Текст книги "Майк: Время рок-н-ролла"

Автор книги: Алексей Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Гости ходили ко всем, но больше всех – к Майку. От трех до десяти человек ежедневно и еженощно сидело в его комнатке (точнее, в комнатке Наташи, где поселился и обосновался Майк), и эти трое-десятеро постоянно выпивали – то пиво, то портвейн, то кубинский ром, водку Майк поначалу не жаловал.

Когда кончался день, пролетал вечер и маленькому Жене нужно было ложиться спать, Наташа укладывала его в кроватку, накрывала ее попоной – так закрывают клетку с попугаем на ночь, – и гости продолжали выпивать и рассуждать о рок-музыке, Жене все это решительно не мешало. Сейчас он вырос в умного и красивого, спокойного и рассудительного парня. Значит, точно не мешало. Хотя молодым родителям я бы так поступать с детьми не советовал. Но ведь не каждый родитель – Майк. Что русскому хорошо, немцу – смерть.

Получилось так, что в устрашающей коммуналке на седьмом этаже, в крохотной прямоугольной комнате с одним окошком, выходящим на «достоевские кварталы» (улица Достоевского находится как раз рядышком с домом Майка и Наташи), много лет действовал самый настоящий салон – в толстовском, «войнаимировском» понятии этого слова. Место светской тусовки.

При этом Майк терпеть не мог светские тусовки. Хотя есть подозрение, что он всегда стремился в них участвовать, но для того, чтобы стать полноценным героем светских хроник и завсегдатаем модных домов, был слишком робок и порядочен.

Ему нравилась форма – он даже писал в одном из своих писем о том, что он мечтает о «месте, где притушен свет, стоят торшеры, бродят люди с бокалами вина, где никто никого не достает, играет хорошая музыка» и т. д.

То есть описывал место светской тусовки в том виде, в каком оно ему представлялось после прочтения массы книг, посвященных похождениям аристократов-авантюристов и просто романтических «героев нашего времени» – от Тургенева и Лермонтова до Керуака и Сент-Экзюпери. Отдельной позицией проходил Ричард Бах, книги которого Майк сам переводил и, кажется, боготворил этого писателя с его «Чайкой по имени» и прочими иллюзиями.

В Советском Союзе вообще читали слишком много. В этом нет ничего плохого. Проблема возникает тогда, когда литература начинает замещать в сознании читающего реальную жизнь. Это и понятно – развлечений в СССР для молодого человека было не слишком много. Для индивидуалиста. Для парня, ориентированного на коллектив, для стремящегося влиться в стаю и стать ее частью было полное раздолье – стаи были повсюду, и они, в свою очередь, сливались в одну огромную «демократическую социалистическую молодежь», у которой был даже свой гимн: «…песню дружбы запевает молодежь, молодежь, молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь». А для гордого одиночки – ни фига не было, кроме редких показов французских и итальянских фильмов, прошедших цензуру и нещадно порезанных ножницами блюдущих чистоту коллективного сознания редакторов.

Представления Майка о светских салонах и о том, как должен выглядеть «одиночка-герой», и пришли к нему из книг и франко-итальянских черно-белых фильмов. Фильмов было мало, поэтому Майк запомнил небольшое количество деталей костюма и поведения «настоящего современного героя-одиночки» – плащ с поднятым воротником, сигарета во рту, темные очки. Так он и пытался выглядеть – опять же по возможности. В СССР не так-то просто было найти приличный плащ, хорошие очки и сигареты, распространяющие вокруг себя таинственный, исполненный смысла дым.

Что до светских салонов, то в Ленинграде они были населены либо абсолютными мудаками и подонками из числа малоталантливых литераторов и кинематографистов (создающих бессмысленные и вялые произведения «о вечном», но при этом старающихся не выходить за рамки партийной идеологии), либо, в лучшем случае, по-настоящему талантливыми художниками – но последние очень сильно пили и, выпив, часто начинали драться.

Майку не нравились ни те, ни другие.

