Текст книги "Секта-2"

Автор книги: Алексей Колышевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Аккуратней, девушка!

Настя не заметила шедшего ей навстречу старика и от неожиданности замерла, не в силах отвести глаз от этого весьма забавного и необычного человека, встретившегося ей на воображаемой линии. Старик был удивительно косматым и бородатым, а волосы его, совершенно белые, в великом множестве произраставшие из головы, сливались в одну цельную литую копну, в стог, оставляя место лишь для пронзительно голубых, совсем не старческих глаз и губ, не слишком полных, но и не узких, не ярких, но и не столь блеклых, какие обычно встречаются у стариков в солидном уже возрасте. Одет он был в выцветшую джинсовую рубаху, мешком висевшую на худых плечах. Старик предпочел заправить ее в брючки, очень узенькие, по моде битломанов-шестидесятников из прошлого столетия. Брючки эти, на последнем издыхании, то есть чуть ли не ниже бедер, придерживал ремень, весь в дырочку и с огромной пряжкой, на которой было крупно написано заглавными буквами слово «БЛЯХА». На ногах у старика были красные кроссовки с эмблемой одной из конюшен автогонок «Формулы-1».

– Вы меня чуть не сшибли! А мне, пню древнему, много ли надо? Не ровен час, упаду, ан возьмет что-нибудь изнутри, оторвется, вот я и помер. А пока что-то не хочется. К тому же вот так, прямо на улице, причиняя хлопоты незнакомым людям. Так и вижу, как они проходят мимо, и какой-нибудь ушлый тинейджер, ловко обшарив мои карманы, с радостным воплем завладевает уже ненужным мне бумажником и мобильным телефоном.

– Извините, я не хотела, – ответила вежливая Настя и хотела пройти мимо, но старик, похоже, решил затеять беседу. Уселся на ближайшую лавочку и жестом пригласил Настю присоединиться:

– Иногда, чтобы найти что-нибудь нужное, неплохо присесть и осмотреться. Подумать, куда идти прежде всего, с чего начать искать… – довольно чистым голосом не сказал даже, пропел старичок и вдруг добавил: – Сретенка, она славится колдовством, милая девушка. Вы ведь за этим здесь? Вам этого надобно? Ну-ну, смелее. Не станете же вы утверждать, что чуть не сшибли меня, выискивая на земле, ну, скажем, вчерашний день, что вам точно не под силу, или якобы потерянную вами брошь с редким минералом «пуп Вельзевула», которой у вас отродясь не было?

Пахло от него, против ожидаемого запаха старости, каким-то особенным, очень свежим сильнейшим ароматом апельсиновой цедры, и Настя, словно завороженная белым стариком, опустилась на скамейку рядом с ним.

– Продолжайте, прошу вас, – тихо молвила Настя, – я люблю сказки. Мне как раз очень хочется их послушать, а вы так хорошо подходите на роль сказочника. Вы кто? Сумасшедший профессор с философского факультета? Я встречала там подобных вам ярких индивидуальностей. Только не говорите мне, что вы Гэндальф Белый, а то я пошлю вас в неприличное место и тотчас уйду. Не люблю выживших из ума геронто-толкиенистов и всяких хиппи с плетеными фенечками на седых причинных местах.

– Хиппи до моего возраста не доживают. Гораздо раньше они попадают в такое место, где много папиросной бумаги, конопли и спичек. Называется хиппи-пэрэдайз. – Старичок захихикал. У него была забавная манера: при смехе он выставлял перед собой скрюченные, очень худенькие, все в синих венках и пятнышках руки и тогда напоминал какого-то не то в высшей степени странного петуха небывалой породы, не то паука, до того руки его одновремено походили и на куриные лапы, и на противные паучьи конечности, беспрестанно во время смеха находящиеся в движении. Вид их был неприятен и вызывал брезгливое желание отвернуться. Настя так и поступила и даже закрыла глаза. «Что за бред? Какие-то колдуны со Сретенки, этот ненормальный из КГБ или как они там сейчас называются? А уж старикашка-то, седой, как…»

– …лунь. Все верно, Лунь и есть. Так нас и называют еще с Перуновых докрещеных времен, – с хитрецой поглядывая на девушку, изрек он. – А в Англии зовут друидами, а совсем давно называли жрецами, магами. Про те времена сейчас даже прочитать кое-что толковое можно.

