Текст книги "Соглядатай (сборник)"

Автор книги: Ален Роб-Грийе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Я ходил к моим старым друзьям Марекам, – оправдываясь, сказал он. – Знаете, которые живут на Черных Скалах. Они задержали меня дольше, чем я рассчитывал…

Он сразу же понял, насколько неосторожны были его слова. Матиас тут же замолчал, так и не добавив – как намеревался сначала, – что Робер Марек хотел оставить его обедать, но он отказался, потому что его ждали здесь. Робер Марек сам, может быть, только что вышел из «Надежды»; лучше уж не завираться дальше. Первая же ложь, в которой он провинился, и так уже давала повод просто так, формально, уличить его и грозила возбудить подозрения.

– Но вы пришли по дороге со стороны большого маяка? – спросил хозяин гостиницы, поджидавший своего постояльца на пороге двери.

– Да, разумеется.

– Раз вы шли пешком, вы могли бы пройти гораздо более короткой дорогой. Почему они вам ее не показали?

– Они наверняка боялись, что я заблужусь.

– Но это же так просто: надо идти вдоль по низовьям лугов. Тропинка начинается отсюда, за домом. – (Неопределенный жест правой рукой.)

Надо было срочно сменить тему, во избежание новых вопросов относительно местности или людей, которых он встретил на ферме. К счастью, хозяин, который в этот день был более разговорчив, сам заговорил о главном событии дня: происшествии, стоившем жизни младшей дочери Ледюк. Опасные скалистые обрывы, непрочные уступы, обманчивый океан, непослушные дети, которые всегда делают то, что запрещено…

– Хотите, выскажу общее мнение по этому поводу? Конечно, хоть и стыдно так говорить, но это не будет большой потерей – ни для кого. Она была сущим дьяволом, эта девчонка!

Матиас слушал его речи вполуха. Ничто из всего этого его больше не интересовало. Гораздо больше его заботил тот ложный факт, о котором он так легкомысленно и совсем не к месту для себя только что упомянул: он все время боялся, как бы собеседник снова об этом не вспомнил. В голове у него вертелась только одна мысль: как можно скорее проглотить свой обед, чтобы наконец действительно отправиться на эту проклятую ферму и превратить ложь в простое предвосхищение событий.

Тем не менее когда он – чувствуя себя уже спокойнее, ибо опасность миновала, – вышел на набережную, то не стал разыскивать короткий путь через луга, о котором говорили и хозяин питейного заведения, и старуха Марек. Матиас, как обычно, свернул налево и направился к небольшой треугольной площади. Он начинал побаиваться коротких дорог.

Вместо ухабистой мостовой он предпочел идти по широким каменным плитам, окаймлявшим набережную. Шагать по ним было удобнее. Однако он не стал задерживаться, чтобы полюбоваться на растительность, густо устилающую прибрежную полосу ила в двух-трех метрах внизу, которую еще не скрыл под водой прилив. Он легко миновал следующее препятствие – витрину скобяной лавки. Под этим облачным небом монумент павшим, который стоял посреди площади, выглядел каким-то более знакомым. Окружавшая его высокая решетка с вертикальными прутьями уже не отбрасывала тень на брусчатку тротуара. Возвышавшаяся на вершине своей скалы статуя по-прежнему смотрела на море, но ее гранитное лицо не выражало никакой тревоги. Коммивояжер спокойно отправлялся навестить своих старых знакомых, от которых, впрочем, он не узнает ничего важного – ни плохого, ни хорошего, – поскольку главное ему уже рассказала старушка. Взгляд его случайно наткнулся на пеструю афишу, приклеенную к рекламной доске кинотеатра. Матиас отвернулся. Он спокойно отправлялся навестить… и т. д.

