Текст книги "Днем меньше"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Грузоподъемность двух тельферов, которые тащили заготовку, была чуть не вполовину меньше ее веса, и это вызывало почему-то радостно-тревожное волнение: ну как сегодня, выдержат или нет?

Полозов прекрасно знал, что тельферы выдержат – запас прочности у них более чем двойной, но на всякий случай (эту оградительно-предупредительную меру разработал еще до него Николай Гаврилович, старый начальник цеха) издал приказ, строжайше предписывающий «всем посторонним лицам, т. е. лицам, не занятым непосредственно на передвижении заготовки, находиться не менее чем за… метров от линии ее движения. Ответственному, тов. Огурцову, следить за правильным креплением заготовки, за расстановкой рабочих в следующем порядке…»

Дальше следовал порядок расстановки, подробно расписанный. Еще дальше – подписи: главный технолог (Полозов долго выбивал у Зайцева эту подпись), начальник цеха (Полозов), мастер (Огурцов) и рабочие – они расписались в том, что ознакомлены с приказом.

Полозов знал, конечно, что это непорядок – таскать такие заготовки тельферами, но кран в цехе поставить было нельзя: цех старый, и строители боялись, что не выдержат не то опоры какие-то, не то перекрытия, да особой надобности в кране и не было подумаешь, раз в две недели заготовку перетащить! Однако время от времени, при случае, Полозов непременно говорил у директора, что он, Полозов, снимает с себя всякую ответственность в случае аварии, потому что «уж если мы не можем поставить очевидно необходимый кран…»

И все знали, что Полозов говорит об этом не для того, чтобы немедленно был поставлен этот «очевидно необходимый» кран, а чтобы напомнить, что он, Полозов, и его цех работают в тяжелых условиях, часто без нужного оборудования, но все же справляются и справляться будут, особенно если… – и дальше следовала очередная просьба: то ли сталь нужной марки от другого цеха оттягать, то ли автобус стребовать на субботу и воскресенье для поездки за грибами, то ли душ расширить за счет кладовой литейного.

Полозов смотрел, как, опасно кренясь и раскачиваясь, плывет громадный, в ржаво-красной окалине, цилиндр с шестью гигантскими приливами по бокам – через две недели он станет матово блестящей, изящной, несмотря на всю свою огромность, основой ротора. И ее опять, уже гораздо аккуратней, чтобы не помять обработанные поверхности, подцепят тельферами и потянут назад, теперь уже к строгальному участку, а потом дальше, к расточному станку, потом облепят ее слесари – и все забудут, что вначале это был ржаво-багровый, сыплющий окалиной цилиндр.

Полозов видел, как согласно и весело работают такелажники, и чувствовал, что вот здесь, в работе, есть удивительная сила, привлекательность, какая-то простота и правда; они – в естественной необходимости каждого человека именно в этот момент и именно в этом месте, и чтобы каждый точно и вовремя делал то, что должен делать, и делал бы это не просто как выйдет, как получится, а умело, точно и весело – тогда незаметно возникает особый вкус работы, тогда не чувствуют сбитых в кровь пальцев, смахивают пот с лица грязной, в масле и ржавчине, рукой, тогда не нужно начальственного глаза, лишней команды, а после работы появляется чувство общности, может быть даже какого-то братства, и не хочется расходиться, а посидеть бы рядом, докурить, похлопать по плечу друг дружку, вспоминать, как кто-то схватился за ушибленный палец, всласть посмеяться…

– Может, подсобишь, Иваныч? – крикнул Огурцов.

И все повернулись, весело посмотрели на Полозова.

– Да тут вас и так столько, что и тельферы не нужны, на руках бы утянули, – крикнул в ответ Полозов и засмеялся.

И все засмеялись и тут же забыли про него – заготовка подползла к самому станку, стало не до Полозова.

Иван Иванович увидел в пролете Патрикеева, махнул ему: давай, мол, ко мне в кабинет! – и побрел не спеша, с удивлением поглядывая на руку, запачканную ржавчиной, – сам даже не заметил, как схватился за край цилиндра и подтолкнул, когда тот проползал мимо.

