Текст книги "Врачебная тайна"

Автор книги: Алексей Макеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Конечно, нельзя исключить, что просто не имели возможности… – оговорился мой друг. – За рулем были постоянно…

– Даже ночью? – Теперь уж я решил оппонировать. – Не-ет… Хорошо. Следующее звено цепочки – Почтальонки. Судя по тому, что о них известно, девицы тоже трезвенницами не являлись. Обязаны были хлопнуть по рюмашке раньше, чем пустить на продажу, – по маленькой! Поднять тостик за свой коммерческий успех! Должны были раньше Шляхова претерпеть! Получается, что сначала отравился конечный потребитель, потом – посредник и, наконец, сам торговец. Все наоборот!

– Если только, все же, не стечение обстоятельств. – Серега добросовестно вел прения. – Водилы были все время за рулем, или еще чего, девушки занимались другими делами, водка грелась, и все вышло так, как вышло, – в обратной последовательности.

– Ладно, даже если допустить, что было именно так, за что убили Рому? В том, что он не сам, я теперь уверен. Капитан не только не успел объясниться с Люцией, они вообще не виделись! Не было никакого душевного срыва, отчаяния, спровоцированного красавицей! Она мне сама сказала. Или, если точно, – я из нее вытянул.

– А как же дневник? Помнишь, полкан орал?

– Да что дневник! Кто не вел дневников от скуки? Не надо переоценивать значение дневника, я считаю. Мы его даже не читали! А вот что знаем точно – Рома пытался поговорить с Почтальонками, но не застал их. Возможно, они уже были того. Водитель «уазика» сдуру брякнул про свое знакомство с девочками, и капитан Горящев вытряс из него, кто еще к ним ездил, кого водила туда возил. После этого Рому больше никто живым не видел. Думаю, за рулем был в тот день один из этих водителей. – Я опять кивнул себе за спину. – Второго убрали за компанию, полагая, что тоже много знает. Получается, что? Водители – не начало этой цепочки, а только ее еще одно звено. Вероятно, партия бодяги была перевезена одним из шоферов в шинок. Потом стало известно, что сержант в нашей учебке двинул кони. Девушек, особо не заморачиваясь, поскорее напоили тем же самым, затем убрали и водителя, и его сменщика – на всякий случай. Общались ведь, скорее всего… Теперь, кто мог толкнуть бодягу? Мне думается, местная мафия. Есть сведения, что они приторговывают, чем придется. Узнав слишком поздно, что пустили на продажу яд, пошли убирать свидетелей – соучастников!

– Один вопрос, – вставил Серега. – А местные мафики, они сами что, непьющие?

– Вот, черт! Ты прав, Серега! Тот же затык! Они вовсе не трезвенники! Уж эти точно попробовали бы первыми, насколько я о них наслышан… Если только?..

– Что?

– Если только отрава не запущена специально.

– Они что, маньяки, что ли? Маньяками вроде бы поодиночке становятся, не коллективно… Или фашисты-диверсанты?

– Да, специально поставить отраву в шинок, – все равно, что колодец отравить. Неизвестно, кто из него пить будет…

– А кто еще ехал в машине с Ромой тогда, кроме Сани Курносова? – спросил вдруг Перепелкин.

– Серега, ты гений! Кто-то же сдал Рому и водителя заинтересованному лицу! Предупредил убийцу о том, что появился опасный свидетель!

Курносов, выведенный мной подышать воздухом перед отбоем, сразу вспомнил: Авинзон тогда ехал еще в машине. Вот оно что! Местный каптерщик, которого мафия держит в страхе, которым понукает… А он еще и стучит! Он и предостерег, стало быть, смышленый мальчик с живыми глазами, того, кто ездил к Почтальонкам.

Конечно, говорить с Авинзоном бесполезно, решили мы. Он мафиков не выдаст, поскольку и сам повязан. А вот с нами – со мной и с Серегой – запросто может приключиться какая-нибудь неприятность после попытки расколоть каптерщика. Например, подсыплют крысиного яда в сгущенное молоко. Уж яд-то на складе точно найдется. Как без него в хозяйстве?

Возник вопрос: что же нам делать со своими догадками? Доказательств никаких нет, собрать их – не в наших силах. Нет свободного выхода за пределы части, нет возможности расспрашивать людей. Нет фотографий, которые можно было бы предъявить, скажем, соседям Почтальонок… Впрочем, при чем тут фотографии? Зачем фотографии? Я-то на что?!

