Текст книги "Хромой бес"
Автор книги: Ален Лесаж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
В соседней камере, с той же стороны сидит фельдшер, уличенный в том, что из ревности сделал своей жене такое же кровопускание, как сделали Сенеке{26}; сегодня его допрашивали, и он, сознавшись в своем преступлении, рассказал, что в течение десяти лет прибегал к довольно своеобразному способу добывать себе пациентов. По ночам он наносил прохожим раны штыком и скрывался затем домой через заднюю калитку; раненый поднимал крик о помощи, сбегались соседи; фельдшер тоже прибегал и, видя человека, барахтающегося в крови, приказывал перенести раненого к себе в дом, где делал ему перевязку той же рукой, которой нанес рану.
Хотя этот жестокий хирург сознался и заслуживает тысячи смертей, он все же льстит себя надеждой на помилование; да это и весьма возможно, ибо он родственник сеньоры няньки инфанта; кроме того, должен сказать вам, у него есть чудодейственная вода, секрет приготовления которой известен только ему одному. Она обладает свойством белить кожу и делать старческое лицо юным; эта несравненная вода служит источником молодости для трех придворных дам, которые соединенными силами стараются спасти фельдшера. Он так крепко рассчитывает на их заступничество или, вернее сказать, на свою воду, что преспокойно заснул в надежде, что при пробуждении получит приятное известие об освобождении.
– На другой койке в той же камере я вижу еще человека, – сказал студент, – он, кажется, тоже спит безмятежным сном; верно, дела его не очень плохи?
– Они довольно щекотливого свойства, – отвечал бес. – Этот господин – бискайский дворянин, составивший себе состояние выстрелом из карабина. Дело было вот как. Недели две тому назад он охотился в лесу со своим старшим братом, очень богатым человеком, и по несчастной случайности, стреляя по куропаткам, убил брата.
– Счастливое недоразумение для младшего брата! – воскликнул, смеясь, дон Клеофас.
– Еще бы, – согласился Асмодей. – Но побочные наследники, которые тоже не прочь присвоить себе наследство покойного, возбудили дело; они обвиняют младшего брата в преднамеренном убийстве с целью сделаться единственным наследником. Он сам отдался в руки правосудия и, видимо, так огорчен смертью брата, что нельзя допустить, чтобы он намеренно лишил его жизни.
– И он в самом деле виновен только в неосторожности? – спросил Леандро.
– Да, – отвечал Хромой, – у него не было злого умысла. А все же я не советую старшему сыну, которому принадлежит все родовое состояние, ходить на охоту с младшим.
Посмотрите на этих двух подростков в маленькой камере, рядом с бискайским дворянином; они болтают так весело, точно на свадьбе. Это форменные picaros.[7]7
Пиикаро – плут, пройдоха (исп.).
[Закрыть] Особенно один из них когда-нибудь позабавит общество рассказами о своих проказах. Это новый Гусман де Альфараче, вон тот в темно-коричневой бархатной куртке и в шляпе с пером. Не прошло еще трех месяцев, как он был в этом городе пажем у графа д'Оната. Он и до сих пор служил бы у этого вельможи, если бы мошенничество не привело его в тюрьму. Я вам сейчас все расскажу.
Этого юношу, по имени Доминго, наказали однажды у графа розгами; дворецкий, он же начальник пажей, велел отсчитать ему сотню ударов без всякой пощады – за проделку, вполне заслуживающую такой кары. Паж долго не мог забыть этот маленький урок и решил отомстить. Он не раз замечал, что сеньор дон Козме – так звали дворецкого – моет руки водой, настоенной на цвете апельсиновых деревьев, и натирает тело мазью из гвоздики и жасмина, что он заботится о своей наружности как престарелая кокетка, словом, что это один из тех фатов, которые воображают, будто ни одна женщина не может взглянуть на них, чтобы не влюбиться. Это наблюдение навело пажа на мысль о мщении. Своим замыслом он поделился с молоденькой горничной, жившей по соседству, потому что без ее помощи не мог бы осуществить свой план. А он был с нею в такой дружбе, что дальше идти некуда.
