Текст книги "Казань (СИ)"

Автор книги: Алексей Вязовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– У вас, очевидно, до меня дело есть?

– Да, дело! Очень серьёзное! – волнуясь, заговорил Павел. – С вами я буду, князь, объясняться совершенно откровенно. Я слышал, что госпожа Ростоцкая находится у вас в доме.

– Точно так.

– И держится вами как бы насильно?

– Никоим образом, государь мой! Это было бы преступлением закона. Свободных людей нельзя держать под арестом. Госпожа Ростоцкая живёт у меня свободно в своих апартаментах. А почему, собственно, вам, вероятно, известно?

– Слышал, князь, но не верю! Вы якобы выиграли её в карты.

– Допустим, выиграл.

– Это неслыханное дело – лицо Павла искривилось, он дернул щекой – Ещё крепостную семью проиграть или выиграть слыхано, а этакого спокон веку не слыхано. Ведь Ростоцкая мещанка, а не холопка. А второе – кто же мог из неё ставку делать? У неё ни мужа, ни отца, ни брата…

– Капитан Зейдель.

– Покойный?! Слышал я это и утверждаю, что прав на это он не имел никаких.

– Извините, Павел Петрович, – усмехнулся князь – Коль скоро она дала своё согласие, то капитан право это имел. А я имею право её держать у себя, как нечто мною выигранное.

– Какие же это права, князь? Это всё права придуманные, каких ни в каком уложении не сыщешь. Законов таких нет!

– У нас тут не Пруссия по писанным законам жить – Орлов встал, запахнул плотнее халат с кистями – У нас, Павел Петрович, есть законы обчества, кои тоже нигде не прописаны. Например, есть закон быть учтивым, уважать старших, относиться с почтением к людям, высоко стоящим. Всё это ни в каком уложении не прописано, а исполняется. Есть, наконец, законы добропорядочности среди людей, играющих в карты. Человек, поставив что-нибудь на карту и проиграв, не может говорить, что он пошутил. Тогда его назовут подлецом, выгонят и нигде принимать не станут. И вот-с на основании именно этого права я выиграл госпожу Ростоцкую у капитана и держу её у себя.

– Он не имел никакого права… – воскликнул наследник престола – Я буду совсем откровенным с вами. Я… желаю, больше того, требую, чтобы вы ее отпустили!

– Требуете? – Орлов усмехнулся – Однако капитан её ночью привёз. И по взаимному нашему уговору она шла в сорок тысяч. Цена для вдовы-мещанки за тридцать лет, согласитесь, большая. Но мне жаль было капитана, и я согласился. Он снова играл несчастливо, и дама досталась мне.

– Вы должны – закричал Павел, вскочив с кресла – Как благородный человек, возвратить женщину.

– Помилуйте, кому? – Орлов иронично посмотрел на великого князя – Госпожа Ростоцкая, даже не скажу, чтобы меня прельстила чрезвычайно. Женщина она уже не первой молодости, чересчур, знаете, пораспухла, тяжеловата, да и мыслями, нельзя сказать, чтобы была быстра. Просидел я с ней часок и так начал позёвывать, что чуть себе скулу не свернул. Но всё же не могу её возвратить. Это будет нарушение закона карточной игры. Это дурной пример показать. После этого, что бы я ни выиграл, домик ли какой, карету, цуг лошадей, серебро столовое, всякий будет приходить требовать назад. Вы не забудьте, что капитан хотел отыграть госпожой Ростоцкой всё то, что он уже проиграл. Коль скоро я согласился, чтобы сию даму считали в сорок тысяч, то я рисковал проиграть всё то, что было уже мною у капитана выиграно. Да, впрочем, что же вам всё разъяснять, вы это лучше меня всё понимаете!

И князь замолчал, как бы считая беседу оконченной.

– Как же, князь? – выговорил Павел, совершенно потрясенный – Это же против всех рыцарских законов. Вы поступаете подло и мерзко! Не по-княжески, а по-мошеннически! – закричал вдруг Павел.

Орлов переменился в лице, встал и тихо произнёс:

– Не меня бастарду Салтыкова поучать!

Павел схватился за сердце, покачнулся.

– Мой батюшка Петр Федорович!