– Во дура-то! – сказал Патрикеев, входя в кабинет. Он всегда обо всем узнавал первым, чем гордился и даже с некоторых пор стал считать это первейшей своей обязанностью. Сейчас он имел в виду выступление Лидии Петровны на директорском совещании. – Все хочется свое «я» показать. Я вообще считаю… – Он был уверен, что Полозов расстроен выступлением Лидии Петровны, и полагал, что тему для разговора выбрал удачную, тем более что Полозов не перебивал его. – Я вообще считаю, что бабам на производстве делать нечего. Им только дай слабину…

Патрикеев был холостяк и очень любил разговоры о женщинах, особенно об их необычайной «вредности» и коварстве, – он был совершенно убежден, что большинство из них заняты только тем, что немедля хотят окрутить его, Патрикеева, и превратить из «вольной птицы» в жалкое существо, которым можно помыкать, командовать и над которым можно вообще всячески «выкобениваться».

– Я Кожемякину говорил, – Патрикеев даже прихлопнул ладонью по столу, на котором он успел разложить вытащенные из папки бумажки, – я говорил…

– А он что тебе говорил? – перебил его Полозов, разглядывая и быстро подписывая бумаги.

– Кто? – не понял Патрикеев.

Иван Иванович не любил Патрикеева за болтливость и тонкий голос.

– Ну, ты Кожемякину, а он тебе. – Полозов подписал наряды и уставился на Патрикеева.

Тот быстро сообразил, что Полозов не намерен выслушивать его рассуждения о женщинах, и вытащил из красной папки, в которой носил директорские приказы, несколько страничек – Полозов увидел строчки, отчеркнутые красным карандашом.

– Да это я так, Иван Иваныч. – Патрикеев хихикнул и чуть отодвинулся от стола. – Я ведь, собственно, разнарядку на награждения принес, выписку.

В кабинет ввалился Кожемякин и с порога загрохотал:

– Что, бумажные души? Все пишете? Патрикеевна, – он хлопнул Патрикеева по плечу, – пляши! Фарт тебе открылся!

– Уж где нам, дуракам, фарт! – неуверенно си зал Патрикеев, решив вдруг, что пропустил себя в списках представленных к наградам.

– Давай так. – Кожемякин уселся рядом с ним и вдавил своей лапищей Патрикеева в диван. – Ты лезешь в свой ящик взаимопомощи, достаешь пятнадцать рэ до премии и бежишь в магазин. Понял?

– А где же фарт-то? – Патрикеев перебирал пальцами листочки с фамилиями представляемых к наградам, стесняясь при всех заглянуть туда.

– А фарт в том, Патрикеевна, что выпьешь на шармачка, понял? – Кожемякин поднялся с дивана и дернул Патрикеева за рукав. – Давай, давай, двигай!

– А что брать-то? – неожиданно быстро сдался Патрикеев, так и не успев еще до конца осознать глубину своей ошибки: разбежался на награду, болван!

– Две! – Кожемякин растопырил толстые, сардельками, пальцы. – И закусь. И мне – боржоми. Не могу без запивки.

– Ну чего загрустил, Иван? – Кожемякин вытащил из рук Полозова пачку сигарет, вытряхнул одну на ладонь – пальцы не лезли в пачку. – Плюнь и разотри! Это мне еще – куда ни шло! – Он захохотал. – А я в бухгалтерию сгонял – ну, говорю, черви бумажные, считайте: что получить – премию и прогресс, что высчитать! Вот так. Долги в минус, пятнадцать рэ – в плюс! Расчет как в преферанс – без обману!

– Думаю, зря ты это затеваешь. – Полозов взял самодельную точилку для карандашей, такую, как дарят первоклассникам, только в два раза больше, вставил в нее и без того остро заточенный карандаш и медленно стал его поворачивать. Стружка снималась тончайшая и просвечивала на солнце.

Патрикеев остановился в дверях и с надеждой посмотрел на Кожемякина.

– Ты про выпить, что ли? – удивился Кожемякин. – Как раз повод подвернулся, грех пропустить! Да я и Костьку Короткова свистнул уже, сейчас придет.

– Вот и посидим потихонечку, по-стариковски. – Полозов оторвался от стружки и, улыбаясь, глянул на Кожемякина. – Пора ведь уже и на боржоми переходить. Ты знаешь, кто такой взрослый мужчина?

