь, холопов, княгинь,

среди золотых одеяний, распятий

и между взирающих ликов святых,

семей и семеек, детишек и братий,

и книжиц, молитв и нарядов цветных,

под куполом с росписью божьих историй,

средь пары печальных, болезных в поту,

старух, что, как рыбы в построенном море,

на гладком, как лёд, застарелом полу,

меж рамок икон и задумчивых масок

лучами и воздухом спёртым обвит,

по венам табачные, винные краски,

под лохмами, кожей греховный графит…

Деспотия

Тиран намеренно коверкает слова,

холопов учит жить беднее и тупее,

идти по линии, натоптанным следам.

Он чтит толпу, что проще и темнее.

Вот так чабан ведёт своих овец,

стрижёт их вовремя. И шерсти этой тонны.

Как сытый вождь и выспавшийся чтец,

в них сивый бред внедряет упоённо.

Их кормит травами, что выданы землёй,

и греет солнышком, что небо подарило,

и поит водами, что встали под горой,

хваля назначенность свою с улыбкой милой.

Твердит, что враг – коровы и ослы.

Строй уверяет, что родня, но в чине,

что с ними он шагает все версты,

и демонстрирует папаху, плащ овчинный.

Пугает хищником умы и потроха.

Но от волков он защитит хоть сталью.

И стадо ратует за чудо-пастуха.

Но он и пёс прожорливее стаи…

Новая звероферма

Всеобщий навоз и подножная жижа,

как общий раствор для скрепления масс.

Сетями завешаны небо и крыши.

У вольностаральцев отняли их глаз.

Вокруг рогачи и обрюзгшие морды.

Свинячьи бока нарастили козлы.

Шагают бараны так тупо, но гордо.

Быки отдыхают и греют мослы.

А все петухи облачились в величье,

павлиньи наряды геройски надев,

все утки и куры в дворянских обличьях.

А псы стали нагло, по-волчьи глядеть.

Сменились порядки под новым Уставом.

Отрезали крылья белейшим гусям.

Напухшие рожи украли тут право

средь корма и ярок, котят, поросят.

Однажды придёт за безумье расплата!

Цыплята, телята сметут этот бред,

а старых собак растерзают щенята!

Тогда воцарятся свобода и свет!

Любовная нега

В зашторенной тиши

два влажных, спелых тела,

в блаженстве и глуши

свершили общность дела.

Их акт любви венчал.

Их акты чувств спаяли.

Их акты двух начал

скульптурно изваяли.

А позже их союз

судьба раскрыть решила,

нагую связку уз,

как книгу разложила…

Теперь, как два птенца

в гнезде пуховом, взбитом.

В лучах пыли пыльца.

Они довольны, сыты.

Сердца их бьются в такт.

Почти взахлёб дыханья.

Немного взят антракт

для неги и касаний…

Web night

Мне кажется, в жизни все счастья случайны,

хотя не случайна возникшая жизнь!

И вот среди ночи, довольно печальной,

мазок совершила алмазная кисть.

И мех колонковый повёл свои краски,

даря описанье и речи лицу,

что сразу окутало чарами, лаской,

что вжилось в сознание, дух мудрецу.

И так полотно, что белело, молчало,

красивою женщиной вдруг ожило!

Луна среди мрака и звёзд обвенчала

союзность поэта и чтицы живой.

Ласкаемый слух, удивлённые очи

в тот миг, будто пили словесный нектар,

который вещал, улыбал и пророчил,

вносил оживление, бриз и пожар.

Вот так вот нежданно встречаются люди,

чтоб выискать, выточить общий итог!

Вот так вот является дальнее чудо,

застигнув лиричное сердце врасплох…

Елене Тукаловой

Sound

Тобою озвучен мой дар написанья.

Ты голосом жизнь подарила стихам.

За это хочу дать ответ прикасаньем

к рукам и объятьям, желанным устам.

Вдохнула в них суть серебристо и мягко,

как будто толкнула кораблик в ручье,

что в море направился маленькой яхтой.

И, кажется, стал он смелей и прочней.

Иль будто бы шару добавила мощи,

чтоб смог обогнуть всю окружность земли,

чтоб люди, какие нуждаются больше,

мои сотворенья увидеть смогли.

Моя благодарность не знает предела!

Моя благородность воздаст добротой!

Я имя чудесно-святое Елена

внесу в память мира со всей теплотой!