– Так всем и говорите. Но я то правду знаю!

– Сей же час я отъезжаю из Москвы!

– Вы несвободны в своих отъездах – Орлов угрожающе подошел вплотную к великому князю – На ваш счет есть строгие предписания!

– Матушка поймет меня. Вы дьявол! Я еду к отцу!

– К Пугачу? – Орлов засмеялся – Емельке?

– Это все ложь! – брызгая слюной закричал Павел – Убийца, убийца!!

Глава 9

– Сколько говорите в нем полугривенников? – я держу в руке золотую десяти рублевую монету со своим профилем и пытаюсь ее взвесить. На одной стороне – на аверсе – мое еще бородатое лицо и надпись Петръ III На реверсе – номинал 10 рублей. Есть еще монеты по 5, 2 и 1 рублю. Из серебра и меди отчеканены копейки, полтинники…

– Одна тройская унция – на чистом русском языке отвечает мне чернявый, невысокий мужчина представившийся армянским купцом Озаканом. Впрочем темнить турецкий шпион не стал и сразу выложил козыри на стол. Франция и Османский империя заинтересованы в моем скорейшем наступлении на Москву. Поэтому мне предлагают субсидию в сто тысяч рублей. Собственно, первая партия – тридцать тысяч в золотых и серебряных рублях уже поступила. Озакан привез ее с собой в больших дубовых бочках. Надо сказать, что чекан был неплох. Гурт с насечками (это не позволяет обрезать монету), профиль четкий, золото на первый взгляд высокой пробы. По крайней мере примесей других цветов не заметно – я даже не побрезговал куснуть монету. Хорошо бы провести тесты, например, на пробирном камне кислотами, но точную пробу все-равно не определить.

– У вас тут злата в два раза больше номинала – я взвесил еще раз в руку 10-ти рублевый империал. В тройской унции тридцать один грамм, а точно такая же золотая десятирублевка Екатерины весит в два раза меньше. В Империи установлены законами точное содержание золота и серебра в монетах, а также курс обмена желтого металла на серый – один к пятнадцати.

– Империалов не так много начеканено – Озакан пожимает плечами – Но я передам…

– И мне нужен сам чекан.

– Ваше величество собирается открыть собственные монетные дворы?

– Зачем? Возьму Москву – там есть монетный двор.

– Кстати, о столице – турецкий шпион подобрался – Когда планируется наступление?

– Когда мы будем готовы – теперь уже пожимаю плечами я. Совершенно не собираюсь делиться своими планами с врагами страны.

– И все же я бы хотел получить гарантии – турок настаивал.

Отправить его вслед за Волковым? Нет, тут надо тоньше. От обещал – никто не обнищал.

– Я выдвинусь к Новгороду по весне. И встречу там войска Орлова. Но прежде… Прежде хочу тоже кое-что узнать. Насколько у вас все плохо?

Озакан нахмурился, тяжело вздохнул.

У турок все было плохо – Суворов взял Стамбул, турецкая армия выдвинулась из Эдирне и попыталась отбить столицу. Не получилось – удалось лишь блокировать город и взять его в частичную осаду… В самом Стамбуле продолжаются беспорядки – мусульмане режут христиан, те – мусульман. Суворов контролирует лишь внешние бастионы, некоторые кварталы и султанский дворец. Ждет помощи Румянцева, но тот не торопится – австрийцы выдвинули полки к Белграду. Все, что их пока останавливает от начала боевых действий, к которым Вену подзуживает Париж – зима. Она на Балканах выдалась суровой, перевалы частично закрыты. Но по весне Священная Римская империя вполне может вступить в войну.

– Ежели сейчас ударить в спину южной армии, то видит Всевышний – Озакан омыл руками лицо – Суворов не удержится в Стамбуле. Но для этого надо взять Москву.

– Мне какой интерес вам помогать? – я устроился поудобнее на троне.

– Наш султан признает вас императором России – тут же озвучил цену шпион – В Париже и Вене также благосклонно отнесутся к вашему воцарению. Что же касаемо границы, мы готовы провести по прежним, довоенным окончаниям.

Угу, бегу аж падаю. Сколько русской крови пролито на Балканах, чтобы вот так все взять и отдать обратно?

