Текст книги "Я спас ссср! том i"

Автор книги: Алексей Вязовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 4

Давно уже две жизни я живу,

одной – внутри себя, другой – наружно;

какую я реальной назову?

Не знаю, мне порой в обеих чуждо.

И. Губерман

– Сони вставайте! Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало и оно горячим светом по листкам затрепетало…

– Да что же это за наказание нам?!? – я узнал голос Оли Пылесос и просто взвыл. К моему стону присоединились Димон с Индустрием. Продрал глаза, сел на кровати. Пылесос уже стучалась в дверь. Димон пошел ее открывать. Я посмотрел на часы. Староста была пунктуальна. Сегодня опять пришла в 7.30. И уже при параде. Кремовая блузка, черная юбка. Белый верх – темный низ. Классика. На блузке комсомольский значок.

– Как ВРИОкомсорга курса – Оля проигнорировав наш полураздетый вид, официально обратилась ко мне – Выражаю тебе Русин благодарность.

– За что? – тут же вылез позевывающий Индустрий.

– Газеты надо читать! – Пылесос протянула парню Комсомольскую правду, но я успел ее перехватить. Газета была уже сложена на нужной странице. Ага. «Комсомол устал терпеть». Статья Павла Деревянко. Того самого, кому звонил декан. Паша себя явно не утруждал. С минимальными правками напечатал слова Заславского. Разбавил их моими фразами. Получилось тяп-ляп, но броско. С реверансами в мою сторону. «Молодой, начинающий поэт и комсомолец…». Ладно, для начала пойдет.

– Спасибо, Оленька – я передал газету не приплясывающему от нетерпения Индустрию, а Димону – Прощаем тебе нашу раннюю побудку.

К такой назойливости надо относиться спокойно. В СССР нет личного пространства. Народ живет большей частью в коммуналках, у всех на виду. Откуда пошел обычай мусор с утра не выносить? Оттуда же. Во дворе днем оживленно, пластиковых пакетов нет, все увидят, по мусору что ты ешь. Еще лет тридцать назад это вполне могло закончиться доносом. Просто из зависти.

– Русин, ты просто обязан прочитать нам свои стихи! – староста была непреклонна – Послезавтра. Комитет комсомола договорится об актовом зале. Третий курс будет полностью, возможно второй и первый тоже.

У меня челюсть поехала вниз.

– Что значит прочитать свои стихи??

– Пустим это в рамках мероприятий по политпросвещению – Оля была на своей волне – У тебя же есть политически правильные стихи? Конечно, есть. Вот же Комсомолка их цитирует.

Староста ткнула пальцем в газету, чтобы была у Кузнецова.

– Почему скрывал от общественности? Ведь классные стихи.

Я продолжаю бессмысленно лупать глазами.

– Короче послезавтра, в семь вечера!

Ольга унеслась. Мы с Димоном в обалдении посмотрели друг на друга. Индустрий, наконец, добрался до газеты, впился глазами в статью. Под его «ого», «вот это да!», я начал одеваться. Брюки, белая рубашка. Быстрый завтрак и мы все вместе идем на учебу.

Сегодня нас ждет целых две консультации. Доцент Ухалов готовит нас к экзамену по истории русской журналистики, профессор Западов – к экзамену по редакционно-издательскому делу. Предметы интересные, преподаватели тоже стараются. Пытаются вложить в наши головы еще немного знаний. Но как говорится, перед смертью – не надышишься. В перерыве между доцентом и профессором у меня окно. Отбившись от любопытных однокурсников с газетами и от просьб почитать стихи (Индустрий растрепал), захожу в одну из пустых аудиторий. Подпираю дверь стулом. После чего делаю анонимки. Надеваю резиновые напальчники, вырезаю буквы из самой массовой советской газеты Правда, высунув язык, клею их пинцетом на листы бумаги. Тщательно разглаживаю и протираю тряпочкой – стираю все следы и отпечатки пальцев. Получаются прямо «пляшущие человечки» Конан Дойля. Кому-то в органах едет настоящий сюрприз. И звездочки. Поди повысят за поимку маньяков и предателей.

После профессора Западова и обеда, меня отлавливает Димон. Позади маячит Лева. Выходим в пустой коридор, встаем у окна.

– Мы тут подумали. Нам нужна своя программа!