Эта горничная, по имени Флоретта, выдавала пажа за двоюродного брата, чтобы свободнее принимать его в доме своей госпожи, доньи Лусианы, отец которой был тогда в отъезде. Лукавый Доминго, предварительно растолковав своей мнимой родственнице, что ей надо делать, вошел однажды утром в комнату дона Козме и застал его за примеркой нового платья. Дон Козме самодовольно рассматривал себя в зеркало и, казалось, был в восторге от своей особы. Паж притворился, будто тоже любуется этим новоявленным Нарциссом, и сказал с притворным восхищением:
– По правде сказать, сеньор Козме, у вас внешность настоящего принца. Я изо дня в день вижу роскошно разодетых грандов, но всем им недостает вашей представительности. Может быть, я как ваш подчиненный отношусь к вам пристрастно, но, право же, при дворе вы затмили всех кабальеро!
Дворецкий улыбнулся на эти речи, так приятно щекотавшие его тщеславие, и любезно отвечал:
– Ты мне льстишь, друг мой, или же ты мне в самом деле столь предан, что видишь во мне совершенства, в которых природа мне отказала.
– Не думаю, – возразил льстец, – потому что о вас решительно все так же хорошо отзываются, как и я. Послушали бы только, что говорила про вас еще вчера моя двоюродная сестра, камеристка одной знатной дамы.
Дон Козме не преминул спросить, что же именно говорила родственница пажа.
– Она восторгалась вашей статностью, говорила о необыкновенно приятном впечатлении, которое вы производите, а главное, она сообщила мне по секрету, что ее госпожа, донья Лусиана, любуется вами сквозь ставни всякий раз, как вы проходите мимо ее дома.
– Кто же эта дама, где она живет? – спросил дворецкий.
– Как? Вы не знаете, что это единственная дочь полковника дона Фернандо, нашего соседа?
– А! Теперь знаю, – отвечал дон Козме. – Я помню, мне очень расхваливали богатство и красоту доньи Лусианы. Это блестящая партия. Но неужели я привлек ее внимание?
– Не сомневайтесь, – отвечал паж. – Это говорит моя сестра, а она хотя всего-навсего камеристка, но не лгунья, и я вам ручаюсь за нее, как за самого себя.
– Если это так, мне хотелось бы поговорить с твоей сестрой с глазу на глаз и, как водится, сделать ей небольшой подарочек, чтобы она действовала в моих интересах, и, если она посоветует мне ухаживать за ее госпожой, я попытаю счастья. Чем черт не шутит! Правда, разница между моим положением и положением дона Фернандо немалая, но как-никак я дворянин и у меня пятьсот дукатов годового дохода. То и дело заключаются браки, еще неожиданнее этого.
Паж поддержал своего патрона в его намерении и устроил ему свидание с сестрой. Та, видя, что дворецкий готов поверить любому вздору, убедила его, что он невесть как нравится ее госпоже.
– Она часто расспрашивала меня про вас, – сказала горничная, – а то, что я ей говорила, не могло вам повредить. Словом, сеньор дворецкий, можете не сомневаться, что донья Лусиана в вас тайно влюблена. Смело признайтесь ей в ваших намерениях, докажите ей, что вы самый любезный кабальеро в Мадриде, как и самый красивый и статный; в особенности устраивайте в ее честь серенады – это будет ей очень приятно! Я же, со своей стороны, стану восхвалять вашу любезность, и, надеюсь, мои старания будут для вас небесполезны.
Дон Козме вне себя от радости, что Флоретта так горячо приняла к сердцу его интересы, не поскупился на поцелуи и, надев ей на палец припасенный для этой цели недорогой перстенек, сказал:
– Милая моя Флоретта, дарю вам этот брильянт только для первого знакомства, а за будущие ваши услуги я отблагодарю вас более ценным подарком.
Дон Козме был в совершенном восторге от этого разговора, а потому не только благодарил Доминго за хлопоты, но еще подарил ему пару шелковых чулок и несколько сорочек с кружевами, пообещав и впредь быть ему полезным при всяком удобном случае. Затем он посоветовался с пажем:
– Друг мой, как по-твоему? Не начать ли мне со страстного, красноречивого письма к донье Лусиане?