Конечно, рисовать я бы начал с портрета Люции. Но не по необходимости, а по вдохновению. Может, попросить ее попозировать? Ха-ха-ха! Размечтался!..

К сожалению, девушка не появлялась – такой график. Говорили, она готовится поступать в мединститут. Мы с Серегой работали в эти дни почти по специальности – своей, армейской. Тянули провод – полевку от главного корпуса до местного клуба. Клуб этот, я помнил, являлся головной болью нашего художника. Клуб требовал оформления, но у Рафаэля, как его обозвал староста, кисти были коротки. Его, конечно, пугал масштаб. Я мысленно посмеивался. Для меня подобная работа была бы просто халтуркой. Одно лето я рисовал афиши для кинотеатра. Должен признаться, отец поспособствовал… Я предложил бы свою бескорыстную помощь бедолаге Рафаэлю, да больно самолюбив и заносчив он был. Как-то признался ему: «Мы с товарищем в школе тоже увлекались рисованием. Только друг любил изображать животных: лошадей, дельфинов, тигров, а я человечков – пиратов, индейцев, рыцарей…» – «Человечков любой дурак сможет, – процедил сквозь зубы художник. – Ты человека попробуй!» – «Человека еще поискать надо», – ответил я.

Не зная, как приступить к делу, художник колотил понты перед начальством. Затребовал скульптуру Ленина из главного корпуса. За ней послали нас с Серегой. Несли осторожно: дело серьезное! Гипсовый Ленин был хоть и пустой внутри, а тяжелый, не дай бог разбить!

На крыльце главного корпуса мы вдруг столкнулись с… Рубликовым, сопровождающим очередную партию «тошнотиков»! Отступать было поздно. Белозубая улыбка сержанта при виде нас показалась мне плотоядной.

– О! Смелков! Перепелкин! Вы не подзадержались тут? Пора домой, военные, в учебку! Экзамены не за горами. Морзянку вы сечете, так что не хрена отлынивать. Даю два дня на выздоровление! Ясно?

– Так точно, товарищ сержант, – ответил я, не выпуская из рук вождя. А отойдя на безопасное расстояние, сказал сквозь зубы:

– Накось, выкуси!

Оставив Ленина в клубе, задались извечным вопросом: что делать?

– Надо что-то придумать, Серега, иначе нас с тобой отсюда… – Я поднял повыше дымящуюся сигарету, показал Сереге. – Выкурят!.. Помнишь, говорили, что по результатам экзаменов сформируют так называемый сержантский взвод, чтобы отправить в Москву на учения? Мы с тобой, насколько я понимаю, без ложной скромности, действительно морзянку сечем. В покое не оставят. Ты хочешь в Москву? Я – нет. У меня нет наполеоновских амбиций. Тем более, помним, Бонапарт плохо кончил…

Серега со мной согласился – в Москве, будучи в неволе, делать нечего.

– Вот-вот, – добавил я. – Пугачева в клетке возили, вряд ли ему понравилась такая экскурсия… Поэтому хочу спросить тебя как художник художника. Ты наверняка читал классику, знаешь, о чем.

– Умею ли я рисовать? – догадался мой начитанный друг.

– Именно. По глазам вижу – лучше, чем Киса. Не наш – Воробьянинов. Я тоже – немножко. Не подвинуть ли нам местного живописца? В соратники он нас брать явно не захочет.

– Эх, сестру бы мою сюда, – помечтал Серега. – Она у меня настоящая художница! На Свердловке тусуется.

Я всмотрелся в лицо Сереги, и вдруг осенило:

– Маша Перепелкина? В красном берете ходит? Ха-ха! Как тесен мир!!! – Я хлопнул себя по ляжке, приходя в восторг.

– Постой, постой… – Серега наморщил лоб… – Твоя фамилия Смелков! Ты – Лицемер?!!

Я поднялся и поклонился Перепелкину:

– К вашим услугам.

– Ха! Я должен был догадаться, когда ты карикатуру на Шляхова нарисовал, царствие ему небесное! А Машка писала, ты пропал. После собственной выставки вдруг куда-то делся…

– Ну почему же пропал? Вот он я!