На улицах было безлюдно. В этом не было ничего удивительного: в такое время все сидели за обеденным столом. На острове обедали гораздо позже, чем на континенте; хозяин гостиницы подавал Матиасу обед несколько раньше обычного, чтобы потом самому спокойно поесть. В последнем доме на выезде из поселка, как и везде, двери и окна были закрыты. Вся эта тишина успокаивала, успокаивала, успокаивала…

Вскарабкавшись по береговому склону, Матиас вскоре подошел к пересечению двух больших дорог – той, по которой он шел, направляясь к Черным Скалам, и той, которая соединяла две оконечности острова, описывая между ними этакую букву S, так что, идя по ней, можно было попасть на восточное и на западное побережье, – и именно по ней на исходе своего вчерашнего путешествия Матиас добрался до Лошадиного мыса.

Направо, в нескольких шагах от перекрестка, ответвлялась проселочная дорога – заросшая травой аллея, посередине которой тянулись одна оголенная борозда и две боковые колеи, – проходящая между двумя низкими стенами, увенчанными кустами утесника, и по которой едва могла пройти повозка. Матиас решил, что ему никак нельзя появляться на ферме до окончания обеда. Так что у него было предостаточно времени, чтобы испробовать этот путь и понять, была ли это та самая дорога, которой воспользовалась Мария Ледюк и которую он не нашел сегодня утром, когда возвращался от скалистого обрыва.

В противоположность тропинкам на холмистых лугах, идя по этой, было совершенно невозможно ни сбиться с пути, ни ошибиться дорогой: она шла ровно, непрерывно, одиноко и почти прямо, уходя в глубь полей, окруженных невысокими насыпями или каменными изгородями. Матиас прошел по ней примерно километр. Затем, изменив направление, дорожка повела коммивояжера влево. Угол отклонения оказался достаточно велик, и, может быть, это было даже к лучшему – ни к чему было слишком скоро приходить на побережье. Впрочем, никаких иных решений не предлагалось ввиду отсутствия каких бы то ни было боковых тропинок.

Спустя от силы десять минут Матиас, шагая вперед по шоссе, добрался до того самого места, где начинался поворот. Недавно подновленная надпись на белом столбике гласила: «Маяк на Черных Скалах – 1,6 км».

Это был обычный километровый столб – параллелепипед, примыкающий к полуцилиндру равного объема (и расположенный по горизонтальной оси). На две его основные грани – увенчанные полукругом квадраты – были нанесены черные знаки; закругленная поверхность сверху блестела от совсем еще свежей желтой краски. Матиас потер глаза. Надо было принять перед обедом аспирин. Он начинал уже по-настоящему страдать от тупой головной боли, из-за которой он проснулся сегодня, ничего не соображая.

Матиас потер глаза. Он попросит несколько пакетиков аспирина у своих хороших друзей Мареков. Еще пятьдесят метров, и он завернул налево, на дорогу, ведущую к ферме.

Окружающий пейзаж заметно менялся: вдоль дороги по обеим сторонам проходила насыпь, гребень которой почти сплошь был усажен густыми кустарниками, из-за которых то тут, то там торчали стволы сосен. По крайней мере, пока все выглядело как обычно.

Сосны становились все многочисленнее. Они были наклонены и изогнуты во всех направлениях, хотя большинство склонялись в направлении преобладающих ветров, то есть на юго-восток. Некоторые стелились у самой земли или чуть приподнимали свои чахлые, корявые и на три четверти облысевшие ветви.

У фермы дорога заканчивалась. Ее расширение в конце и представляло собой двор.

В общих чертах, к описанию фермы нечего было добавить: сенные сараи, садовая ограда, серый дом в пышных кустах магонии, расположение окон и большой участок голой стены над дверью… Все более или менее было как настоящее.

Коммивояжер пошел по утоптанной земле, которая приглушала звук шагов. Все четыре окна были заперты, но ставни на них – разумеется – открыты. Единственное, что поражало, – это огромное расстояние, которое разделяло оба окна на фасаде второго этажа. Было совершенно очевидно, что там чего-то не хватает: например, ниши, выдолбленной в толще стены, в которой могла бы стоять статуэтка Пресвятой Девы, или свадебный букет в стеклянном колпаке, или какая-нибудь кукла-талисман.