– А как же Крым? – полюбопытствовал я. России пришлось воевать еще раз, чтобы наконец, окончательно решить эту проблему и закрепить за собой земли полуострова. Который и так обезлюдел после действий второй ударной армии князя Долгорукого. Обезлюдел то он обезлюдел, но летом новый крымский хан – Девлет-Гирей – осуществит удачный десант под Алуштой. Вглубь Крыма его не пустят – кстати, в битве под Алуштой потеряет свой знаменитый глаз Кутузов – но и окончательно завоевать Крым не получится.

– Это мы обсудим позже – махнул рукой Озакан – Слишком мелкая досада, чтобы нынче о ней вести разговоры.

Вести разговоры и правда, нет смысла. Озакан еще не знает, что прежний, сбежавший из Стамбула в Кадыкей султан Мустафа III уже умер. Ему наследует завторник Абдул-Хамид I За спиной которого стоят генералы-янычары.

Я начал прикидывать время. В конце февраля-начале марта Озакан узнает о смерти Мустафы. В марте же Абдул-Хамид и его военачальники получат от своего резидента письма о восстании в России. Если я наобещаю шпиону все, чего он хочет – быстрого марша на Москву, удара в спину 2-й армии – то эти обещания уедут султану. Тот будет ждать. И я буду ждать, отделываясь “завтраками”. Не будет десанта под Алуштой, блокада Очакова будет продолжена.

А что будут делать цесарцы? Вступят в войну или нет? Черт, как много неизвестных в этой формуле.

– Все будет по-вашему – я внимательно посмотрел на Озакана – В конце зимы начну марш на Москву, а там как Бог даст. Силенок то у меня покель немного, а императорские полки ой как сильны.

– Ничего страшного – заверил меня турок – На то золото, что я вам привез вы наймете новые отряды ребеленов.

Сто тысяч рублей составляли пятую часть моей казны. На армию уходило в месяц около пятидесяти тысяч, с новыми полками – до восьмидесяти выйдет. Я опять задумался, теперь пытаясь посчитать свой бюджет с учетом новых доходов и расходов. Накрутить что ли фискалов с Бесписьменным, дабы добывали в бывших дворянских усадьбах больше денег? Но там и так все выметено до последней копейки. Да и злы на меня староверы.

Как же не вовремя объявился этот раскольничий поп со своими проповедями о конце света. Пришлось по требованию митрополита Вениамина его арестовывать, сажать в тюрьму. Толпу разгонять нагайками казаков. Многие из которых и сами из староверов.

В Казани объявился Сильвестр, обивает пороги канцелярии, требует аудиенции у меня. Ясно, будет требовать выпустить собрата. Я скрипнул зубами – куда ни кинь, везде клин.

– Вот что, господин Озакан – я забарабанил пальцами по подлокотнику трона – Езжайте в Москву и ускорьте прибытие караванов с деньгами. Ежели хотите быстрой победы – нужно золото.

– Мои покровители требуют расписок – подобрался турок – И там записать нужно и ваши обязательства.

– Сделаем расписки, как без них – покивал я. Поручу Шешковскому после получения золота выкрасть документы в Москве. Или пожар устроить. Не надо, чтобы компромат на меня по Европам ходил.

* * *

К 1774 году Александр Петрович Сумароков достиг большого благополучия. Он был удостоен ордена Святой Анны и чина действительного статского советника. Драматург не попал в настоящие вельможи – об этом, впрочем, он никогда и не мечтал, – у него не было, как у Разумовских или Строгановых, великолепных усадеб и дворцов, но он был прекрасно устроен на полном покое в одном из домиков китайской деревни в Царскосельском парке.

Снаружи – китайский дом – разлатая крыша с драконами вместо коньков по краям, крытая черепицей с глазурью, фарфоровый мостик, фуксии в пёстрых глиняных горшках, своеобразные двери и окна – внутри весь дворцовый комфорт. Паркетные полы, красивые, в восточном стиле, обои, высокие изразцовые печи, выложенные кафельными плитками с китайским узором. Они солидно гудели в зимнюю стужу заслонками и дверцами, пели сладкую песню тепла и несли это тепло до самого потолка.