Да и кому они могли понравиться? Разве только карьеристам, стремящимся примазаться к «членам союза», – в первом случае, или законченному алкашу, ищущему, где выпить на халяву, – во втором. Майк не был ни карьеристом, ни алкоголиком – в начале пути. В конце, к сожалению, алкоголь победил его, как и многих его ровесников.

Не найдя себе салона по душе – а без салона жизнь Майка не была бы полной, – он устроил его в коммуналке жены Наташи на Волоколамской улице, или, как все говорили, «у Майка на Разъезжей»…

Центровой

Он был центровым по духу. По сути. Он был пижоном и стилягой – оденься он даже в халат и тапочки, он бы все равно был модником, одетым в рванье. Кем и стал в конце жизни, но это уже вопрос обстоятельств, в которые он попал, точнее, в которые загнал себя сам.

Пижонство Майка было пижонством исключительно внутренним, поскольку вкуса в выборе одежды он был лишен начисто. На улице люди не оборачивались на него и не провожали глазами, как, например, Гребенщикова, который начал пижонить примерно в то же время, но делал это куда более вдумчиво и осознанно, как, впрочем, и вообще все, что делал в жизни. Гребенщиков пижонил системно, Майк – по наитию, хаотично. Гребенщиков вкладывал деньги и душу в свое пижонство, он жил этим, это была часть его творчества. Пижонство Майка происходило как бы само собой, в этом смысле он был куда сильнее оторван от реальности, чем Борис, и ему казалось, что все, что он себе нафантазировал, само собой материализовывалось в его внешнем облике.

Не материализовывалось. Песочный плащ от «Большевичка» оставался совковым, нелепого покроя плащом, штаны, не подогнанные по фигуре, всегда были коротковаты. Но в окружении Майка не находилось человека, который бы намекнул ему, что короткие, «а-ля джинсовые» курточки совершенно ему не идут и придают вид второгодника, который не в силах сдать экзамены в восьмилетке. Недаром на одном из первых его московских концертов из зала пришла записка:« В каком классе Вы учитесь»?»

Люди, которые хотели что-то делать – так или иначе, – постепенно перемещались в центр города. Жизнь шла только в центре. Те, кто жил на окраинах, были вынуждены каждый день мотаться на метро, автобусах, троллейбусах, электричках в центр – на Невский, на улицу Рубинштейна, в Михайловский сад, на улицу Восстания, на Суворовский… Здесь все решалось, здесь ставились задачи, которые немедленно начинали выполняться, здесь строились планы, большинство из которых на сегодняшний день реализовано.

Точки наибольшей активности, места, дававшие максимальную энергетическую подпитку молодым людям семидесятых и начала восьмидесятых, – «Сайгон» (кафе на углу Владимирского и Невского, теперь там ресторан, в котором порция мороженого стоит пятьдесят долларов, и никакой энергетической подпитки он не дает, наоборот, высасывает все, включая деньги, которые являются в том числе концентрированной энергией), квартира Алексея Родимцева «Ливерпульца» на Суворовском – один из самых настоящих «салонов» того времени, квартира Севы Гаккеля на улице Восстания (Сева живет там и сейчас), коммуналка Бориса Гребенщикова на Большой Конюшенной, коммуналка Майка на Волоколамском и коммуналка Коли Васина на Пушкинской (Коля держался дольше всех и сидел в полных, как тогда говорили, ебенях в глуши странного, на десять процентов городского, на девяносто сельского района под названием «Ржевка», но потом не выдержал, и сила светского общения перетащила его в центр, на Пушкинскую).

Присутствие в любом из этих салонов делало свежего человека причастным к судьбоносным решениям, каждый, кто пил портвейн в коммуналке Васина или в квартире Севы, так или иначе прикоснулся к истории отечественной культуры – пусть сам он ни хрена и не сделал, пусть он даже ни одной запятой не нарисовал на листе бумаги и ни разу не пукнул вблизи микрофона – ни на сцене, ни в студии.