– Зашибись! – Серега смотрел на меня влюбленными глазами. – Теперь я не сомневаюсь, что клуб мы оформим, как нечего делать! – изрек он.

– Аминь! Пойду сдаваться Гоменскому, – подытожил я. – Кстати, будешь писать сестре, скажи, что выставку мне организовал вовсе не папа, как они все думают, а институтский комсомолец. Мы с ним собутыльники.

Постучав, я открыл дверь кабинета и увидел майора сидящим на корточках перед раскрытыми нижними дверцами шкафа. Недоумение во взгляде, обращенном на меня, кажется, относилось не ко мне, а к увиденному в шкафу. «Быть может, в отделении завелась крыса?» – вспомнил я наш лазарет в учебке. Даже представить не мог себе, насколько попал в точку!

– Товарищ майор, скульптуру в клуб доставили.

– Молодцы.

Видя, что не тороплюсь покидать кабинет, Гоменский догадался:

– Что-то спросить хочешь?

– Так точно. Разрешите на этом не останавливаться?.. Я имею в виду скульптуру. Мы можем и клуб оформить.

– Ты рисовать умеешь? – В голосе майора послышались нотки удивления и радости.

– Если позволите, готов доказать. – Я указал на лист бумаги и шариковую ручку. Карандаша не видел на столе. – Присядете, товарищ майор, на пятнадцать минут?

– Хм! Мой портрет нарисовать хочешь? – заинтересовался Гоменский, Ну, попробуй… – сказал он неуверенно и присел на кушетку. Видно, боялся испытать смущение и неловкость, увидев на портрете смешную рожицу, мало похожую на него. Однако же я был уверен в себе. Это там, в учебке, у кого-то «баа-ки-те-кут». У меня ничего не течет. Поэтому я – во второй палате, а не в первой!..

– Вот это да! – поразился начальник отделения, принимая мой рисунок. – Да ты художник настоящий! Чего же раньше молчал?

– Надеялся, обойдется… – вырвалось у меня. Тут же поправился:

– Но сейчас вижу, наш художник не тянет. Объем велик. Мне тоже понадобится помощник. Вы понимаете, я о Перепелкине говорю. Мы с ним сработались. К тому же он рисовать тоже умеет. Что несложно, возьмет на себя…

В тот же день Рафаэль был освобожден от клуба и отправлен в главный корпус – выпускать очередной стенд. Я опасался, ему понадобится стоматолог – так скрежетал зубами, уходя.

– Ты что же, художника подсидел? – спросил меня староста Латусь, сощурив хитро глазки. Я услышал в его словах нотку одобрения. Староста быстро скумекал, что я в начале «карьеры» и теперь со мной лучше подружиться. Вот жук! Недаром выбился в старосты.

– Это не я его, это он сам не усидел. Клуб ему не по зубам. Ленина уже неделю рисует, никак не нарисует! А еще комсомолец…

– А ты, значит, нарисуешь?

Я не стал объяснять, что любой советский художник Владимира Ильича рисует вслепую. Мой отец, например, за минуту. А потом, если надо, несколькими штрихами увеличив отдельные детали, превращает в портрет Дзержинского, при условии, что посторонних зрителей нет. Когда я впервые увидел репродукцию с картины Сальвадора Дали, где над клавишами рояля светится многократно повторенный портрет Ильича, первой мыслью было – быть может, тоже наш, Дали-то? Воспитанник советской школы? Позже узнал, что у него жена была русская. В общем, почти угадал. Это примерно то же самое.

Мы с Серегой с усердием взялись за дело. Требовалось показать работу до тех пор, пока не явился Рубликов, и мы это сделали. Не только Ленин, вся стена была закончена – и знамя, и лозунг, все чики-пуки, как выразился бы старшина Атаманов!

Рубликов, которого обломали с выдачей нас, отозвал меня в сторону и пригрозил весело:

– Ну, пройдохи, устрою вам веселую жизнь, когда вернетесь. Будете морзянку по ночам долбить!

Когда он отчалил, я заметил Сереге:

– Долбить по ночам морзянку лучше, чем наряды тащить, где тебя самого задолбают. – Перепелкин выразил свое согласие.

