Текст книги "Полина"

Автор книги: Алёшка Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

пред чудо-поэтом красуйся так властно,

кавказская девушка, диво, скала!

Ночная аскеза

Среди тишины зарождается ум,

всплывают стихи спело, ясно, без пауз,

картины былого, незнатости дум.

В ночи я, как Бог, успокоивший хаос.

Во тьме упорядочил муть и бардак,

частицы слепил и унял беспорядок,

изъял все печали, наслои и шлак,

отмёл все остринки, песчинки от пяток.

И в полном покое, аскезе простой,

отринув изыски, шумы, искушенья,

в себя и в космичность, эфир прегустой

легко погрузился, до всеотрешенья.

И вот я лечу между капель, песков,

плыву в облаках и бегу под землёю,

вживляюсь в деревья и рыб, мотыльков…

Сеанс до утра, этой новой весною…

Наперсница

Ты – мой оберег от тоски в этот вечер.

Ты – мой талисман, что лежит на груди.

Ты – лекарь, который присутствием лечит.

Ты – мой проводник, что ведёт до среды.

Ты – ангельчик падший, кого я жалею.

Ты – розовый джинн из-за штор, горловин.

Ты – вирус, которым три года болею.

Ты – мой кофеин, никотин, кокаин.

Ты – лакомка, чья-то послушная дочка.

Ты – мака соломка и морфия шприц.

Ты – Ева, какую люблю этой ночью.

Ты – фея, принцесса средь дев и девиц.

Ты – дива, наперсница и одалиска.

Ты – грех, что способен миры погубить.

Ты – стан в письменах, будто божья записка.

Ты – счастье, какое вовек не купить!

Татьяне Дерусовой

Мёд и шоколад

В медовых кружках шоколадные крошки,

как солнечный диск раздвоился в поре,

как будто гранитные, чёрные мошки

в насыщенном, ясном, сыром янтаре.

И в этот нектар кофе свежий подмешан,

немного сгущающий краски и фон.

И в каждой средине зрачок густ, кромешен.

И я в их пучину, секрет обращён.

В очах тех ищу тайну тайн и ответы,

мальком отражаясь в их влажном плену.

Они излучают бездонности света,

в щедротах какого я камнем тону…

Татьяне Ромашкиной

Проникновение

Ты рисовой водкой втекаешь мне в рот,

как божьею волей иль злобой чертей,

минуя барьер и предчувствия рвот,

легко проникаешь до влас и ногтей.

Вливаешься между костей и филе,

стремишься к душе по желающей трубке,

как будто б огнём ты ползёшь в полутьме

по нитке фитильной до бомбы, под купол.

Ты сочно пьянишь, совершая всю течь,

так горько и ровно нутро согреваешь.

И чтоб не смогла издавать свою речь,

поверх ещё мятно, медово ласкаешь…

Пронзённый

Гортань заливает пронзённая кровь.

И кажется мне, что уже погибаю.

Внутри застревает кричащая молвь,

и я через край сам себя же хлебаю.

Крадётся удушье, чуть стиснув лассо.

Насыщенность сока всё гуще, грязнее.

Клонюсь я всё ниже и вялей лозой.

Крепчайший аркан всё тесней и теснее.

Как будто охотник добычу поймал,

и давит к земле, и к себе приближает,

прозрачной струною насильно обжав.

А пика, что в шее, ему помогает.

Незримая леска, как провод стальной,

всё душит и душит со злом, упоённо.

А пули навстречу несутся волной.

Нас много, изловленных и приклонённых…

Машот

За серою ширмой горячее солнце.

Повсюду прохладны все росты с основ.

Давно не хватает ласкательных порций,

сеансов объятий, прогулок и слов.

Дождливое действо апрельской недели

как скучная данность весенней поры,

когда уж не будет снегов и метели,

когда ещё нет духоты и жары.

Сезон безыдейный, чужой, беспокойный,

где нет мне отрады в христовом кресте,

где я, как журавль, корабль, бездомный,

отчаянно грежу о доме, гнезде.

Средь этой нахмури хочу вновь белянку,

какая близка своей искрой к углю,

какая вдруг стала внезапной беглянкой,

какую поныне прозрачно люблю!

Просвириной Маше

Деревья и люди

Этот октябрь – предтеча обрыва.

Листья – осколки осенних посуд,

что раскололись от ветра, порыва,

что навевают болезненный зуд.

Нынче их мётла в стога собирают.

Но не за тем, чтобы склеить опять.

Баки, кострища оскал разевают,

чтоб эти смерти, поломки вобрать.