Каждое из этих знаковых мест имело свою степень фэйс-контроля.

В «Сайгоне» она была равна нулю, туда мог попасть любой желающий. Но контингент посетителей этого кафе для свежего советского человека был внешне настолько страшен, что случайных людей там было мало – разве наивный приезжий забредал, крутил головой, давясь, съедал свою сосиску и, не оглядываясь, ретировался, стараясь не анализировать увиденное, считая это галлюцинацией или страшным сном.

Просто не могло быть в культурной столице СССР, в городе-колыбели трех революций того, что происходило в «Сайгоне». Не ходят по улицам колыбели Гребенщиковы в дубленках и женских высоких сапогах, не может там быть заросших волосами хиппи в рваных джинсах, исключено присутствие бородатых, грязных и неопрятных писателей, говорящих между собой вроде бы по-русски, но так, что свежему человеку ни слова не понятно. Писатель не может быть таким. Писатель – все это знают – либо пишет повесть в Комарове, либо дает интервью прилично подстриженной журналистке из «Ленинградской Правды» о только что написанном и вышедшем в свет миллионным тиражом романе. На худой конец, писатель должен сидеть в ресторане Дома Литераторов, пить коньяк маленькими рюмочками, есть идеологически выдержанный суп и слушать советы Даниила Гранина. Одеваться писатель должен в приличный, дорогой и бесформенный серый костюм – впрочем, как и художник.

«Сайгон» же был забит совершенно неприличными писателями, отвратительными художниками, тошнотворными музыкантами, которые в большинстве своем вообще не знали нот, и просто тунеядцами всех мастей, прожигающими наше советское рабочее время, тем самым снижая общий процент производительности труда. За одно только это всех их нужно было немедленно поставить к стенке и если не расстрелять, то хотя бы как следует отпиздить.

Но тем не менее в «Сайгон» мог попасть любой желающий, и некоторые из случайных посетителей, наименее идеологически закаленные, оставались там, становясь завсегдатаями. Постепенно они начинали читать запрещенные книги, рисовать вредные картины и писать отвратительные песни.

К Коле Васину в гости тоже мог попасть любой случайный прохожий – при условии, что этот прохожий любил и знал музыку группы «Битлз». Был странный период, когда к Коле повадились ходить какие-то десятиклассники, организовавшие что-то вроде клуба поклонников «Битлз». Они приносили Коле водку, а Коля ставил им пластинки Джона Леннона, слушал да нахваливал. Вообще, у Коли бывало довольно скучно, все постоянно ели Колин борщ, который тот варил каждый день, пили водку и слушали «Битлз». Но Майк любил бывать у Коли, и Васин до самого конца оставался одним из самых преданных его друзей.

Попасть в дом Ливерпульца было сложно – нужна была рекомендация от кого-то из группы «Аквариум»: комната на Суворовском некоторое время являлась чем-то вроде второй (первая была дома у Севы Гаккеля) штаб-квартиры лучшей группы Ленинграда, которая тогда ходила в звании худшей рок-группы страны.

Суворовский был продолжением, второй главой коммуны на Гончарной – предыдущего жилища Ливерпульца, но если на Гончарной был полный разгул и свобода, то на Суворовском хозяин как-то остепенился, и его дом (комната) погрузился в атмосферу несколько камерную, эстетскую и уже совершенно андеграундную. Среди гостей Ливерпульца были его старые друзья – фарцовщики-спекулянты, их было меньшинство, и через некоторое время они совершенно исчезли, постоянными же посетителями стала аквариумная и околоаквариумная публика, в том числе Майк и музыканты группы «Кино», которых аквариумцы представили хозяину, и он их полюбил.

Салон-комната БГ был самым закрытым и самым чинным, хотя и там происходили бесчинства в духе Серебряного века.