Наконец солнце взошло! Нет, не небесное светило, – наше, местное. Вышла на работу Люция. От клуба увидел, как ее окружила мафия: Латусь что-то хохмил, судя по мимике, Десантура поджимал губы и делал масленые глаза, Бондарь, угадывалось, что-то гудел со своей приклеенной улыбочкой, тут же вертелся и Авинзон, словно один из гномов вокруг Белоснежки. И только Назар стоял немного в стороне и был мрачен, как отвергнутый любовник. А вдруг я угадал?..

Во время следующего перекура глазам предстала иная картина: люди с напряженными лицами возле морга. За кем-то из наших покойников приехали, догадались мы. Серегу привлекли на вынос гроба. Я из солидарности просился вместе с ним, хотел сказать даже, нам не впервой, но удержался. Мне велели остаться в клубе и заниматься своим делом.

Серега вернулся не скоро.

– В гараже был, – объяснил. – Со знакомым водилой, ну, тем, которому «уазик» в учебке помогал чинить, разговорились возле морга.

– Кого забирали?

– Шляхова. В том-то и дело… Знаешь, что я узнал? Оказывается, наш сержант, когда лежал в госпитале, в гараж частенько захаживал. И те водители, что отправились в мир иной немногим позже него, были его земляками.

– Хм! И что это нам дает? – задумался я. – Пока непонятно, но примем к сведению…

От части старой мебели из клуба было решено избавиться, мы с Серегой подняли ее на борт грузовика. Вполне приличную тумбочку Гоменский оформил на себя. Ее погрузили в «уазик», чтобы отвезти в служебную квартиру начальника отделения. Водила остался в машине, самое трудное доверили нам с Серегой. После гипсового Ленина нести тумбочку было уже не страшно.

Нас встретила на пороге девушка оригинальной наружности. На приплюснутом носике – папины веснушки. Голубенькая маечка с фирменным лейблом открывала загорелые литые плечи, которые очень захотелось погладить. Явно в зоопарке тигру не докладывают мяса, а нам – брома!.. Дочка Гоменского, подумалось мне, любит покушать и склонна к полноте. Какой-нибудь пустяк, легкая беременность, и она превратится в колобка. Однако шкодливый нрав сохранит при любых габаритах. Справится…

Юная мадам сразу принялась командовать:

– Сюда проходите. Вот здесь поставьте, пожалуйста.

Квартира у майора была двухкомнатная, тумбочка отправилась на половину дочки. Правильно, должен же папа что-то с работы принести!.. Где у них мама, я пока не понял.

– Лиза! Напои молодых людей чаем! – из другой комнаты крикнул майор.

– Вы будете чай? – стрельнула по нам озорными глазами распорядительница.

– А покрепче ничего нет? – спросил я. Девушка тут же заложила меня отцу:

– Папа, они спрашивают, нет ли чего покрепче?

– Покрепче я бы сам не отказался. Да где взять?

Я хотел было сказать, что в Мирной, например, для этого шинки имеются, но прикусил язык.

– Вино у нас только нарисованное, – вздохнула Лиза, указывая на натюрморт, висящий на стене, когда перебрались в кухню.

– Нарисовать мы и сами можем, – вздохнул я в ответ и отрекомендовался: – Мы с коллегой – художники.

– Правда? – Девушка округлила глаза, тут же исчезла из кухни, вернулась с листом бумаги и коробкой цветных карандашей. – Нарисуйте мне жирафа!

– Почему жирафа? – спросил я, принимая бумагу и карандаши.

– Он большой, ему видней. Я буду с ним советоваться.

«Наутилус помпилиус», – вспомнился Илья Муромец.

– Такой на одном листе не уберется, – втянулся в абсурдный разговор я. – А советоваться нужно с папой.

– Не хотите жирафа, нарисуйте философский камень.

– А камень для чего?

– Все его ищут, а у меня уже будет.

– Камень я могу из-за пазухи достать. Держу на всякий случай. Мы же в армии…

В кухню вошел Гоменский:

– Они такие прикольные! – сказала дочка папе про нас, словно видела перед собой двух клоунов. Майорской дочке все солдатики казались забавными. Я узнавал в ней самого себя – подростка в гостях у дядьки. Тогда мне все солдаты тоже казались славными парнями, готовыми по-доброму услужить.

– У вас чайник убегает! – указал майор на плиту и вышел.

– Чайник убегает! – подхватила дочка с другой интонацией.