Уже собравшись было постучать по дверной доске, он заметил, что одна из магоний почти зачахла, если не погибла совсем; в то время как на кусте слева уже показались цветочные бутоны, на правом кусте только несколько скукожившихся и покрытых черными пятнами буроватых листочков оставались висеть на стебельках.

Щеколда не была закрыта. Матиас толкнул дверь и, войдя в коридор, совсем близко услыхал какие-то голоса – в разгар бурного обсуждения. Он остановился.

Едва он отпустил створку, она сама – медленно и совершенно беззвучно – вернулась в первоначальное положение. Дверь кухни была приоткрыта.

– Так что?… Ты будешь отвечать?

– Да оставь ты в покое мальчишку, он же сказал, что возвратился прямо сюда и ждал тебя во дворе!

Это был голос деревенской старухи. Похоже, она уже измучилась. Осторожно переставляя ноги в тяжелых ботинках, Матиас сделал шаг вперед. Через щель величиной в десять-пятнадцать сантиметров можно было видеть лишь край стола, где на клеенчатой скатерти в пестрый цветочек лежали рядом пара очков, кухонный нож и две равные стопки белых – чистых – тарелок, стоящие рядом, бок о бок; по ту сторону стола, под почтовым календарем, пришпиленным к стене, выпрямившись на стуле, неподвижно сидел юноша с опущенными на колени руками, поднятой головой и застывшим взглядом. Ему, наверное, было лет пятнадцать-шестнадцать. Хотя он и не разжимал губ, по его лицу – прекрасному и замкнутому – можно было догадаться, что в этой сцене именно ему была отведена решающая роль, бремя которой он нес. Другие действующие лица, которые говорили и передвигались в недоступных взгляду частях комнаты, были не видны. Теперь раздался мужской голос:

– Он сказал… Он сказал! Он соврал, как всегда. Посмотри-ка на эту упрямую башку. Думаешь, тебе известно, что там внутри? Да у этого парня с головой не все в порядке… Он даже толком не может ответить, когда ему задаешь вопрос!

– Но он же двадцать раз сказал тебе…

– Он сидит тут, словно язык проглотил!

– Потому что он двадцать раз сказал, что знал. Опять ты начинаешь.

– Ну конечно – я говорю бред!

На цементном полу раздались тяжелые мужские шаги (несомненно, Робера Марека, говорившим мог быть только он). В границах поля видимости ничего не возникло, вид, открывавшийся через вертикальную щель, оставался совершенно неподвижен: цементные плиты пола, круглая деревянная ножка стола, край клеенчатой скатерти в цветочек, очки в стальной оправе, длинный нож с черной ручкой, стопка из четырех глубоких тарелок и вторая точно такая же, стоящая позади первой, торс молодого человека и слева от него – кусочек спинки стула, окаменевшее лицо с тонкими губами и застывшим взглядом, висящий на стене иллюстрированный календарь.

– Если бы я знал, что это сделал он… – раздался грозный голос отца.

Старушка начала причитать. Среди ее стонов и призывов к божественному милосердию лейтмотивом звучали одни и те же слова: «… убийцей… убийцей… он считает своего сына убийцей…».

– Ну хватит, мама! – вскричал мужчина. Причитания затихли.

После минутного молчания, во время которого раздавались лишь его шаги, он снова заговорил, уже не спеша:

– Ты сама рассказала нам, что этот… как ты его назвала? – этот коммивояжер, который торгует часами, заходил сюда, пока меня не было, и никого не застал. Если бы Жюльен сидел, как он утверждает, на пороге, тот бы его в любом случае заметил!

– Может быть, он отлучался на минутку… Правда, миленький?