У Бориса бывали только близкие ему люди и деловые знакомые – он всегда внимательно вел свои дела, в отличие от Майка и, в общем, всех остальных ребят Ленинграда, пытавшихся играть на музыкальных инструментах и считавших себя рок-музыкантами. Все были полными разгильдяями и знать не хотели ни про какие дела. Между тем создание и поддержание рок-группы требует обдуманной работы с экономической, политической (это из области концепции предприятия) и стратегической (реклама на любом доступном уровне) составляющими.

Майка бросало из стороны в сторону – иногда он вдруг становился важным и искусственно-деловитым, настолько, что даже Гребенщиков на его фоне казался совершенным бездельником, иногда же он все пускал на самотек. «Сидя на Белой Полосе», песня, написанная уже в восьмидесятых, лучше всего отражает любимое состояние Майка – состояние, в котором он чувствовал себя увереннее всего и абсолютно на своем месте. «А мне нравится здесь, посредине дороги, сидя на белой полосе».

Майк открыл свой дом для друзей, число которых множилось. Были ли они друзьями Майка – это отдельный вопрос, на который есть отдельный ответ: «Нет, не были». Девяносто девять процентов ходивших в его коммуналку были просто приятными собутыльниками. Первые лет десять Майк жестко фильтровал гостей: пускал только тех, кто говорил с ним более или менее на одном языке – то есть тех, кто в принципе владел русским языком, а таких, как выяснилось, в городе Ленинграде проживало (и проживает) не слишком много.

В доме Майка нельзя было встретить человека, путающего слова «надеть» и «одеть» – сейчас неграмотный парень даже к телевизору за справкой не обратится по этому вопросу – люди, говорящие с экрана, тоже путают эти слова и употребляют их как Бог на душу положит.

В его доме вы никогда не услышали бы слово «блин», произнесенное как замена слову «блядь». Майк не имел вкуса в одежде, но вкус к слову и чутье на пошлость в разговоре у него были замечательные.

Майк откровенно, всей душой ненавидел гопников. Он единственный, кто написал и записал об этом песню – далеко не самую лучшую, даже не среднюю. Но – от души. А это всегда слышно – когда песня написана и исполняется от души. Поэтому на концертах «Гопникам» подпевали и аплодировали особенно сильно. Причем гопники, сидевшие в зале, тоже подпевали, думая, что это спето совсем не про них.

Если рассматривать коммуналку Майка как салон, то он был самым демократичным из всех вышеперечисленных – за исключением Сайгона. Люди у Майка бывали разные, объединяло их только умение правильно говорить и любовь к рок-музыке – точнее, той ее части, которую любил и в которой неплохо разбирался хозяин помещения.

Еще он любил город – старые дома, узкие улицы, любил историю, которая записана в камнях Лиговки, Песков, «Золотого треугольника», Невского, Литейного, Владимирского. Это были его места, точнее, это было его МЕСТО.

В Купчино, на Гражданке, в Веселом Поселке, в Красном Селе и Сосновой Поляне тоже ведь кипят страсти. Люди, как спето в одной советской песне, встречаются, люди влюбляются, женятся… Но когда гуляешь по этим районам, когда ходишь по их одинаковым улицам, то кажется, что здесь не происходит вообще ничего. Жизнь остановилась. Люди одеты одинаково, улицы похожи, как в фильме Рязанова про Третью Улицу Строителей, глазу не на чем остановиться.

В центре все другое. Город – он здесь. За Обводным каналом начинается пригород – пусть он и считается самым респектабельным сточки зрения цен на недвижимость и застроен добротными «сталинками». Здесь уже нет истории, здесь чистый бизнес. При всем своем внешнем пафосе «сталинки» – та же типовая застройка. Имперские казармы для имущих. Они функциональны от начала до конца. Начиная от подавляющих воображение могучих фасадов, заканчивая обволакивающими, убаюкивающими сознание толстенными стенами. В толстых стенах нет ничего плохого, напротив – это очень даже хорошо, когда стены толстые, но это не история. Это, повторяюсь, казарма. Очень чистая, очень теплая и очень светлая, но – казарма. Северные и южные районы города, застроенные сталинскими домами в одно и то же время, похожи так же, как похож Веселый Поселок на Сосновую Поляну, а Купчино – на район Богатырского проспекта.