– Прекрасная мысль, – отвечал паж. – Объяснитесь ей в любви высоким слогом; у меня предчувствие, что это ей понравится.
– Я тоже так думаю, – сказал дон Козме. – Начну с этого.
Он тотчас принялся писать и, после того как разорвал по меньшей мере двадцать черновиков, составил, наконец, любовное послание. Он прочитал его Доминго. Паж выслушал, жестами выражая восхищение, и взялся тотчас же отнести письмо Флоретте. Оно было составлено в нижеследующих изысканных и цветистых выражениях:
«Давно уже, несравненная Лусиана, повсеместная молва о ваших совершенствах зажгла в моем сердце жаркое пламя любви. Однако, несмотря на пожирающую меня страсть, я не осмеливался чем-либо проявить свое чувство; но до меня дошло, что вы благоволите иногда останавливать ваши взгляды на мне в то время, как я прохожу мимо ставен, скрывающих от людских взоров вашу небесную красоту, и что под влиянием вашей звезды, благоприятствующей мне, вы склонны отнестись ко мне любезно, поэтому я беру смелость просить у вас позволения посвятить себя служению вашей особе. Если я буду осчастливлен таким соизволением, я отрекаюсь от всех дам прошедшего, настоящего и будущего.
Дон Козме де ля Игера».
Паж и горничная от души потешались над доном Козме и хохотали до слез, читая его письмо. Мало того: они сообща сочинили нежное послание, которое камеристка переписала, а Доминго на другой день передал дворецкому, как ответ доньи Лусианы. Послание было таково:
«Не знаю, кто мог так верно передать вам мои сокровенные чувства. Кто-то меня предал, но я его прощаю, раз благодаря ему я узнала, что любима вами. Из всех мужчин, проходящих по улице, мне больше всего доставляет удовольствие смотреть на вас, и я жажду, чтобы вы стали моим возлюбленным. Может быть, мне не следовало бы желать этого и тем более признаваться вам в этом. Если с моей стороны это ошибка, то ваши достоинства делают ее извинительной.
Донья Лусиана».
Хотя этот ответ был несколько смел для дочери полковника – что авторами не было принято в соображение, – все же тщеславный дон Козме нисколько не усомнился в подлинности письма. Он был о себе достаточно высокого мнения, чтобы вообразить, будто из любви к нему дама может забыть приличия.
– Ах, Доминго! – воскликнул он с торжествующим видом, после того как вслух прочитал подложное письмо. – Видишь, друг мой: соседка попалась в мои сети, и не будь я дон Козме де ля Игера, если скоро не стану зятем дона Фернандо.
– Ясное дело, – отвечал злодей-наперсник, – вы произвели на его дочь неотразимое впечатление. Кстати, – прибавил он, – сестра велела передать вам, чтобы вы не позже, как завтра, устроили в честь ее госпожи серенаду; тогда уж вы окончательно сведете ее с ума!
– С удовольствием, – сказал дон Козме. – Можешь уверить сестру, что я последую ее совету, и завтра среди ночи она услышит один из самых очаровательных концертов, какие когда-либо раздавались на улицах Мадрида.
И действительно, дон Козме обратился к искусному музыканту и, сообщив свой замысел, поручил ему все устроить.
Покуда дон Козме был занят серенадой, Флоретта, подученная пажем, выбрала минутку, когда ее госпожа была в хорошем расположении духа, и сказала ей:
– Сударыня, я приготовила вам приятное развлечение.
Лусиана спросила, в чем дело.
– О! – вскричала горничная, хохоча как сумасшедшая. – Ну, и история! Один чудак, по имени дон Козме, начальник пажей графа д'Оната, осмелился избрать вас дамой своего сердца и, чтобы поведать вам об этом, собирается завтра ночью угостить вас восхитительным концертом – с пением и музыкой.