Так и скелеты животных, деревьев

лягут под пилы, на вилы, в овраг,

прямо на мусоре, досках, отрепьях

будут подпалены, будто бы враг.

Как и они, очерствевший валежник

ждёт очерёдности мётел, лопат

для погребения в ямах безбрежных,

или костра, чтоб легко воспылать.

Так же и люди на ветви похожи -

падают тихо, доделав дела,

гибнут, сгорают миры их под кожей

с общей сохранностью жизни ствола.

Браконьерство

Мы, как дрова, что закинуты в печку,

для поддержанья войны и смертей.

Нет тут нигде миротворческой речки,

чтоб погасить всю пожарность частей.

Тут не спасают, а только всё чаще

бросают разрубки и щепки в огонь.

Легко иссякают посадки и чащи.

А пильщики, рубщики делают гон.

Разграблены даже посадки, подлески,

боры, заповедные рощи, сады.

Причины сему так мутны и не вески.

Грядут оголенья, сугробы золы.

Порой разбирают избушки, сараи,

чтоб накормить ненасытность костров,

чтоб ад пополнить растеньями рая.

Пущен конвейер для кущ и кустов…

Незримая смерть всего зримого

Падают с веток снежинки и капли.

Зелень по осени рухнет к ногам.

Павших могилят коробки и грабли,

огненный дым отправляет к богам.

Позже стволы, надышавшись угара,

тяжко склоняются, сохнут и мрут.

Смерть распаляет незримые чары

на неживое, растения, люд.

Мел, чешуя и кусты шелушатся.

С тучек роняются кудри и цвет.

Звук в перепонках начнёт заглушаться.

Речи заменят молчание, бред.

В мире ветшают дома, всё живое.

Камешки грусти – довесок к годам,

клонит к земле всё родное, чужое,

и замедляет стремленье к делам.

Так и меня предают волосинки,

слабнут и веки, и хват от кручин,

очи теряют владенье картинкой,

рушится горький окурок в ночи…

Машулька

Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,

как будто бы в чуде пространном вишу,

не делаю дел воровских, неприличных,

лишь оды о следующей встрече пишу…

Я грежу в легчайшем и светлом эфире

средь запахов, памяти, красок и строк,

как странник, философ, писатель Пальмиры,

ужаленный солнцем, познавший свой рок.

Я брежу прошедшим и будущим, явью,

и этим горючим всю душу топлю.

И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,

что глубже и шире, и выше люблю!

Просвириной Маше

Ушедшая

Ушедшая в край бесталанных и злостных,

бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,

кривых, безучастных, надменных и постных

поныне любима и чтима, нужна!

Унёсшая радость, тепло и свиданья

настойчиво, часто мне снится в ночи.

И с этою хворью напрасны старанья,

бессильны загулы, отвары, врачи!

Убегшую в даль чумовых, утомлённых,

где хилых и пьющих, дерущихся рать,

в постели нагой, атлетичный, влюблённый

я каждые сумерки буду так ждать…

Просвириной Маше

Моя кровинушка

К тебе подойдя для знакомства, общенья,

я вмиг обналичу купон на любовь,

какой подарил мне Господь в день рожденья,

мечты поселив в подволосье и кровь.

В ней ты изначально годами вращалась,

мелькая в белках и под веками глаз,

и даже в жарищу ты не испарялась,

хранилась в мороз как горячий запас.

В боях и раненьях меня сберегала,

не смела себя понапрасну излить,

а если текла, то слегка вытекала,

чтоб быт мой военный, гражданский продлить.

Приблизившись явно, беседу затеяв,

исполню пророчество, божий наказ.

Тебя я предчуял. Прообраз твой веял.

И вот наступил предначертанный час…

Toothache

Вся челюсть балкона обмякла, обвисла.

И капают слизь, дождевая слюна,

воняя сырым, забродившим и кислым,

застрявшим меж реек щербатых и дна.

Бледна пациентка, некрашеный облик,

страдательный лик средь осенних дворов,

где каждый живёт, среди спазмов и колик,

с похожим симптомом и болью зубов.

Златистые вставки меж жёлтых и белых.

Вонючая ржавчина, ржавая вонь.

Салфетки-бельё средь намокшего мела.

Болезненный вид и налёт от времён.

Большая старуха походит на монстра.

Но нет на осмотр, леченье рубля.

Как высохший кариес, ласточек гнёзда.

И словно врачи – два простых воробья…

Машонок

Вдыхаю здесь кайф, выдыхая всю грусть,

печаль вымываю зелёным абсентом,

пытаюсь отплюнуть все горечи чувств,

исторгнуть комки от обид и моментов.