Елене Тукаловой

Островок света и покоя

Средь долгого плаванья, лет ожиданья,

когда я отчаялся дом отыскать,

я вдруг завершил все пути и исканья,

как только увидел её благодать.

Лесная девчонка из ясного клана,

из милой глубинки, где травы, пруды.

Глаза с голубинкой, чуть серым туманом

над гладкими взгорьями мягкой груди.

Мила, утончённа, как фея и нимфа,

что волю не рубит, дарует сто сил.

Причалил к её островочку и рифам,

и без сожаленья корабль спалил.

Я ею проникся, проник в её сути,

и стал поживать в вознесённых мечтах,

в безвестном краю, среди ласки и чуда,

куда я без компаса прибыл в лучах.

На этой планетке раздольно, не тесно,

вокруг только море и синяя высь.

С ней нежно и чайно, тепло, легковесно.

С ней разум спокоен, подразум так чист.

Но средь океана случаются бури…

И всплыло пять досок от шхуны моей.

И выдуло с острова ветреной хмурью.

Вот снова блуждаю, ищу среди дней…

Просвириной Маше

Скончание века

Жизнь стала как скачки мартышек на пони.

Порой на шарах скачут куры, ежи.

Под многими лишь деревянные кони.

Лежачий встаёт, а стоящий лежит.

Пингвины задумали взлёты, паренье,

понурили клювы и крылья орлы,

глядящие в небо желают затменья,

в лихих рысаков превратились ослы,

оволчились шавки, взъерошились кошки

и выплыли рыбы наружу, на свет,

и птицами стали цыплята и мошки,

веселием стали наличия бед,

сражения стали похожи на игры,

а шутки, забавы – на бой детворы;

нырнули в болота и омуты тигры,

покинули норы все черви, кроты,

народы забыли про ход эволюций,

давая планете обратный отчёт.

Земля стала жиже, деревья же гнутся,

а воды отправились вверх и вперёд.

Исчезли законы, мораль и приметы.

А воздух колышется, мокнет в руках.

Слова заменились на вопли меж бреда,

животная речь обрелась на клыках.

Копыта стучат бесновато в корыта.

Все волки решили, что могут тут петь.

Полнейший абсурд и анархия быта.

Вокруг перемены. А скоро – их смерть…

Дождливая хвоя

Тучи роняют прозрачную хвою,

и, ударяясь от тверди, следы,

с мелкой, дождливой, ночною игрою,

всё превращают в потоки воды.

Дождь обретает мотив серебристый

лишь при паденьи, касании струй.

Капельки мчатся в безлунности мглистой

быстрым пунктиром оторванных струн.

В хаосе капель, холодной погоде

скучно сидится в верандной тюрьме.

Только привычная волчья порода

сбрендить не даст в продрогающей тьме.

Многие окна устало померкли.

Темь по округе давно разлилась,

солнечных слуг сновиденьем повергла,

вдруг обозначила мокрую власть.

Тюль отшатнулся от потных окошек.

Кружка кофейная дышит дымком.

Перед очами мелькания мошек.

В горле тоскующий, душащий ком.

Ткань занавесок пыльна и волниста.

Шорох по крыше не хочет смолкать.

Хочется бросить, забыть это быстро,

к Вам прилететь и любовно обнять…

Просвириной Маше

Любовный зов

Она, будто пашня пришедшей весной,

что радует запахом вдох землепашца,

живущего верой и сельской мечтой,

способного диву села удивляться.

Она – расчудесная благость в миру.

В ней нет сумасбродства и злобных участий.

Я с ней, как на мудром, спокойном пиру.

С рассвета до звёзд она дарит мне счастье.

Она – теплота, что лучится на всё.

Душа её – сотня павлиньих узоров.

Она обвивает добротной лозой.

С ней нет неуюта, обид и раздоров.

Она – чистота, как китайская инь,

средь мира, что сорен, завистлив и чёрен.

Манит мою ян её свежесть и синь,

и волосы цвета подсолнечных зёрен.

Просвириной Маше

Девушка-одуванчик

Девушка, как одуванчик средь роз,

взращенных в гуще теплиц и синтетик.

Девушка в блузке с цветками стрекоз,

что разноцветно впечатались в сети.

Девушка, словно медовый сосуд,

как незабвенная данность и верность.

Девушка – сумма приятностей, чуд,

в коей писцу несказанная ценность!