Донья Лусиана, по природе веселая и к тому же думавшая, что ухаживание дворецкого останется без последствий, не придала этому особенного значения и заранее радовалась предстоящей серенаде. Таким образом, эта дама, сама того не подозревая, поддержала заблуждения дона Козме. Знай все, она, конечно, очень оскорбилась бы.
И вот, на следующую ночь перед балконом Лусианы остановились две кареты; из них вышли галантный дворецкий, его наперсник и шестеро певцов и музыкантов, – и концерт начался. Он длился долго. Музыканты сыграли множество новых мелодий, а певцы спели несколько куплетов о могуществе любви, превозмогающей даже различие званий. Слушая песенки, дочь полковника потешалась от всей души.
Когда серенада окончилась, дон Козме отослал музыкантов по домам в тех же каретах, а сам остался с Доминго на улице до тех пор, пока не разошлись все любопытные, привлеченные музыкой. Тут дворецкий подошел к балкону, а камеристка, с позволения своей госпожи, сказала ему через глазок в ставнях:
– Это вы, сеньор дон Козме?
– А кто это спрашивает? – отозвался он сладеньким голоском.
– Донья Лусиана, – отвечала камеристка, – она желает знать, вашей ли любезности мы обязаны этим концертом?
– Это только ничтожный образчик тех развлечений, которые готовит моя любовь для чуда наших дней – для доньи Лусианы, если только она пожелает их принять от влюбленного, который принесен в жертву на алтарь ее красоты.
От этих вычурных выражений донья Лусиана чуть было не прыснула со смеху, но, сдержавшись, она подошла к оконцу и сказала шталмейстеру, как только могла серьезно:
– Сеньор дон Козме, по всему видно, что вы не новичок в любовных делах. Все влюбленные должны бы учиться у вас, как служить дамам. Я очень польщена вашей серенадой и не забуду ее. Но, – прибавила она, – уходите: нас могут подслушать; в другой раз мы поговорим побольше.
С этими словами она затворила окно, оставив дворецкого весьма довольным оказанной ему милостью, а пажа весьма удивленным, что она сама участвует в затеянной им комедии.
Этот маленький праздник, считая кареты и изрядное количество вина, выпитого музыкантами, обошелся дону Козме в сто дукатов, а два дня спустя наперсник вовлек его в новые расходы, и вот каким образом. Узнав, что в ночь на Иванов день, особенно пышно празднуемый в этом городе на fiesta del sotillo,[8]8
Сотильо – распространенный в Испании народный танец.
[Закрыть] он решил угостить девушек роскошным завтраком за счет дворецкого.
– Сеньор дон Козме, – сказал он ему накануне, – вы знаете, какой завтра праздник. Предупреждаю вас, что донья Лусиана рано утром прибудет на берег Мансанареса, чтобы посмотреть на sotillo. Я думаю, что для короля кабальеро этого достаточно; вы не такой человек, чтобы пренебречь столь удобным случаем; убежден, что вы отлично угостите завтра свою даму и ее подруг.
– В этом можешь не сомневаться, – ответил начальник, – очень благодарен тебе за предупреждение; ты увидишь, умею ли я подхватывать мяч на лету.
Действительно, на другой день, рано поутру, из графского замка вышли под предводительством Доминго четыре лакея, нагруженные всевозможными видами холодного мяса, приготовленного разнообразнейшими способами, со множеством булочек и бутылок превосходного вина. Все это было доставлено на берег Мансанареса, где Флоретта и ее подруги плясали, как нимфы на заре.
Девушки очень обрадовались, когда Доминго прервал их воздушные танцы, чтобы предложить им от имени дона Козме отменный завтрак. Они уселись на траву и приступили к пиршеству, без удержу потешаясь над устроившим его простофилей; дело в том, что лукавая сестра Доминго обо всем рассказала приятельницам.
Вдруг среди общего веселья, верхом на иноходце из графской конюшни, появился разряженный дворецкий. Он подъехал к своему наперснику и поздоровался с девушками, а те встали, чтобы засвидетельствовать ему почтение и поблагодарить за щедрость. Между девушками он искал глазами Лусиану, намереваясь обратиться к ней любезным приветствием, которое сочинил дорогой, но Флоретта отвела его в сторону и сказала, что ее госпоже нездоровится и она не смогла присутствовать на празднике. Дон Козме был очень опечален этим известием и осведомился, чем больна его милая Лусиана.