– Какая программа? – я тяжело вздыхаю.

– Новой молодой гвардии, конечно – удивляется Кузнецов – Вон, Лева и тезисы уже накидал.

Коган протягивает мне рукописный текст, разбитый по пунктам.

– Еще копии есть?

– Нет – Лева мотает головой.

Я захожу в мужской туалет. Удивленные ребята идут за мной. В туалете пусто и я направляюсь в одну из кабинок. Рву страничку с тезисами на мелкие кусочки, бросаю в унитаз. Спускаю.

– Вам все понятно? – поворачиваюсь к друзьям.

– Все понятно – уныло отвечает Коган – Все это художественный свист про Гвардию. А я повелся.

Кузнецов лишь напряженно на меня смотрит. Еще верит! Не будем разрушать его веру.

– Первое правило Новой Молодой Гвардии – никому не говорить о Новой Молодой Гвардии! Это понятно?

Лица друзей просветлели, они дружно кивнули.

– Второе правило Новой Молодой Гвардии – никому никогда не говорить о ней. Ничего о ней не писать, не шептать на ушко любимой женщины. Это ясно?

Опять дружный кивок.

– Какое третье правило Новой Молодой Гвардии? – спрашивая я грозно, выглядывая на всяких случай из туалета. Пусто.

– Никому не говорить о Новой Молодой Гвардии – дружно, но грустно отвечают парни.

– Лева, что Димон тебе рассказал о нашем движении? – интересуюсь я у Когана.

– Ну про ползучую контрреволюцию – начинает перечислять тот – Про то, что капиталисты, не смогли нас победить извне. Теперь будут вредить изнутри. Про разложение Партии. Я тоже обо всем об этом долго думал – Лева повышает голос, начинает говорить с жаром – Я же не слепой, вижу как живут соседи, какие друзья приходят к отцу. Слышу, о чем они говорят. Никто не верит, что следующее поколение будет жить при коммунизме. "Хочешь жни, хочешь куй, все-равно получишь х#&$".

И это в умах элиты! Чтоже в головах простых граждан? Или там все как раз пока все здорОво?

– Еще про заговор против Хрущева – вдруг выдает Лева.

Я с ужасом смотрю на Димона. Тот пожимает плечами:

– Ты же сам сказал, что его скоро снимут "старики".

– Это тебе твой эээ патрон рассказал? Генерал Мезенцев? – спрашивает Коган и смотрит на меня наивными, чистыми глазами.

А я хватаю воздух губами. Пи#&$*@ц! Да, про заговор многие знали, а под конец лета, судя по воспоминаниям Семичастного, в которые я заглянул в своей памяти, свободно болтали по всей Москве. Но чтобы в мае…

– Леша, если ты что-то знаешь, то надо сообщить в КГБ! – Лева хватает меня за руку.

– А Мезенцев его, сам думаешь, где работает? – хмыкает Димон – Они то все и устроят.

Знают, черти, о Мезенцеве. Русин еще на 1-м курсе рассказал.

– Значит так! – железным тоном говорю я – Какое у нас первое правило Молодой Гвардии?

– Никому не говорить о Молодой Гвардии – послушно произносят парни.

– Нет! Это теперь второе правило. Первое правило – никому не говорить про заговор. НИ-КО-МУ – говорю вам специально по слогам – За такие слова вас упекут за Полярный круг брать интервью у белых медведей. Или чистить льдины от снега. Кому как повезет. Все понятно?

– Да – Димон набычился – Об этом не говори, о том молчи… А делать то мы что будем? Смотреть, как страна гибнет?

– В корень зришь, Кузнец. Смотреть не будем, будем действовать. Что говорил Владимир Ильич о базисе и надстройке?

– Ничего не говорил – самый умный у нас – Лева – затараторил – Это у Маркса. В общественном производстве люди вступают в необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определённой ступени развития их материальных производительных сил.

Мы с Димоном невольно кивнули. Вот она сила пропаганды!

– Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определённые формы общественного сознания.

– Вот! – я назидающе поднял палец – Сначала нашей Молодой Гвардии нужен базис. Экономическая структура.

– То есть деньги – закончил за меня Коган.

– Именно. Ими и займемся.