Девушка – вовсе не сон, не мираж,

а стихотворная явь и причина.

Девушка, дух чей – большой вернисаж;

солнышко днём, ну а ночью – лучина.

Девушка, с коей так мало дано,

с коей мечтал быть супругом до смерти.

Девушка, что прикоснулась давно,

и посейчас в головной круговерти…

Просвириной Маше

Борьба за жизнь

В конечном итоге мы все проиграем!

А после слезами всех мать окропит,

придавит нас крышка в июле иль мае,

а после просядут под ношей гробы.

Быть может, отправимся к Богу и небу,

быть может, в желудки, клоаки червей.

Сжуёт чернозём нас, как масло на хлебе,

легко запивая глотками дождей.

Исчезнем под насыпью, коркой гранита,

под травами, снегом, простым забытьём.

Пронзят нас корявые корни, как нити,

когда всё сгниёт под старинным бельём.

Но главное, что мы увидели солнце,

вкушая питания, краски, любовь.

Кроты же прожили во мраке, на донце,

не зная рассвета и красочных снов.

Нас к ним подхоронят. Но всё это позже.

Закон лет отправит нас в мир праотцов.

До этих же пор надо биться хоть лёжа,

чтоб в мире оставить плоды от трудов…

Всесторонняя

Она предо мною предстала влеченьем,

несущей сюжеты и весть в тишине,

дающей раздумья словесным теченьем,

вручающей пыл вдохновенья везде.

Представилась вдруг лицедейкой, певицей

и музой для лент, объективов-кружков,

звездою показов восторженным лицам,

родительской ролью средь старых домов.

Умелым смычком вдруг на мне заиграла,

легко посылая беседный привет.

Она всесторонне себя описала!

А я ей ответил, что я лишь поэт…

Елене Тукаловой

Зелёная паутина

Милейшим сюжетом я занял вниманье.

Её силуэт появился, предстал,

и вызвал живой интерес, любованье,

хотя предо мной мегаполисный бал.

Дворянская суть, белоснежная кожа

под тёмной и ровной глазурью волос,

какие на пряди богини похожи,

какие в проборе, на равный расчёс.

Точёная стать нарасхват всем глядящим.

В ней есть закругления, впадинки, ум.

Душа отзывается многим просящим,

одетым в таланты, лохмотья, костюм.

Сударыня – явный магнит, планетарный,

что тянет железных, алмазных, златых.

За встречу воистину я благодарен

чертятам иль Богу, иль людям, святым!

Глаза – паутина с зелёным раскрасом,

в какие по воле какой-то попал.

В их путах блестяще, тепло и прекрасно,

что выход уже не ищу, не искал…

Елене Тукаловой

Единый клубок

Оргазмы живущих, грехи неумерших,

допитая водка, избитый сосед,

заплатки и лоск на заношенной вещи,

старухи почти не включают уж свет,

скопления в трубах, кишках, на дорогах,

огромные стройки, рассохшийся стык,

две тысячи копий, пародий на Бога

и тысяч пятьсот непрочитанных книг,

лучи-метастазы, кусочки абортов,

в помойке разрезанный, новенький труп,

чины, будто скоп, поросячьи когорты,

карниз еле держит последний шуруп,

поток, распыление сущего бреда,

обильные свалки, ржавеющий лом,

собачьи, кошачьи и крысьи обеды

у морга и двух хирургий за углом,

попойки и драки, тюремные нары,

разводы, сироты, родительский плач,

бордель и кабак – так привычная пара,

сырые фундаменты, сдувшийся мяч,

больные хрущёвки с решётками в окнах,

везде очаги отуплённых, немых,

везде вереницы обиженных, потных,

везде караваны несчастных и злых,

холёные лица с безделием пальцев,

кудряшки и глади на каждом лобке…

Мой город рабов, но нарядных старальцев,

в едином и грязном, побитом клубке…

Ротик-котик

Ночами вдыхаю чернеющий воздух,

разбавленный ветром и запахом шин.

Матрас придавив засыпающим ростом,

вплываю в дремоту под сотней лучин.

Вбираю тоску остывающей мути,

опять пополняя души закрома,

что полные грустью, обиженной крутью,

в какой недовольствий блокноты, тома.

Но всё же в грудине хранится приятье -

та память, что греет меня в темноте…

Вторая подушка в надёжных объятьях,

какие мечтают весь год о тебе…

Просвириной Маше

Волшебная синева

Имея всемерный, преангельский взор,

который зову я небесною призмой,

она так чудесно взглянула в упор,

и вмиг изгнала все мои демонизмы.