Матиаса внезапно разобрал смех – настолько это нежное обращение, которое на острове обычно употребляется в разговоре с детьми, не подходило к этой бесстрастной физиономии. Пока Матиас совершал усилие, чтобы сдержаться, он пропустил несколько туманных реплик, среди которых, однако, различил появление нового голоса – принадлежавшего женщине помоложе. Что касается мальчика, то он и ухом не повел; в конце концов даже возникали сомнения, действительно ли к нему относились все эти слова, ему ли задавали вопросы. Возможно, что вторым женским голосом за кулисами была его мать… Но нет, она ведь была в отъезде. Впрочем, отец грубо заставил выскочку замолчать; он снова принялся за обвинения:

– Прежде всего, это он, Жюльен, утверждает, что никуда не уходил от двери. Значит – солгал, во всяком случае… Паршивый мальчишка, он даже не мог сохранить свое место в булочной! Лгун, вор, убийца…

– Робер! Ты с ума сошел!

– Вот! Это я-то сошел с ума… Ты будешь отвечать? Да или нет? Когда этот человек сюда приходил, ты был там – да? – у обрыва? Ты сам вернулся незадолго до меня и даже не выходил на дорогу, потому что бабушка тебя не видела… Да отвечай же, упрямый осел! Ты встретил младшую Ледюк и опять стал к ней приставать? О, я знаю, она была не святая… Тебе надо было оставить ее в покое… А потом? Вы подрались – или что? Может, ты ее столкнул нечаянно? Вы были на краю обрыва и в пылу борьбы… А может, ты хотел отомстить, потому что недавно и тебя сбросили в воду с мола?… Ну что?… Ты будешь говорить – а? – или я тебе тоже сейчас голову раскрою!

– Робер! Ты слишком горячишься, ты…

Внезапно прошибленный потом, коммивояжер инстинктивно отступил в полумрак коридора. Он только что осознал, что на пространстве между тарелками и календарем что-то изменилось (но в какой момент?): этот взгляд напротив теперь был устремлен на него. Сразу взяв себя в руки, он решительно шагнул в сторону двери, в то время как голос отца все громче повторял: «Но пусть он ответит, что ж, пусть ответит!»

– Там кто-то есть, – сказал юноша.

Матиас преувеличенно громко пошаркал ботинком о каменный пол и постучал своим широким перстнем в приоткрытую дверь. В одно мгновение весь шум в кухне прекратился.

Затем голос Робера Марека сказал: «Войдите!» – и одновременно створка двери распахнулась внутрь. Коммивояжер вошел. Все приблизились к нему. Казалось, все его узнали: пожилая женщина с желтым лицом, мужчина в кожаной куртке и даже девушка, которая мыла посуду в углу; повернувшись вполоборота к двери, держа в руке кастрюлю, она прервала свое занятие и поприветствовала его кивком головы. Только мальчик, сидевший на стуле, не сдвинулся с места. Его зрачки лишь слегка поменяли направление, так что взгляд по-прежнему был устремлен на Матиаса.

Пожав протягиваемые ему руки, но не сумев, однако, своими радостными приветствиями разрядить атмосферу, тот наконец подошел к висящему на стене календарю:

– А вот и Жюльен. Боже мой! Как он вырос! Постойте-ка… сколько же это лет?…

– Ты что, встать не можешь, когда с тобой разговаривают? – сказал отец. – Этот мальчишка упрям, как осел! Вот поэтому мы тут только что немного повздорили: вчера утром его выгнали из булочной, где он учился ремеслу. Если так дальше будет, я точно отправлю его юнгой на флот… Постоянно какие-то глупости… На прошлой неделе подрался с пьяным рыбаком в порту, упал в воду и чуть не утонул… Поэтому мы тут повздорили. Дали ему небольшой нагоняй…

Жюльен, который уже встал, посмотрел на отца, потом снова на коммивояжера. На его сомкнутых губах играла тонкая улыбка. Он ничего не сказал. Матиас не осмелился протянуть ему руку. Стена была покрашена охристой матовой краской, от которой многоугольными чешуйками местами отслаивался наружный слой. Картинка на календаре изображала девочку с завязанными глазами, игравшую в жмурки. Матиас повернулся к старушке:

– А где малыши? Мне бы хотелось их тоже повидать…

– Ушли в школу, – сказал Робер Марек.

