Текст книги "Последняя пастораль"

Автор книги: Алесь Адамович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– О-о, растем! Ну тогда пошли принимать душ.

– Что может быть лучше! – вскочил на ноги Третий.

Она в голубом, он в розовом, ну а я – чем бы и мне опоясаться? Бреду сзади, как Пятница, но ведь и он не гулял в чем мать родила.

Я присматриваюсь к Третьему: за ночь он изменился, лицо особенно. Нет, осталась та же ясная детская улыбка, но ушла прежняя, немного пьяная туповатость. И он уже не такой шумный. До чего же ловко кроит природа мужчин-небелых. У нас она потратится, не пожалеет фантазии, труда на женщину, а мужчину – хорошо, если через десятого обласкает вниманием. Нет, он даже светлее меня (загар гуще), а глаза стойко голубые, но дизайнер природа, рисуя, чертя этот торс, этот треугольник груди, спины, узкие бедра, лекала заказывала, выписывала определенно из Африки.

Под водопад наша Женщина сегодня не становится, сразу занялась «заготовками», мы тоже выбегаем и с гоготом помогаем Ей собрать оглушенную, сброшенную с высоты рыбу, таскаем ее в маленький наш садок-бассейн.

Улучив момент, шепнула мне серьезно, со значением:

– Мне сегодня нельзя купаться.

О том, что «нельзя», сообщается (когда и вдвоем лишь были) только шепотом. Стыдливо и огорченно. Значит, вся надежда впереди.

А когда мужчины после шумного «танца дикарей» под больно бьющими потоками водопада подсели к костру, Женщина спросила:

– Надеюсь, выяснили все и будет тихо?

Но сама же нас легко заводит:

– Так что: виноватых нет, все правы?

– Все правые – виноваты!.. Все виноватые – правы! – Это мы дуплетом.

– Ну тогда забудьте на время.

То есть вспомните, что Женщина рядом. Что ж, мы рады стараться. Гость особенно. Оказывается, он из разряда дамских угодников, мастер этого дела. Вот из кого слов тащить не надо! И какие слова! А Ей это нравится, откровенно нравится: еще бы, мадонна! Все, все оценил, проинвентаризовал – сверху донизу. И чем ниже, тем смелее называл всех этих мерил-джейн-сесси-бинни-лиз – весь золотой набор кинозвезд. Оказывается, чтобы угодить Женщине (смотри, как сияет!), не требуется ни изобретательности особой, ни фантазии. Главное, не церемониться со словами. Слушает – как голодный ест: даже руки у смеющегося рта, чтобы и крошку не уронить. Замечает и мой взгляд, нет, про меня не забыла. Короткой, торопливой усмешкой (ну не мешай!) обещает и со мной поделиться богатством, которое на нее сыплется. Чем ты, мол, недоволен, ведь все это наше семейное богатство! Радуйся, что твоя и еще кому-то нравится. А так – зачем Она и тебе? Я и радуюсь. Она снова и снова посматривает в мою сторону: будто тайком подсовывает, сдвигает мне под руку всю эту пышную кинобижутерию.

Что ж, пусть мужик старается, раз все равно это в мой кошель попадает. Трудись, не ленись, а я за водой пошел! Сгреб с земли обрызганные водопадом целлофановые мешочки, но только собрался уходить, а он сразу следом – помогать.

Э, да ты совсем не такой нахал, какой на словах, вроде боишься остаться тут с Нею!

– Отпускаю, раз вы такие! – разочарованно прозвучало нам вослед.

Конечно же, у нас снова разговор о вчерашнем, позавчерашнем, когда еще все было и все было возможно. Нет, мы не машем после драки кулаками, на это ума хватает.

Сошлись на том, что неразумно и просто нерасчетливо было – так стараться столкнуть друг друга с этой планеты.

– Да у кого бы вы хлеб покупали?

– А не будь по соседству социализма, очень бы с вами делились ваши толстосумы. А уж третий мир!..

– Ваши бюрократы…

– Ваши лучше?

– Да ну, одна порода! Только левое ухо справа и наоборот.

Мог бы рассказать, что сам когда-то слышал от деда, с которым рыбачил. Про то, как немецким сельхозбюрократам, оккупантам, не хотелось ликвидировать колхозную круговую поруку за хлебо-, мясо– и прочие поставки. Переназвали это общинами. Вот такой бюрократический приветик – поверх любых идеологий!..