И вдруг осветила душевный подвал,

открыла чердак и иные границы.

Минуя разрушенный, тучный развал,

на волю отправились личные птицы.

Весна, бушевавшая в людях, миру,

внеслась и в меня, забурлила, запела!

Казалось, все краски и звуки вберу,

взорвусь стихотворно, оставшись всецелым.

И так всё случилось, внезапно, светло!

Как будто сюжет к ликованью, для сказок.

От стройности мягкой поныне тепло

и пьяно от двух понимающих глазок.

О ней всё в записках своих сохраню.

В ней ясность и свет, и добро, человечность!

И я посейчас её с жаром люблю,

и буду любить безначальную вечность!

Просвириной Маше

Любитель П.М.

Как хочется вновь целовать и лелеять,

до лёгкого хруста в страстях обнимать,

творить все нежняшки и ласкою веять,

и чай с юным мёдом в гостях попивать,

беседовать снова о космосе, свете,

про моды причёсок, про сны и весну,

про травы, цветы и про божьи ответы,

о том, что давно уж «летит всё в пи*ду»,

гулять по далёким маршрутам и весям,

звать дивной и кушать пломбир от куска,

и вылизать влажненький твой полумесяц

от копчика и до ячейки пупка…

Просвириной Маше

Благая

В твоей благодатности я растворяюсь,

святейшеством, лёгкостью полнюсь вовсю.

О губы и волосы, тело ласкаюсь,

как ветер о юный ручей иль лозу.

В твоей благоверности делаюсь чище

и верю всё чаще окружным краям,

опять отрекаясь от грусти и днища,

себя устремляя к чистотам, морям.

В твоём благочестии сладко, уютно,

под шёлковым телом блаженно до снов,

так живо, игриво, немного распутно,

свободно, полётно без думных оков.

В твоём благочувствии, будто бы в мае,

в один миг касаюсь огромной душой

всех-всех огоньков и цветений, и знаний,

и целой природы, простой, кружевной.

В твоём благозначии сам возвышаюсь,

питаясь от чуда, источника слов.

Тебя поднимаю и сам поднимаюсь

до верха деревьев, небес и богов…

Просвириной Маше

Распад алого союза

Пятнадцать яблок с дерева упали

в момент ветров в соседних городках,

когда все старцы и их дети спали,

ведь знали, что калитки на замках.

Но буря всё ж достигла мест великих.

И в чердаке поднялся хлам и сор.

Проник сюда знакомый вор, вселикий,

а строй смотрел багряный, старый сон.

И стали рушится штакетины всей клетки.

Засов был сорван парочкой толчков.

Остались ствол, его листва и ветки.

Очнулся вдруг союз хозяев, псов.

А в миг, когда всё яблоня сронила,

проснулись веки тучных и слепых,

и вдруг заметили, что сад разгородили,

и есть им нечего, под мётлами следы.

Теперь плоды, что красно так алели,

в чужих руках, карманах или ртах.

А старикам остались камни, ели,

осенний голод и бессонный страх.

Но всё ж поверили, что зиму перетерпят,

что по весне родит природа новь.

Одни плоды лишь мимолётны в эре,

в их семенах должны быть суть, любовь.

Поели фрукты, кто посмел их тронуть,

огрызки бросили на западных полях.

Но урожай другой взошёл у новых тронов -

не знающий родни, на новеньких стеблях…

Я вижу жаркий акт

Я вижу жаркий акт, какой мелькает всяко…

Усадьба, шик убранств, картины, полутьма

и бархат белых стен, и мебель в старом лаке,

над полом золотым зеркальность полотна,

душистый запах вин и сырного букета,

охапки васильков и жёлтой череды

средь звёздной тишины несущегося лета,

когда уже святы простейшие цветы;

везде любовь, ковры и волны штор и тюлей,

изгибы спин и губ, сплетенья рук и ног,

нектары пылких тел среди луны июля,

постель, разброс одежд и лоскуты чулок…

И я тут то стону, то тихну, каменею,

потом уже она, а после – в унисон.

Порой она на мне, потом и над нею…

Ах, Боже, я прошу, чтоб это был не сон!

Елене Тукаловой

Марципаны

А очи её – марципаны в глазури,

в овале из ниточек мелких ресниц.