– Ну? – Кожемякин сердился, и, как всегда, это получалось у него забавно.

– Мальчик, который уже бросил курить!

Кожемякин с треском плюхнулся на низенький диванчик и захохотал.

– Ну, Иван, сам придумал, а? – Сросшиеся брови, маленький, будто случайно попавший на толстое лицо, нос, круглые щеки – все веселилось само по себе, и в уголках глаз показались слезинки. Кожемякин смахивал их тыльной стороной ладони, крутил головой. – А я все думаю, чего это моя жена так тебя любит? Вот бы тебе с ней дуэтом спеть! Патрикеевна! Отбой тревоги!

– Может, сухого тогда? – Патрикеев подмигнул Кожемякину – давай, мол, жми!

– Но-но! Предцехкома, а на пьянку подбиваешь! Сказано – нет, значит – нет. Организуем монастырь имени Полозова. Как считаешь, а, Иван?

– Тогда ты-то уж наверняка лишний, вышибал в монастырях не держат, насколько я знаю!

Кожемякин снова захохотал. Он любил, когда говорили о его особенной силе.

– Я пойду тогда, Иван Иваныч. – Патрикеев все еще стоял в дверях. – Еще в завком надо…

– Давай-давай. – Кожемякин махнул рукой. – Дуй! Будем считать, что не было фарта. Фарт нынче отменен!

Пить на работе Полозов не любил. И всегда раздражался, когда начинали «скидываться», – он видел в этом нарушение главного режима производства. Если бы попросили его сформулировать точно – в чем он видит это нарушение, вряд ли Полозов смог бы ответить, но чувствовал его – режим – остро, а нарушения – и того острее. Хотя и были они чаще всего мелкими, неприметными почти, но каждое из них разрушало что-то в огромном и сложном аппарате – заводе.

Полозов часто вспоминал случай, когда снабженцы не обеспечили цех хромистой сталью и на следующий день станки должны были остановиться, а начальник отдела снабжения – возраста Полозова, а то и постарше человек, с двумя рядами орденских планок на пиджаке, – сорвался; Полозов сказал ему то, что, он был уверен, нужно было сказать, а снабженец вдруг поднялся из-за стола и принялся молотить по нему кулаком: по толстому стеклу беззвучно прыгали и так же беззвучно падали на пол красивый блокнот с золотым карандашиком, настольный календарь, разноцветные карандаши из высокого пластикового стакана…

– Какое право имеете кричать на меня? Я вам не мальчишка, товарищ Полозов! Я всю войну прошел и в партии с тридцать восьмого года, если знать хотите! Я на себя кричать не позволю!

А через неделю – Полозов так и не извинился перед снабженцем – разбирали на партбюро жалобу «…об оскорблении словом при исполнении служебных обязанностей…» Пустяковое было дело, тем более что и снабженец-то в скором времени ушел с завода. Полозов не стал даже и выступать, сидел, пытаясь представить, что было бы, если бы кто-то из снабженцев попробовал бы эдак лет тридцать назад крикнуть на Николая Гавриловича – старого начальника цеха. Пытался представить – и не мог.

А тут – может ли один человек кричать на другого на производстве? Смешно! А может ли быть начальником отдела снабжения человек ни бельмеса в производстве не смыслящий? Человек нерадивый? Живущий на дивиденды с прошлых заслуг?

Все это обсуждение жалобы снабженца на Полозова и было тем самым нарушением режима производства, и постепенно, это чувствовал Полозов, мелкие нарушения режима становились будто бы нормой, привычным, хотя и огорчительным делом, злом, к которому привыкаешь, как привыкаешь к неуживчивому характеру соседа по квартире.

– Ты разнарядку смотрел уже? – Кожемякин сидел на солнце, и ему было жарко, но Полозов видел, что двинуться с места ему лень – так удобно он развалился, заняв половину диванчика.

– Не успел еще.

– Дай-ка и мне взглянуть! – Кожемякин, не вставая, протянул руку. – А то, кроме себя, и не высмотрел никого.