– Это не страшно, – успокоил я, поворачивая ручку на плите. – Плохо, когда солдат срочной службы убегает…

Пока девушка расставляла чашки, выкладывала печенье, конфеты, а Серега разливал чай, карандаш у меня забегал по бумаге. Лиза Гоменская не спрашивала, что же я в итоге рисую – жирафа или философский камень, но с интересом поглядывала на меня. Что и требовалось.

Майор зашел ко мне за спину, глянул на рождающийся рисунок и с загадочной улыбкой – на дочку.

– Ну, кто там, кто? – не выдержала она и вскочила с места. Я дунул на листок и подал ей ее портрет.

– Ничего себе! Как здорово! Я думала, вы прикалываетесь насчет рисования…

– Еще как прикалываемся, – проговорил я, вспомнив подсиженного художника.

– Они, Лиза, молодцы, – похвалил нас Гоменский дочери. – Клуб оформляют просто профессионально.

– А вы кого можете нарисовать, сударь? – спросила Лиза Серегу.

– Я только рамки для картин делаю, – отвел скромный Серега себе место второго плана.

– Сергей за короткий срок изготовил десяток планшетов, обтянул их тканью, все получились одна к одной – в мастерской так не сделают! – воздал должное я товарищу.

– Правда? Но это ведь трудно – делать все одинаково. У меня даже бумажные цветы и хлопушки получаются всякий раз другие!

– Есть хитрость, – сказал Серега. – Надо выключить воображение, оно мешает. Семь раз отмерять не обязательно, достаточно одного, но – точно. Затем…

Серега с Лизой увлеклись разговором, я прихлебывал крепкий чай, в прихожей у Гоменского затренькал телефон. Поскольку служебная квартира офицера была небольшой, я слышал каждое слово.

– Илья Петрович, я не знаю, когда именно они пропали, твои препараты, – оправдывался перед кем-то Гоменский. – Все лежало в шкафу, в нижнем ящике. Я, признаюсь, уж забыл про твою посылку. Только вчера хватился – нету, сразу тебе позвонил. Чего он так долго не ехал, человек твой? Недели две прошло!.. Простудился?.. Грипп?.. Сейчас вроде бы не сезон для гриппа… Ну, извини, извини… Ты мне скажи, что за дефицитные лекарства там были, я сам все соберу, по новой, раз уж так вышло… Не соберу? Почему не смогу? Что же за препараты там были? Хорошо, давай не по телефону. Своего заместителя пришлешь? Да, пожалуйста! Встречу, помогу, чем сумею. Выведет моих архаровцев на чистую воду – еще спасибо скажу…

Гоменский положил трубку на аппарат, судя по звуку, я вновь переключился на Серегу:

– Так что, – подытожил его слова, обращаясь к дочке начальника отделения. – Тебе, Лиза, Сергей нарисует философский камень, если надо…

Майор появился в кухне с озабоченным видом:

– Ну как, почаевничали? Тогда, по коням! Спускайтесь в машину, я вас догоню.

– Как тебе Лиза? – спросил Серега.

– Что я? Главное, чтобы она своему папе нравилась, и у него не было б нужды вымещать недовольство своим чадом, заступая на службу, на подопечных.

– По-моему, девочка хочет казаться вундеркиндом, – высказал свое мнение Перепелкин. Вероятно, Наутилусу Помпилиусу удалось его зацепить.

Водителя «уазика», сальной улыбочкой похожего на нашего Бондаря, на свой манер взволновало то обстоятельство, что мы общались с дочерью начальника отделения, которую он, очевидно, уже встречал:

– Понравилась дочка Гоменского? Фигуристая телка? Присунул бы ей?

Я лишь молча посмотрел на него, а про себя подумал: наши офицеры смелостью превосходят цирковых дрессировщиков. Что там медведь на велосипеде? Тут за руль целого автомобиля посадили животное!

Возвращаясь в клуб, вновь заприметили Люцию. У нее, видно, выдалась свободная минутка, чтобы посидеть на скамейке. Вид девушка имела печальный. Она сделала движение рукой, мне показалось, – подносит к губам сигарету. Но нет, в отличие от моего московского видения в руке у медсестры оказалась шариковая ручка. Красавица подняла на нас задумчивые глаза. Я остановился, щелкнул невидимыми каблуками, по-офицерски коротко кивнул, после чего замер, глядя на нее. Означало – весь к ее услугам! А Серега кивнул и одними губами прошептал: «Здрасте». Девушка едва улыбнулась, кивнула в ответ.