– Она сильно простудилась, – ответила камеристка. – Ведь, когда вы устроили серенаду, она почти всю ночь провела на балконе без мантильи, беседуя со мной о вас.
Дворецкий несколько утешился тем, что неудача является следствием столь приятного для него обстоятельства; он просил девушку по-прежнему хлопотать за него у своей госпожи и возвратился домой, весьма довольный достигнутым успехом.
В те дни дон Козме получил по векселю, который ему прислали из Андалусии, тысячу червонцев. Это была причитающаяся ему доля наследства после дяди, умершего в Севилье. Дон Козме пересчитал деньги и спрятал их в сундук в присутствии Доминго, который внимательно следил за ним. Пажем овладело необоримое искушение присвоить себе эти восхитительные червонцы и бежать с ними в Португалию. Он поделился своей затеей с Флореттой и предложил ей удрать вместе. Хотя подобное предложение не мешало бы хорошенько обсудить, камеристка, такая же мошенница, как и паж, не колеблясь, согласилась. И вот в одну прекрасную ночь, покуда дворецкий, запершись у себя в кабинете, был занят составлением высокопарного письма к своей возлюбленной, Доминго ухитрился отпереть сундук, где хранились деньги: схватив добычу, он выбежал на улицу, остановился под балконом Лусианы и начал мяукать по-кошачьи. Горничная, услышав условный сигнал, не заставила себя долго ждать; готовая следовать за Доминго хоть на край света, она вместе с ним бежала из Мадрида.
Беглецы рассчитывали, что успеют добраться до Португалии прежде, чем их настигнет погоня, но на их беду дон Козме той же ночью заметил пропажу денег, и во все стороны были разосланы сыщики, чтобы поймать вора. Пажа с его нимфой изловили около Себрероса и привезли обратно. Горничную заточили в монастырь кающихся грешниц, а Доминго в эту тюрьму.
– Вероятно, червонцы дворецкого не пропали, – сказал дон Клеофас, – ему, конечно, возвратили их?
– Как бы не так, – ответил бес, – они служат вещественным доказательством; суд их ни за что не выпустит, а дон Козме, история которого разнеслась по всему городу, не только обворован, но и осмеян всеми.
Доминго и другой заключенный, который с ним играет, – продолжал Хромой, – помещаются рядом с молодым кастильцем, арестованным за то, что при свидетелях дал пощечину своему отцу.
– О небо! – воскликнул Леандро. – Что вы говорите? Как бы дурен ни был сын, неужели он осмелился поднять руку на отца?
– Осмелился, – ответил бес. – И тому бывали примеры и раньше; я вам расскажу один замечательный случай. В царствование дона Педро I, восьмого короля Португалии, прозванного Жестоким и Справедливым{27}, по такому же делу был арестован некий двадцатилетний юноша. Дон Педро, удивленный так же, как и вы, столь необычайным поступком, решил допросить мать виновного и до того ловко повел дело, что она созналась, что отцом ребенка было скромное «его преподобие». Если бы судьи этого кастильца так же искусно допросили и его мать, они вырвали бы у нее точно такое же признание.
Теперь заглянем вниз, в большую камеру, расположенную под камерой тех трех арестантов, которых я сейчас показал вам, и посмотрим, что в ней происходит.
Видите вы там этих трех несчастных? Грабители с большой дороги. Они собираются бежать; им передали в хлебе напильник, и они уже перепилили большую перекладину в окне, через которое можно вылезти на двор, а оттуда на улицу. Они сидят в тюрьме более десяти месяцев, и уже восемь месяцев тому назад их должны были повесить, но благодаря медлительности судопроизводства они будут опять убивать путешественников.
Заглянем теперь в камеру нижнего этажа, где человек двадцать – тридцать валяются на соломе. Это жулики и мошенники всех сортов. Вы видите, как пять или шесть из них избивают какого-то ремесленника, которого посадили сегодня за то, что он бросил в полицейского камнем и ранил его.