Полозов стащил с плеч спецовку – стало совсем жарко, – аккуратно повесил ее в шкаф, взглянув мельком в зеркало: лоб и залысины покрылись мелкими каплями пота – залысины блестели, как бок только что вытащенного из воды подлещика, – хмыкнул и, не утирая лица, уселся за стол, взял оставшиеся листочки. Так… Все было расписано и все было правильно… И знамя, и грамоты, и премии – Полозов быстро пробежал глазами фамилии, отыскивая себя, – …в размере… – он прикинул – так… ничего. Это вовремя… Людмила Антоновна давно затевала разговоры о новом холодильнике, но Полозов не поддерживал их, и разговоры затихали сами собой – Антоновна знала, что стоит «нажать» на мужа, и он рассердится, замолчит, надуется, просьба так и повиснет в воздухе; возникнет неловкость, которая долго будет мешать неспешному и размеренному ходу жизни, очень ценимому у Полозовых. Но разговоры «к слову» так или иначе оставались в памяти Ивана Ивановича, через некоторое время он сам возобновлял их, и любая ее просьба – Иван Иванович любил и очень ценил жену – выполнялась. И нередко Иван Иванович искренне считал, что эти идеи приходят в голову ему самому.

Сейчас, увидев против своей фамилии «…в размере…», Полозов подумал, что новый холодильник, и верно, пора уже приобрести. «А старый Сашке отдадим», – решил он, уверенно развивая мысли Людмилы Антоновны.

«…К ордену “Знак Почета” по цеху МХ-1…» – Полозов увидел «по цеху МХ-1» и почувствовал, как екнуло у него сердце. За многие годы, когда Полозов был начальником МХ-1, не раз награждали рабочих, ИТР у него в цехе, и сам он был награжден дважды. Своим наградам он радовался, конечно, но появлялось также и чувство неловкости, что ли, перед рабочими, перед товарищами – вместе вся работали от начала до конца, а награда вдруг ему, Полозову. И хотя понимал он, что в этом есть справедливость, но чувство неловкости оставалось. И другое дело, когда награждали кого-нибудь из цеха.

Первый раз такое же чувство Полозов испытал, когда его старший – Сашка – окончил школу с далью, и директор, поздравляя сына, обратился к Людмиле Антоновне и Ивану Ивановичу, и все родители стали вдруг аплодировать.

«…К ордену “Знак Почета” по цеху МХ-1:

1. Бугаенко В. П.».

Полозов привычно взял из высокого стального стакана красный с синим карандаш и с удовольствием подчеркнул Бугаенко В. П. двумя толстыми красными черточками. «Надо сказать Бугаенко», – подумал Полозов и, сняв трубку, позвонил Огурцову.

– Иваныч? Это я. Ты Бугаенко отпустил или он здесь еще?

– Отпустил, – сказал Огурцов. – А что?

– Да так. – Полозов сообразил, что поздравлять, пожалуй, рано. Раскладка, так сказать, приблизительная, не утверждена еще.

– Пошла от Кожемякина партия-то. С пылу с жару.

– Ага, – сказал Полозов. – Порядок, значит.

Огурцов, как всегда, говорил по телефону громко и Кожемякин, услышав разговор, оторвался от бумаг.

– Фирма! Бесперебойно обеспечиваем продукцией при высоком ее качестве!

– Опять хвастается Кожемякин? – Коротков, начальник сборочного, положил на стол сверток. Через продавшуюся бумагу виден был оранжево-красный, в легких желтых разводах бок помидора. Коротков подошел к окну: – Задернем, может, половиночку? Жарища!

– Харч прибыл? – Кожемякин запустил лапу в пакет, вытащил помидорину, покрутил ею перед носом и с сожалением сунул обратно. – Отменяется, Костя. В молитвенном доме имени гражданина Полозова и слова-то такого не знают – водка.

– Ну-ну! – Коротков устроился поудобнее на стуле и аккуратно переставил свой протез. Левой ноги у него не было выше колена, но так уж привыкли, что Костька Коротков всегда вместе со всеми – хоть за грибами, хоть на рыбалку, что даже и не замечали этого. Иногда только, особенно к вечеру, видно было, что ходить ему тяжело, – он начинал трудно дышать и старался чаще посидеть – протез натирал культю; да несколько раз появлялся он на костылях, протезы свои (их у него было два) отдавал ремонтировать, и тогда выглядел он странно и непривычно и становился похож на большую, костлявую птицу.