* * *

Не успел я закончить с парнями, как уже перед самой учебной аудитории меня поймала высокая, нескладная девушка с длинной русой косой. Одета она была точно также как и Оля Пылесос. Белый верх, черная длинная юбка. Голубые глаза смотрели на меня доверчиво, в руках «баскетболистка» держала большой белый лист ватмана.

– Вы, Алексей Русин?

– Я. А вас как красавица зовут?

– Лена Антонина – девушка замялась – Я подруга Вики Селезневой. Она много про вас рассказывала.

– Я весь в смущении – развожу руками.

– Я еще в комитете комсомола состою. У нас было собрание по подготовке вашего выступления послезавтра. Оля Пыле… ой – Антонина стремительно краснеет – Оля Быкова сказала приготовить плакат – мне демонстрируется пустой лист ватмана – И заметку в стенгазету.

– Хорошее дело – одобрительно киваю.

– Как вас… тебя дать на плакате? Я хорошо рисую, могу изобразить твой портрет.

– Давай, я не против – тоже перехожу на "ты".

– А как тебя представить? Комсомолец, поэт?

– Не просто поэт! – вокруг нас останавливаются студенты, начинают прислушиваться – Поэт-метеорит!

– Это как?? – Лена улыбается, не понимает.

– Обычные поэты как входили в литературу?

– Как?

– Долго и упорно. А я и мои последователи – ворвутся в нее словно метеориты!

Эх, если играть по-крупному – то ходить с козырей. Надо себя зарекомендовать.

Толпа вокруг становится еще больше. Кто-то выкрикивает: "Стихи, метеорит!"

Что же прочитать?! Мозг переходит в ускоренный режим, СЛОВО взвывает в голове".

 
"Мы – два в ночи летящих метеора,
Сев дальних солнц в глухую новь племен;
Мы – клич с горы двух веющих знамен,
Два трубача воинственных времен…"
 

– Что здесь происходит??

Из аудитории выглядывает преподаватель. Пожилой, сгорбленный мужчина в очках. Крупный нос, проплешина на голове. Слегка похож на будущего премьера Косыгина.

– Здравствуйте, Дитмар Эльяшевич! – здороваюсь с великим Розенталем – Вот, читаю стихи.

– Слышу – скрипит лингвист – Что это за рифма "племен-знамен-времен"? Парная, перекрестная, сквозная?

– Не знаю.

Я растерялся. Рифма и правда, не подходит ни к одному из перечисленных видов. Окружающие студенты смотрят на нас с интересом. Толпа стала еще больше.

– Тоже мне метеорит – улыбается Розенталь – Вот если бы ходил на консультации, знал бы. Заходи в аудиторию, сейчас начнем занятие. А вы расходитесь – это уже толпе – Будет вам послезавтра метеор и комета и вся солнечная система в придачу.

Народ смеется. Я краснею. Похоже мы так громко разговаривали с Антониной, что Розенталь все слышал в приоткрытую дверь.

После практической стилистики, я собираюсь ехать на Моховую – печатать нетленку. Хрен там.

– Русин, к ректору! – в аудиторию заглядывает куратор курса. Пожилой мужчина, бывший военный, старшина. За три года имел с ним всего два разговора. Я отличник, поэтому ко мне нет вопросов по учебе. Активный комсомолец – нет вопросов и по общественной деятельности. Все разговоры свелись к армейским байкам. Я Степану Николаевичу, смешные истории про пограничников и собак, он мне из своего фронтового прошлого «а еще у нас был случай. Одного обозника насмерть убило упавшим мешком с горохом»… При этом мужик – мировой, реально болеет за студентов курса, помогает чем может. Но очень простой.

– Ты зачем, Петровскому, понадобился? – интересуется Степан Николаевич – Колись. Признание смягчает вину.

Ясно. Куратор не читал сегодняшнюю Комсомолку.

– В Штаты хотят меня отправить. На учебу. По обмену.

– Да ладно!

– В Гарвард. Но в ЦК мою кандидатуру не утверждают. Сына Аджубея пихают.

– Вот твари…

– А к нам вместо меня Кеннеди-младший приедет.

– Не может быть! Сын этого, застреленного?

– Ага, у парня психическая травма, он в машине с отцом был. Мозги отца прямо на него попали. Вы тут с ним поаккуратнее.