И глядя стеклянно в зеркальный портрет,

уже замечаю я хмель и старенье,

что мимо минула вся молодость лет,

и понял, потери – моё избавленье.

И вот я свободен! Нет ссор, дурноты.

К тому же, не тронут заботами, бытом.

Но сердце томится среди духоты,

считая себя в бар и похоть зарытым.

Средь лиц я ищу хоть намёк на любовь,

но все тут гетеры, без ранга богини.

Поэтому вмиг покидаю всю новь,

бегу я по льдинам святой ностальгии.

Я зайцем несусь между трещин, воды

по речке весенней, среди ледохода.

Легко позабыв про всю близость беды,

стремлюсь я на берег, где счастье, погода.

А там, вдалеке, белый призрак стоит…

Навстречу ушасто, улыбчиво машет.

Душа вперёд тела бежит и бежит!!

И вмиг узревает крольчишечку Машу…

Просвириной Маше

Всё летит в женский детородный орган

Змеиные шкуры с чешуйным изгибом

на месте улыбок и женственных губ.

Обабились женщины, девушки мигом,

имея на сотню соперниц злой зуб.

Мужчины обрюзгли, почти ослабели,

теряя свой облик солдат и людей,

а многие вовсе давно озверели

и стали похожи на овнов, свиней.

Детишки ошкодились, ленью покрылись,

почти отупели, ещё не познав,

и в тюрьмах голов от планеты закрылись,

с желанием денег, подарков и сна.

Я вижу, что всё направляется бездне,

что люди потоп приближают в борьбе,

что сдвинулось всё с надлежащего места…

Лишь звери в бессменной, природной поре.

Непричаливающий плот

Безмолвие. Штиль. Растворенье в бездельи.

Слиянье с беззвучьем, сухой тишиной.

Проход в непролазные думы, как в дебри.

Вплывание в памятный берег волной.

Кроватный настил в темноте приглушённой

качается, будто бамбуковый плот.

Я, выпитым кофе, тоской опоённый,

гляжу в полузвёздный, большой небосвод.

Какие-то запахи лезут и манят,

а я колыхаюсь без вёсел во тьме.

Раздумья ласкают, тревожат иль ранят.

А кто-то лежит тоже схоже на дне…

По коже блуждают поветрия, ветры,

мои волоски поддевая в ночи.

Огромная темь посреди километров

лежит антрацитно средь гор и пучин.

Луна, попривыкнув к огням и пространству,

меня отыскала средь лодок, плотов,

и смотрит упорно с таким постоянством,

что стыдно лежать нагишом меж щитов.

Но вновь безразличье, покой посещают

и шорят от взглядов туземцев и звёзд.

Пусть духи, природа и тёмность прощают,

как сына Адама в свободности поз!

Боюсь я причалить и выйти на сушу,

хотя вдалеке ожидает мосток…

Пока же мечтаю средь правды и чуши.

Наверное, утром взойду на песок…

Fucking shit

Забитые трассы, пустые карманы,

строители в робах, цементе, поту,

деды и мамаши, юнцы с перегаром

и надписи матом на ржавом борту,

помятые юбки, дырявые джинсы,

кондомы с белком и узлом на траве,

в очках у старух претолстенные линзы,

сироты, вдовцы и вдова на вдове,

звучащие в пьяных объятьях гитары,

с цветастыми бирками суки и псы,

подохшие крысы среди тротуаров,

с балконов упавшие слюни, трусы,

культи инвалидов, старушечьи вопли,

под дверью соседа иголка иль соль,

на тропах дерьмо и пристывшие сопли,

смешки, перебранки и слёзы, и боль,

горчичные пальцы курителей старых,

горчащие губы куривших девиц,

разбойные нравы подростков и малых,

бредовые речи, поступки тупиц,

и вниз со столба обнажившийся провод,

музеи бутылок на полках витрин,

нечищеный, мятый, хрущёвочный город,

трудяги бесправны, тоска меж рутин,

быт нищенства и безработное иго,

повесился автор, а после и чтец…

Бессменное чтиво провинции тихой.

Тут личный и общий, бессчётный пи*дец…

Окружённый

Вновь шаркают сверху уставшие ноги,

а сбоку, за стенкой, одна лишь нога.

Имеют они зуб, претензии к Богу,

к инстанциям, случаю, року, богам?

Под полом то тяжкие вздохи, то стоны,

позднее – удар, будто смерти топор,

а после – молчания, двери без звонов,

потом одинокий, двойной разговор.