– Что же, я харч зря тащил? – Коротков разорвал пакет и, подстелив бумагу, выложил огурцы, помидоры и четыре воблины. – Пожалуйста! – Он протянул воблу Кожемякину.

– Какая закусь гибнет! – застонал Кожемякин, водя воблой возле носа. – А дух, дух какой! Костька, да я за такую рыбу в ноги тебе должен…

– Так уж и в ноги! Уж кому говорить, только не тебе! – Коротков постучал рыбиной по краю стола, отвернул ей голову и ловко принялся сдирать кожу. – Купил рыбы, рассовал по своим печкам: хочешь – вяленая, хочешь – копченая, хоть свой рыбный цех открывай.

– Какой к хренам цех! В мои печи рыбины одной не сунешь – места нет! – Он звучно жевал, и видно было, что очень ему хочется поговорить о своих бедах – вышел Кожемякин «на тему», но уж больно вкусна вобла. – Брось ты этот телефон к черту! – кивнул он Полозову, который то и дело снимал трубку трезвонившего аппарата. – Что мы, пообедать не имеем права спокойно?!

– Ладно, – сказал Полозов, – не шуми. По делу же звонят! – И поднял трубку.

– А? Кожемякин? Есть. – Он с удивлением протянул трубку Кожемякину. – Женщина!

– Алло-о! – заворковал Кожемякин. – Алло! – И сразу прибрал поползшую было улыбку. – Ну неужели я из цеха не могу выйти, Лидия Петровна! Что значит «меняют режим»? Кто позволил? Никакого форсажа на третьей печи не должно быть! Как это «не слушают»! А ну вызови-ка Алферьева! – Он прикрыл рукой трубку. – Во дают, гады! Поставили третью печку на форсированный режим и гонят. Рационализаторы, тудыть их!..

– А она-то что? – поинтересовался Коротков. – Приказать не может?

– А черт ее знает! – начал было Кожемякин и заорал в трубку: – Алферьев! Ты что же делаешь, а? Я вот тебе дам «для ускорения дела»! Я тебя в уборщицы переведу, понял? Что? – Он послушал, как бормотала трубка, далеко отставив ее от уха. – Алферьев, ты давно меня знаешь? Давно? Так вот считай, что на две недели ты уже не мастер, а уборщица. Самое большое – бригадир уборщиц, понял? Вот так! Все разговоры! Режим восстановить, за отклонение на градус буду писать брак и с тебя вычту. Все! – Он снова отставил трубку, не слушая Алферьева. – Ты мне свою рационализацию на партиях не пробуй, понял! Делай, что сказано. Все, кончен разговор. Дай трубку Лидии Петровне! – Он прижал трубку плечом, потянулся и сунул в рот полпомидорины. – Что? Как не берет? Почему? Как это – плачет? – Кожемякин вдруг растерялся. – Сидит и плачет, – сказал он, обращаясь к Полозову. – Ну что ты с ней делать будешь? – И снова в трубку: – Ну и хрен с ней, пусть плачет! Нам детский сад не нужен. А ты давай в цех – и чтобы порядок был, понял?!

Он положил трубку и невесело улыбнулся, стараясь скрыть растерянность.

– Ну и жук этот Алферьев!

– Ты бы сходил к ней, – сказал Полозов. – Плачет чет ведь человек!

– А, не помрет! – Кожемякин отодрал кусок воблы и без удовольствия зажевал. – Работать – это тебе не речи у директора произносить. Тут извилиной шевелить надо!

– Ну что же, мне идти? – сказал Полозов и встал.

– Да брось ты, Иваныч, – обиделся Кожемякин. – Мы все и так твою доброту знаем, чего ее лишний раз показывать. Поплачет и перестанет.

– Ты ведь сам уже жалеешь, что липшее натрепал! – Полозов двинулся к двери.

– Я?! – подскочил Кожемякин. – Я?!

– Бросьте ссориться, ребята! – Коротков звучно разрезал огурец и вытряхнул из маленького, меньше мизинца, кулечка соль. Она улеглась аккуратной горкой и вспыхивала на солнце мелкими кристаллами.