Придворные вышколенные лакеи, в неслышных башмаках и белых чулках, в кафтанах с орлёным позументом, обслуживали Сумарокова; из дворцовой кухни ему носили завтраки, обеды и вечерние кушанья, в каморке подле лакейской на особой печурке всегда был готов ему кипяток для чая или сбитня, из петергофской кондитерской раз в неделю ему привозили берестяные короба с конфетами, а с садов, огородов, парников и оранжерей поставляли цветы, фрукты, ягоды и овощи.

И часто в благодушные минуты Сумароков говорил про себя словами из собственной же оды посвященной сыну Екатерины – Павлу:

 
В небесны круги взводит очи:
Премудрости не зрит конца.
Он видит малость человека,
И в человеке краткость века,
А в Боге мудрого творца.
 

От такой жизни очень округлилось лицо у Александра Петровича, глаза заплыли прозрачным слоем жира, и было в них необычайное благодушие и кротость. После бурной жизни, он обрёл желанный покой. У него отросло порядочное брюшко, и по утрам, когда государыни не было в Царском Селе, он и точно спал до полудня, а дни проводил в халате, то за письменным столом, сочиняя новые оды и пьесы, за бумагами и книгами, то в глубоком и мягком кресле в дремотном созерцании мира.

Он подтягивался лишь в дни пребывания Её Величества в Царском Селе – в эти дни могло быть, что ранним утром вдруг заскулит у входной двери государынина левретка, тонкая лапка заскребёт ногтями, пытаясь открыть дверь, и только распахнёт её на обе половинки Сумароков – с утра в кафтане, в камзоле и в свежем парике, чисто бритый, – а там смелою поступью к нему войдёт сама Государыня.

Она в просторном утреннем платье, в чепце, свежая от ходьбы, оживлённая и бодрая.

– Здравствуй, Александра Петровича, – ласково скажет она и сядет в глубокое кресло, услужливою рукой пододвинутое ей лакеями – Ну, как дела? Все сочиняешь?

Государыня пьёт у Сумарокова утренний кофе и перебирает с ним бумаги и старые письма.

Но нет, не приезжает больше Екатерина в Царское Село – зима выдалась страшная, суровая. Две войны ведет Императрица. А с Польшей так и все три. Суетно стало в Петербурге, волнительно. Маршируют полки, царица принимает смотры, пишет письма европейским монархам…

А Сумароков ждёт к себе гостя. Этот гость лет на пятнадцать моложе хозяина. Михаил Матвеевич Херасков – ученик Сумарокова, вице-президент Берг-коллегии в чине статского советника, издатель журнала «Вечера».

Он вошёл в Новиковский кружок вольных каменщиков, а теперь жаждал о многом и главное – о Государыне, хорошенько поговорить с Сумароковым, которого ещё с совместных литературных опытов в светских салонах называл «учителем».

И вот в это прекрасное зимнее утро, когда воздух, казалось, трещит от мороза, разъездные сани проскрипела железными полозьями по снегу перед китайским домом. Сумароков послал навстречу гостю лакея, и сам Михаил Матвеевич, весёлый, оживлённый, чистенький, точно полакированный заграничным лаком, влетел в прихожую, огляделся быстренько перед большим зеркалом в ясеневой жёлтой раме и очутился в пухлых объятиях хозяина.

– Садись, да садись же, братец, экий ты неугомонный. Устал, поди, с дороги.

– Постойте, учитель, дайте осмотреться. Как всё прекрасно тут, как оригинально!.. Ки-тай-ская деревня! Под Петербургом! И сколько уюта, тепла и прелести в ней. И вы!.. Вы всё тот же добрый, спокойный, тот уже уютный, милостивый, радушный учитель… Вот кому от природы дано франкмасоном быть. В вас всё такое… братское! И вы среди искусства… Это… Фрагонар?.. А это?.. Вольтер!.. Какая прелесть!.. Что же, это всё она вам устроила?.. Милостивая царица, перед которой все благоговеют… Мне говорили даже, что вы пишете ей новую оду.

– Да, Миша. Пишу. Долгом жизни моей почитаю прославлять Императрицу!