За третьей же стенкой скрипенье кровати,

откуда доносятся крики и вой.

За пятым щитом отголоски проклятий,

порой раздаётся бутылочный бой.

За кухонным блоком тараны в обои,

над спальнею вмятина лобных молитв,

над крышей балкона следы от запоев,

над ванной подтёки – кровавый залив.

Хоть много я знаю про боли, уродов,

про бедные жизни, калек, стариков,

но всё же ропщу на еду и погоду,

хотя я свободен и цел, и здоров…

Кавказочка

Смолистый поток облучает впервые,

вонзаясь лучами сквозь рытвины сот,

легко проникая чрез очи и выю,

меня превращая в любовную плоть.

В жару и в прохладу он истинно льётся,

влечёт, освежает и учит с теплом.

Ах, как он волшебен! Ах, как он зовётся?

Откуда он прибыл со светом, добром?

Течёт и умело в узор облекает,

втекает, как вольный ручей под валун,

песчинки так смело, прозрачно вращает,

как точит скульптуру и идол средь лун.

Волна эта – мрачная дочка Кавказа.

Мне встретилась дивно и явно не зря.

Меня отыскала намётанным глазом.

Теперь же ваяет Аллаха, царя…

Лагерный быт

Ах, раньше мы были среди детворы,

свободы и жизненных красок!

Теперь окружают конвой и воры,

враги пролетарского класса.

Теперь к нам пришили вину, номера,

сидим за колючей оградой,

пристыла к холодной тарелке еда,

средь бело-колымского сада.

Нас суд заклеймил и позором облёк,

одев в кандалы, безнадёжность,

в бушлаты, бараки, в колючий лесок,

в рутину и пот, и бездолжность.

От диких морозов аж брёвна трещат.

Наш труд непосильный, с измором.

Из этого ада не выйти назад,

ведь двадцать пять лет приговора.

Арену Ананяну

Миряне и военщина

Чужих детей под нож врага,

навстречу дулам пулемётов.

Заброс в болота, жар, снега,

под бомбы тысяч самолётов.

Отправка прямо на штыки

на бойню, в рубку, под обстрелы,

на фронт, где роты и полки,

где пули, взрывы мчатся в тело.

Отсыл в любое поле, сад

без дум и совести, укоров.

Билет в один конец и в ад,

как дача общих приговоров.

Издав любой закон, резон,

сведут на казнь рабочих русов,

как приношенье жертв в сезон,

какие Молоху по вкусу.

Военный клич, святой приказ

из затрибунной старой пасти

отправит за один лишь час

в кровавый бой во имя власти.

И этот старческий посыл

устроит явь присяг и стрельбищ,

в которых чей-то муж и сын

отцом не станет ради зрелищ…

Арену Ананяну

Кабацкое тело

Фигура моя уж не храм белостенный,

а грязный, зловонный, угрюмый кабак,

что липкий, просаленный, мутно-безмерный,

в котором разруха, крик, слёзы и мрак.

В похабных рисунках, в помятом убранстве.

На полках и в кассе сплошной недочёт.

Сочится мочою и рвотою в пьянстве.

Из окон, дверей постоянно течёт.

Он сам, будто ад. Сам себе винокурня.

Он полон тоски, угнетенья, потерь.

Прибежище мальчика, лирика, дурня,

в котором несчастья, унынье без мер.

В нём нет тишины и любви или чести,

но много похабщины, злобы, посуд.

Запойное, злачное, горькое место,

какое однажды закроют, снесут…

Черепки – 35

Он пренебрёг сыновьим долгом

в своей природе и мечте,

забыл устав природы, Бога,

став буквой из ЛГБТ.

***

Тату, как граффити и акт вандализма

на стенах собора, в котором душа,

как рабские клейма на лике царизма.

Поэтому царским телам не нужна!

***

Способна решить все дела и проблемы,

унять тоскования в разных местах

и вмиг погасить расхожденья, укоры

святой миротворец, спаситель – пи*да…

***

Тут люди давно уж творят неприличье.

Девица и трое вспотевших мужчин.

И я в групповухе, наверное, лишний.

Пойду-ка домой и расслаблюсь один…

***

Весь лоб расшиб, в полу дыра,

мозоли на худых коленях,

виновно-скучная пора…

Ах, долголетний акт молений!

***

Фургон с проститутками, виски, вином,

что едет спеша в неизвестную полночь,

ко мне приближается, будто фантом.