– А чего ссориться? – Кожемякин достал из кармана ключ и бросил его Полозову. – Из-за баб, что ли? Их у меня и дома полный комплект. На ключик, она там закрылась поди и рыдает. Сходи, получишь удовольствие. А мне этого удовольствия – во! – он резанул ладонью по пухлому подбородку, – каждый день. От утра до вечера и обратно!

Полозов подумал было, что зря ввязался в это дело, пусть сами разбираются, но Кожемякин так косил на него горячими коричневыми глазами, что отступать, пожалуй, было уже поздно.

– Иван Иваныч? – услышал он в трубке голос Огурцова. – Тут от технологов пришли по поводу эксцентрика. Может, к вам прийти?

– Я сам зайду. – Полозов положил трубку, отметив, что очень вовремя позвонил Огурцов. – Посидите, я на минутку. – Полозов развел руками – надо, дескать! – и позвонил начальнице ОТК.

– Надежда Порфирьевна? Полозов. Не заглянете к Огурцову? Недоразумение небольшое с Зайцевым. Как зачем вы? – Полозов засмеялся. – Как лицо официальное!

Технолог был незнаком Полозову – молодой, рыжий и лохматый. Они, видимо, уже успели поссориться с Огурцовым – сидели по разные стороны стола и молчали. Посередине лежала синька с надписью Полозова: «Чушь!»

– Добрый день! – Полозов протянул рыжему руку. – Полозов.

Рука у того была костлявая и жесткая, как деревяшка.

– Ну-с! – Полозов наклонился над чертежом. – В чем дело?

– То, что вы предлагаете, – начал технолог и сразу покраснел – и лицо, и шея, и даже руки – с плоскими, под корень обрезанными ногтями и бесцветными, как у альбиноса, волосками на суставах. – То, что вы предлагаете, если я правильно понял товарища Огурцова, – Огурцов хмыкнул и отвернулся к окну, – неверно! Это нарушение технологического процесса. И кроме того, никакой гарантии, что размер будет выдержан точно.

Полозов понимал, что не случайно Зайцев послал к нему этого парня. И должно быть, «накрутил» его. Дескать, покрепче там с ними, а то зазнались вовсе, будто для них и технологии не существует.

– Ну почему же? – Полозов улыбнулся, давая понять парню, что он не обратил внимания на его тон.

– Неужели не выдержим размер, а, Василий Иваныч?

– Да уж не первый эксцентрик делаем! – не поддержал шутливого тона Огурцов. Видимо, схватились они всерьез и Огурцов еще не мог отойти.

– Это не важно, первый или нет! – Парень резко повернулся к Огурцову. – Важно сделать так, как требует технология. Без ошибок и гаданий: выйдет, не выйдет! Так уже не работают. Век не тот!

– Простите, как вас зовут? – Полозов чуть наклонился к нему.

– Саша… Александр то есть… Михайлович… – спохватился парень и снова покраснел.

Полозов усмехнулся и положил руку ему на плечо.

– Так вот, Александр Михалыч, ведь после нас фрезеровщики срежут, – Полозов достал карандаш и легонько чиркнул по чертежу, – вот так и вот так. Верно?

Тот кивнул.

– И остаются две рабочие поверхности. – Он обвел их покрепче. – И они шлифуются.

Полозов положил карандаш и закурил. Пауза нужна была, чтобы парень сообразил, что он был неправ.

– Так что, если даже допустить, что мы ошибемся, – Полозов снова взял карандаш и уже жестко, одним движением, отчеркнул рабочие поверхности на чертеже, – то на шлифовке это уйдет. Вот и все.

– Да, но ведь детали пойдут на шлифовку после термообработки, каленые, – парень встал и оказался едва ли не выше Полозова, – и чтобы снять одну-две десятки, нужно ставить не обычные круги, а алмазные, с алмазной крошкой! И это удорожит детали.

В том, что говорил парень, была своя правда, и Огурцов и Полозов это понимали не хуже чем он, но согласиться – это делать деталь с двух установок, заказывать в ОГМ, отделе главного механика, оснастку, а это неделя, не меньше, и цех к тому времени будет завален уже эксцентриками, а готовой продукции – нуль, и к концу месяца снова нужно будет искать с Патрикеевым – откуда набрать сверхурочных, потому что без них уже будет не вылезть.