Сумароков подошёл к столу и раскрыл толстую тетрадь, переплетённую в пёстрый с золотыми блёстками шёлк. Открыл первую страницу. Там была в красивых косых и круглых завитках, как в раме, каллиграфски изображена надпись, вся в хитрых загогулинах. Пониже мелким прямым почерком было написано стихотворение.

– Вот видишь… «Ода Екатерине Великой». А эпиграфом – стихи Вольтера, ей посвящённые, в русском переводе. Фернейский философ послал эти стихи Государыне в 1765 году в ответ на её приглашение в Петербург, на карусель, где девизом Государыни была «пчела» с надписью – «польза».

Херасков нагнулся, принялся вчитываться:

– Весьма неплохо!

 
…Тогда вы сыщете причину,
Любви отъ подданныхъ своихъ.
И зрите вы ЕКАТЕРИНУ,
Очами согражданъ моих…
 

– Та-ак, – протянул Херасков – А что же дале? О! Учитель! Вся ода ваша в духе тонкой лести!.. Как у старого льстеца Вольтера?.. И всё совершенно искренно? Неужели? Быть того не может!

– Ты что же, Миша? – огорчился Сумароков – Ты думал – продался учитель?.. На старости лет стал в череду придворных льстецов, за тёплый угол и сытый покой отдал правду? Поёт небожительницу?

Херасков задумался. Он сел в глубокое кресло против Сумарокова, протянул руки к изразцовой печи и сказал тихим голосом.

– Учитель, позвольте задать вам несколько вопросов. Я много слышал… Приехал сюда и задумался. Вчера в Эрмитаже. Какой блеск, какая красота! Зимний, Смольный, Аничков дворец, – вся эта сказочная питерская роскошь – это не пыль в глаза, чтобы глаза не видели, чего не надо? Блестящий, изумительный, великолепный занавес, произведение тончайшего искусства, – а за ним грязный сарай, полный мертвечины, гниющих костей и всяческой мерзости. Гроб повапленный. Вы позволите всё сказать, что я подумал?

– Говори, если начал. Говори, договаривай. Молодо – зелено… И мы когда-то так думали, колебались и сомневались. Только знание побеждает сомнение…

– Так вот… Какое прекрасное начало царствования… «Наказ». Каждое слово дышит «L'esprit des lois» Монтескье…

– Верно, верно, Миша. Государыня эту книгу называет молитвенником своим. Не расстаётся с нею.

– В «Наказе» мысли из «Essai sur les moeurs et l'esprit des nations» Вольтера и из «Анналов» Тацита… Всё это такое передовое, такое – я бы сказал – европейское!.. И мы ждали… Освобождения крестьян! Воли рабам! Она же говорила, что «отвращение к деспотизму верным изображением практики деспотических правлений» внушено ей чтением Тацита. Мы ждали отказа от самодержавия, создания представительного народного правления, будь то по старорусскому укладу вече, или там Земский собор, или по образцу английскому – парламент. И мы ждали от неё великого света с востока, и вместо того…

– А, Боже мой, Миша… Одно, как говорит она, «испанские замки» мечтаний, другое – труд, правление. Да народ-то русский созрел для таких реформ?.. Не делала она опытов, не пыталась и дальше идти по намеченному пути? Она показала свой «Наказ» ряду лучших передовых людей. «Наказ» испугал их. В нём видели такое резкое уклонение от старых порядков, такую ломку, какой и Пётр Великий не делал. Никто не соглашался на освобождение крестьян. Отмена пытки казалась невозможной. Пришлось сократить и переделать «Наказ». Государыня, однако, не остановилась перед препятствиями. Ты знаешь, слыхал, конечно, о созыве в 1767 году Комиссии о сочинении нового уложения… Были собраны представители от дворян, горожан, государственных крестьян, депутаты от правительственных учреждений, казаки, пахотные солдаты, инородцы… Пятьсот семьдесят четыре человека собралось в Москве. Какого тебе Земского собора ещё надо! Собрался подлинный российский парламент. И что же? О России они думали? Нет! О России она одна думала. Там думали только о себе, свои интересы отстаивали, свои выгоды защищали. Дворянство требовало, чтобы только оно одно могло владеть крепостными людьми, требовало своего суда, своих опекунов, свою полицию, права на выкурку вина, на оптовую заграничную торговлю. Оно соглашалось на отмену пытки, но только для себя… Купцы тянули к себе. Крестьянство…

– Ну что же крестьянство?.. Что же оно? В этом-то весь смысл…

– Что говорить о нём! Чай, и сам знаешь… Крестьянство ответило – Пугачёвым… Емелька первым делом какой указ издал? Об вольности крестьянской! Освободил землепашцев, и они показали, на что способен народ без образования, но с волей. Слыхал небось про голову генерала Кара?