Николаич прямо рот открыл. Простой – как две копейки.

– Мне говорили, он гамбургеры любит и картошку фри.

– Что это??

– Еда американская. Котлета с овощами между булками хлеба и жареная в масле картошка.

– Ох беда… – куратор искренне расстроился – Где ж мы ему такую еду то найдем?? Картоху еще ладно, ее завались. А хамбургер? Надо на кухне спросить. Неужели котлету не смогут в хлеб запихнуть?

Нет, золотой у нас все-таки народ!

– Ладно, я побежал. А то Петровский без меня в ЦК уедет.

– Да, Леш, давай там, пожестче… Нечего эту золоту молодежь пихать куда попало. Пусть в Штаты едут такие боевые хлопцы, как ты.

Под это пророческое напутствие я направился в сектор А, на 9-й административный этаж. Здесь царил покой и порядок. Зайдя в заполненную наполовину приемную, я назвал свое имя. И тут же, вне очереди, был допущен к ректору. В кабинете находится два человека. Сам ректор и секретарь парткома МГУ Солодков Михаил Васильевич. Солодков массивен, медлителен, на пиджаке – орденские планки. Из-за переговорного стола вышел, руку пожал.

Ректор же больше похоже на шарпея. Полностью лысый, морщинистый. Одет демократично – брюки, светлый пиджак. Галстука нет. Сидит за письменным столом, сжимает папку. Петровский и Солодков рассматривают меня, а я их.

Странный тандем. Михаил Васильевич – известный экономист, партийный лидер универа. Иван Георгиевич – талантливый администратор, математик. Очень много чего сделал для МГУ в частности и для советской науки в целом. Но при этом в Партии не состоит, возглавляет в Верховном Совете СССР блок беспартийных. На что у него было, как говорили, разрешение аж самого Сталина. Вот, мол, посмотрите, беспартийные у нас могут занимать руководящие посты. Показуха.

– Так, так, так… Русин Алексей – ректор открыл папку, начал вслух ее просматривать. Похоже, что мое личное дело – 1940-го года рождения, третьекурсник факультета журналистики, служил в пограничных войска, имеет медаль. Русский, из-под Донецка. Комсомолец…

Я переминался с ноги на ногу, разглядывал кабинет. Мнда… Библиотеки Когана и Заславского отдыхают. В десятках дубовых шкафах Петровского находились тысячи томов. Отечественные книги, зарубежные, раритетные…

К ректору присоединяется Солодков. Просит присесть за переговорный стол, протерев очки, начинает форменный допрос. Сначала пробежался по биографии, потом дошел до родителей. Что-то себе записал. Дальше были дедушки и бабушки. Я не сразу понял, но потом догадался – ищет в биографии темные пятна. Репрессированных родственников, дворян… Не найдя ничего интересного, Солодков допрос прекращает. Смотрит зачетку. Удовлетворенно кивает – там одни пятерки.

– Характеристики у тебя хорошие – ректор присаживается к нам – Комсомольская организация тебя хвалит.

– Еще и вот это – Солодков кладет на стол Комсомолку со статьей про меня – Я говорил с Заславским, райкомом. Они поддержали мое решение.

– Какое решение?

– Предлагаю тебе вступить в ряды Коммунистической партии Советского Союза.

Я растерялся. Вот так сразу? Стоило выйти статье в Комсомолке? Или у них разнарядка? А тут такая оказия…

– Чего молчишь? – Петровский внимательно на меня смотрит.

– Это большая честь – осторожно ответил я – Сомневаюсь, достоин ли?

– В Партии есть специальный механизм для таких сомневающихся – улыбается Солодков – Сначала комиссия на парткоме. Погоняем тебя по Уставу, другим вопросам. Потом походишь годик кандидатом. Присмотримся к тебе. Ты парень резкий, но политически грамотный, правильно понял момент с этими диссидентами и стилягами. Нам такие нужны.

– Иван Георгиевич, Михаил Васильевич вот объясните мне – решился я – Почему этих стиляг и диссидентов не разгонят органы? Ведь в центре Москвы все творится, они же выражаясь капиталистически, себе рекламу делают, новую молодежь в свои ряды вербуют.