Мы с Перепелкиным вернулись к работе, но, оказалось, ненадолго. В дверях зала вдруг возникла Люция. Сердце мое сжалось – она пришла к нам. Сама! Оказалось, даже не к нам, а ко мне.

– Здорово получается! – кивнула она на стену, безоговорочно спасшую меня и Перепелкина от Рубликова.

– Спасибо на добром слове, – ответил я за нас обоих.

– Олег, можно тебя на пару слов?

Я изо всех сил постарался скрыть волнение, – она назвала меня по имени!.. Мог бы сказать, что от Сереги секретов не имею, но это было бы неправдой. У меня были секреты и от Сереги. Пока были. Но вовсе не от того, что не доверяю. Просто говорить про все, не касающееся напрямую нашей совместной службы, было не обязательно. Еще успеется.

Мы вышли из клуба с Люцией.

– Я хотела спросить тебя про Романа, – сказала она. – Зачем ты сказал о том, что он думал сделать мне предложение?

– Немножко не так, – мягко поправил я ее. – Я узнал, что Рома предложения не делал. Мне это было важно.

– Важно для чего?

– Чтобы удостовериться – у него не было повода для суицида. Это было не самоубийство.

– Не самоубийство? А что же?!

Я усмехнулся:

– Помнишь старый анекдот? Мужик под окнами роддома кричит своей жене: «Кто у нас, мальчик?.. А кто?!!»

– Хочешь сказать, Романа убили?

– А тебе такая мысль в голову не приходила? – ответил я вопросом на вопрос, как это принято в том городе, где работает в психиатрической больнице моя тетя.

Люция, опустив голову, сказала:

– Следствие считает, что Роман покончил с собой. Меня допрашивали…

– Думаю, следователь своими вопросами подталкивал тебя укрепить его в такой версии? – спросил я Люцию. Все же я немало разговоров дядьки с отцом наслушался в свое время… Она согласилась:

– Пожалуй. Но если это не так, за что могли убить Романа?

Я пожал плечами:

– Из ревности, например.

– Кто? – Люция так наморщила нос, будто я сморозил глупость.

– Вам виднее, ваше королевское… Кого вы тут выдвинули в фавориты – мне, право, и спрашивать неудобно.

Люция посмотрела на меня долгим взглядом и ничего не сказала. Признаний от нее я и не ждал. Почувствовал на себе еще чей-то взгляд и увидел на крыльце отделения Назара. Люция тоже его увидела. Он двинулся к нам. Люция не стала дожидаться, пока Назар подойдет, сама пошла ему навстречу. Мне сказала: «Ладно, потом».

Я увидел, как Назар распахнул объятия, растянув губы в улыбке, Люция увернулась от шутовских нежностей, но к отделению они пошли вместе. На меня сантехник больше не взглянул, кто я ему тут? Не разделял, видно, мнения Латуся, что набираю вес, ассенизатор хренов! Конечно, несостоявшиеся объятия можно было назвать невинным флиртом. Но я помнил, как Назар смотрел на девушку в прошлый раз… Так, может, он фаворит и есть?

Впрочем, мне-то что?

Едва я вернулся в клуб, собрался при помощи работы бороться с внезапно подступившей ревностью, как явился Гоменский. Он еще раз похвалил готовую стену: «Молодцы, молодцы…» – и… тоже позвал меня на пару слов! Главное, не зазнаться, – подумал я.

– Слушай, Смелков, ты здорово рисуешь, прекрасные портреты нарисовал – мой и Лизкин. Как ты схватываешь движение, настроение… Талант!

– Спасибо, товарищ майор. – Я сделался пунцовый от смущения, аки девица на выданье.

– У Лизы скоро день рождения – совершеннолетие. Такой день! Ты не мог бы написать ее портрет – настоящий, красками?

Я внутренне улыбнулся. Это конгениально, как говорил известный герой.

– Мог бы, товарищ майор. Только дело это небыстрое. Потребуется несколько сеансов – даже не могу сказать заранее, сколько. Мне нужно побольше пообщаться с Лизой, присмотреться к ней получше… Вечерами не получится. Нужен свет – дневной.

– Как-нибудь мы это решим.