Жюльен неотрывно смотрел на коммивояжера, так что тот вынужден был все время говорить быстро-быстро, как можно быстрее, непрестанно боясь при этом, однако, как бы слова не завели его на опасный путь или в тупик:…вчера вечером он опоздал на пароход; он снова зашел на ферму, потому что ему показалось, будто он что-то забыл… (нет). Так что ему придется остаться здесь до пятницы; за это время он сможет отдохнуть. Тем не менее он снова зашел сюда, намереваясь продать еще одну или две пары часов… (нет). Он опоздал на пароход всего на какие-то три минуты по вине велосипеда, взятого напрокат, который в последний момент… (нет); с самого утра у него начались неприятности с цепью: когда мадам Марек встретила его на перекрестке, на развилке, на повороте, он как раз ставил эту цепь на место. А сегодня он ходит спокойно – пешком; он снова зашел на ферму, чтобы узнать, как поживает семейство…

– Вы принесли часы с собой? – спросила старушка.

Матиас хотел было ответить утвердительно, но вспомнил, что чемодан остался у хозяйки комнаты. Он сунул руку в карман куртки на овечьем меху и вынул оттуда единственные часы, которые у него были с собой: позолоченные дамские часики, которые утром ему возвратила…

– У меня остались только эти, – сказал он, выкручиваясь из положения. – Кажется, мадам Марек изъявляла желание оделить ими некую особу в доме, которая все время опаздывает на работу?

Мужчина в кожаной куртке уже не слушал. Да и сама старушка, похоже, не сразу поняла; затем лицо ее просветлело.

– Ах да! Это Жозефина! – воскликнула она, указывая на девушку. – Нет, нет, не надо ей дарить часы! Она будет забывать их завести. Она всегда будет забывать, куда их положила. Не пройдет трех дней – и она их совсем потеряет!

От этих слов они обе рассмеялись. Матиас убрал часы обратно в карман. Решив, что ситуация немного налаживается, он рискнул бросить взгляд в сторону молодого человека; но тот стоял не шевелясь и не спуская глаз со своего объекта. Отец, который несколько минут молчал, внезапно обратился к коммивояжеру:

– Я вчера очень сожалел, что вернулся так поздно и не смог увидеться с вами. Верно ведь? Во сколько точно вы заходили?

– Где-то около полудня, – уклончиво ответил Матиас.

Робер Марек посмотрел на сына:

– Странно! Так где ж ты ходил в это время?

В комнате снова воцарилась напряженная тишина. Наконец мальчик соизволил открыть рот.

– Я был в сарае в глубине двора, – произнес он, неотрывно глядя глаза в глаза на коммивояжера.

– Ах да, вполне возможно, – спешно подхватил тот. – Я, конечно, не заметил его за стогами сена.

– Вот так! Видишь? – вскричала бабушка. – Я так и говорила.

– Ну и что это доказывает? – ответил мужчина. – Легко говорить это теперь!

Но мальчик продолжал:

– Вы слезли с велосипеда и постучали в дверь. Потом пошли посмотреть к ограде сада. А прежде чем уехать, вы вынули ключ из маленькой сумочки под седлом и прикрутили какую-то штуку в переключателе скоростей.

– Да, да, именно так! – подтверждал каждую фразу Матиас, пытаясь улыбаться, словно эти воображаемые действия были столь же очевидны, сколь и малозначительны.