– Думаешь, не пытались? – вздыхает Петровский – Главарей то изолировали. Но у них сетевая структура. Слышал про такую? Американские спецслужбы придумали. Сначала в Венгрии опробовали, теперь по всему миру используют. Создаются ячейки протестующих. Они связны друг с другом и вертикально и горизонтально. Потеря одной или даже нескольких ячеек не критична – структура быстро восстанавливает свою целостность. Наши математики даже обсчитывали на вычислительных машинах сколько элементов сети надо разрушить, чтобы ее гарантированно уничтожить.

– И сколько?

У Петровского на столе зазвонил телефон. Ректор встает, берет трубку.

– Да, у меня. Говорим. Парень хороший, согласен. Рекомендации дадим. Солодков и декан. Двое наших?? Не может быть! Кто родители?

Ректор, отвернувшись, шепотом ругается. Парторг хмурится. Петровский, что-то записывает в блокнот, кидает ручку в раздражении на стол.

– Да, примем меры. По комсомольской линии и вообще. Согласен, что таким не место у нас… Хорошо, до свидания.

Петровский вешает трубку, стоит, тяжело задумавшись. Я тихонько молчу.

– Ну что там Ваня, не томи – первым не выдерживает Солодков.

– Дело видишь как завертелось – мужчина садиться в кресло, трет лицо руками – В той драке – ректор кивает на газету – Двое наших студентов участвовали. Один с мехмата, второй с биофака. Первокурсники. В больнице с переломами лежат. Неужели нельзя было бить аккуратнее??

Лицо Петровского кривится как от зубной боли.

– Только сейчас выяснилось. Родители не простые, а дедушки так вообще старые партийцы. Еще Ленин принимал. Звонили из ЦК, просили принять меры. Понимаешь, какую кашу ты заварил?

Оба мужчины смотрят на меня.

– Этот нарыв все-равно бы лопнул – философски пожимаю плечами – Я так понимаю вопрос с моим вступлением наверху решен.

– Да, решен – ректор думает о чем-то своем. Непростое у него сейчас положение. И рыбку съесть и в дамки влезть. Что же мне делать с партией? В своей «прошлой» жизни я в ней состоял, но больше частью формально, для галочки. Думал сделать карьеру в школе. Завуч, потом замдиректора, директор школы. Мужчин мало, их охотно назначают на руководящие должности. Но с одним условием. Ты должен быть в партийной номенклатуре. Так на любом заводе начальник цеха – номенклатура райкома, директор – номенклатура горкома партии. Без их согласования не происходит ни одного назначения. Партийные органы контролируют движение по должностям во всей стране вплоть до Политбюро, которое сейчас называется Президиумом ЦК.

– Я согласен. Спасибо за доверие. Что от меня требуется?

– Михаил Васильевич, даст тебе образец – напишешь заявление. И учи Устав. Читай газету Правда.

– Гонять на комиссии будем жестко – продолжает Солодков – Но если все пройдет хорошо…

Кто бы сомневался…

– …то выступишь с докладом на парт-конференции МГУ 29-го мая.

– Разве мне положено? – удивляюсь я.

– 28-го погоняем тебя по Уставу, к 29-му документы будут готовы.

– И на какую же мне тему выступать?

– Ты же с факультета журналистики? Давай про успехи социалистической журналистики в деле построения коммунизма.

Я внутренне морщусь. Ну что за… цензурных слов нет.

– Нам нужно, чтобы от молодежи было два докладчика – продолжает Солодков – Из горкома приедут на парт-конференцию. Имей в виду. И вот что еще… Побрейся!

– Никак нельзя, товарищи! Врачи шрам запрещают беспокоить.

Делаю расстроенное лицо, пожимаю плечами. Ректор и Солодков переглядываются. Петровский машет рукой. Попрощавшись и написав заявление я отправляюсь печатать Город. Роман сам себя не напишет.

19 мая 1964 года, вторник, 13:43.

Москва, район Пушкинской площади.

– Это он?

– Нет, не он.

Я присмотрелся к молодому парню, что зашел в подъезд. Нет, не похож.

– Сессию завалим – тяжело вздохнул Коган – Это у тебя одни автоматы, а меня преподы не любят.

– А ты умничай поменьше – хмыкнул Кузнецов – И все будет пучком.