Набрали в прозрачные мешочки водички, холодной, такой твердой на ощупь, и возвращаемся, но никак дойти не можем. Время от времени там, наверху, нам нетерпеливо и возмущенно машут руками. Тотчас ускоряем шаг, но скоро, как в сетях или водорослях, запутываемся в разговоре, нескончаемом споре – и снова прирастаем к одному месту. Теперь уже и я внимательно рассматриваю, изучаю подступающую к нашему светлому острову, высоко встающую черную ночь, полосуемую немыми молниями. Мы, наш остров – всего лишь чаша с голубой крышкой, налитая светом. Стенки чаши запредельно черные, в адских трещинах…

Прежде я не позволял себе ни смотреть, ни задумываться. Что-то мне не позволяло, может быть, то, что Она рядом. Отводя свой взгляд, уводил и Ее глаза.

Но с Третьим даже интересно – понять, объяснить. Кто это из ядерщиков изрек: «При чем тут мораль, просто интересная физика»? Ну так получите «интересную» астрономию! Ливерморскую! Собрали их, у кого ум и совесть в разводе, и они добились-таки своего: соединили, склеили небо с землею, да так, что никому уже не расклеить.

Почему все-таки солнце у нас по кругу ходит, как вдовья коза на веревке? Утро, солнце вылетает откуда-то из глубины неба (не из-за края стены, ночи) подобно раскаленному снаряду, стремительно приближающемуся. Вот-вот врежется в островок… Нет, пошло по кругу!

Вот объяснение астронавта: произошло резкое, грубое искривление пространства, время здесь течет не по изгибающейся бесконечности, по кругу побежало.

Занятно, но мудрено. Мне все представляется более просты: пузырь, буквально пузырек воздуха завис и не всплывает, не лопается, а в нем все, все, что осталось. Висим, дышим, радуемся, живем.

– Возможно, кому-то там, – Третий неопределенно провел рукой, показывая на круглое голубое окошко неба, – понадобились зрители. Для последнего спектакля. Мы приглашены в ложу Великого Драматурга, он же Великий Режиссер.

– Скорее уж на сцену. Ему надоели массовки, грандиозные зрелища, с тремя персонажами удобнее, нагляднее.

– Пастораль, – обрадовался гость.

– Для пасторали нужны пастухи, пастушки. А мы с вами? Хотя после всего нет более мирных пейзан, чем мы с вами.

Куда как лучше существовать вот так, миролюбиво, а не швырять камни в чужой огород, друг в друга. Понашвыряли столько, что у каждого камней под руками – горы. Есть чем отбиваться до скончания века.

Вот только один вопрос еще к Третьему:

– Слушайте, мы ведь шли на любые приемлемые взаимные уступки. Почему же вы?.. Или вас слова ослепляли: социализм, коммунизм?

Он точно не слышит:

– Слушайте, а кто это у вас?.. Я читал у одного вашего, перебегавшего: мол, честному человеку место не в тюрьме, а в лагере. Остроумно, да? Кто это у вас считал, что каждого человека на земле следовало бы перевоспитывать – за колючей проволокой?

– При чем тут это? Вы что, Сталина имеете в виду?

– Да если бы у вас его не было, наши мерзавцы выдумали бы: находка что надо!

– Ну вот видите. Так что не в этом дело.

– Не в этом. Но и в этом тоже. Если Великий Драматург захочет проследить, кто больше всего помешал нам принять друг друга…

– Да мы сами с ним давно рассчитались!..

– Того, что оставалось, вполне хватило, чтобы насмерть и навсегда нас напугать и отвратить. Лучше быть мертвым! Слыхали?

– Ну что вы так вцепились в эту паранойю?

– Мы? А может, вы?

Ну вот, пошло-поехало: мы, вы…

– Нет, признайтесь, – выспрашиваю я, – вы просто валяли дурака. Ведь все было слишком очевидно. В ситуации, когда никто на слепоту права не имел. А тем более права валять этакого янки-ваньку! Мол, пусть осторожничает, отступает-уступает тот, кто бездну разглядел, видит под ногами, а я, подняв глаза к небу, буду переть напролом! Это в одной-то связке? А ведь, если по совести, перли-то, рассчитывая на подстраховку, на благоразумие тех, кто на другом конце связки. Такое положение не могло продолжаться без конца.