Херасков мрачно кивнул.

– А граф Ефимовский? А Новиков с Шешковским? И другие отрекшиеся дворяне – позор земли русской! – Сумароков вытер глаза платком – Пугачёв подарил народу – иначе он не мог поступить, как должна была бы поступить и Государыня, если бы сейчас вздумала бы освобождать крестьян, – подарил земли, воды, леса и луга безданно и беспошлинно. Он призывает уничтожать и истреблять дворян. «Руби столбы – заборы повалятся», – пишет он в своих прелестных письмах. Поди читал?

Херасков опять кивнул. Встал, подошел к окну. За стеклом темнело, падал пушистый снег.

– Столбы рушит он на совесть – продолжал горько Сумароков – Сотни дворян, помещиков повешены, тысячи ограблены. Вот что такое народная воля без просвещения! И Государыня как ещё это поняла! На пугачёвский бунт она чем отвечает?

– Новыми полками? – Михаил Матвеевич сел обратно в кресло – Говорят Орлов то уже Москву взял!

– Взял он… В крови утопил! Тысячи безвинно убитых!

Неслышно вошел лакей, внес в кабинет кофе на подносе. Разлил по чашкам, также бесшумно удалился.

– Так о чем мы? – подул Сумароков на горячий напиток.

– Об ответе!

Херасков налил сливок в кофе, выпил чашку мелкими глотками, счастливо жмурясь.

– Ах да! Ответила она – Комиссией о народных училищах – Сумароков порылся на рабочем столе, достал стопку документов – Вот, прислали на днях прожект. Общий план народных училищ. Три вида школ – двухклассные малые, трехклассные средние и четырехклассные главные. Двухклассные школы предполагается строить в селах, трехклассные – в городах и четырехклассные – в губернских городах. Подумай только, сколько станет образованных и просвещённых людей в России ежели прожект удастся. Вот с чего надо начинать. А не как Емелька – волю крестьянам!

– Да… Может быть… Если только это правда…

– Как – правда?.. Ужели ты думаешь, я лгу?..

– Нет, учитель, я того не думаю… Но везде, где Государыня, – много шума, треска, разговора, а много ли дела?.. Прости – даже есть ложь, ей для заграницы и для большого народа нужная. Вспомни её манифесты. В своих манифестах о вступлении на престол Государыня пишет, что она отняла престол от мужа «по единодушному желанию подданных». Да где же это единодушное желание подданных? В чём оно выразилось? Она постоянно играет словом «народ». «Намерения, с которыми мы воцарилися, не снискание высокого имени освободительницы российской, не приобретение сокровищ… не властолюбие, не иная какая корысть, но истинная любовь к отечеству и всего народа, как мы видели, желание нас побудило принять сие бремя правительства…» И всё в таком же роде… Что же это такое?.. Обман? Желание укрыться за народ? Когда кругом роскошь, снискание сокровищ и самая подлая корысть!

– Странные вы люди, российские недоучки, профессора! Если Государыня пишет от себя, от своего имени… О!.. Как вы недовольны!.. Какие громы и молнии мечете!.. Самодержавие!.. Ежели напишет она от имени народа… Как можно?.. А кто её уполномочил на это?.. А где же этот народ?.. Видал ты в России народ?.. Знаешь ты народное мнение?.. Народное мнение – это Пугачёв!.. Она материнским своим сердцем, своим знанием России и своею любовью к России угадала, что и как нужно написать.

– Учитель, я думаю иначе… Она писала это для иностранцев…

– Для иностранцев?.. Бога ты побойся, Миша… На что ей сдались эти иностранцы?