– Где? – вдруг спросила Настя и покраснела оттого, что ни о чем таком спрашивать вслух она и не собиралась.

– Так в Библии вон, в Писаниях разных, – певуче начал старичок, но закончил довольно агрессивно: – Только нет там никакой правды, ни в Библии, ни в Писаниях. Понатолкали того, чего не было вовсе, или так все переврали, что теперь и не разберешь, где правды осталось хоть чуть-чуть. Нет, оно конечно, – пустился старичок в рассуждения, – имена там, положим, настоящие, никто и не спорит, что Моисей был Моисеем, а, скажем, Иисус родом из Галилеи, но ведь где написано, что тот же Моисей был еще и египетским жрецом и дружбу водил с такими персонами, которых в Средние века в испанские сапоги рядили и на площадях жгли! Нету об этом ничего, да и про ложу Иисуса ничего нету… Хотя, может, и верно, – повеселел старик. – Зачем про это знать всем подряд? Ну а ты с чем пришла, вдовушка соломенная? Шарлатанку ищешь, не знаешь, куда бы тысчонку-другую просадить? Это несложно: вон, вокруг себя-то глянь, они тут, которые за деньги-то, вон они, вон их сколько, так и скалят морды свои звериные, бесстыжие.

Настя, раньше не придававшая значения надписям и фотографиям на цветастых постерах, облепивших стены и обнявших столбы, теперь будто прозрела и с удивлением принялась рассматривать рекламки всевозможных «потомственных целительниц», «патентованных ведуний» и «колдуний», «бабушек-знахарок», «травниц», «предсказательниц» и «звездочетов». Их и впрямь оказалось столько, словно кто-то, предварительно превратив в такой вот постер каждую строчку, расклеил вдоль переулка целую колонку объявлений из ежедневной, читаемой всеми в метро газетенки, от плохой типографской краски которой так некстати чернеют пальцы. Тексты объявлений были составлены с нелепой претензией на оригинальность и от этого выглядели совершенно по-идиотски вычурно. «Магистр Брокенской кафедры, адепт белой магии, представительница рода сильнейших ведуний госпожа Ядвига оказывает оккультные услуги, как то: приворот, отворот, лечение по фотографии, поиск пропавших людей…»

– Ядвига… – задумчиво повторила Настя, – похоже на рекламу какой-нибудь индивидуалки Ядвиги, оказывающей услуги несколько иного рода. Хотя, пожалуй, для путаны имя тяжеловато…

– Да это как договоришься, – вновь засмеялся, затряс паучьими лапками старичок, – может адепт белой магии и юбки задрать, были б деньги. Она, кстати, до того как представителем рода ведуний сделаться, всякие волшебства на Тверской улице вытворяла, а теперь вот открыла салончик, оккультные услуги предоставляет.

Насте стало совсем весело.

– Ага. Оккультный массаж, оккультная классика, – Настя смеялась без остановки, – может, еще церемониальный анальный секс на черном алтаре с козлиной головой?!

– Стоп, стоп, стоп. – Старик внезапно сделался очень суров и до того больно хлопнул своей с виду безобидной лапкой по Настиному колену, что та вскрикнула от боли, словно получила удар кнута.

– Да вы что себе позволяете?! Да вы… Да ты… Козел старый! Пошел ты!

Настя встала, сделала несколько быстрых шагов и услышала:

– В Затихе, в старой неспящей деревне, где лежат в земляных погребах и выходят лишь в лунные ночи, покоя не ведая, летая во сне, лежит твой супруг и тебя видеть хочет.