Центр – весь разный. На одной улице не встретишь двух одинаковых домов. И нет ни одного ресторана, похожего на другой ресторан. И парикмахерские все разные. Ширина тротуаров, длина улиц, высота домов, цвет крыш, витрины магазинов, бессчетное количество памятников, мосты, шпили, церкви и институты – все разное и все очень красивое.

И люди в центре отличаются от людей окраин. Люди в центре лучше одеты. По разным причинам, но результат один – лучше. Интереснее, ярче и разнообразней. Даже во времена СССР, когда найти одежду, отличающуюся от одежды соседа, было проблематично, в центре все равно люди выглядели веселей.

Ну и конечно – все рядом. Рок-клуб, «Сайгон», все приличные театры, кино, кафе, магазины – очевидные вещи, все места встреч, все эти, в конце концов, салоны – Васин, БГ, Ливер.

В центре жизнь идет быстрее. Картинка перед глазами все время меняется, жизнь здесь не просто течет – ее здесь видно глазами, и это интересно. Это дает пищу для размышлений. И то сказать – на одних книгах далеко не уедешь.

Лучший певец городской жизни, Майк не мог жить на окраине. Что бы он тогда написал, живи он в Купчино? Там жила группа «Автоматические Удовлетворители» – отцы панк-рока в России. Хрущовки и брежневки могут спровоцировать творческого человека только на панк-рок. Группа «Кино» тоже жила на задворках Московского района, но свободное время проводила в гостях у Майка – поэтому с чистого панк-рока быстро переключилась на неоромантику – результат влияния налицо.

Музыка

Группы «Аквариум», «Зоопарк», «Кино» и «Странные игры» – четыре ленинградские группы, очень сильно отличавшиеся от всех остальных групп – и не только групп города Ленинграда. В Москве на тот момент времени им тоже не было равных. Правда, в эту обойму можно поставить московский «Нюанс», но эта компания была в ту пору совершенно неизвестной – играли они, правда, исключительно хорошо и правильно.

Эта четверка отличалась от всех остальных тем, что не играла ничего похожего на «русский рок» в общепринятом понимании. Поэтому и аудитория их была в первые годы чрезвычайно мала.

Спустя некоторое время она стала расти как на дрожжах. Потом появились – и появляются по сю пору – группы, идущие в том же направлении. Отличие этих четырех групп от коллег той поры и подавляющего большинства современных групп состоит в том, что все они ориентировались только и исключительно на то, что у нас называется «западным роком», причем все четыре работали в разных направлениях, разных стилях этого самого «западного рока».

Ребята, взявшие за основу блатную дворовую песню и смешавшие ее с самыми раскрученными образцами советского эстрадного шлягера, принялись неумело взбалтывать эту смесь с помощью плохих электрических гитар и очень плохих барабанов, называя это «русским роком». Хотя в годы начала времен этого понятия – «русский рок» – не было вообще. Термин пришел в тот момент, когда стало ясно, что музыка, получившаяся при смешении «Вдоль по тундре» и «Увезу тебя я в тундру», не похожа ни на Beatles, ни на Led Zeppelin, и надо было как-то выкручиваться из неловкой ситуации. Вроде все, практически, заявляли себя равными своим кумирам из Америки и Англии, но – что-то не то. Или – «что-то не так»… «В игре наверняка что-то не так», – как спел ненавидимый рокерами всех мастей БГ.

Что-то было явно не так. Тогда и появился термин «русский рок». Сначала, я напомню, ничего похожего не было. Все играли – пытались, во всяком случае, играть – просто «рок». Все недостатки списывались на плохую аппаратуру.

Легионы музыкантов практически уничтожили себя как творцов в борьбе за качество колонок, звукоснимателей, гитар, усилителей и проводов.