– Я думаю…

– Постой, Миша, ежели вопрос тот серьёзный, о нём – потом. В столовой звенят посудой. И как аппетитно оттуда пахнет. Поужинаем, погуляем и тогда и на твой деликатный вопрос ответим со всей искренностью и правдою.

Сумароков обнял за талию Хераскова и повёл его в столовую. Там уже придворный лакей поднимал крышку с овального блюда, и мягкий аромат жареной рыбы, цыплят тонко щекотал обоняние хозяина и гостя.

* * *

Ночью начали сниться кошмары. Во сне приходит Харлова с разрубленным лицом, стоит у кровати, смотрит. И ведь отпели ее как положено, похоронили по-христиански…Я еще заезжал в церковь – заказал поминальные службы.

Иногда Татьяна приходит не одна – с Колей. Парень стоит рядом, держится за подол. Брат с сестрой молчат, лишь смотрят. Я чувствовал, что начинаю сходить с ума, поэтому в один из вечеров приказал Агафье “взбить” мне подушки. Девушка резко покраснела, опустила голову. Молча пошла вперед со свечой. По дороге тихо спросила – Не брезгуете, царь-батюшка?

Конечно, лучше бы уединиться с Машей. Но ее не отпускал из госпиталя отец. Я, конечно, мог пренебречь его мнением, но Максимов был мне сильно нужен – только начал делать массовые прививки в войсках от оспы. Горожан тоже лечил успешно – с момента захвата города в Казани не было ни одной эпидемии.

– Что же брезговать? Ходила с дворянами ты не по своей воле, насильно.

Мы зашли в спальню, Агафья зайдя за шкаф начала расшнуровывать платье и расплетать косу. Я уселся на кровать принялся стаскивать сапоги.

– Погодь, Петр Федорович, я помогу.

Даже не раздевшись толком, Агафья бросилась стаскивать с меня обувь. Ее большая грудь с темными сосками вывалилась из лифа и тут уж я не выдержал. Прямо в сапогах, повалил девушку на кровать, задрал подол, сам скинул штаны и подштаники. Резко вошел.

Агафья застонала, подалась вперед. Девственницей она, разумеется, не оказалась, но и большого постельного опыта я тоже не обнаружил. Сношение оказалось пресным и напоминало больше разрядку для обоих.

С Татьяной, да даже с невинной Машей, было больше страсти и чувств. Впрочем какое-то единение мы почувствовали, Агафья прижалась ко мне сбоку, стала напевать какую-то заунывную русскую песню. Что-то про тоску, про душу, что хочет неба…

– Татьяна ко мне во сне является – внезапно сознался я – Плохо является.

– Ай ты батюшки! Мытарства то ее идут худо!

Агафья начала рассказывать, что после смерти человеческого тела ведомая ангелами душа христианина восходит к Богу. На этом пути душу встречают падшие бесы, родоначальники всех грехов и пороков. Они препятствуют ее восхождению своими обвинениями, тянут в ад. Или хотя бы обратно на Землю.

– Дела у нее тут неоконченные остались – уверенно произнесла девушка.

– Какие же?

– Вестимо какие – братик ее, Коленька. Отпустил бы ты его царь-батюшка.

– Предателя этого? Ведомо тебе, что Харлов и пустил державинских в дом? – я рывком отстранился.

– Ведомо, Петр Федорович – Агафья взяла меня за руку – Бог прощать велел! И Танечека не упокоится покель с братом беда такая.

Я тяжело вздохнул, задул свечу.

* * *

Парикмахер закончил убор императрицы, удалился, и Екатерина Алексеевна рассматривала себя в зеркале одного из её роскошных чеканных туалетов. Она была румяна, ещё сияли тёмно-серые глаза из-под соболиных бровей, каштановые волосы отливали золотом. Шитое серебром синее платье открывало в лифе высокую грудь. Хороша!

– Вы великолепны, ваше величество! – польстил императрице секретарь Александр Храповицкий. Он с поклоном сам открыл дверь в Золотую анфиладу Царскосельского дворца.

– Опять вчера пьянствовал? – грозно спросила Екатерина – Духом от тебя, братец, тяжелым несет.

– Как можно-с! – Храповицкий поклонился, пропуская императрицу вперед – Так-с с друзьями немного жженки испробовали у лейб-гвардейцев.