В целом все это только укрепляло его собственное алиби. Раз Жюльен Марек был свидетелем того, что Матиас заходил на ферму, и даже того, что он довольно долгое время провел в ожидании отсутствующих хозяев, – каким образом коммивояжер мог в этот же самый момент ехать в сторону скалистого обрыва – то есть в противоположном направлении – в то место, где девочка пасла овец? Так что отныне он был непричастен…

По крайней мере, Матиас изо всех сил хотел себя в этом убедить. Но нежданное поручительство только сильнее обеспокоило его: юноша лгал слишком уверенно. Если тем поздним утром мальчик действительно был во дворе или в сарае, он прекрасно знал, что в дверь не стучался никакой коммивояжер. С другой стороны, если он там не был и только хотел соврать отцу, зачем ему придумывать все эти специфичные подробности насчет сумочки, ключа и переключателя скоростей? Шансы в точности описать эти действия были настолько малы, что выдумщика очень скоро ждало немедленное и безапелляционное разоблачение. Единственным объяснением – помимо сумасшествия – могло бы быть то, что Жюльен заранее знал, что коммивояжер в любом случае не станет его разоблачать по причине щекотливого положения, в котором он сам оказался, и из опасения быть – в свою очередь – разоблаченным.

Однако если Жюльену было известно о своем превосходстве над коммивояжером, то, очевидно, потому, что во время этого выдуманного визита сам он находился на ферме; таким образом, он прекрасно знал, что никто не приходил и не стучался в дверь. Поэтому-то он нагло смотрел в упор на незнакомца, рассказывая все больше вымышленных подробностей…

Снова, как и вначале, вставал вопрос: с какой целью, в таком случае, мальчик поддерживал версию Матиаса? Почему, в то время как изначально он утверждал перед отцом, что не отходил от порога дома, юноша не мог отмежеваться от заявлений какого-то прохожего, сделанных его бабушке. Был ли это всего лишь страх, что коммивояжеру поверят скорее, чем ему?

Нет. Раз уж Жюльен лгал – к тому же так смело, – правдоподобнее было бы представить иной сценарий: этим поздним утром мальчика не было на ферме. (Разумеется, его не было и в той ложбинке у обрыва – в чем его обвиняли; просто-напросто он был где-то еще.) И он на самом деле верил, что коммивояжер был тут. Но поскольку его отец требовал формальных доказательств, ему пришлось изобретать какие-нибудь подробности – взятые наугад. Чтобы склонить к содействию Матиаса – для которого все это, как он думал, не имело никакого значения, – Жюльен в упор смотрел ему прямо в глаза, надеясь, что тот поймет его отчаянное положение и сделается его соучастником. То, что Матиас приписывал дерзости, на самом деле оказалось мольбой о помощи. А может, юноша хотел его загипнотизировать?

Шагая в обратном направлении по узкой дороге между искореженными стволами сосен, коммивояжер перебирал в уме многочисленные стороны своей проблемы. Он думал, что остановиться на каком-то решении ему, вероятно, мешает головная боль, тогда как если бы он мог воспользоваться всеми своими возможностями, то обязательно выработал бы одно, неоспоримое. Торопясь поскорее покинуть негостеприимную кухню и избежать чересчур настойчивого взгляда молодого человека, он ушел, так и не попросив у фермера, как планировал, пакетиков аспирина. Зато от разговоров, напряжения внимания и размышлений головная боль заметно усилилась. Лучше бы вообще его нога не ступала на эту проклятую ферму.

С другой стороны, может, и к лучшему, что он спровоцировал это свидетельство? Публичное заявление Жюльена Марека, как бы ни были темны его намерения, все же представляло собой столь желанное доказательство того, что между половиной двенадцатого и половиной первого Матиас на достаточно долгое время останавливался в месте, слишком удаленном от того, где случилось происшествие… В «слишком» удаленном месте? Останавливался на «достаточно» долгое время?… Достаточное для чего? Что касается расстояния, то оно не выходило за рамки масштабов острова, размер которого в самом длинном измерении не превышал шести километров! Имея хороший велосипед…

После того как он приложил столько усилий, чтобы состряпать себе это алиби – как будто в его силах было отмыть его от всех подозрений, – теперь Матиас видел его недостаточность. Пребывание его на обрыве было слишком долгим, чтобы это время можно было чем-то компенсировать. В графике дня по-прежнему оставалась брешь.