– Тогда я готов.

– Здорово, новый художник! – остановил меня Латусь по возвращении из клуба. – Присядь-ка.

Я опустился на почетное место Десантуры.

– Покури! – послал Латусь хозяина кровати. Если бы тот буквально выполнял каждый раз, что ему предлагают делать, протянул бы не дольше той лошади, что пала жертвой капли никотина.

– Ты что, решил Люсю клеить? – спросил Латусь сквозь зубы с таким видом, мол, ему-то можно сказать, свои люди. Однако я прекрасно помнил, что пижамы у нас разного цвета.

– Я, конечно, самонадеянный тип, но не настолько, – ответил ему.

– Смотри. Тут на нее имеют виды люди, которые шутить не любят.

– Плохо, – сделал вывод я.

– Что плохо? – не понял староста.

– Что шутить не любят. В таких делах это иногда помогает… Желаю этим людям удачи! – сказал я, вставая с кровати курильщика поневоле, складывая при этом пальцы правой руки в кармане пижамы в большую фигу.

Поутру в отделении появился странный доктор. Нет, вид у него был самый обычный – белый халат поверх формы, черные зачесанные назад волосы, короткие усы. Не усы – щетина. Из-за нее казалось, будто доктор постоянно чем-то раздражен. Взгляд был внимательный, глаза – черные. На щеке – шрам. Держался он не вполне уверенно. Очевидно, человек новый здесь. Доктор будто присматривался, то к одному, то к другому. Потихоньку стал и общаться. Проверяющий, что ли? Гоменский держался с ним предупредительно.

На работу далеко от отделения никого не послали, все трудились поблизости. Мы с Серегой отметили это со своего наблюдательного пункта – от клубного крыльца.

В какой-то момент Серега сказал:

– Смотри-ка, новый врач, кажется, к нам идет.

– Вряд ли он проверяющий, – сделал логическое предположение я. – Иначе бы нас всех по койкам уложили, градусники и клизмы поставили, чтобы лечение медом не казалось.

– Какого ж рожна ему надо?

– Я только про девочку Надю знаю, – поведал я Сереге. – Ей ничего не надо, кроме шоколада, было. А чего хочет этот ревизор с тайным предписанием, он, вероятно, сам сейчас скажет.

– Здорово, орлы! – молодцевато приветствовал нас таинственный доктор. Я с недоумением посмотрел на Перепелкина. Тот хмыкнул, кажется, понимал меня уже без слов. Я подумал про его фамилию.

– Здравия желаю! – через секунду гаркнули мы хором, не видя звания офицера.

– Художники, значит? – спросил он. – Пойдемте, покажете свои художества.

Мы в недоумении провели незнакомца в зал.

– Угу. – Он обхватил рукой подбородок. – Сильно!

Посмотрел на меня, перевел взгляд на Перепелкина, опять на меня:

– Недавно здесь? Меньше двух недель? Нравится тут? Лучше, чем в войсках?

– Мы из учебки, – едва смог вставить я.

– Лучше, чем в учебке?.. Да, лучше, лучше! – ответил «проверяющий» за нас сам. – Подольше в госпитале пробыть хотите? Да? А еще в отпуск, домой, съездить после экзаменов?

Я на всякий случай глянул дядьке за спину, не видать ли там голубого вертолета? Ведь перед нами был волшебник, судя по всему.

– Кто же не хочет? – притворился я Ваньком. На самом деле – не хотел. Хотел бы – вообще служить не пошел. «Откройте рты, снимите уборы! По городу чешут мальчики-мажоры».

– Я могу устроить, – пообещал «волшебник». – Честно. Мне надо, ребятки, чтобы вы помогли в одном деле.

Стало интересно. И в учебке, и в госпитале от нас хотели, чтоб помогали во многих делах, и бескорыстно. А тут в одном – и отпуск за это!

– Из кабинета Льва Викторовича Гоменского пропали лекарства. Дорогие, дефицитные. Они были приготовлены для одной клиники, понимаете? Кто-то их украл. Крыса какая-то, в натуре… кхе-кхе. – Доктор осекся, откашлялся. Да, фраза не пристала советскому врачу… Зато хорошо гармонировала со шрамом и усами-щетиной нашего доктора. – Из своих ведь кто-то взял, согласны? Из кабинета-то! В отделении! Из больных, которые залечились тут. Может, видели у кого-то такие пузырьки? – Он достал из кармана халата и показал нам стеклянный «фуфырик», на котором что-то написано было, по латыни вроде бы. Внутри – таблетки.