– Ну хорошо! – Полозов сел и прикрыл ладонью чертеж. – Будем считать, что я вас не убедил, а вы – меня.

– Я вас убедил!

Полозов заметил, что глаза у парня стали желтые и веселые.

– Я пригласил Надежду Порфирьевну, вы знаете ее? И она разрешит все наши сомнения. Собственно, ваши сомнения, потому что мы будем работать так, как решили мы с Василием Иванычем!

– А что же вы, зная, что оснастка нужна, – вмешался Огурцов, – даете чертежи только сейчас?

Парень замялся:

– Нам самим их прислали неделю назад…

– А какое нам дело? – нажимал Огурцов. – А теперь требования как к космическому аппарату.

– Надежда Порфирьевна, – поднялся Полозов. – Как всегда вовремя!

Через две минуты Надежда Порфирьевна подписала чертеж, и Полозов вышел с ней из конторки, оставив парня стирать на чертеже свои соображения, которые были им аккуратно выписаны в уголке.

– Вот и навестили нас, а то ведь просто так не заглянете! – Полозов придержал ее за локоть – по проходу катили тележку со стружкой.

– Да все крутишься, крутишься… – Наде Порфирьевна сняла очки и сунула их в нагрудный карман. – Как Людмила? – Она имела в виду жену Полозова. – Небось по магазинам бегает, готовится к торжеству? Надеюсь, не в ресторане отмечать будете, не по годам еще! – Надежда Порфирьевна была на год старше Полозова.

– Да нет, дома решили. – Полозов вспомнил, что должен сегодня еще ходить по магазинам – в кармане лежал длинный список с надписью сверху, как на рецепте: «Абсолютно необходимое».

Он проводил Надежду Порфирьевну к выходу и остановился покурить в тени. «Забавный парень, – вспомнил он технолога. – Ох и влетит же ему от Зайцева!» Он представил, как Зайцев шумит на парня, а тот краснеет и не может объяснить, почему же он не переубедил Полозова. И, представив это, Полозов разозлился и помрачнел: «Конечно, связался черт с младенцем!»

Неподалеку, на бледно-желтых, с сухим, резким запахом досках – штабель был чуть ли не выше первого этажа – лежал Алька Огурцов. Он подстелил спецовку и млел на солнце, покуривая сигарету. «Загорает, стервец!» – улыбнулся Полозов.

Алька вдруг сел, будто кто-то толкнул его, увидел Полозова и быстро нырнул за штабель, подхватив спецовку. Полозов засмеялся. Он вспомнил, как и они когда-то, еще в «ремеслухе», вот так же прятались от мастера.

Странно, но утренний и тот, давнишний разговор с Алькой крутился сегодня в голове, и это было непонятно Полозову – почему бы? Если бы не был Алька сыном Огурцова, вряд ли Полозов, начальник ведущего на заводе цеха, сумел бы найти время поговорить с ним – разве что вызвал бы за какую-нибудь провинность, хотя бы и за то, что валяется на солнце в рабочее время. Но в коротких разговорах с Алькой Полозов уловил определенную систему взглядов, отношений, систему не очень ясную, путаную, выстроенную особым, не очень понятным Полозову способом в Алькиной голове, систему, видимо, дорогую для него или, по молодости, единственную – не зря он так отстаивает ее. Полозов видел, что она правильна, справедлива по сути, но жестка и неуклюжа, как школьная модель молекулы с вращающимися на проволочках электронами в сравнении с молекулой реальной. И та, школьная модель дается, только чтобы представить глубинные процессы существования вещества, а вовсе не для того, чтобы тащить с собой всю жизнь черные и красные шарики атомов, вокруг которых на дрожащих проволочках крутятся блестящие шарики-электроны.

И разговоры с Алькой чем-то напоминали Полозову давнишние и неудачные его педагогические опыты, когда он пытался втолковать сыну более простой и логичный ход решения задачи – сын тогда учился в пятом классе, – а тот шмыгал носом, уныло дожидаясь, пока отцу надоест заниматься его воспитанием, смотрел в угол и твердил, раздражая Полозова тупостью: «А нам учительница не так говорила…»

Но в том упрямстве, с которым Алька отстаивал свою систему, и тем самым себя даже, Полозов видел это очень хорошо, была какая-то отчаянная привлекательность молодости, равно вызывающая зависть и жалость.