Это безумие продолжается до сих пор – музыкальные магазины забиты покупателями гитар, обработок, процессоров, кабинетов, и меня всегда охватывает грусть, когда я вижу еще одного «пильщика», сидящего на стульчике в магазине и «поливающего» на гитаре скоростные «металические» пассажи. Парень купит гитару за три штуки баксов и лет десять будет играть никому не нужную музыку, тратить время, деньги, нервы на полную хрень… «Никто не услы-ы-ы-шит», – как поет В. Шахрин из группы «Чайф».

В рок-музыке совершенно неважно, кто и как играет на инструменте, да и сам инструмент – какой он фирмы, где произведен – это все не то, это вторично, это уже из области чистого эгоизма.

Хорошую гитару иметь приятно, но на этом прелести хорошей гитары заканчиваются. Хороший дорогой инструмент логично иметь только в двух случаях – либо ты профессиональный поп-артист, играющий в больших залах и аккомпанирующий поп-певицам в хорошей студии, либо у тебя просто есть деньги и тебе приятно иметь в доме красивую вещь. И играть иногда для себя, записывать пластинки, слушать их на корпоративах, дарить друзьям.

Но начинать «группу» с покупки дорогой аппаратуры и постоянно ее совершенствовать, считая при этом себя творцом, рокером и вообще несущим свет знания и истину, которую другие почему-то не видят, – полное безумие. В том смысле, что никакой группы «Несущей истину рррока» не получится. Получится обычная бессмысленная дребедень.

Первое, с чего нужно начинать, – это песни. Напишешь хорошую песню, помогая себе на самой замызганной гитаре, – и станешь и рокером, и шмокером, и несущим свет, и все такое.

Только песен последние десятилетия что-то не слышно, одно только соревнование – кто быстрее играет, кто громче кричит, у кого круче инструмент. А песен нет. Соответственно, нет и групп, нет имен, нет звезд.

Кто может сравниться с Майком, Цоем, БГ? Ау. Где вы? Нет вас.

Вот и появился этот «русский рок». Поняв, что русские группы не дотягивают – почему-то! – до тех, на кого они ориентировались, они обозначили «движение», сформировали «направление» – «русский рок». Что это такое – объяснить легко. Это вариант КСП, усиленный… см. выше.

Появилась установка: «В русском роке главное – текст».

Ну, хорошо. Пусть так. Пусть текст. Имеет право. Любой автор в своем творчестве имеет право на все, что угодно. Пусть главным будет текст. А неглавное? Подразумевается ведь, что есть еще какое-то «неглавное», если главное – текст. Получается, что неглавное – музыка. Хорошо. Только в любом случае это уже не «русский рок», просто потому что это не «рок». «Рок» – это сокращение от «рок-музыка». В английском языке из идущих подряд двух существительных первое играет роль прилагательного. То есть «рок-музыка» – это «музыка в стиле рок», «роковая музыка». То есть музыка все-таки, в первую очередь. Главная то есть. В русском роке – все наоборот.

В «русском роке» на первый план вышли слова – исключительно от музыкальной беспомощности, больше не от чего. И то подумать: с чего это вдруг сотни молодых людей вдруг оказались поэтами, желающими донести свои стихи до народных масс – парни, которые и стихов-то никогда не читали, за исключением Есенина, да и то по наводке Шевчука. Малограмотные подростки, которые не могут связать двух слов в школьном сочинении, пишущие с ошибками, вдруг стали сочинять рифмованные (да как!) тексты (некоторые называли их «текста») и выдавать за стихи.

Хотя и тут была отмаза: стоило прижать авторов безграмотностью их рифмованной чуши, они сразу отнекивались – это, де, не стихи, это текста. Типа, в текстах так можно. Чем текста принципиально отличаются от говенных стихов, никто объяснить не мог и по сю пору не может.

