Текст книги "Днем меньше"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Алексей Иванов
Днем меньше

Иван Иванович Полозов привычно распахнул дверцы шкафа, посапывая, стащил с плеч пиджак, и аккуратно, чтобы не развязался, ослабил узел галстука. Узел сполз меньше, чем было надо, и пролезать пришлось в узкую петлю – сильно поредевшие волосы взлохматились, Иван Иванович посмотрел в зеркало, вмонтированное в дверцу, без всякого удовольствия. Затем пригладил волосы и принялся не спеша расстегивать рубашку. «Конечно, нейлоновые – дрянь, – размышлял он, чувствуя, как рубашка чуть прилипает к вспотевшим плечам, – но по части стирки – что надо. Махнул губочкой – и порядок».

Мысли были привычные. Они всегда появлялись, когда Людмила Антоновна, жена Полозова, уезжала на дачу, а стирать приходилось самому.

Иван Иванович сбросил, не расшнуровывая, ботинки, вылез из брюк и снова посмотрел в зеркало. «Да-с, дорогой мой, – подумал он о себе почему-то в третьем лице, – да-с…» И напряг плечи. Сверху все выглядело сносно. И подбородок можно прибрать еще. А так – шея как у парня, без морщин, плечи тоже ничего, даже мышцы видны… Он подтянул трусы и попытался прибрать живот. Да-с… Тут дело обстояло похуже. И ноги из-за живота казались тонкими.

Если бы лет двадцать пять назад Ивану Ивановичу кто-нибудь сказал, что он будет таким вот, как сейчас, он очень бы удивился и не поверил. Чепуха какая! Да и не в кого: отец-мать как жили всю жизнь тощими, так и померли, всяк в свое время, растолстеть не успев. А тут…

«Да-с, мой дорогой», – еще раз глубокомысленно отметил про себя Полозов, натянул рабочие брюки, затертую ковбойку, влез в разношенные сандалии, подумал: «Не жарко будет?», надел спецовку и, прикрыв аккуратно дверцы шкафа, отправился в цех, повторяя: «Да-с, мой дорогой», и чувствуя, что настроение все-таки не из лучших. Жара что-то с самого утра донимает…

Через три дня Полозову исполнялось пятьдесят пять. И от дурацкой круглости этой даты – хоть туда читай, хоть обратно, все две пятерки – чувствовал он какое-то раздражение. И к тому же не верилось: ему – и вдруг пятьдесят пять. Отец умер в пятьдесят четыре, а уж казался совсем стариком. И вот тебе – пережил, и стариком себя не чувствую.

Полозов привычно хлопнул себя по нагрудному карману – старенький, захватанный руками штангенциркуль был на месте – и, чуть раскачиваясь, пошел по проходу, кивая встречным и тем, кто уже успел встать за станок.

Рабочие привыкли уже, что каждое утро начальник обходит цех. И Полозов привык. Хотя смысла особого в этом не видел. Так было при старом начальнике, так и Полозов положил себе: по утрам – в цех. А если подумать – это уж Полозов двадцать с лишним лет цех по утрам обходит, да и до него Николай Гаврилович – тоже, считай, лет тридцать, а он – Иван Иванович помнил его рассказы – взял эту манеру еще от хозяйского старшего мастера, по нынешней раскладке – начальника цеха, а тот – от своего бывшего… Забавно! Полтораста лет стоит завод, и каждое утро выходит начальник цеха – и слева направо, от фрезерного участка к карусели, потом на токарный, к строгальщикам, к долбежникам, потом на зубофрезерный – впрочем, зубофрезерного не было тогда еще, – и снова в конторку. Теперь уже, правда, в кабинет. Но старики все равно его конторкой величают. Забавно!

Полозов обошел все участки, по привычке здороваясь по-разному – кому кивнет, кому улыбнется, кому руку пожмет: «Ну, как дела? Порядок? Это хорошо…»

Цех выстыл за ночь, сквознячок продувал его насквозь, от широко распахнутых окон, схваченных снаружи мелкой сеткой – от старых, хозяйских времен еще висела, – к дверям во двор, которые кто-то заботливо подпер дощечкой, чтобы не захлопывались – к вечеру нагреются станки, запах горелого масла станет резким, и даже сквознячок не поможет: помещение было старым и отличалось тем, что летом было в нем жарко, а зимой – холодно. «Наша горница с богом не спорится!» – похохатывал на цехкомах Полозов, однако со снабженцами ссорился, устанавливал вентиляторы, а к зиме силами цеха законопачивали окна.

Полозов подошел к токарному участку.

– Ну, как дела? – спросил он, пожимая руки рабочим.

У конторки мастера сидели, кто на скамейке, кто просто на корточках, привалившись спиной к фанерной стенке «курятника», как называли конторку, человек шесть токарей.

Полозов знал их давным-давно. Знал, кому сколько лет, мог, правда, и ошибиться на год – на два, знал их жен – иногда встречались по разным приятным и неприятным делам, знал детишек, знал маленькие их домашние заботы, радости, огорчения, да и они, пожалуй, знали о нем все. Токари они были хорошие, даже очень, и люди, в общем, неплохие. Разные, конечно, но ничего, работать можно.

– А что «как дела?» – Бугаенко, черномазый хохол, оторвал зад от скамейки, пожал начальнику руку и сел. – Загораем!