Я жду аморальную скорую помощь…

***

Кофе – мой порох и ключ, динамит

для той двери от чулана, сарая,

лом и тротил от подвала меж плит,

пропуск в просторы закрытого рая.

***

Поэт, что пахнет детским мылом,

что нежен кожей и патлат,

влюбился в девушку Марию

и в небольшой её детсад…

***

Стремясь избежать суеты и холопства,

старух, малолеток, путан, дураков,

стараясь лишиться забот, беспокойства,

лежу за закрытым квартирным замком.

***

Совки превратились в ковши и лопаты,

гребут от народа, из недр к себе,

под маской свободы, статей демократии,

наглея, жирнея средь схем и семей…

***

Люди по офисам вдруг разбежались.

Нет работяг, слесарей, батраков.

Сотни начальников понарождались.

Только работник один у станков.

***

Стихи, словно вёсла несущие к морю

из жижи и вони родимых болот,

из плесени, жаб, из осоки и горя.

Надеюсь, мой труд из глуши увезёт!

***

Как уличный пёс у мясного киоска,

на счастья, богатства людские смотрю

усталым и бедным, завистливым мозгом

с рассвета до вечера; ночью же сплю…

Всеобщая женщина

Всеобщая женщина с разной ценою

для тощих студентов, трудяг и дворян.

Она, как служанка с судьбою цепною,

как рай поднебесный для страстных мирян.

Довольна, когда её мнут, кочегарят,

опять оживляя к любви аппетит.

Про тело фригидное люди не знают,

про то, как нутро без абсента болит.

Никто не старается душу заметить,

она-то ведь глубже, чем внешняя стать.

Туда нужен факел, не блик сигареты,

чтоб мысли узнать и принять, и понять.

Она раздаётся и всем потакает,

актёрски играет, притворно дыша,

порой для клиента ревёт или лает,

любовную прихоть по просьбе верша.

И чтоб не иссохнуть, подмазана жиром.

Три проданных входа всегда нарасхват.

Три парочки губ и медалька инжира

творят несравненный, блаженственный лад.

Печальная доля. Иль выбор по нраву?

Природная шутка иль выданный долг?

Иль так обналичила женское право?

Сманил её демон, семья иль острог?

Однажды устанет от актов обильных,

совсем надоест ремесло в том аду.

Тогда только к истинной (или бессильной)

с любовью своею я к ней подойду…

Wonderful

В пути предработно шагаю,

не видя отзывчивых глаз,

потерянно, грустно глотая

апрельский бензиновый газ.

И если на миг отрешиться

от улиц, где сор, чернозём,

в мечтательный взлёт запуститься,

придумав любовный резон,

то можно увидеть деревья,

нырянья весенних грузил

и солнце, которое греет

глубинку столичной Руси,

а также красоты всех видов,

местечки пейзажей других,

где Вы изумрудно глядите

на кофе, портрет мой и стих…

Елене Тукаловой

Miracle

Искания – истинный путь

при поиске судеб, идей.

Я – ваза средь рабских посуд.

Я – бомба среди муляжей.

Впадания в грусть и экстаз,

скитальческий образ писца

под божью диктовку и сказ,

средь ночи и божьего сна.

Собой недовольство – есть суть,

причина для новых мазков.

С лучами смешать свою муть

во имя картинных даров.

Тогда даже смерть нипочём,

коль радости, счастья озноб,

тогда я на рай обречён

за явь, оживление проб.

Вся жизнь в ожиданьях, как рок.

Но верю, средь влаги и груд

предлинный фитиль моих строк

однажды устроит салют!

Елене Тукаловой

Всякая

Известно, поэт ошибаться не может!

Узрит он и чёрта под маской святой,

узнает царицу под грязью, рогожей,

учует пророка за дальней верстой.

Вот так я и Вас рассмотрел упоённо,

легко отделив от толпы, суеты.

Амурным диаметром метко пронзённый

влюбился в тончавые чудо-черты.

Уста Ваши – дольки в соку апельсинов,

что так источают десертный амбре,

какой притягательный, спелый, красивый

в немного морозно-большом январе.

Стройна и изящна под тёмною кроной.

В Вас опыт и робость, пронзительный взгляд.

К лицу Вам кокошник, платок и корона,

дворянское платье и Евы наряд!

Собою несёте азарт вдохновенья,

итог, середину художных начал.

Собой знаменуете акты творенья!

И всё это я на себе испытал…

Елене Тукаловой

Fotomodel

Она – дорогая, душистая муза,

к которой ведёт весь асфальт, поезда.

Она – половинка для суммы, союза

и в новом созвездии чудо-звезда.