Я постарался, чтобы на моем лице ни один мускул не дрогнул, когда я увидел этот «фуфырик». Втянул голову в плечи и выпятил губы в знак того, что впервые вижу. Посмотрел на Серегу, мол, он не видел?

– Не-е-ет, – протянул Перепелкин.

– Ну, ладно. – Странный доктор спрятал пузырек в карман. – Из-за этих лекарств у вашего Льва Викторовича могут быть неприятности. Надо найти их без огласки. Что-то вспомните или заметите, дайте знать Гоменскому, он свяжется со мной… Помните, отпуск!

– Угу, – бодро кивнул я. – А что это за лекарство?

– Обезболивающее.

– А-а…

Когда доктор отчалил, я проверил, действительно ли он покинул клуб, и только потом дал волю эмоциям:

– Серега, ты врубаешься?!!

– Пока нет.

– А я, кажется, врубаюсь! Точно такие пузырьки мне дал Шляхов, как обменный фонд, чтобы отнес в шинок. Он объяснил: «Колеса». И сказал, что девочки в курсе. Значит, проделывал это не в первый раз. Я же не мог не полюбопытствовать, глянул дорогой, что в свертке. Признаюсь, не сильно задумался тогда. Мало ли что это за пилюли, которые стоят, как два пузыря? Есть такие, что в вино бросишь, и эффект потрясающий. В шинок же нес… Теперь я кое-что понял. «Колесами» называют любые таблетки, да, но еще – веселенькие, просекаешь? Ты слышал, о чем вчера Гоменский говорил по телефону? Нет? Ну да, ты в это время его дочку охмурял… Шучу! Это она тебя охмуряла… Майор оправдывался перед каким-то Ильей Петровичем за пропавшие из шкафа препараты и услышал от абонента, что сам Гоменский такие же вместо пропавших не достанет. Сейчас мы узнали, что эти таблетки – обезболивающие. Обезболивающие, знаешь, какие бывают? На них подсаживаются! Короче, наркотики это были! Если Гоменскому говорят, что он столько не соберет, значит, действительно много. Это денег стоит, Серега. Больших денег. Из-за пустяков тайное следствие устраивать не стали бы. Нам с тобой такие деньги и не снились! И надыбали эти препараты явно не дети. А украли у серьезных дяденек как раз дурачки, которые отдавали потом за два пузыря водки «колеса», стоившие, как два ящика. А если перевести в дозы, может, и двадцать два! Теперь дяденьки хотят дурачков найти и ноги повыдергивать.

Серега смотрел на меня с удивлением и восторгом:

– Как ты это все так быстро сощелкал?

– Ну, удивляться нечему. Когда я гощу у тети в Одессе, а я бываю у нее каждое лето, так чуть ли не ежевечерне – пожалуйста, лекция о наркотиках. У кого чего болит…

Помолчали.

– Так ведь дурачкам ноги уже повыдергивали, – осенило Серегу. – Но кто, если серьезные дяденьки свой товар только что начали искать?..

А действительно, кто?

– Не знаю, – сказал я. – Но что мне больше всего не нравится, Серега, звенья этой цепочки дурачков все обрублены, кроме одного. Нет уже водителя, который, вероятно, привез товар в учебку. Нет его товарища, который мог что-то знать. Нет Шляхова, сбывавшего товар в шинок. Нет девушек, которые товар, собственно, реализовали. Я – единственное уцелевшее звено. То, что я участвовал, знают как минимум двое – старшина Атаманов и Гантауров, стоявший на КПП, не считая худосочного горняка.

– А что ты знаешь? – попытался успокоить меня Серега. – Ничего. У одного покойника принял, другому покойнику передал. И все. Ты стоишь не с краю цепочки, никому не мешаешь. А Гантауров и горняк видели только то, что ты покидал часть и вернулся.

– Подозреваю, что все-таки знаю кое-что. А именно – еще одного активного участника цепочки. Это Атаманов. Ведь когда Шляхов привел меня в столовую, он был пустой. Пакет с «фуфыриками» появился в его руках после посещения поварской бытовки явно с благословения старшины.