Матиас принялся заново вспоминать свои остановки и перемещения, начиная со своего отправления от табачной лавки-гаража. В тот момент было одиннадцать десять или одиннадцать с четвертью. Так как дорога до дома Ледюков почти не заняла времени, его приезд к вдове можно было обозначить как одиннадцать часов пятнадцать минут ровно. Эта первая остановка явно заняла меньше четверти часа, хотя из-за болтовни женщины Матиасу показалось, что это никогда не закончится. Потом остановки были редкими и очень краткими – две-три минуты в общей сложности. Двухкилометровый пробег – на большой скорости и без малейших отклонений от курса – по шоссе между городом и поворотом занимал никак не более пяти минут. Пять и три – восемь; и пятнадцать – двадцать три… Таким образом, начиная с отправления с площади и до того самого места, где коммивояжер повстречал мадам Марек, прошло менее двадцати пяти минут. Следовательно, это давало максимум одиннадцать сорок или даже одиннадцать сорок пять. Однако эта встреча с деревенской старухой в действительности произошла примерно часом позже.

Чтобы уменьшить эту разницу насколько возможно, Матиас стал двигаться к той же самой временной точке в обратном направлении, отталкиваясь от того момента, когда он посмотрел на часы, – семь минут второго – в кафе на Черных Скалах. Он сидел там уже минут десять – может быть, четверть часа. На вторую сделку (у больных супругов) потребовалось самое большее десять минут, а на первую (которая включала в себя долгую беседу с мадам Марек) – около пятнадцати. Эта часть пути, проделанная не спеша, в итоге могла фигурировать в виде еще десяти минут. К сожалению, все эти цифры выглядели несколько завышенными. Тем не менее в сумме они едва превышали три четверти часа. Так что встреча со старухой должна была состояться по крайней мере в двадцать минут первого или, скорее, в двадцать пять минут первого.

Количество аномального, лишнего, подозрительного, необъяснимого времени достигало сорока – если не пятидесяти – минут. Оно с лихвой покрывало одно за другим оба расстояния: дорогу туда и обратно до фермы – включая небольшой ремонт велосипеда перед закрытой дверью – и путь туда и обратно до края обрыва, включая… Матиасу оставалось только еще немного поторопиться.

Он ускорил шаг. Затем, перейдя через шоссе, он пошел по начинавшейся от противоположной стороны дорожке, которая вначале была довольно широкой, но затем, сужаясь, стала просто утоптанной тропинкой – где по обеим сторонам то там, то здесь мелькали участки разбитой колеи, едва просвечивающей между кустами вереска и карликового утесника. Поля скрылись из виду. Последняя полуразрушенная стена из сухого камня отмечала там начало проселочной дороги. Теперь со всех сторон простиралась череда волнистых холмов, покрытых низкорослой рыжеватой растительностью, среди которой лишь изредка выделялся какой-нибудь серый камень, терновый куст или какое-то более далекое, расплывчатое очертание, которое – на первый взгляд – было не так просто опознать.

Дорога шла под уклон. Матиас заметил впереди на уровне своего взгляда темную линию, которая отделяла однообразно неподвижное серое небо от другой – столь же плоской и отвесной – серой поверхности: моря.

Тропинка заканчивалась в срединной части гребня холма в форме лошадиной подковы, откуда открывался вид на море, и между двумя ветвями этого гребня располагалась узкая, подходившая к самому краю обрыва вытянутая ложбина, размеры которой не превышали двадцати метров на десять. Взгляд коммивояжера был привлечен какой-то светлой точкой; сделав несколько шагов, он приблизился и нагнулся, чтобы взять предмет в руки: это был всего лишь камешек цилиндрической формы, гладкий и белый, невероятно похожий на окурок сигареты.