Она – образец и модель к подражанью,

правдивая дива, чьи очи – берилл.

Она – явный повод к любви, обожанию

и символ каких-то чарующих сил.

Она – исполнитель сюжетов театра,

итог, воплощенье надежды и грёз.

Она – вдохновитель к созданию кадров,

реальный цветок среди тряпочных роз.

Она – украшение, римская гемма,

какая хранит её чёткий портрет.

И мне на шедевр столичной богемы

дозволено Богом, природой смотреть!

Елене Тукаловой

Узор её красивых губ

Почти что пятьсот непростых километров

печально, давно разделяют двоих.

Но думы, подобные асам и мэтрам,

проносятся быстро и словно за миг.

Но, если ничуть не спешить упоённо

до коврика возле дверного щита,

то можно в ночи так тепло, озарённо

представить её, что сонлива, сыта.

Игра обещает быть милой, сердечной

в желании встретить желанную мисс.

Крадусь я по тропке небесной и млечной,

парю, созерцая весь угольный низ.

Её представляя по крошечкам пазла,

в полёте порхаю, легонько пою.

Душа, напитавшись елейного масла,

священна в дорожном, подлунном краю.

По мыслям о ней продвигаюсь я плавно,

поправив ветрами растрёпанный чуб.

Хочу разгадать я секрет её главный -

узор и загадку малиновых губ…

Елене Тукаловой

Чествуемая

Готов её чествовать в роли румяной,

немного простывшей октябрьским днём,

приятно хмельной и любовной, духмяной,

в зарницу и в полдень, во сне, пред сном,

немножечко бледной от стылого ветра,

весёлой в задоре, азартной поре,

и все её чувства, фруктовую цедру,

занятья в покое, страстях и игре,

и даже расстроенной, ленной, уставшей,

забывшей про мир, а порой и меня,

но всё же такой молодой, настоящей,

какая в лучах, полумраке, тенях!

Елене Тукаловой

Армянский титан

Армянский титан обагрённого свойства,

ценитель порядка и равных свобод,

глашатай за правду науки, геройства,

потворщик безбожья и розовых мод,

занятный певец социального строя,

борец за дозволенность страсти людей,

за свет и поднятье народного боя

за братство и равенство, общность идей,

защитник плебеев, гетер и лакеев,

боец с куполами, буржуйским ярмом,

нагорец, спартанец среди богатеев

гордится российским загаженным рвом,

но точит сознание, будто оружье,

готовит побег всех низов из низов,

стараясь осмыслить все книги натужно,

и после подать революции зов!

Арену Ананяну

Сладкоголосая чтица

За делом клубничная девушка-чтица -

дарует всем литерам звуки и жизнь,

легко нарушает безвестность страницы,

в удобное кресло воссев, опершись!

Хозяйка избушки – знахарка лесная,

на краешке доброго леса, села,

как чуткая Флора, всё опытно зная,

крупинки легко собирает в слова.

Она оживляет застывшие буквы,

что рифмами, прозою стали давно,

себя согревая отваром из клюквы,

когда в её комнате тихо, темно.

Ловя ароматы, за ней наблюдаю,

хоть я и седой, наднебесный старик.

Манит ещё то, что, как Ева святая,

одета лишь в ноты читаемых книг…

Елене Тукаловой

Лена-Елена

Несясь иль петляя по зову биенья,

дорожные нити и ленты путей

по чуду случайности и настроенью

меня довели до неё средь лучей.

Она – ворожея, что полная шармом,

и муза с талантами в сотни карат,

какая с искусством всегда солидарна,

какая украсит присутствием град!

Её паутинки волос так атласны,

слегка шелковисты, мягки и темны.

Её появленье в апреле прекрасно,

как символ моей поэтичной весны.

Она откровенна и модна, и властна,

равна новизне итальянской волны.

Черты в одеяньях приветливы, страстны;

уверен, под тканью такие ж они!

Елене Тукаловой

Розовощёкая

Смущенье слегка розовит на щеках,

опять выдавая улыбку принцессы.

Мне хочется их целовать впопыхах,

делясь теплотой возбуждённого веса,

насытить всю пылкую жадность самца

и жажду (с лица её счастьем напиться),

а после стать медленней, с лаской юнца,

который обрадован южной царице.

Прекраснейший случай, влюблённая муть,

проделки судьбы иль господняя воля?

При виде её оживает вся суть,

сияет вся истина, выгнав все боли.

И так вот гляжу я мгновенье на шик.

А все эти мысли – секунда сознанья.