* * *

Задыхаясь, она обернулась. Старик заметно преобразился: теперь он сидел, повернувшись к ней в профиль, и было видно, что левый глаз его заметно косит, губы быстро и беззвучно шепчут что-то, а руки при этом самым оживленным образом жестикулируют, как будто он ведет беседу с кем-то, кого Насте не дано увидеть. Она помедлила, решая, вернуться ей на скамейку или вообще плюнуть на все эти чудеса раз и навсегда и как можно скорее забыть и это исчезновение под луной, и крючконосого чекиста, и старика с его готическими рифмами. «Погреба, не ведая покоя…» – дурь да и только! Но признайся себе, от дури этой мороз по коже так и продирает, и любопытство с каждой секундой точит, зудит, словно после комариного укуса, и если не почесаться, сойдешь с ума, будешь выгибаться надувной колбасой, превращаясь в пуделя, в жирафа, в кого угодно, но так и не вернешься в свой прежний, милый и привычный покой. Вернуться, спросить, непременно спросить!

– Постойте! Куда же вы! Стойте, прошу вас! Да остановитесь вы, наконец! – Настя, все ускоряя шаг, спешила следом за стариком, а тот уходил от нее легкой, замшевой походкой, едва отталкиваясь от земли, и продолжал ускоряться, делая неестествено большие шаги. Возле какой-то подворотни он, наконец, остановился, и Настя, запыхавшаяся, тяжело дышащая, замерла в паре шагов от него.

– За козла проси прощения сейчас, – сурово приказал старичок. – А не попросишь, так я ничего рассказывать не стану, а просто уйду, и ты меня не догонишь, сколько ни пытайся.

– Господи! – начала было Настя, но старик прервал ее резким взмахом руки:

– Полегче со словами. А то я подумаю, что ты еще и чрезвычайно глупая женщина-курица и всуе поминаешь Господа, не ведая о нем ничего, раз от разу, просто так, как делают все до единой женщины-курицы.

– Простите. Я совсем не хотела вас обидеть. – В знак собственной искренности Настя прижала сумочку к груди, нечаянно опрокинув ее. Из сумочки бойко выпрыгнул футляр с помадой, ударился об асфальт, покатился и исчез между прутьев решетки водостока. Но все напрасно, никто не обратил на него внимания. – Просто я терпеть не могу, когда меня трогают, как будто я… как будто… Ну, словом, терпеть не могу, когда трогают, тем более еще и бьют! Мне, между прочим, было больно!

– А я, – старик важно задрал палец-коготь, – терпеть не могу, когда по сто раз на дню, абы для чего, просто так поминают то черта, то Бога, не вкладывая в это никакого смысла или, что еще хуже, богохульствуют ради тупой бравады. Нельзя так! Треплете языками, нигилисты вы окаянные, а того не понимаете, что с вами-то никто шуток шутить не станет! Ладно… – Он смерил Настю долгим взглядом, в котором явно читались сарказм и истинно старческий скепсис. – Если бы меня не вызвали на Лубянку и не попросили бы с тобой встретиться, я бы к тебе и на пушечный выстрел не подошел. И вовсе не потому, что я, как ты изволила выразиться, «старый козел». Вы мне, дочки Евины, давно без интересу. Через вас только силы жизненные терять, да и мозги от общения с вами тоже острее не становятся, тем паче когда по вам сохнуть начинаешь. Однако с тобой случай особый. Придется тебе объяснить кое-чего, пока ты еще больше дури не сотворила. А то ведь начнешь интерес проявлять, пойдешь по таким вот ядвигам, а уж они научат…. А вдруг тебе понравилось по ночам на кладбищах раскопки устраивать? Раскопаешь такое, от чего потом во всей Москве житья не станет. Это только в кино показывают, как приедут дуралеи в балетном трико и с автомойками и давай привидения расщеплять, или чудак этот со своими Иными… Надергался по верхам, понимаешь: «сумрак, дозоры»… Чушь собачья. – Старик презрительно сплюнул. – Сказочники с педагогическим образованием по классу физкультуры. Ладно… Не такой уж я и вздорный старикашка, каким кажусь. Пойдем. Тут у меня квартирка в третьем этаже. Консьержка сейчас заснет, незачем ей видеть, что я к себе девиц вожу, а то начнет по всему дому сплетни сплетать. Да пошли, чего стоишь-то! От Мушерацкого я, все в порядке.