– За что же эти арестанты бьют ремесленника? – спросил Самбульо.
– За то, что он еще не заплатил за новоселье, – отвечал Асмодей. – Но оставим всех этих несчастных, – прибавил он, – прочь от этого ужасного места! Отправимся дальше и поглядим зрелища повеселее.
ГЛАВА VIII
Асмодей показывает дону Клеофасу несколько особ и рассказывает, что они делали в течение дня
Асмодей и Леандро покинули арестантов и перенеслись в другую часть города. Когда они опустились на большой дворец, бес сказал студенту:
– Мне хочется рассказать вам, что делали сегодня люди, живущие здесь в округе; это вас позабавит.
– Не сомневаюсь, – отвечал дон Клеофас. – Начните, пожалуйста, с капитана, который надевает сапоги. У него, вероятно, важное дело, побуждающее его пуститься в дальний путь.
– Капитан действительно собирается уехать из Мадрида, – отвечал Хромой.
– Лошади ждут его на улице: он едет в Каталонию, куда отправляется его полк. Он оказался без денег и вчера обратился к ростовщику.
– Сеньор Сангисуэла, – сказал он ему, – не можете ли вы одолжить мне тысячу дукатов?
– Сеньор капитан, у меня их нет, – отвечал ростовщик мягко и добродушно, – но я берусь найти человека, который вам их одолжит, то есть даст вам четыреста дукатов наличными, вы же напишете вексель на тысячу, а из тех четырехсот, что вы получите, я с вашего позволения возьму шестьдесят в виде куртажа. Ведь теперь деньги – такая редкость!
– Какой страшный процент! – резко перебил его офицер. – Брать шестьсот шестьдесят дукатов за триста сорок! Что за грабеж! Таких жестоких людей надо бы на виселицу.
– Не горячитесь, сеньор капитан, – весьма хладнокровно возразил ростовщик, – наведайтесь к другим. Чем вы недовольны? Я же не навязываю вам эти триста сорок дукатов! Хотите берите, хотите – нет.
Капитану нечего было возразить на это, и он ушел; но, поразмыслив, что ехать все-таки надо, а время не терпит, и что как-никак без денег не обойтись, он сегодня утром опять пошел к ростовщику и застал его в ту минуту, когда тот выходил из дому без парика, в черном плаще с отложным крахмальным воротником, отделанным кружевами; в руках он держал крупные четки со множеством медалей.
– Я опять к вам, сеньор Сангисуэла, – сказал он ему. – Я согласен на триста сорок дукатов; крайняя нужда заставляет меня согласиться на ваши условия.
– Я иду к обедне, – степенно отвечал ростовщик. – Зайдите попозже, я вам дам денег.
– Ах, нет, нет! – воскликнул капитан. – Пожалуйста, вернитесь, это дело одной минуты; отпустите меня сейчас, я очень тороплюсь.
– Не могу, – отвечал Сангисуэла, – у меня в обычае каждодневно бывать у обедни прежде, чем браться за какое-нибудь дело; я себе поставил это за правило и решил всю жизнь свято соблюдать его.
Как ни горел капитан нетерпением получить деньги, пришлось покориться правилам набожного Сангисуэлы. Он вооружился терпением и, точно боясь, как бы деньги не ускользнули от него, последовал за ростовщиком в церковь. Вместе с ним офицер прослушал всю обедню; по окончании ее он собирался уже уходить, как Сангисуэла нагнулся к нему и шепнул на ухо:
– Сейчас будет говорить один из лучших мадридских проповедников; мне хочется послушать его.
Капитан, который и обедню-то еле вытерпел, пришел в полное отчаяние от новой проволочки, но все-таки остался в храме. Выходит проповедник и начинает громить ростовщиков. Офицер в восторге; наблюдая за выражением лица ростовщика, он думает: «Если бы удалось тронуть этого жида! Если бы он дал мне хоть шестьсот дукатов, я бы уехал вполне довольный».