– Зато на вашей стороне чувство нашей вины. Это чего-то да стоит!

– Перестаньте хоть сейчас.

– Как вам кажется, что сказала бы вот Она, если бы теперь слышала нас? – спохватился гость.

Мы глядим вверх, на скалу, а там прямо-таки подпрыгивают, как крышка на кипящем чайнике.

– Сказала бы: Всекаины! – соображаю я.

– Как-как? – восторженно захохотал гость. – Нет, с такой женщиной – хоть на необитаемый остров.

– Для необитаемого один из нас лишний.

9

Сколько бы камня ни обтесала нация, он идет большей частью на ее гробницу.

Генри Торо.

Я все-таки решил сделать шаг навстречу цивилизации. Она в великолепном трико, он хотя бы в трусиках, а я прикрыт одним лишь загаром да полинезийскими волосами до плеч. Пора и мне цивилизоваться. Пока они у моря собирают водоросли, я, оставленный готовить обед (мы с Третьим ввели «мужской день» по собственной инициативе), изучаю скафандр астронавта, нет ли здесь ткани, пригодной для набедренной повязки. А что, неплохо – ярко-оранжевая. Что-то твердое нащупал: металлическая тяжесть в одном из бесчисленных карманов с замками-«молниями». Да это же пистолет! Давно не виделись, привет, парень! Небольшой, ноздрястый, старой системы – астронавт мог бы иметь машинку и посовершеннее. Патроны в рукоятке, поискал в карманах запасные и нащупал еще что-то. Курительная трубка, какая-то странная, металлическая, но сработанная под дерево. Ну ясно: пуф-пуф – и ваших нет! Пистолет-игрушка, патрончики в утолщении-барабане, ага, нажимать вот здесь.

Находку отложил в сторону на видное место и принялся чистить рыбу. Лучше бы ножик хороший принес в кармане гость, а то приходится действовать острыми раковинами. Без ножа сложно будет распороть жесткую ткань скафандра. А хорошо бы: они появятся, а их встретит некто в оранжевом – знай наших! Впрочем, сюрприз я приготовил: лежат голубки, на самом виду. Он что, забыл про пистолеты свои?

А в этом кармашке что, в верхнем? Карточка астронавта, что ли? Сколько набрал миллибэр? А может, и не милли? Что?! Цифра эта и слона свалит! Что-то понаписано разным почерком. Да нет, не всерьез это, просто развлекались в своем космосе. «Репродуктивность—ноль (не восстановлена). Сексуальная составляющая – ниже нормы». Другой рукой приписано: «Ниже всякой критики. Вместо – принимать три порции виски».

Ладно, пусть лежит где лежала. Нехорошо, однако, получилось – будто обыскал «мундир врага». Но пистолеты он обязан был показать. Мы-то его приняли с открытыми ладонями.

Уже голоса слышны, смех, поднимаются сюда. Я не выдержал, встал и наблюдаю: Третий тащит ношу за двоих, Она же налегке идет впереди, а в руке у Нее (это уже мне сюрприз!) цветок. Взмахивает им, весело дирижирует, кажется, даже понюхала. Я чуть не упал от удивления. Будто проснувшись или вспомнив, отшвырнула цветок и даже посмотрела вслед испуганно, точно змею вместо палки по ошибке подняла. Но факт был: и несла и нюхала. Ну и что из этого следует? Не знаю, но сердце у меня колотится. Я отошел на шаг, отступил от края скалы, почему-то не хочется, чтобы меня сразу заметили.

– Привет! Ой, что это? – Она первая увидела пистолет и «курительную трубку».

А Третий освободился от своей ноши и только потом разглядел, о чем речь. Он смутился, даже покраснел.

– Я и забыл про свою коллекцию. Точно, лежали в скафандре.

– Можно мне пострелять? – Женщина находке очень рада.

А почему бы и нет? Теперь это действительно игрушки, мы тоже оживились, как-никак соревнование. Игры доброй воли. Ничто так не выделяет, не красит мужчину, как стреляющая игрушка в твердой руке.

Женщина все не может решить, из какого Ей стрелять, оживилась, точно в ювелирный магазин вошла. А мы, как услужливые продавцы, наперебой советуем: вот из этого, нет, этот удобнее. Один показывает, как держать, другой – как правильно стоять: вот так, развернувшись. Нажимать на это. Но я ничего не забываю. Схватил в сторонке, сорвал цветок, который утром не скосил, не сбросил в ущелье, и, мокрый, тяжелый, прихлопнул к скале: вот и мишень! Держится, как резиновая присоска. (Я невольно понюхал ладонь: нет, не пахнет, только сырость грибная.)