Услышав фамилию недавнего своего знакомого, Настя вошла следом за стариком в подъезд выстроенного под старину дома и оказалась в совершенно роскошном парадном с мраморным полом, выложенным мозаикой, стенами, до середины облагороженными деревянными панелями, а выше оштукатуренными на веницианский манер, с потолком, расписанным легкомысленными пухлыми младенцами-купидонами: некоторые из них были изображены дующими в трубы, а были и такие, что прятались за мохнатыми облачками и целились в проходящих внизу из маленьких луков, желая, по всей видимости, хоть немного улучшить демографическую ситуацию в отдельно взятом московском подъезде. Везде царил шик: аляповатые золоченые канделябры были приторочены к стенам, словно седла к лошадям, пахло ненастоящими цветами из аэрозольного баллончика, и дополнял всю эту неожиданную для места общего пользования идиллию чей-то деликатный, с забавным бульканьем храп. Источником его служила консьержка-бабушка, сидящая за столом с целью проверять всех входящих и выходящих жильцов на предмет их соответствия и благонадежности. Но сейчас страж подъезда была никак не в состоянии выполнять привычные функции: бабуся, положив голову на большой клубок мягкой пряжи, спала самым сладким сном, каким только и положено спать бабусе, чья совесть не отягощена ничем, кроме принятой накануне таблетки «от головы».

– Видала? – обращаясь к Насте, довольно громко и не без доли хвастовства спросил старик. – Моя работа. За то и держат, – загадочно изрек он и нажал на кнопку вызова лифта. – Теперь будет спать до тех пор, пока не войдет кто-нибудь следующий. Уж тогда она сразу встряхнется, жаль, ты не увидишь. Это всякий раз выглядит очень забавно: «Ой. – Старик присел, изображая пробудившуюся бабусю, и смешно вытаращил глаза. – Ой, а чегой-то я?! А-а-а, ты смотри-ка, опять заснула! Ой, не заметил бы кто, а то погонят! Да и варенье малиновое вышло, чаю не с чем прихлебнуть, одни сушки остались, да печенье овсяное, да пастилки чуть-чуть».

Продолжая кривляться подобным образом, старик фиглярским жестом пригласил Настю в лифт и вознесся с нею на третий этаж, холл которого ничем не отличался от парадного, разве что купидоны выглядели какими-то совсем невеселыми, плаксивыми и чем-то недовольными, словно отчитали их за слишком громкое дудение и не больно-то меткую стрельбу.

Дверь в квартиру старика оказалась массивной, похожей на гигантскую плитку шоколада. Глазка на двери не было – вместо этого архаичного прибора на их приближение сама собой повернула любопытный глаз укрепленная под потолком видеокамера.

– Свои, – махнул ей рукой старичок и пояснил: – Она у меня заместо собаки. Ну заходи, посмотришь, как живут простые персональные пенсионеры вроде меня, перед которыми родина в неоплатном долгу.