Мы втроем сидели во дворе дома номер три, рядом с Пушкинской площадью и делали вид, что читаем книги. Рядом Литинститут, учебный театр ГИТИС – картина привычная. Нас не видно – мы сидим за небольшими цветущими березками. Но нам видно все. И мы ждем в гости Юру Айзеншписа.

Откуда я это знаю? Из мемуаров самого продюсера. Который сейчас к музыке никакого отношения не имеет, а является крупным теневым воротилой. Спекулирует валютой, крутит различные противозаконные сделки. Одна из схем, по которой работает Юра – и он сам подробно рассказывает о ней в мемуарах, с которыми мне удалось ознакомиться в «прошлой» жизни – скупка в магазинах Внешторгбанка золотых слитков и перепродажа подпольным цеховикам. Несмотря на то, что «желтый металл» продается только за валюту и только иностранным гражданам – это не является препятствием для Юры. На него работает целая команда иностранных студентов из Университета Дружбы народов. Сначала Айзеншпис закупается валютой у «бегунков». Это специальные люди, которые в Москве пристают к иностранным туристам и просят продать доллары. Ручеек баксов стекается в карман Айзеншписа со всей столицы. «Бегунки» работают у гостиниц, рядом с Кремлем, у ГУМа… Стоимость долларов на подпольном рынке – 4 рубля за один бакс. При официальном курсе 90 копеек. Далее валюта вручается студенту, иногда даже импозантному негру, и тот покупает килограммовый слиток. За полторы тысячи долларов.

Таких крупных покупателей в обязательном порядке «пасет» КГБ или ОБХСС. Но и это предусмотрено. Студент сразу после покупки прыгает в специальное такси с прикормленным водителем. Тот дает по газам и отрывается от слежки. Есть даже особое место – дорога вокруг пруда возле метро Сокол. Если проехать по периметру пару раз – видно, следует ли кто за тобой или нет. Студент выходит, оставляя слиток на заднем сидении – «ах, забыл, какой растяпа»!

Даже если схватят водителя, определив по номерам машину, то тот только разведет руками. Ну мало ли, что забыл пассажир. И мало ли, что нашел следующий пассажир.

Ясно, что после студента, на заднее сидение садился именно Айзеншпис. И ехал он на Пушкинскую, продавать слиток цеховикам. При общих расходах в 8500 рублей, слиток продается за 20 тысяч! Больше ста процентов прибыли. Ну кто может устоять? Не устоял и Юра. Каждый вторник он лично сдает золото на явочной квартире. Примерный адрес которой зачем-то приводит в мемуарах.

– Этот?

– Нет.

Лева недовольно засопел, хлопнул книгой по скамейки.

Теперь уже нахмурился Кузнецов.

– Мы рискуем всем. Учебой, именем, ради денег того, чтобы прищучить каких-то цеховиков?

– Дима, мы уже это обсуждали. С чего начинали большевики? С эксов! Сталин с Камо грабил банки, братья Кадомцевы на Урале проводили экспроприации…

– Это была царская Россия! А мы в СССР живем…

– Парни – Лева отбрасывает книгу – Я боюсь. Просто боюсь. Я с вами, но…

– Это Айзеншпис! – я замечаю молодого, худого мужчину, идущего вдалеке по улице. Делаю мгновенный прокол в свою память. Смотрю на фотографию на обложке книги. Опознать молодого «продюсера» легко – большие уши, сломанный нос. Айзеншпис несет в руках небольшую сумку. Озирается. Нас не видит – деревья скрывают. Я гляжу по сторонам. Во дворе пусто. Лишь ветер несет по улице пыль.

Внимательно смотрю на Леву.

– Еще не поздно уйти. Потом все.

Коган упрямо сжимает губы.

– Я с вами.

– Даже не сомневался – ворчит Димон, наматывая армейский ремень на руку. Я повторяю его движение. Петля обвивает кисть, бляха с частью ремня образует ударную часть. Эффективное оружие. А главное, неоднократно апробированный в драках. Сначала Кузнецов, когда узнал о моем плане-импровизации, предложил вооружиться совсем конкретно. Ножами, арматурой… Но Айзеншпис писал, что встречался с цеховиком один на один. Справимся и так.

– Только держись позади нас – напоминает Леве Димон – Мы вынесем их и только потом ты зайдешь.

– Не дурак, понимаю – буркнул Коган.