Хотел бы создать я ещё одну суру,

чтоб их красоту воспевать без границ!

Меня бы услышал Аллах всемогущий,

и даже Христос обратился б в ислам.

Глаза – её влажная, райская гуща,

какую Перун или Зевс нам послал.

Наверно, все боги имели участье

в создании этих чарующих мест,

что их же самих за момент, в одночасье

они соблазнили, как хитренький бес.

Поэтому вниз отослали принцессу,

подальше от ангелов, жён и грехов.

И вот она здесь, окаймлённая весом,

дарует землянам секрет и любовь.

Екатерине Курочке

Белорусочка

По мне, она слегка серьёзна и сурова,

отважна и тонка, и ласкова, как луч,

вольготна и права, певуча, темноброва

и мелодична так, как сам скрипичный ключ.

И во все стороны направлен её компас,

с ветрами дружит шток и яркий, чистый флаг.

И к ней щедра вся солнечная ёмкость -

ложится весь загар, как свет, медовый лак.

Она везде смела, как жаркий меч Афины.

Она, как суть весов, чьи чаши хороши.

Живительна, как дождь, рассвет и витамины.

Отрада для округ, где люди, этажи.

Она, как ветвь Руси, побег России белой,

что выдала плоды любимо и любя.

И встретилась вдруг мне вещающей и спелой,

кофейной кроной влас играя и клубя.

Порою снится вдруг, летя ко лбу кометой,

пикируя в мой сон в гранитной темноте,

являясь в тишине волшебнейшим приветом…

И только в этот миг она со мной, во мне…

Елене Тукаловой

Шестая звезда

Вокруг успех, ошибки, люди

и три моста, витринный лоск

и проводов и рельсов путы,

ночами – россыпь белых звёзд.

Но средь всего, почти родного,

что в вечной рухляди, пыли,

пустого, свеже-недурного,

чему мерила – власть, рубли,

во мне мечта стихом сверкает

о ней, далёкой, непростой,

что для других живёт, сияет

в момент порочный иль святой.

Вот так живу, часы листая.

И в грёзах я слегка ожил!

Она – к Кремлю звезда шестая.

И до неё три сотни миль.

Елене Тукаловой

Самопогребенец

Горчичный жар мне грудь тревожит,

и растекается очаг

по тканям, порам бледной кожи,

влипая глубже, будто страх.

Резь одиночья жжёт и режет,

как соляной, густой клинок,

и мозг зудит, себя сам чешет.

Пылает в муках черепок.

Я измолол обиды, грусти

и изжевал весь перец тем,

как жерновами память, чувства,

и из потерь создал тотем.

Ему молюсь, добром венчая.

Слезами множу сталактит.

Но грозы бьют, ветра качают,

и угрожают столб разбить.

Они однажды идол свалят,

какой привалит боль и жар.

Он мне надгробьем лучшим станет

среди камней, деревьев, пар…

Ликёр

Пройдя по питейным домам, ресторанам,

пивным, винокурням и даже дворцам,

побыв в состояниях разных угаров,

и зная секреты любого дельца,

испробовав дюжины вин и портвейнов,

познав коньяки, самогоны и джин,

сварив уже девять рецептов глинтвейна,

я думал, отведал все-все купажи…

Но как сомелье я впервые ошибся!

Нашлась необычная форма искусств!

Как Вакх, Дионис охмелённый, влюбился

в её этикетку и запах, и вкус…

Елене Тукаловой

Хрустальный голос

Твердят, что нет чуда, любви или сказки,

что лжива краса или редкостен дар.

Но вновь отвергаю язычные пляски,

ведь в уши втекает сладчайший нектар.

Тот голос – хрусталь под алмазной огранкой,

ручей-невидимка, что чисто бежит,

иль струны, берущие разные планки,

по ним медиатор живой розовит.

Звучанье его, будто ангельский высказ,

что славным мотивом сплетает союз,

что вводит в усладу, соблазн или искус,

которым сдаюсь, поддаюсь, предаюсь.

Как дикая птаха на ветке, роскошна,

что в образе девушки в нужном ладу.

И я перед ней, будто кот на окошке,

внимающий песне в цветущем саду…

Елене Тукаловой

Армейская бесовщина

В лютейшей казарме удушливо, мутно,

кроватные нары, сапожная вонь,

и так перегарно, темно, многолюдно,

отвратный и страшный, отчаянный фон.