Квартира неприятно поразила Настю своей схожестью с аттракционом ужасов: вместо обоев и привычных шкафов – висящая клоками драпировка, ткань, сильно напоминающая мешковину, элементарно, без изысков, прибитая гвоздями к стене. Под ногами какой-то разнокалиберный мусор: Настя увидела спущенный детский мячик, куклу с оторванной головой; вскрикнула, когда нечаянно в полутьме наступила на крылатый скелет – судя по размеру, не то вороны, не то курицы, сразу было не понять, а спросить она не решилась. Вел грязный коридор в грязную же и довольно большую комнату, а вот как раз комната эта Насте если и не понравилась, то, во всяком случае, произвела впечатление, далекое от коридорного. Это был, вне всякого сомнения, кабинет. Судя по виду его, он вполне мог принадлежать серьезному ученому, исследователю-эзотерику, средневековому алхимику и был словно великолепно построенная декорация к «Фаусту» в постановке лондонского театра конца XIX века, которая, говорят, была настолько реалистична, что многие излишне впечатлительные дамы во время монологов Мефистофеля падали в обморок и позже рассказывали, что состояли в преступной интимной связи не то с духом, не то и вовсе не пойми с кем. Впрочем, пусть это остается на их совести, тем более что ничего сверхъестественного там, верно, и не было, кроме прекрасных, выполненных добрейшим художником декораций. Они же, не тронутые годами, словно перекочевали сюда, в московскую квартиру, преодолев время и расстояние, и дали приют этому странному, седому, белому, как юный арктический тюлень, старику. Уходили под потолок книжные стеллажи, и с первого взгляда невозможно было отыскать на них свободного места. Плотно стоящие корешки были подобраны один к одному с большим вкусом. В верхнем левом углу – футбольная «девятка» – обосновался дородный, на шестистах страницах, Блаженный Августин, за ним следовал Фома Аквинский, затем епископ Сицилийский Дактилиан, считавшийся в свое время чернокнижником и еретиком, – фигура в богословии весьма спорная, далее совсем уж еретик Джордано Бруно и откровенный чародей – Бенвенуто Челлини в двух томах. Увидела здесь Настя и невероятное количество книг на латыни, немецком, греческом, иврите – для этих был выделен целый стеллаж от пола до потолка, и книг, написанных справа налево, в этой комнате насчитывалось, наверное, не меньше тысячи. Здесь вообще почти не было литературы на родном великом и могучем, кроме разве что Бердяева, Флоренского, Питирима Сорокина, академика Вернадского, Булгакова – не того, который писатель, а другого, философа. Еще там были труды гениального академика Лосева и мечтателя Даниила Андреева с его «Розой Мира», открывающей свои лепестки лишь особо одаренным в определенном смысле индивидам. Все остальные тома были изданы на языках оригиналов и вместе составляли драгоценнейшую букинистическую коллекцию стоимостью во многие миллионы. Настя в таких вещах толк знала, недаром отец ее почти все свободное время уделял этому удивительному занятию – собирательству книг, свободно читал на трех языках и единственную дочь влюбил в книги, когда той не было еще и пяти.

Увидев, посреди какой пещеры с сокровищами она находится, Настя в восхищении замерла на одном месте и лишь медленно поворачивалась, будто девочка на шпильке в старинной музыкальной шкатулке, жадно пожирая глазами золоченые, тисненые, вышитые надписи на корешках сафьяновых, кожаных, картонных и прочих разнообразных переплетов. На время старик совсем перестал занимать ее, а он меж тем, пошумев чем-то в глубине кажущейся необъятной квартиры, вернулся назад, торжественно неся перед собой чудесный серебряный поднос и на нем все, что нужно для солидного, настоящего кофейного праздника сердца: кофейник источал мощный аромат свежайшей, по всей видимости кенийской, арабики, сливки, как им и полагается, были налиты в изящный серебряный кувшинчик, а не в дурацкие пластмассовые корытца, в крошечной вазочке темнела корица и палочки ванили, на блюдечке горкой лежал восхитительный и редкий нынче шоколад «Антон Берг», а в сахарнице ожидал своего соития с кофейной лавой тростниковый сахар в гранулах.

– Если я все еще могу пить кофе такой крепости, как этот, – заявил старичок, утвердив поднос на столе, для чего ему пришлось предварительно расчистить свободное место посреди книжного завала, – то я все еще весьма силен телесно. Что, впрочем, никакой не намек, а лишь просьба не относиться ко мне, как к тому самому животному, старому и больному, с коим вы меня сравнили полчаса назад. Прошу садиться.

Настя сделала первый глоток и уважительно кивнула. Да, действительно очень хороший кофе. Вряд ли получится отыскать такой еще где-то в Москве, кроме как за сумасшедшие деньги в местах, именующихся «бутиками» и открытых в расчете на простоватую, но при деньгах московскую публику куршевельского пошиба. Хотя, пожалуй, и в бутиках такого кофе нет – не тот уровень. Эти зерна словно обжарили вот только что, перед самым помолом. В общем, кто не любил, тот, как говорится, не поймет, а истинный ценитель воздаст должное.