Хлопает дверь. «Продюсер» зашел в подъезд. Мы по одному быстрым шагом догоняем. Вокруг по-прежнему пусто. Рабочий день, плюс жара. Желающих прохлаждаться во дворе – нет. Если бы были – я бы отменил акцию. Зачем нам лишние свидетели?

Аккуратно просачиваемся внутрь. Слышу как на третьем этаже раздается гортанный голос, что-то бурчит Айзеншпис. Мы натягиваем на головы зимние шапки-петушки. С прорезанными глазами. Когда Лева узнал, что придется испортить головной убор – его чуть кондратий не хватил. Жалко было. Пришлось пообещать ему пыжика. Или шапку из ондатры.

Смотрим друг на друга. Качаем головами. Видок, конечно, еще тот… «Всем лежать, работает ОМОН». Тихонько поднимаемся на третий этаж. Тут пусто. Две двери. Одна простая, деревянная, без глазка. Вторая дерматиновая, с глазком. Я киваю на лестницу. Мы встаем на пролет, который ведет на 4-й этаж. Прижимаемся к стене. Ждем. Меня потряхивает, что уж говорить про ребят. Я прямо слышу, как стучат их сердца. Ну сколько может продлится сделка? Отдал слиток, пересчитал деньги. Обсудил планы. Пять минут, десять? А если обмоют? Нас же тут первый жилец запалит. Потряхивание усиливается.

Слышу голоса, дверь со скрипом открывается. Я огромным скачком прыгаю вниз на этаж, дергаю ее нараспашку. В квартиру тут же рвется Димон. Резкий удар с правой в голову, и стоявший первым в прихожей Айзеншпис, с приглушенным криком валится на пол. Я тоже врываюсь внутрь прихожей. Кровь из разбитого носа летит на крупного, бородатого мужчину. Грузин или армянин. Вылупил глаза, лапает карман брюк. Димон сцепился с хозяином, они перешли в клинч. Бью ногой в голову цепляющемуся за стену «продюсеру». Теперь тот гарантированно в нокдауне. Рядом Кузнецов борется с «грузином». Тот что-то хрипит. Пытается крикнуть, но Димон сжал его шею. Мужик тоже пытается душить друга. Удар пряжкой в висок. Лишь бы не убить. «Грузин» качается, падает на колени. Мощный. Шея как мое бедро. Теперь по затылку. Хозяин квартиры со стоном падает, раскинув руки. Все, победа.

На сцене появляется Коган. Шепчет мне:

– Что делать??

– Закрой дверь! – Димон первый приходит в себя. Переводит дух. Трогает шею сначала «грузина», потом Айзеншписа.

– Живы.

Я мысленно вытираю пот со лба. Не хотелось бы начинать все с мокрухи. Легко отделались.

– Иди, ищи балкон – я поворачиваюсь к Когану – Там должны быть бельевые веревки. Свяжем их. Ноги, руки сзади.

Я тоже как и Димон шепчу. Голос можно опознать. Шепот нет.

Мы осматриваем квартиру. Большая двушка. Стаскиваем гостя с хозяином в спальню, обыскиваем и связываем. Димон демонстрирует мне пистолет. ТТ. Вытащил из кармана «грузина». Выщелкивает магазин. В солнечных лучах масляно блестят пули. Коган охает.

Мы выходим из спальни, закрываем дверь. С фырканьем стаскиваем шапки. Вытираем пот. Волосы прилипли ко лбу, вид у нас очумелый. По краю прошли. Я смотрю на часы. Полтретьего.

В большой гостиной комнате битком мебели. Шкаф для посуды, большой стол, стулья с гнутыми ножками – в таких Киса Воробьянинов искал бриллианты. И огромный, железный сейф. Черного цвета. Еще дореволюционный. «Бушель и сыновья». Дверка сейфа открыта настежь, в замок вставлены ключи. Коган опять охает, Димон матерится.

– Да тут тысяч сто или двести будет – Лева берет банковскую пачку, хрустит ею. Сейф по крышку забит деньгами. В основном рубли, но есть американские доллары и британские фунты. И еще двадцать четыре золотых слитка. По килограмму. Только слитки стоят больше двухсот тысяч! Находим еще один пистолет. На сей раз Макарова. С пачкой пистолетных патронов.