И сейчас, вспомнив рыжего технолога, стирающего с чертежа пронумерованные пунктики возражений Полозову, заранее заготовленные и выписанные в уголочке красивым чертежным шрифтом, Иван Иванович вдруг мысленно связал и Альку, и этого парня, которого видел впервые, и даже кожемякинскую Лидию Петровну, не вызывавшую обычно симпатии…

После яркого солнца в «предбаннике» – так называли маленькое помещение, из которого двери вели в механический и в термичку, к Кожемякину, – было совсем темно, хоть высоко под потолком и светила лампочка, забранная редкой решеткой.

Полозов постоял немного и неожиданно для себя шагнул налево, толкнув тяжелую, с падающим вниз противовесом – от старых еще времен остался – дверь в термичку, подумав: «Какого черта тащусь? Разбирался бы Кожемякин сам со своей Лидией Петровной!»

Может быть, лет пять-десять назад Полозов и не стал бы вмешиваться в это дело. Но сегодня он чувствовал: надо вмешаться. Он был старше всех или почти всех своих друзей и знакомых. Это чувство старшинства и ответственность за других он испытал впервые на похоронах Николая Гавриловича. «Пока батька жив, так хоть седина в бороде, а все мальчишка», – подумал тогда Полозов.

Да, десять лет назад он не стал бы впутываться в эту историю.

Полозов прошел мимо печей – от них несло сухим жаром. «Градусов пятьдесят, – подумал он. – Почище чем в аду».

Возле третьей печи стояло несколько человек, окружив Алферьева; тот размахивал руками и хохотал.

– О чем шумим? – поинтересовался Полозов.

– Да все об ней же! – Алферьев, смеясь, повернулся к нему. – Пошла она режим проверять, а ребята взяли да возле пульта мелком-то и словечко написали… – Он махнул рукой: – Вон!

На третьей печи над пультом управления метровыми буквами было написано это словечко.

– Так она, – Алферьев даже прослезился от смеха, – так она чуть не вприпрыжку обратно в контору!

– А не зря тебя, Алферьев, в уборщицы перевели, – сказал Полозов, не сообразив сразу, что ответить.

– Так меня Алексей Николаич по три раза на день в уборщицы переводит! Это шутка у нас такая, Иван Иваныч!

– Почему же шутка? – Полозов почувствовал, как стала подниматься в нем злоба. – А если бы над дочкой твоей кто-нибудь так подшутил? Ты бы что делать стал? В морду бы небось полез, да? А за нее кому заступиться? Ей что, легко с вами?

– Дак чего же она… – начал было Алферьев.

– Брось тут хреномудрию разводить! – закричал вдруг Полозов, сам даже удивившись незнакомому слову. – Она тебе не девчонка, а замначальника цеха. И за пояс тебя заткнет в любом деле, дай только время! Что ты можешь? Режим выдерживать? Температуру на глаз определить? Деньгу за рационализацию хапнуть? Кожемякина надуть, да? Языком вы все горазды чесать, это точно! – Полозов стукнул кулаком по решетке ограждения, и боль словно сняла, смазала злобу. – Кончайте базар! Через пять минут пойду, чтобы этого не было, ясно? Он указал рукой на надпись. – А в уборщицах все-таки быть тебе, так и знай.

– А вы мне, Иван Иваныч, не указ, между прочим. – Алферьев оглянулся на рабочих, ища поддержки. – У меня свой начальник есть.

– Ладно, потом разберемся, кто кому указ. – Полозов почувствовал, что опять начинает злиться, повернулся и, крепко хватаясь за поручни, стал подниматься по железной винтовой лестнице – кабинет Кожемякина находился «на антресолях». «И как он здесь, толстяк, ползает каждый день, – подумал Полозов, чувствуя, как стало перехватывать дыхание от жары и тяжести подъема. – И не похудеет ведь!»

Лидия Петровна сидела за своим столом и, прищурившись, словно прицеливаясь, смотрела в маленькое зеркальце, подводя аккуратно ресницы толстой от налипшей на нее туши щеточкой. Услышав стук двери, она вздрогнула и быстро сунула зеркальце в стол.