– У вас библиотека замечательная, – начала Настя, чтобы как-то завязать разговор, тем более что, на ее взгляд, тема была самой что ни на есть благодарной. Можно было еще похвалить кофе, но такое начало годилось для полуголодного профессора-интеллигента Карла Плейшнера, выпавшего, как известно, из окна в Берне весною одна тысяча девятьсот сорок пятого года, и Насте решительно не подходило.

– Все пришлось перевозить оттуда, – кивнул старик в неопределенную сторону и сделал огромный глоток, – восемнадцать тысяч томов. Расставлял все по каталогу и по сию пору так и не закончил. Поэтому и грязища такая в обители моей. Прислугу не допускаю, боюсь, как бы не умыкнула чего, а самому навести порядок – руки не доходят. Ты меня не бойся, хоть имя у тебя и подходящее, как в той сказке – Настенька, да я не Мороз Иванович, поэтому просить тебя прибраться в обмен на всякие подарки не стану. – И старичок хихикнул как-то виновато и даже сконфуженно. – Мы, коллекционеры, – люди особенные, к разного рода истеблишментским штукам не приучены, да мне уж и по возрасту некогда политесы разучивать. Приборы держу в чистоте отменной, вкушаю ножом и вилкою, белой вороной в приличном обществе, изредка там бывая, не выгляжу – вот и ладно.

– А откуда оттуда? Вы извините, что я вас, может, прервала на полуслове, но все как-то сумбурно, а я этого не люблю. – Настя осилила кофейную чашечку кенийской крепости и, переведя дух, вернула ее на поднос. – Давайте по порядку? (Старичок поддакнул.) Итак, я вдова, прилетела из Лондона на похороны своего первого мужа, отца моего сына, если это для вас важно. (Старичок согласно покивал в ответ.) Мне показалось странным, что гроб постоянно держат закрытым и никого к нему не подпускают, даже ближайших родственников, а это, собственно, я и есть. Тогда я спросила у человека с носом, похожим на клюв ястреба, что, собственно, происходит, и он рассказал мне историю, в которую мое женское сердце сразу как-то не поверило и правильно сделало, потому что история эта оказалась самым настоящим враньем. (Старичок вновь деликатно хихикнул.) Тогда, чтобы проверить свои догадки, я наняла каких-то людей с лопатами, ночью они выкопали гроб из могилы, и мне наплевать было и на полнолуние, и на то, что ночью на кладбище место лишь придуркам, считающим себя сатанистами или готами, что, в общем, одно и то же. Я лишь хотела убедиться, что в гробу мой муж, чью фамилию я ношу, чьего ребенка я воспитываю и которого я, да не покажутся вам мои слова наивностью и простодушием, люблю. Именно люблю, в настоящем времени, и…

Настя хотела было продолжать в прежнем спокойном тоне, но вдруг у нее перехватило горло, на глаза навернулись слезы, и она даже растерялась, так как совершенно не ожидала от себя именно сейчас подобной реакции. А вот у старика был наготове глоток холодной воды, и он вполне помог делу. Настя смогла успокоиться и продолжила:

– И вот с этого самого момента началось в моей жизни то, что все окружающие называют сумасшествием, правда, используя для этого эпитеты разной степени силы, от «долбанулась» до кое-чего поскабрезней. Я увидела своего мужа в гробу, завернутым в какие-то тряпки. Я никогда не видела вблизи мумию, но, наверное, она так и выглядит: тряпки, даже, скорее, узкие полоски, как бинты, только голова ими не была закрыта. Я протянула руку, хотела дотронуться, но он был словно из воздуха, а потом вообще исчез у меня на глазах, после чего я сделалась немножечко не в себе, немножечко нервной и время от времени видела его неподалеку, совершенно живым, только он ничего мне не говорил. Тогда я пыталась ему что-то сказать, но никакого ответа так ни разу и не получила, зато врачи назвали это самой настоящей шизофренией, и мне стоило большого труда доказать им обратное, то есть полную свою нормальность. Видимо, этот самый ястребиный нос, который представился мне сперва совершенно по-идиотски, а потом неким Мушерацким – что тоже, согласитесь, не очень-то, – понимает, что никакой шизофренией я не страдаю, что мои кладбищенские видения – это и не видения вовсе, а совершеннейшая реальность, вот и подослал меня к вам, хотя, скорее, наоборот, вас ко мне, чтобы я смогла… Вернее, чтобы я… Чтобы…