Она целится, так хочется Ей попасть, а мы поддерживаем Ее за локотки и похихикиваем снисходительно и с умилением. Конечно, промажет, знаем заранее, зато мы покажем, как надо – что-что, а это показать мы мастера.

Щелчок выстрела заполнил эхом все пространство меж черными стенами: точно одну из молний вдруг озвучили.

– Хватит, мадам, очередь наша, – голос мужа.

– Попала? Я попала?

– В белый свет – как в копеечку! – Вспомнившаяся присказка прозвучала двусмысленно: произнесена впервые с тех пор, как действительно врезали по белу свету, да так, что черным стал.

Теперь стрелять нам.

– Сударь, оружие выбираете вы, – предлагаю гостю.

– Нет, оружие мое – выбирать вам.

– Ой, как интересно! – вплеснула руками Женщина. А я буду секундантом.

Разобрались, кому из чего стрелять. Третий камнем нацарапал мишень – крестик поставил. Цветка моего будто не заметил.

Я выстрелил в цветок. Он – в свой крестик. И оба удачно. Нам поаплодировали. И потребовали:

– Вы и так умеете, дайте я еще раз!

Третий глянул в мою сторону, я отозвался согласным взглядом, просто здорово, как легко мы друг друга поняли: одновременно швырнули наши игрушки за скалу, туда, где море.

– Умники! Вы бы чуть раньше за ум взялись.

А нам все равно хорошо, радуемся, будто и впрямь что-то значит, что-то решает наш поступок. Мы отсюда кому-то демонстрируем, как легко и просто такое сделать.

– Когда нас уже трое, лучше без этих штучек, – весело поясняю Женщине.

– Именно! – подтвердил мой партнер по успешному разоружению. – Я подозреваю, что и там первым выстрелил третий. По вашему реактору, по нашему…

– Тем более что в каждом человеке тоже трое запрятаны.

– Ну вот, пошла арифметика, – заскучала наша Женщина.

Нет, это совсем не скучная материя. Мой пом, общительный, как все одесситы, часами просвещал тех, кто готов был слушать, когда подлодка наша подремывала в энном квадрате, развивал спасительные, как ему казалось, идеи о «многоотсечном человеке». Которого, если правильно, научно разгадать и просветить, высветить изнутри, можно подтолкнуть в спасительном направлении.

В каждом человеке, говорил мой одессит, размещаются три команды, по одной в каждом из трех отсеков. Три командира со своими послушными, преданными соратниками. И каждый хотел бы, чтобы остальные команды тоже шли его курсом к его цели. А курс и цели у каждой команды свои и разные. Отсек номер один – «песни и пляски» (это если огрублять). Этим – чтобы все сразу и тотчас: однова живем! – самое лучшее, вкусное, приятное и всего от пуза. Немедленно плыть к острову, где молочные реки и кисельные берега!

– Это вот ты! – показал я на нашу Женщину.

– Согласна! Кто со мной?

– Подожди, разберемся дальше. В отсеке номер два «чадолюбцы».

– Это ты! – спешит Она, не теряя улыбки.

– Допустим. На стенке, на механизмах, даже на корпусе ракеты или торпеды – везде семейные фотографии, мордашки-кудряшки. Ради них готовы хоть в ад. Туда, туда, куда мы укажем, – ради детей, счастья потомков, даже с подтянутым брюхом!

– Что же останется мне? – поинтересовался Третий.

– Ну а третий отсек – это Некто. Самый таинственный, позже других объявившийся, но уже много успевший. Возможно, больше остальных. Человек-идея! И команда соответствующая – фанатики из фанатиков. Кисельные берега, мордашки-кудряшки – это если и интересует, то лишь как «идея киселя», «идея мордашек». Выбирать между идеей и киселем не будет. Он давно и навсегда выбрал: не суббота для человека, а человек для субботы!

– Ну нет, это не я! – запротестовал Третий. – Это какой-то фюрер.