Тут страх пучеглазый ночами пугает

средь сапа и храпа, и газов из дыр.

В уборной шлепки, что колечки пронзают.

Салаги таранят бетон, мойдодыр.

Командные спрятались в сон или пьянство.

Летят на невинных удары ремней.

Творится безбожье, безлюдье, поганство,

как пытки в острогах средь крови, теней.

Уставом подтёрлись матёрые звери.

Царят беззаконие, рабство и дурь.

И многие в свет, наказанье не верят,

хотят самосуд, но не выдадут пуль.

Вся-вся атмосфера собою карает.

Тут каждый в какой-то неясной вине.

Тут вся человечность, терпенье сгорают.

Скорей бы приказ к наступленью, войне…

Недосягаемая

Я снова причастен к раздумьям о дивном.

Эскиз набросал, где удачный роман.

Сознанием жарким, большим и ретивым

лечу в неизвестный, столичный туман.

Средь сизого дыма и едкого смога

сияет кудесница, что молода,

на радость родам, незаметному Богу,

как будто бы Спасская чудо-звезда.

Я грежу о ней, и ветвятся идеи,

летят или скачут; и их не догнать.

Раздольны и так высоки те затеи,

глубокие, что до конца не познать.

Мечтательной кистью рисую и крашу

события будущих дней и ночей.

Макаю в палитру, стаканы и чашу,

придумав имение, сад, сыновей…

И акт сотворенья уже неподвластен,

пылает пожаром на веси, версты.

Но женщина эта всекроющей масти.

И все мои думы – пустые мечты…

Елене Тукаловой

Внук Советского союза

Ясный пейзаж деревенского мая,

зелень полей и посадок, бугров,

свежие ветры от края до края,

сходки пернатых сарайных жильцов,

лёгкие вздохи до глуби, предела,

речка и пруд, и луга, и сады,

ток, рукодельники, сотня уделов,

труд и хозяйства на вкусы, лады,

волны земель и посевы, и всходы,

ржавые глины, домов благодать,

всюду потомки с исконным их кодом,

тёрн и берёзы и дюжина стад,

радуга лент и отрезков заборов,

избы и клети, ряды тополей,

крепость умов и богатства просторов,

песенность птиц и пролёты шмелей,

хлебно-молочные, мудрые нравы,

стать, трудолюбие, быль, красота,

белые оползни мела, как лава,

облачный пух, синева, чистота,

малое кладбище – знак долголетья,

ветви геройских и честных родов,

дикая яблоня, пир многоцветья…

Сельский Эдем – колыбель городов.

Крицыным Фёдору Митрофановичу и Екатерине Ефимовне

На подступах к Германии

Твердили нам – нет душ, всевышних,

а есть лишь долг и вождь земной.

Я верил в это, аж с излишком.

Но было это пред бедой.

Я много раз встречал спасенья,

везенья, акты всех чудес.

Я понял, люди в проявленьях

страшней, чем самый адский бес.

Так, с осознаньем зла земного

и с красной, чёрной верой в ложь,

в последний миг узрел я Бога,

когда в меня вошёл штык-нож.

Тогда мне стало вмиг спокойно,

в бойце увидел божий перст,

что дал погибнуть мне достойно,

и этим спас простую честь

от поруганья, плена, казни,

от мук, какие знал Христос…

Теперь смиренен я средь газов,

и под спиной соломы ворс.

Вокруг черно и гной слоями.

Минувший бой не дал вестей.

Я заслужил свой сон боями,

обрёл покой среди друзей.

Накрыт листком медали тонкой,

навесом тьмы меж братских снов.

Останусь я для всех потомков

в могиле на земле врагов.

Карее пёрышко

Карее пёрышко словом нарядно.

Точено твердью бумаг и годов.

Пишет изящно, логично, опрятно,

славно вещает без плат и трудов.

С верой и рвением лист гравирует,

будто танцуя, порхая под скрип,

в строчки вонзаясь, речами пируя,

вновь создавая святой манускрипт.

Вновь лаконично мотив излагает,

и с каллиграфией букв и письма.

В опыт и страсти свой кончик макает.

Почерк красив и приятен весьма.

Кажется, это перо от жар-птицы

или лебёдушки с тёмным крылом,

что обронили родную частицу

на белорусский и избранный дом.

Взяв от хозяйки свободу, талантность,

часть ожила и посмела творить.