– Чтобы я рассказал вам кое-что, не так ли? Кое-что о том, отчего бесплотные покойники вдруг исчезают ни с того ни с сего? – Старик с наслаждением откусил кусочек «Берга», счастливо прищурившись, проглотил шоколад и с улыбкой посмотрел на девушку. – Извольте, я расскажу. Отчего же не рассказать? Только уж вы меня не перебивайте, а то любят девушки ахать да охать, а особенно впечатлительные зачем-то на стол прямо с ногами лезут, будто у меня здесь мыши бегают. Вы уж будьте любезны…

– Я буду молчать, как вареная креветка, – поклялась Настя и, прижав левую руку к сердцу, правую положила на первый попавшийся лежащий на столе том, весь, словно еж иглами, ощетинившийся закладками и оказавшийся не чем иным, как «Майн кампф» издания 1934 года.

– Забавная книжка, – старичок кивнул на том с закладками, – с нее для меня все и началось, если можно так сказать. Не будь тех, кто посадил Гитлера, не напиши он в тюрьме, от скуки, вот эту самую книгу да не начни потом войну, не попал бы тогда и я на нее, и кто знает, как могла бы сложиться тогда моя жизнь. Началось все это в сорок втором, в Сталинграде, под снегом и бомбами…

IV

Сталинград одна тысяча девятьсот сорок второго года, конец декабря. Канун католического Рождества и Нового года. Сорок две немецкие дивизии попадают в окружение, в плотное кольцо, прорвать которое они не в силах. Лютый холод, немцы сидят в подвалах посреди руин некогда прекрасного города, который они разрушили, и жарят конину и крыс. В это время в самом известном советском сатирическом журнале «Крокодил» – тогда он был действительно смешным, в отличие от сегодняшнего собрания пошлости и словесных экскрементов ублюдочного рифмоплета Орлова, – напечатана забавная карикатура авторства группы художников, творивших под псевдонимом Кукрыниксы: Гитлер с бабьей, скорбной физиономией на фоне штабной карты – место скопления немецких дивизий обведено карандашной линией в виде правильной окружности. На голове у фюрера клетчатый драный платок, внизу подпись: «Потеряла я колечко». А еще чуть ниже, в скобках, приписка: «А в колечке сорок две дивизии». Тем не менее фюрер прислал в свою окруженную Шестую армию полное оптимизма воззвание, адресованное главнокомандующему германскими войсками в Сталинграде фельдмаршалу Паулюсу: «От имени всего немецкого народа я шлю вам и вашей доблестной армии самые сердечные пожелания успеха в Новом году. Я хорошо понимаю все сложности вашего положения, а героизм ваших войск вызывает у меня глубокое уважение. Вы и ваши солдаты должны вступить в Новый год с твердой уверенностью в том, что вермахт сделает все возможное, чтобы вызволить вас из беды. Ваша стойкость послужит примером для германских вооруженных сил. Адольф Гитлер». Паулюс ответил бодрой телеграммой: «Мой фюрер! Ваши проникновенные и твердые слова были встречены войсками с огромным энтузиазмом. Мы оправдаем ваше доверие! Можете быть уверены в том, что все мы, начиная с седовласого генерала и заканчивая безусым пехотинцем, будем стоять до конца и тем самым внесем свой вклад в победу над врагом. Паулюс».

Вслед за этой депешей Паулюс, понимая, что единственным способом избежать еще больших потерь, которые и без того ошеломительны и с каждым днем все более опустошают войска, оставляя дивизии только на бумаге, а на деле сокращая их численность в лучшем случае до полка, направляет лично Гитлеру новую телеграмму: «Жду ваших указаний. Готов держать город до последнего солдата. Пусть Провидение встанет на сторону армии вермахта в этот суровый час испытаний». Паулюс лукавил тогда, играл с Берлином втемную, зная, как охотно Гитлер поверит в мифический героизм и стойкость уже наполовину не существующей армии. Решение Паулюса о капитуляции было делом времени, он лишь хотел подготовиться без нажима и истерик со стороны этого унтера-параноика, ни черта не смыслившего в тонком искусстве войны, – ведь не секрет, что именно воля Гитлера, столь плодотворно влиявшая на успехи германского оружия еще со времен оккупации Польши, именно под Сталинградом обратилась против своего носителя. Гитлер, считавший себя воплощением императора Барбароссы,[19]19
  Барбаросса – один из наиболее одиозных германских императоров Священной Римской империи германской нации, Фридрих Первый по прозвищу Рыжая Борода.