– Зря отказываетесь. Первых двух в любом кролике отыщете, они – реликты. Именно третий, «идеолог» делает людей людьми. Удерживает и поднимает. С четверенек на ноги. Обязывает заботиться, думать не только о себе и не только о своем – это он. Жить мечтой о всеобщем счастье и благе – это он. Не будь его, шагу бы не сделали от гнезда-лежбища. Он и только он научил, учит заботиться об общем благе, интересе. О благе не только рода (тут и реликты что-то значат), но и любых других человеческих сообществ именно как человеческих. Иное дело, насколько то или иное сообщество действительно ради общего блага. Вот вы о фюрерах упомянули. Да, что получится – это не сразу угадаешь: храм братства или пирамида, памятник до небес во славу «организатора работ»? Вот здесь и зарыта собака – в жажде, азарте полной власти (и обязательно нераздельной) у каждого из командиров отсеков. А ее, нераздельную, даже весь человек долго нести не в состоянии, не становясь черт знает чем. Это еще Рим засвидетельствовал. Плутарх говорил. Тем более не по зубам она для одной трети нашей природы и породы. Но кого это и когда останавливало, удерживало? Ни первого, ни второго, а третьего и подавно. И – постоянная борьба, соперничество, подсиживания, неустойчивые союзы – весь набор, именуемый историей человека на Земле!

– Ничего себе красавчики, если не наврал твой одессит! – Женщина разглядывает нас как-то особенно пристально. – Значит, вас было не шесть миллиардов, а три раза по шесть. Нет, больше: там еще и команды. Теперь понятно, почему никак не могли ужиться. Если в себе никакого мира, какой же – с другими?

– Я же говорю, что выстрелил кто-то из-за нашей спины, – Третий гнет свое.

– Да, как это я забыл: не три, а четыре отсека-каюты. Вот и я забыл, а не следовало бы! Может, потому, что нас тут трое А есть еще и некто четвертый в нас. Дверь этого отсека снаружи вся мелом, краской, дегтем и чем только не исписана, не измазана: «Трус!», «Шкура!», «Предатель!» Это недружественная рука соседей. Презирают. А как не презирать, если отсюда нет-нет да и прозвучит команда, да такая грозная и мощная, что и своих забудешь, а помчишься исполнять: «Бросай, бросай все и спасайся! Падай! Беги! Ты мертвый, не шевелись!»… И детей при этом забывали, бросали, случалось, и стариков немощных – попробуй не послушайся: команда – как удар под дых! И про стыд-совесть забудешь. Но потом мучайся, терзайся – и все из-за него. Мы этот отсек назовем так: Свистать Всех Наверх! СВН. А если научно: Инстинкт самосохранения особи. И «чревоугодники» и «чадолюбцы» его презирают, но трусовато, как лакеи барина. Никак не готовы признать, что без СВН не смогли бы отвоевать место под солнцем ни брюху своему, ни тем же детям. Пинками да грозным окриком «держись, не сдавайся, если хочешь жить!» вгоняет, вколачивает СВН в «чревоугодников» и «чадолюбцев» такую стойкость, выносливость, силу, что сами потом поражаются: как добежали? как одолели? как смогли-сумели? мы это или не мы?! А когда подоспел, организовал свою группу – по соседству с реликтами – «идеолог», тут уж пошло-закрутилось! Первым делом все героическое он переадресовал себе. А СВН еще дружнее стали презирать и поносить как паникера и эгоиста, себялюбца. Тысячелетние состязания, борьба «идеолога» и СВН – это самые прекрасные страницы самых величавых саг, книг, кинофильмов. Побеждал в наших симпатиях чаще всего «идеолог»: его герои, его любимцы, все, кто ему верен, умирают красиво, говорят долго (время и деньги не лимитируют, техника-то информационная, как и всякая другая, – его детище), если надо – стихами, поэмами, серенадами. О, эта героическая кровь Каина! – сказано в давние времена, но как бы о наших, ядерных. Удивительно ли, что и остальные реликты льнут к «идеологу» и пинают (пока он дремлет) СВН. Были, объявились, правда, и у СВН союзники. Даже в стане, в отсеке «идеолога». Уговаривали выбить для Инстинкта самосохранения особи дефицитный статус Инстинкта самосохранения рода человеческого. Того самого, которым обделила нас непредусмотрительная матушка природа. Ну да разве мог поступиться своим главенством, хотя бы частью своего авторитета «идеолог»? Или сам измениться в том направлении достаточно быстро? Ну, и еще такая вещь, как сила слова, точнее сила традиции в употреблении слов. Вот кто из вас – трус? Желающие называться трусом есть? А предателем? А подлецом и врагом собственного народа? Что-то не вижу охотников-добровольцев! То-то же! Ну а что, может быть, спасаешь род человеческий – это надо еще доказать…