Ах, где эта капля, срывающий миг,

какие направят поток к обладанью

насыщенных краской и вкусностью уст,

прекрасьем под сетками, статью одежды,

что быстро раздули мерцания чувств,

дыханьем даруя поэту надежду?

Свиданная нежность в желаемый час

в московскую веру меня обращает,

а топкий абсент хризолитовых глаз

за прежние глупости, ересь прощает…

Елене Тукаловой

Очаровавшая

Вы – шторм, что колышет овал мой в груди,

как будто корабль среди водоёма.

Я, будто добытчик алмазов, руды,

что в книжных шкатулках складирую дома.

Вы – вкусный наркотик, что радует рот,

который нутро и наружность ласкает,

какой распускает бутон мой и код,

с которым похмелья с утра не бывает.

У каждой богини различны черты:

у Геры глаза голубейшего цвета,

красны у Афины, у Алы – черны.

Ваш лаймовый сок обращён на планету.

Вы – свет чародейства, дающий добро.

Мы – Бог, что в обличии плоти и сути.

Меня превращаете в божье перо,

какое стихи так картинно рисует…

Елене Тукаловой

Борец за социальную справедливость

Тут кляксы бензина на мокром асфальте,

дворцы, купола и часов старый глаз,

плакаты о виски, процентах и Мальте,

а снизу несытость и бедность, и грязь.

Тут белые зданья, зеркальные пики,

внутри них нажива и денежный пыл,

внутри них костюмы, холёные лики,

а снизу калеки, болезни и пыль.

Тут мерки по статусу, форме, уставу

среди обозначенных функций и сот,

тут чистые руки, колени и слава,

а снизу народ хаотично живёт.

Тут сотни машин и домов золотистых,

высотки, которых ряды и ряды,

салоны, где пафос и лень, и баристы,

а снизу рабы, чьи согнулись хребты.

Тут смелость дельцов, ненасытная вечно,

поток капиталов, счетов круговерть,

какие уходят в карманы беспечных,

а снизу рабочие робы и смерть…

Арену Ананяну

Грезящий

Широкая даль разделяет с тобой,

поэтому грёзы летят в расстоянья,

наполнив желаньем, живой теплотой

все крылья героя, что полон вниманья.

Они, будто нити, лучи проводов

иль волны эфира, электроподачи

различных напоров, отрезков, цветов,

летящих до центра тебя, до отдачи.

В пути я стараюсь твой смысл понять,

в стихи или речи, деянья поверить,

все роли, их временность, важность принять,

и с космосом время твоё соизмерить.

Ты мне представляешься разной, любой,

то милою кошкой, то вольною птахой,

и видишься женщиной с сильной душой,

не склонной ко лжи, пустоте или страху.

В тебе наблюдаю слияние сил:

стальную устойчивость, мягкость пушинок.

За это, другое уже полюбил,

взирая на святость, красоты вершины.

Елене Тукаловой

Телосожжение

Душа будет вечно в капкане костей,

в решётке скелета, древесной коробке,

не сможет подняться, познать новостей

в темнице меж сырости, живности колкой.

Она станет узницей в формочке стен,

как будто записка под пробкой в бутылке.

Ей будет так тесно без жилок и вен,

среди шалаша одиноко и стыло.

Она будет долго в тюремном бреду,

из тьмы в высоту упорхнуть не сумеет,

не сможет стать гостем в раю иль аду,

в земле догниёт и вживую допреет.

Поэтому, нет! Нет истленью, червям!

Не надо быть весом к планете тяжёлой!

Предайте огню, что отправит к лучам,

дав вылет, свободу из туши чуть жёлтой…

Идея Елены Тукаловой

Славноголосая

Ваш вкусный, живой и цветной голосок

питает мой слух и подкожные струны.

Он – чистый ручей, что дарует свой сок.

Над ним облака или солнца и луны.

Как ровная лента, как звонкая трель,

как истина, что так парна и молочна,

как будто бы пуля трассирует цель,

как лакомый мёд, что втекает цветочно.

Внутри он мешается с дёгтем моим,

так солнечно, быстро его побеждая.

И я, наделённый им, сладким таким,

стихи и улыбки из губ выпускаю…

Елене Тукаловой

Военком. Военные проводы

Печальные взгляды, испуг матерей,

напутствия пап и партийных легатов,

бравада вчера ещё бывших детей

на старом вокзале средь алых плакатов.

Кипучие речи про Родину, долг,

про беды, застигшие мирность планеты,

что снова пора пополнять битый полк

остатком села, что гуляет под светом.