Никто не в состоянии объяснить беднягам, работающим в жанре «русский рок», что песня – это не стихи, пропетые (в их случае – проговоренные) под музыку. И что это не музыка, подложенная под стихи. Это отдельный жанр, синтез слова и звука. В песне нет стихов. Слова песни – это продолжение музыки, а музыка – неотъемлемая часть фразы, произнесенной певцом. «Чтобы сочинять стихи, мне нужна гитара», – сказал БГ. Правильно сказал, если иметь в виду написание слов для своих песен. Писать отдельно музыку и отдельно стихи удавалось немногим. Берни Тапин и Элтон Джон, Элвис Костелло, Боб Дилан – это гении, это исключения из правил. Писали раздельно и Джаггер с Ричардсом, но количество чуши, ими созданной, вполне может компенсировать все настоящие шедевры The Rolling Stones, однако их работоспособность нейтрализует творческие провалы, поэтому они по праву могут называться лучшей рок-группой мира.

Пока парни не забросят создание своих текстов и не начнут писать песни, у них нет шансов. В самом идеальном раскладе их ждет довольно нелепая судьба поп-ансамблей вроде «Арии», играющих какую-то пародию на музыку сорокалетней давности, о которой все в мире уже давным-давно забыли.

Борис совершенно точно знал, что «не так». Поскольку очень хорошо умел – и умеет – играть на гитаре. Половина из тех, кто читает сейчас эти строки, вскочит, захлопнет книжку, сожжет ее, развеет пепел по ветру, а если он читает в замкнутом пространстве без окон – то съест. Другая половина – из тех, кто никогда не брал гитару в руки, – просто ничего не поймет.

Гребенщиков, Цой, Сологуб и Майк – лучшие гитаристы Ленинграда восьмидесятых. Ну, если не говорить о так называемой классической музыке, цыганском романсе и джазе. В рамках рок-музыки лучших в Ленинграде не было. Да и сейчас не особо есть. Я знаю одного. Это Федя Лавров по кличке Бегемот, на концерты которого ходят пятьдесят человек, а место которого – не в клубе «Орлан-дина», а на стадионе Уэмбли. Но Федя Бегемот слишком хорош для того, чтобы стать популярным в стаде «русского рока», в России. И непонятен тем, кто является потребителем «рр» и привык к самой уродливой форме этого самого «рр». Поэтому Федя никогда не станет популярным.

Лучшие группы Ленинграда – эта самая четверка – все как одна сразу начали играть и писать песни так же, как писали и играли их в ту пору англо-американские группы. Они никогда не ориентировались на отечественную эстраду, и в головах этих композиторов не было никакой путаницы.

Ничего похожего на советскую песню во всех ее проявлениях ни у «Зоопарка», ни у «Аквариума», ни у «Кино», ни у «Странных Игр» не было и в помине.

Боб Дилан, Grateful Dead, Марк Болан, Дэвид Боуи, The Beatles, The Rolling Stones, Лу Рид и еще сотня артистов – их музыка и их образы легли в основу творчества лучших русских групп семидесятых-восьмидесятых. «Странные Игры» и «Кино» больше ориентировались на музыку новых романтиков и новой волны, «Аквариум» и «Зоопарк» смотрели в сторону Боба Дилана и Лу Рида. Ни одна из четырех групп не занималась прямым копированием, но музыка, которую они создавали, была абсолютно «в струе», это была настоящая рок-музыка, она изначально была мирового уровня – вне зависимости от техники игры и уровня владения инструментами.

Техника игры – дело вообще десятое. Музыканты поняли суть, структуру рок-музыки, способ написания песен – он очень сильно отличался от методов сочинения привычных дворовых песен, которые с той или иной степенью громкости чесали все группы подряд и в большинстве своем продолжают чесать по сю пору.

Только в конце девяностых в России стали появляться группы, играющие музыку, сочиняющие ее, – до этого, помимо приведенных исключений, были все сплошь дворовые песни, КСП, усиленное киловаттной аппаратурой и разукрашенное барабанным метром.