– Не знаю, как вы, а я считаю, – Третий вдруг заговорил серьезным тоном, но в глазах нет-нет да и плеснет усмешечка, – считаю, что люди и есть бириты. Ученые, как всегда, напутали. Слышали про биритов? Это племя человекоподобных или обезьян; считается, что тупиковая ветвь развития. Тупиковая-то тупиковая а вышли в люди! Не знаю, как вы, а я насмотрелся. Брюхо ниже колен, а глаза печальные, как у шакалов. Потому что вечно голодные: при такой-то лохани горло у них, как у маленькой пичужки. Сколько ни нагреб всего, все равно мало, голодный блеск в очах. Аппетит – во, а горлышко – во!

– Ну, послушать вас обоих!.. – не нашла больше и слов, так возмутилась наша Женщина. И уже совершенно по-детски – Так что же, и я, выходит, такая? Не хочу ничего вашего знать!

Тут мы показали, какими умеем быть подлизами, какими не окаянными, а покаянными – оба. Нам и самим стыдно и обидно, что у Нее такие соседи, родня по острову и т. д. и т. п., – пока Она не рассмеялась.

Но я все-таки вернулся к отсекам, сообразив, что напутал, переврал моего одессита. Выдал-таки желаемое за сущее. В том-то и беда, что четвертого отсека в нас нет: о, если бы великий Инстинкт самосохранения прямоходящих имел такую самостоятельность, свою дружную команду. Да нет, ютится СВН при «веселых ребятах», служит-услужает им по мелочам: попугает обжору какой-нибудь болезнью, пьяного из-под колеса выхватит, – да и то люди не ему в заслугу поставят, а самому создателю: мол, щадит пьяненьких, бережет!..

И только в экстремальных условиях царит, командует он, вот тут уж свистит всех наверх!..

Третий мою мысль перехватил, но за какой-то дальний, мной упущенный кончик:

– В нашем летающем гробу тоже были свои философы. Тоже мучились, кто трус-предатель, а кто герой, если теперь одна бомба на всех. Врач наш – все рентгены-бэры у него в тетрадках – дразнил самых больших патриотов: «Вот ты как считаешь – отдельный человек ради народа жизнь отдать должен? Правильно, обязан, и с радостью. Умничка! Ну а отдельный народ – во имя человечества? Разве он не такая же единица по отношению ко всему роду, как я и ты – по отношению к своему народу?.,» На десять витков хватало софистики!..

– Постой-постой! – вдруг спохватилась и Она, посмотрев на меня в упор. – Интересно бы взглянуть, а какими мордашками-кудряшками были оклеены стены твоей каюты?

Третий аж застонал, прислонившись спиной к скале, – так ему стало весело:

– Я себе представляю! По своей посудине: Сорок вторая улица во всем блеске!

Я же чуть не ответил Ей (и это была бы правда): «Твоими!»

Да, были там и всякие-разные, их мне приносили, дарили, наклеивали друзья-офицеры, понимавшие толк в «современной обнаженной натуре». Но и они тоже завороженно и подолгу рассматривали Венеру, стоящую на огромной перламутровой морской раковине, – бесконечно светлый и в то же время непроясненно печальный, почти детский взгляд ее, лишь подчеркнутый наготой прекрасного женского тела. Она ласково смотрит, но это – на мир, ее встречающий, а не на тебя, а потому ничей взгляд наготу ее смутить не может. «Черт, умели рисовать!» – пробормочет один; а другой так и руками взмахнет, покажет: волосы такие, что и не удержать на вытянутых!..

Боттичеллевскую эту, уверенную в своем бессмертии красоту, спокойную ласку женских глаз уносил я всякий раз с собой, погружаясь в сон, она, рождающаяся, встречала меня при каждом пробуждении – Ее уносил, Она встречала…

«Рождение Венеры» – репродукция, купленная во Флоренции, такая же цветная, – и на подволоке центрального поста. Прямо над главным командирским табло прикрепил, не пожалев технического клея, чтобы осторожненький мой заместитель не соскоблил перед очередной проверкой-комиссией.