… Я вижу наличие страха без слов

в пяти ветеранах, в их лицах героев,

какие всё знают, что ждёт там юнцов,

какими случаются скопища боя…

Я строю ряды оглуплённых мальцов.

Под мокрой фуражкой командное тело

вербует безусых и бледных глупцов,

во имя смертельно-безумного дела.

Не я распоясал войны кимоно,

не я дал винтовки, наганы и пули,

не я тиражировал чудо-кино

про сотни побед без поднятия дула.

Я только лишь славлю приказы, вождя.

Но ставлю я роспись под именем воина.

Я в пору жары и снегов, и дождя

опять отправляю теляток на бойню…

Ночной искатель любви

Сплетенья дорог, их узлы и развязки,

проезд, виадуки, бульварный простор

иль ровные тропы да грёз неувязки

меня завели в похотливейший двор.

Стучась о дома, их таблички и числа,

как шарик среди лабиринта и стен,

сюда прикатился клубок моих мыслей,

где выбор грехов и доступности цен.

Полно тут изысков, фантазий и лести!

И тут, где утеряна совесть и честь,

прошу во хмелю час с монашкой иль бестьей,

чтоб были с умами и сочностью мест!

И каждый притон отвечает согласьем,

но, видя беспутниц, я прочь ухожу.

Иду к тупику с подпитым косоглазьем.

Вдруг ярко, внезапно любовь нахожу…

Минская девочка

Ты кажешься мне легковесной весной,

давно потерявшей адамовы корни

и ставшей богиней земной и простой,

иль птицей, что хочет до моря, на горы;

иной раз – вечерним, простым мотыльком,

другой же – нарядною бабочкой даже,

порою – девчонкой, что солнечным днём

лежит на простынке, лужайке ромашек;

в иное же время – иконой всего,

потом же – напалмом, влюбляющим газом,

когда-то – причиной ввести Рождество,

гончарным шедевром – изящною вазой…

Какая ты разная в каждой поре,

что мимам, актрисам, увы, не угнаться!

И мне ещё больше в наставшей жаре

охота всё глубже и шире влюбляться!

Елене Тукаловой

Мiнчанка

Вы – явь озорная и мастер средь муз,

вместившая шарм и красу кружевную.

Вы – пламя, что выжгло мешающий груз,

пустые сомненья и леность любую.

В Вас тонкая грустность, несказанность чувств.

Я в Вас разглядел даже мощь волевую.

Вы – цельная разность, художница уз.

И видно в Вас пробу, причём дорогую!

Вы – божий уклад в нитях юбок и блуз.

В Вас много загадок… Но их расшифрую!

Быть может, секреты всех сеточек уст

смогу разгадать, когда их поцелую…

Елене Тукаловой

Огни любопытства

В очах твоих сочных огни любопытства

к огромному миру, что что-то вершит

размеренно, средне, ускоренно, быстро.

К ним тянутся смело колосья души.

Тогда грудь и ум насыщаются светом,

вбирая все лучики, жар новостей,

ища на секреты, вопросы ответы,

уча интересности разных мастей.

И так познавая частицы вселенной,

устройство природы, людей и богов,

ты рушишь незнания думою ценной,

срываешь с сознания тесность оков.

Становится чисто, высоко, свободно,

как будто бы пуле, птенцу, беглецу.

Себя созидаешь сама рукотворно

и близишься мудростью с космотворцу.

Елене Тукаловой

Повествование

О Вас повествуя, Вас хочется трогать,

чтоб новые силы и чувства вбирать,

и чтобы меняться энергией Бога,

чтоб ласку и тёплость поэта втирать.

О Вас говоря каждой литерой, строчкой,

желаю то в шёпот, то в рупор твердить,

то вовсе охота у тёпленьких мочек

о чём-то некнижном в пылу говорить.

О Вас вспоминая, внося на бумагу,

охота создать вековечнейший хит,

и с этим уставом лечь даже на плаху,

но не откреститься от слов, не забыть.

О Вас лишь мечтая и вдумчиво мысля,

сижу и лежу, и блуждаю впьяну.

Но всё же охота отринуть все числа,

и видеть всегда Вас с собой, наяву!

Елене Тукаловой

Язычница

Распущенных кос золотое руно,

ржаное раздолье вдоль юного склона,

развесье, какое пшенице равно,

достойны почтенья, стихов и поклона.

Крестьянская стать золотистых тонов,

что тронуты солнцем и ветром в полудне,

осыпаны пудрой загарных цветов.

Пред мною славянка с кулоном нагрудным.