Ни БГ, ни Майка, ни Цоя, ни братьев Сологубов так называемая «широкая аудитория» изначально не принимала. Даже чуткий на музыку Макаревич после первого прослушивания не принял Майка, сказав, что это просто дешевая самодеятельность.

Правда, с формальной точки зрения и Beatles, и Stones, и Дилан, и Рид, и подавляющее большинство музыкантов, сформировавших то, что называется теперь «рок-музыкой» или просто современной популярной музыкой, – все сплошь самодеятельность.

Ранние песни Майка – это продолжение того, что делал Роберт Циммерман, или Боб Дилан, – так привычнее. Собственно, БГ сказал недавно, что Дилан есть в каждой его песне, но влияние его не так явно, как у «раннего Майка», оно размыто и завуалировано сотней приемов, заимствованных Борисом из самых разных стилей, самых разных музык всех народов мира и всех, соответственно, времен. «Я возьму свое там, где я увижу свое», – спел БГ, по обыкновению, объясняя, чем же он занимается и как он живет.

Это не признание в плагиате. Это просто расстановка точек над «Ь>. Рок-музыка – новое эсперанто. Ценность ее в том, что она понятна людям, проживающим в любой точке мира и говорящим на разных языках. Она впитала в себя все мировые культуры, каждый слушатель, где бы он ни родился, слышит в ней знакомые приемы и попадает в резонанс с песнями Beatles, Stones и, собственно, Дилана – даже не понимая языка, на котором рассказывает свои длиннющие истории этот величайший рассказчик XX века.

Таким рассказчиком, певцом города и стал в России Майк.

БГ тоже повествовал, но охват его песен был куда шире – он пел обо всем. Майк – только о городе. Все его песни – об этом.

Майк – певец клубов, проспектов, гастрономов, коммунальных квартир и дипломатических апартаментов, железных дорог, самолетов, трамваев, пивных ларьков, богемной тусовки, мансард, газовых котельных, лимузинов и опасного секса.

Одну из самых сильных песен Майка – «Сладкую N» – критики назвали «Энциклопедией русской жизни». Здесь, на мой взгляд, есть ошибка. Это энциклопедия, в первую очередь, городской жизни. Это может быть жизнь Нью-Йорка, Лондона, Пекина или Рио-де-Жанейро – эта песня понятна и близка любому мегаполису. Но не провинции. Хотя в провинции Майка любили больше всего, и он мог бы всю жизнь ездить по стране и быть неизменно востребованным.

«Сладкая N» – это прямое продолжение «Sweet Jane» Лу Рида. Есть еще один вариант этой песни – «Герои» Бориса Гребенщикова. Все эти песни похожи как сестры, но все они разные и все они – самостоятельные произведения. Бывает же.

Майк очень хорошо знал музыку. Что он любил? Больше всего – Марка Болана, Леннона, Дилана, Лу Рида, The Rolling Stones, The Beatles. Терпеть не мог хард-рок, как музыку гопников, причем не искреннюю, а попсу, музыкальный стиль, сознательно спроектированный с расчетом на определенную целевую аудиторию – подростков с рабочих окраин.

Он ничего не имел против, собственно, подростков – они ведь все разные. Но хард-рок, сознательно примитивная, тупая, бессмысленная музыка, рассчитанная на человека с самым минимальным образованием – как формальным, так и «самостоятельным»: жизненным опытом, умением расставлять оценки, ценить красоту, задумываться о смысле всего, и жизни в том числе… Хард-рок он ненавидел.

В те годы все были максималистами. Сейчас – хоть хард-рок, хоть перехардрок – это всего лишь музыка для группы артистов, больше ничего делать не умеющих, это всего лишь способ заработать деньги. И пусть себе. Я готов даже допустить, что среди музыкантов, играющих этот кошмар, есть вполне воспитанные и даже умные люди. Но в этом случае – они прожженные циники вроде отечественных поп-артистов, дома слушающих Моцарта и читающих Пушкина, а на сцене выдающих олигофренические произведения, рассчитанные на реальных дебилов.