– Начинай прием – Екатерина прошла в кабинет, села в кресло. Лакеи принесли маленькие кремовые пирожные, чай.

Первым вошел граф Чернышев с папкой. Поцеловал руку, начал долго и нудно на карте показывать ход военных действий на юге, жаловался на самоуправство Суворова.

– Победителей не судят – махнула рукой Екатерина – Не о том молвишь, Захар Григорьевич! Что с там с маркизом?

– Твердых сведений о происходящем в казанской губернии нет – вздохнул граф – Орлов должен был днями из Москвы выдвинуться к Новгороду.

– Почему же не выдвинулся? – грозно нахмурилась Екатерина.

– Пьянствует – коротко ответил Чернышев.

– Вот депеша-с от Павла Петровича – неслышной тенью скользнул в кабинет Храповицкий.

Екатерина вскрыла письмо, начала читать. В раздражении бросила бумагу на секретер.

– Ей Богу! Как кошка с собакой! Сей же час Захар Григорьевич, отпишите Орлову выдвигаться к Казани. И я тоже дам указ на сей счет. Иначе вместе с ним вся гвардия сопьется. Кто будет бить маркиза?

После Чернышева пришел тяжело дышащий Суворов старший. Опять обсуждали военные дела, потом польские. Глава Тайной экспедиции подал Екатерине доклад о воровстве киевского губернатора.

– Василий Иванович – императрица отпила чаю из фарфоровой чашки – Ежели мы будем каждого казнокрадца вешать, да казнить – кто губернаторствовать будет? Останемся вдвоем.

– Как же поступить? – качнул париком Суворов старший.

– Велите вышить большой кошелек. Размером… ну вот с мою левретку – Екатерина кинула кусочек пирожного собаке – И пошлите ему.

– Сей намек будет понят – засмеялся глава Тайной экспедиции – Сделаю.

– И отпишите ему с оказией наше повеление. Пусть велит обер-коменданту крепости святого Димитрия генерал-майору Потапову – прекратить все следственные дела над донскими казаками. Того и глядишь эти волки перебегут к маркизу.

– Мне докладывал астраханский губернатор, что сие воры уже послали снестись с Пугачевым – Суворов открыл папку, достал витевато написанный документ. Екатерина быстро пробежала его глазами, опять разгневалась.

– Нет, каков дурак! У него в руках были станичники и он их упустил! Поди уже у маркиза пируют.

– Повелите учинить розыск над атаманом Ефремовым?

– Бог с тобой, Василий Иванович! Ежели схватим атамана, полыхнет по всему Дону. Силы “муженька” моего удвоятся. Лучше бы астраханского губернатора погнать с должности.

– А кого назначить на его место? – пожал плечами Суворов.

– А вот хотя бы Панина! – загорячилась Екатерина – Сил моих нет терпеть его при дворе. Брат его насмешничает над нашими восточными неудачами, сам он себе на уме, то с прусским посланником его видят, то с французским…

– Для дипломата это простительно.

– А я бы слежку за сим дипломатом установила, посмотрела, что за письма он пишет и кому.

– Люстрацию учинить можно – согласился Суворов – Худа не будет.

* * *

Работа царем оказалась не только опасной, но и весьма утомительной. У меня образовался настоящий двор, который каждое утро собирался в губернаторском доме.

Уже за завтраком я начинал “сканировать” окружающих. Расспрашивал об их здоровье, о здоровье их семейных, в случае болезней советовал разные лекарства и запрещал разные глупости вроде пускания крови.

Внимательно слушал рассказы о том, как раньше хорошо было жить и почему именно хорошо, о том, как теперь стало плохо. Казаки очень любили жаловаться и можно сказать жили прошлым. Старыми вольностями, победами, да и обидами тоже.

Еще одна любимая тема – как теперь испорчена молодёжь. Вот мы в их годы!..

Мне приходилось помнить все именины, дни ангела, посылать им в такой день с придворным лакеем поздравления и подарки.

Чтобы хоть как-то упорядочить этот хаос и кружение людей вокруг меня, пришлось выпустить указ об учреждении правительства Российской империи. Канцлером стал заслуженный и уважаемый Афанасий Перфильев. Министром обороны – генерал Подуров.