– Мы это не унесем – Кузнецов мотает головой, засовывает ТТ за пояс, прикрывает рубашкой навыпуск.

– Лева, ты складываешь деньги – я срываю скатерть со стола, кидаю ее перед сейфом – Дима, ты у входной двери, смотри в глазок. Может кто-то придет.

– На балконе, когда снимал веревки, видел чемоданы – Лева начинает кидать пачки на скатерть, попутно пересчитывая.

Я иду на кухню. На плите – сковородка со скворчащей жаренной картошкой. На обеденном столе – тарелки с порезанным салом, лучком, бутылкой Киндзмараули. Желудок призывно урчит. На автомате выключаю газ в плите, нахожу коричневые чемоданы, три штуки. Тащу их в гостиную. Часы с кукушкой тихо тикают, за окном поют птички. Даже представить трудно, что десять минут назад в квартире было побоище, да такое, что весь пол в коридоре заляпан кровью. Похоже нос Айзеншпису Димон свернул по второму разу.

Мы быстро упаковываем деньги.

– Восемьсот двадцать шесть тысяч рублей, двенадцать тысяч долларов, три тысячи фунтов – Коган успевает каким-то образом посчитать пачки – Итого ценностей больше миллиона.

Все еле влезает в три чемодана. Заглядываю в замочную скважину спальни. Наши «клиенты» все еще без сознания. Здорово мы их приложили. А вдруг притворяются?

– Иди протирай все ручки– тихо на ухо инструктирую Когана – и вообще все, до чего мы дотрагивались.

Я выношу «багаж» в коридор. Чемоданы реально неподъемные. Просто рвут руки. Одних слитков по восемь кило на брата.

– Засунь пистолет в чемодан – киваю на ТТ за поясом Димона – Не ровен час выпадет из-за пояса.

Кузнецов без споров начинает прятать оружие, а я осматриваю себя и его на предмет следов крови. Повезло, не заляпались. Лишь на рукаве Димона есть небольшое пятно. Он закатывает рукав и пятна не видно.

– Что дальше? – возвращается Коган и тоже начинает себя осматривать.

– Тихонько выходим – опять шепчу я – Если во дворе никого, по одному идем к остановке автобуса. Ты на улице Горького – я тыкаю в Кузнецова – Ты – на бульваре. Коган кивает.

– Доезжаете до метро – я шепотом начинаю раздавать указания – Ты – тыкаю в Димона-на Киевский вокзал. Я на Курский. А ты – следующий Лева – на Белорусский. Сдаем чемоданы в камеру хранения, получаем квитанции.

Я заглядываю в глазок. На лестничной площадке – никого.

– Выходим. Не забудьте выкинуть шапки. А ты – я киваю Димону – Ремень.

Мы покидаем квартиру, аккуратно прикрываем дверь. Я прислушиваюсь. Тишина.

– Собираемся у нас в общаге. Удачи, парни!

* * *

– Собаку пустят!

– Ну и что? – Лева пожимает плечами – Доведет она их до автобусной остановки и все.

Полшестого вечера. Мы забрались в самый дальний уголок МГУ-шного парка. И тихонько распиваем. Я захватил Киндзмараули. Штопора не было, поэтому открыли бутылку старым студенческим способом – путем стука дном об дерево. Пробка тихонько вылезает, потом ее поддевают зубами. Пьем прямо из горла. Я лишь для вида – еще сегодня выступать на творческом вечере – ребята как следует прикладываются. Явно одной бутылкой не ограничатся.

– Опросят кондукторов. Кто входил с чемоданами – Димон работает сегодня следователем, а Лева – адвокатом «дьявола».

– А мой чемодан кондуктор не видела – автобус битком был.

– И мой – киваю я – Просто передал деньги через пассажиров.

Димон тоже признается в том, что кондуктор вряд ли его мог заметить.

– Да не будет никакого поиска – успокаиваю я – Что, цеховики и фарцовщики пойдут в милицию срок себе вешать? За такие суммы – вышка грозит.

– Миллион рублей – Коган качает головой – Это же цена готового многоквартирного дома.

– А то и двух – поддакивает Кузнецов, допивая Киндзмараули.

– Откуда у грузина такие бабки?? – Лева грустно смотрит, как из перевернутой бутылки капает последняя капля вина.