Наконец, проповедь окончена; ростовщик выходит из церкви. Капитан спешит за ним вслед и спрашивает:
– Ну, как ваше мнение о проповеднике? Не правда ли, он говорит очень убедительно? Что касается меня, то я растроган до глубины души.
– Вполне с вами согласен, – отвечал ростовщик, – он отлично изложил предмет; это – человек ученый; он прекрасно делает свое дело; пойдемте и мы делать свое.
– А кто эти две женщины, что лежат рядом и так громко хохочут? – воскликнул дон Клеофас. – Они, кажется, весьма легкомысленны.
– Это сестры, похоронившие сегодня утром отца, – отвечал бес. – Он был человек угрюмый и притом настолько предубежденный против брака, или, вернее, против замужества своих дочерей, что ни за что не соглашался их пристроить, хотя к ним сватались и очень завидные женихи. Об этом и говорят сейчас его дочери.
– Наконец-то он умер, – сказала старшая, – умер бесчеловечный отец, который радовался тому, что мы не замужем; теперь уж он не будет больше противиться нашим желаниям!
– Что касается меня, – сказала младшая, – то я люблю солидность; я хочу богатого мужа, будь он хоть скотиной, и толстый дон Бланко мне вполне подойдет.
– Полно, сестрица, – возразила старшая, – мы выйдем за тех, кто нам предназначен; ведь все браки предначертаны на небесах.
– Тем хуже, – сказала младшая, – я очень боюсь, как бы отец не разорвал листка, где предначертана наша участь.
Старшая не могла не рассмеяться в ответ на эту шутку, и вот они все еще хохочут.
В соседнем доме живет в меблированных комнатах искательница приключений из Арагона. Я вижу, она смотрится в зеркало, вместо того чтобы ложиться спать. Она радуется одержанной ею сегодня победе. Она изучает различные выражения лица, одно особенно привлекательное выражение должно завтра произвести неотразимое впечатление на ее любовника. Авантюристка должна быть с ним очень осторожна, это весьма многообещающий человек; поэтому недавно она сказала одному из своих кредиторов, требовавшему уплаты долга:
– Подождите, друг мой, зайдите через несколько дней, я прибираю к рукам крупного таможенного чиновника.
– Нет надобности спрашивать, что делал сегодня вот тот кабальеро: он, вероятно, целый день писал письма, – заметил Леандро. – Сколько их у него на столе!
– И самое забавное, что все они одного содержания, – отвечал бес. – Кабальеро пишет отсутствующим друзьям; он им рассказывает приключение, происшедшее с ним сегодня днем. Он влюблен в тридцатилетнюю вдову, красивую и добродетельную женщину, он ухаживает за ней, и она его не отталкивает; молодой человек предлагает ей обвенчаться, она соглашается. Покуда идут приготовления к свадьбе, кабальеро, пользуясь своим правом навещать невесту, заходит к ней сегодня после полудня. Случайно никого не оказалось, чтобы доложить о нем; он вошел в комнату этой дамы и застал ее на кушетке в весьма легком одеянии, или, лучше сказать, почти голую. Она спала глубоким сном. Кабальеро тихонько подходит, чтобы воспользоваться случаем, и украдкой целует ее. Она просыпается и томно восклицает:
– Опять! Ах, Амбруаз, умоляю, дай передохнуть!
Наш кабальеро, как порядочный человек, тотчас же принял решение отказаться от вдовы. Выходя из комнаты, он встретил в дверях Амбруаза и сказал ему:
– Амбруаз, не входите, ваша госпожа просит, чтобы вы дали ей передохнуть.
Через два дома дальше я вижу во флигельке чудака-мужа, который преспокойно засыпает в то время, как жена упрекает его за то, что целый день его не было дома. Она была бы еще более раздражена, если бы знала, как он развлекался.
– Он, должно быть, был занят каким-нибудь любовным похождением? – спросил Самбульо.
– Вы угадали, – ответил Асмодей, – я вам сейчас все расскажу.