В тридцати шагах оттуда плоское дно впадины, где голые холмистые луга уступали место более буйным травам, завершалось – без всякого перехода – отвесным скалистым обрывом высотой метров в пятнадцать, подножие которого исчезало в бурлящей воде. Почти вертикальная поверхность сменялась шероховатой стенкой, из которой местами торчали острые уступы, террасы, зубчатые гребни. У самого подножия, среди мощных глыб, из пены выступали несколько остроконечных утесов, конические вершины которых торчали к небу, – о них яростно ударялся прибой, а затем, откатываясь назад, волна обрушивалась на них с другой стороны, взметая водяные фонтаны, которые иногда взлетали выше самого обрыва.

Еще чуть выше две чайки описывали в воздухе сплетающиеся петли – то рисовали отдельные, соединенные боками круги, то вычерчивали в небе безупречную восьмерку, обмениваясь траекториями полета, уверенно и медленно, без малейшего движения крыльев, только простым изменением их наклона. Безжизненный круглый глаз благодаря легкому боковому повороту головы был направлен вниз, внутрь описываемой кривой; неподвижный глаз что-то высматривал там и был похож на рыбьи зрачки без век, как будто полная бесчувственность избавляла его от необходимости моргать. Он видел море, которое попеременно то поднималось, то опускалось у влажной отполированной скалы, дорожки белесой пены, периодические всплески воды, с прерывистой регулярностью сбегающие каскады, а чуть подальше – неровный камень… Вдруг немного правее Матиас заметил лоскут ткани – точнее, вязаного полотна, – что-то вязаное из серой шерсти, висящее на выступе скалистой стены двумя Метрами ниже края обрыва, – то есть на той высоте, куда никогда не доставали волны прилива.

К счастью, это место казалось легкодоступным. Ни минуты не колеблясь, коммивояжер снял куртку, положил ее на землю и, двигаясь вдоль по краю бездны, проделал путь в несколько метров, чтобы добраться – еще правее – до той точки, откуда можно спуститься. Оттуда, обеими руками хватаясь за выступы, осторожно переставляя ноги с расщелины на уступ, прижимаясь всем телом к гранитной стене, вдоль которой он даже сползал временами на спине, ценой непредусмотренно больших усилий, он оказался если не у цели, то примерно двумя метрами ниже. Ему достаточно было только выпрямиться во весь рост, чтобы, держась одной рукой, другой схватить вожделенный предмет. Тот поддался легко. Без сомнения, это было серое шерстяное пальто, которое носила – или скорее не носила – Виолетта и которое лежало рядом с ней на траве.

Однако Матиас был уверен, что выбросил его вместе со всем остальным, одно за другим прослеживая падения предметов, чтобы в точности быть уверенным в том, что ничто не повисло на полдороге. Он не понимал, как могла произойти подобная ошибка. Лучше было оставить пальто лежать наверху, в ложбине, где боязливые овцы ходят вокруг своих колышков. Раз уж она сама его сняла, было бы естественнее, если бы она упала без него. Во всяком случае, трудно было представить, что она оступилась, будучи одетой в пальто, а когда по дороге его сорвало с нее на каком-то уступе, оно осталось невредимым и нисколько не порвалось. Это удача, что никто его не обнаружил во время поисков.

Но тут же Матиас подумал, что за это никто не мог бы поручиться, потому что тот, кто увидел бы пальто, висящее там, несомненно не рискнул бы лезть за ним, посчитав это дело излишне опасным. В таком случае, снимать его сейчас было, возможно, еще более неосторожным шагом? Если кто-то заметил висящее на скале пальто, не лучше ли было бы, напротив, вернуть его на место, постаравшись придать ему такие же складки и такое же расположение?

Затем, поразмыслив немного, Матиас спросил себя, кто мог быть таким случайным свидетелем. Мария Ледюк, заметив пальто своей сестры, непременно сделала бы вывод о том, что девочка упала, и направила бы поиски в эту сторону – о чем вчера не было и речи. Что касается рыбаков, которые сегодня утром принесли тело, то они бродили у самого подножия, среди водорослей, оставленных на песке отливом, а значит, слишком далеко, чтобы различить что-то конкретное. Компрометирующий предмет был до сих пор скрыт от всех взглядов.