Я созерцаю насыщенность, ясность

и начинаю за действом следить!

Елене Тукаловой

Кричащий немой

В душе кипяток от налитой обиды

самим же собою в уставшую грудь,

какая бездетным былым так побита,

какая прошла безотеческий путь.

Бурлит и клокочет слияние грустей,

в какое подмешаны злость и печаль,

пожухлые листья, усохшие кустья

отрезанных грёз и великих начал.

Жар водный посолен, поперчен и чёрен.

Стихами кричу, хоть и внешне я нем.

Наверно, страдальцем с родин наречён я

и небезразличным, нехладным ко всем.

Пожар, что объёмен, силён, беспрерывен,

сумеют легко и успешно унять

ладошка любимой иль яростный ливень.

Но нет ни её, ни дождинки опять…

Fucking megapolis

Скопление копий эмоций, профессий.

Рекламы, толпа наподобие вшей.

Похожие судьбы и книги конфессий.

Вокруг Вавилоны сплошных этажей,

упадок продаж и наук, книгочтенья,

ленивость парней, обнагленье девиц,

три тысячи видов вина и печенья,

отсутствие чести, некрашеных лиц,

отправки бумаги и пикселей разных,

кабальные ссуды, поток кузовов,

пороки под пудрой, нарядны, заразны,

соседняя зависть, кошмарности снов.

Не в моде, не в спросе громоздкие думы.

Предсмертья поэзии, правды, добра.

В глазах горожан опустенья и суммы.

Их руки – не крылья, а два топора.

Угасло, дотлело совсем светлодушье,

тепло испарилось из рода славян.

Все души ужались до формы клетушки,

давно одичали от множества ран.

Несчастные дети несчастных супругов.

Бессмыслица, хаос, бардак каждый час.

С экранов гипноз, исторжение слухов.

Народная рознь, отчуждение масс.

Банальные игры купцов и холопов.

Дымы, ядовитость из пастей и труб.

И мне не хватает средь этого скопа

покоя, любви и целующих губ…

Человеческая благодарность

Остывшие рыбные кости,

медальки простой чешуи,

мясные полоски, как гвозди,

наброски овсяной лузги,

две жадные горсточки каши

и лента свекольной коры,

кусочек картошки, как сажа,

в бульоне давнишней поры,

какая-то тёмная вена,

очистки, огрызок и сор,

а сверху наплёвками пена,

водица, как мыльный раствор,

дробинки гороха, редиска,

как пьяная рвота бойца.

Всё это в погрызенной миске

в награду за стражу дворца…

Забота о будущем

Мой домик – скворечник без пола.

Порхаю в нём даже во сне.

Лишь крыша, дощечки средь боли,

с пригоршней гнезда на стене.

Ветра расточили все щели.

Ржавеет оставшийся гвоздь.

Как будто в дощатой пещере

несу свой измученный пост.

А дерево ссохлось, подгнило.

И дятлы всё съели в стволе.

Тут холодно, пусто, немило.

Эх, было бы проще в дупле.

Пора деток выучить лёту,

прогнать из висящей тюрьмы

всю эту пернатую роту,

из плена родительской тьмы.

Открыть им лесные просторы,

вокруг ведь аллеи, сады.

Они ж только видели горе,

не зная про рощи, цветы.

Спешить надо! Жить уже страшно.

Ведь дух мой уже пожилой.

Ведь крылья ослабнут однажды,

и я повстречаюсь с землёй…

Акт тепла, добра и света

Однажды планета Земля подсчитала,

что мало красавиц, моделей и чтиц.

Замыслив исправить одним ритуалом,

решила, чтоб Вы поскорей родились.

Позволила снизу, с округи и сверху

случиться свиданью добра и тепла,

а после сплела узелок из энергий,

зачатью и плоду всем-всем помогла.

Его наделила любовью, движеньем,

внося в него части талантов и цвет.

И вот Вы однажды простым растяженьем

явились, как маленький ангел, на свет!

И стали всем тем, что задумало время.

Когда ж отмотались года на длину,

ему подсобили родить ещё племя,

в котором нуждается вечность в миру…

Елене Тукаловой

Сисечки

От выпитых вин и эротики действа

нектар наслажденья легонько сочит.

Средь женских движений, лучей, лицедейства

дозволенность вьётся, рассказность кипит.

Мотивы звучат то восточно, то ясно,

что хочется в неге иль буре пропасть.