Человек, о котором идет речь, мещанин, по имени Патрисио; это один из тех распутных мужей, которые живут беззаботно, будто у них нет ни жены, ни детей. Между тем у него молодая, славная, добродетельная супруга и трое детишек – две дочери и сын. Сегодня он ушел из дома, не спросив, есть ли хлеб для семьи, потому что случается, что его и не бывает. Когда Патрисио проходил по главной площади, его внимание привлекли приготовления к бою быков. Вокруг арены были построены подмостки для зрителей, и особенно любопытные уже начинали занимать места.
Рассматривая публику, он увидел стройную, опрятно одетую даму, которая, спускаясь с подмостков, выставила напоказ прекрасную, словно выточенную ножку в розовом шелковом чулке с серебряной подвязкой. Этого было достаточно, чтобы воспламенить нашего влюбчивого мещанина. Он приблизился к даме; ее сопровождала другая, по повадке которой легко было заключить, что обе они искательницы приключений.
– Сударыни, – обратился он к ним, – не могу ли я быть вам полезным? Скажите – я весь к вашим услугам.
– Сеньор кабальеро, – ответила нимфа в розовых чулках, – ваше предложение принято. Мы уже заняли места, но теперь оставляем их, чтобы пойти позавтракать: мы были так неосмотрительны, что утром, выходя из дому, не выпили шоколаду. Раз вы настолько любезны, что предлагаете нам свои услуги, проводите нас, пожалуйста, куда-нибудь, где бы мы могли немного подкрепиться; но только, прошу вас, в какое-нибудь укромное местечко. Сами понимаете, девушки должны особенно заботиться о своей репутации.
Патрисио, выказывая больше чем нужно предупредительности и учтивости, сопровождает этих принцесс в пригородный трактир и заказывает для них завтрак.
– Чем вас угостить? – спросил его хозяин. – У меня осталось кое-что от вчерашнего большого пиршества: есть откормленные цыплята, леонские куропатки, молодые голуби из Старой Кастилии да еще добрая половина эстремадурского окорока.
– Чего же лучше! – сказал спутник весталок. – Сударыни, выбирайте! Что вам по вкусу?
– Что вам будет угодно, – ответили они. – Мы полагаемся на ваш вкус.
Патрисио велел подать две куропатки и два холодных цыпленка и приказал накрыть стол в отдельной комнате: ведь он будет завтракать с дамами, весьма строгими насчет приличий!
Их ввели в отдельную горницу и через минуту подали заказанные кушанья, хлеб и вино. Наши Лукреции, как особы с отменным аппетитом, жадно набрасываются на мясо, а простак, которому предстоит оплатить счет, не нарадуется, любуясь своею Луиситой – так звали красавицу, в которую он влюбился. Патрисио в восторге от ее белых ручек со сверкающим на пальце крупным перстнем, который она заработала без особого труда. Он расточает ей нежности, называет ее звездой, солнцем и до того восхищен столь приятной встречей, что даже не может есть. Он спрашивает свою богиню, замужем ли она. Та отвечает, что нет, но находится под опекой брата. Если бы она прибавила «брата по Адаму», то сказала бы истинную правду.
Между тем две гарпии не только сожрали по цыпленку, но и преизрядно выпили. Вскоре бутылки опустели. Тогда услужливый кавалер сам пошел распорядиться, чтобы поскорее подали еще вина. Не успел он выйти, как Гиацинта, подруга Луиситы, схватывает оставшиеся на блюде две куропатки и засовывает их в большой холщовый мешок, который висит у нее под платьем. Наш Адонис возвращается со свежим вином и, видя, что все съедено, спрашивает свою Венеру, не хочет ли она еще чего-нибудь.
– Пусть подадут тех молодых голубей, о которых говорил хозяин, но только если они действительно хороши, а не то хватит и куска эстремадурской ветчины.
Стоило ей высказать это пожелание, как Патрисио снова ушел, чтобы распорядиться насчет голубей и большого куска ветчины. Наши хищные пташки принимаются клевать, а когда Патрисио снова приходится выйти чтобы спросить еще хлеба, они отправляют в мешок Гиацинты и двух голубей, чтобы пленницы-куропатки там не соскучились.