[Закрыть] сделал ряд грубейших стратегических и тактических ошибок, что в конечном итоге очень быстро привело к непоправимым для Третьего рейха драматическим последствиям. Тем не менее Гитлер и слышать не хотел о капитуляции. Любые намеки подобного рода приводили его в состояние свирепой ярости, и напиши Паулюс правду, сообщи он о том, что на исходе продовольствие и солдаты умирают сотнями даже не от русских пуль, но от русских морозов и русских же тифозных вшей, он был бы немедленно отозван в ставку фюрера, а там с ним могло произойти все, что угодно, вплоть до разжалования, трибунала и расстрела за клевету и паникерство.

Но тут произошло нечто совершенно невероятное! Гитлеру, который был самым глубочайшим образом мистифицирован еще во время своего полуголодного венского юношества, когда он рисовал негодные портретцы и посещал оккультно-теософский кружок, очень понравились слова телеграммы касательно «воли Провидения». Фюрер заявил, что для наступления перелома в ходе битвы за выход к Волге необходимо сильнейшее магическое вмешательство, для чего по его приказу в зону боевых действий был направлен самолет с двенадцатью не вполне обычными офицерами Третьего рейха на борту. Все они были, если так можно выразиться, штатными сотрудниками специального оккультного подразделения СС, занимавшегося различными вещами подобного рода, – в наше время благодаря многочисленным источникам оно стало известно решительно всем под названием «Аненербе». Первым и единственным чудом, случившимся с этим самолетом, было то, что он сумел долететь до места назначения целым и невредимым, опустившись на полосу укатанного в поле снега – таков был последний оставшийся у немцев аэродром в деревне Зверево. Двенадцать магов СС под усиленной охраной были доставлены в разрушенный город и расквартированы в глубоких и теплых подвалах бывшего здания горкома компартии. Здесь, в центре некогда великолепного старинного волжского города, обреченного пройти через все круги ада лишь по причине нового своего имени – Сталинград – и нежелания Сталина терпеть столь сокрушительное с точки зрения пропаганды поражение в случае оставления города советскими войсками, каждую ночь совершались церемонии во имя победы арийского оружия. В самом обширном подвале было устроено настоящее капище, храм во славу Сатаны, и советская фронтовая разведка в те дни начала получать соответствующие сведения, оформив их в дело «Сталинградской магии». Материалы этого дела и по сию пору хранятся в архиве документов, представляющих исключительную секретность, и вряд ли когда-то будут открыты. Во всяком случае, на каждом из томов дела «Сталинградской магии» стоит штамп «хранить вечно», а это значит, что узнать подробности, касающиеся хотя бы ритуальной части проводившихся тогда обрядов, возможным не представляется. Можно лишь с высочайшей долей уверенности заявить, что магические церемонии зимы сорок второго – сорок третьего года являлись не чем иным, как мистериями черного египетского обряда вызова Сатана, и все их действие проходило исключительно вокруг этой главной цели – призывания дьявола, с тем чтобы упросить земного владыку оказать Германии помощь в ходе военной кампании вплоть до окончательной победы. Двенадцать жрецов Сатаны из СС были сильнейшими иерофантами черного магнеса, прошедшими все двенадцать испытаний плоти и семь степеней посвящения души согласно древнейшему египетскому обряду, не менявшемуся с тех времен, когда ему подвергался и сам Моисей, и многие другие, о коих еще пойдет речь. Различия в обрядах посвящения мага содержались лишь в конце самой последней, седьмой степени, когда будущий иерофант окончательно выбирал темную или светлую сторону магнеса.