– Ну что, и по погоде, и для здоровья – первое дело, – засмеялся Полозов и вошел в конторку.

Василий Иванович Огурцов сидел на стуле и зашнуровывал ботинок. Почему-то, вместо того чтобы поднять ногу повыше, он всегда – и это тоже было знакомо Полозову – сгибался сам, кряхтя и багровея лицом.

– Здорово! – Он, не разгибаясь, подмигнул Полозову. – Что слышно?

– Да вот реваншисты опять голову поднимают! – ответил Полозов, подходя к столу.

Это была знакомая обоим и привычная шутка – когда-то один из рабочих утверждал, будто бы опоздал к смене, огорчившись оттого, что реваншисты на Западе «поднимают голову».

– Это всегда сообщение волнующее, – кряхтя от напряжения, ответил Огурцов. – А еще что?

– А я вот думал, ты чем порадуешь. – Полозов посмотрел в застекленную стенку.

Из тридцати двух станков штук двадцать работали. И это было хорошо. Хорошо, потому что по теперешним временам токарь – специальность дефицитная, а у Полозова почти все станки заняты.

Василий Иванович притопнул ботинком тихонько, будто прилаживая его получше к ноге, и подошел к Полозову.

– Опять Кугушев не вышел, собака, – сказал он беззлобно и прилепил на голову кепочку-блин.

– В загуле? – поинтересовался Полозов.

Собственно, оба знали, что Кугушев в загуле, что будет в загуле еще дня два-три, такая у него была «норма», а потом выйдет, повинится слегка, больше для порядка, у Василия Ивановича и Полозова, и за две недели наверстает все, что должен был сделать, – хоть по три смены будет вкалывать.

– Ага, в загуле, – подтвердил Василий Иванович, думая совсем уже о другом.

– Всыпать бы ему для порядка! – сказал Полозов, зная, что не всыплет.

– Надо, надо, – сказал Василий Иванович, разворачивая чистенькие, розовые еще «синьки»: чертежи. – Тут вот, Иваныч, – они всегда называли друг друга «Иваныч», – технологи вроде паханули. – Он отлистал нужный чертеж: – Во! – и ткнул пальцем.

– Чего «во»? – не понял Полозов.

– Они, понимаешь, предлагают сначала вот эти проточки сделать, а потом уже обрезать и с торца эксцентрик точить.

– Ну и скажи им, что балбесы, вот и все!

Дело было ясное – если так, как предлагают технологи, придется точить деталь с двух установок и менять оснастку.

– А я и сказал. – Василий Иванович полез за своим «Севером». – Говорят, ОТК зарубит – мол, в размер не попадем.

– Пошли бы они… – лениво ругнулся Полозов. – Умники! Раз надо – значит, попадем, а, Иваныч?

Тот с готовностью подмигнул:

– А как же!

Оба они не любили главного технолога за его занудливость и даже немножко радовались, когда технологи ошибались. Тем более что ошибались они часто, и это давало повод лишний раз похлопать Зайцева, главного технолога, по плечу и сказать: «Молодцом твои орлы, молодцом! Снова помогли!», зная, что тот засуетится: «А что, а что?» – и тогда можно сказать: «Порядок. Просто поблагодарить хотел!» – и уйти, зная, что Зайцев долго еще будет маяться.

А кроме того, не любили Зайцева за необычайную послушливость и столь же необъяснимое упрямство.

После очередного разноса на партбюро он так резко «взял курс на омоложение», что работать, по сути дела, стало некому – технологи одна из специальностей, где практика зачастую много сильнее теории.

И тут же, исключительно из упрямства, не принял к себе сына начальника сборочного цеха Короткова – человека, с точки зрения Полозова и Огурцова, весьма полезного.

В дверь заглянул Бугаенко:

– Иван Иваныч, как с работой сегодня?

Конечно, Бугаенко знал, «как с работой», и сбегал уже – а может, и вчера еще – в термический, но просто хотел лишний раз проверить, не придумало ли чего начальство. А то уж очень дельную халтуру из ОГК принесли.

– Давай-давай, вкалывай, – махнул рукой Василий Иванович. – Нужно будет – свистнем.

– Как с термичкой, Иваныч? – спросил Полозов на всякий случай.

– А как всегда! Говорят, к концу дня будут!

Термический цех, по обыкновению, задерживал токарей – целая партия деталей ушла в брак, полозовский цех на полдня был практически на простое. А то, что двадцать станков крутилось, это еще ничего не значило. На них работали мальчишки из ПТУ, и при всем старании дела они не решали. Важнее были те, что сидели возле конторки. А им-то и нечего было делать. Не точить же токарю с шестым разрядом и двадцатилетним стажем болтики!

Иван Иванович набрал номер начальника термического.

– Алеша? Полозов. Ну как у тебя там?

Алеша – Алексей Николаевич Кожемякин, веселый толстяк чуть не в полтора центнера весом, засопел и ругнулся тихонько в трубку – замом у него была женщина и сидела с ним в одном кабинете.

– Вас понял, – сказал Полозов. – К концу дня будут?

Кожемякин снова посопел и сказал:

– Будут!

Потом подумал и добавил:

– Наверно!

Полозов представил, как он посмотрел сейчас на свою Лидию Петровну, на зама, – та надоела хуже горькой редьки. Во-первых, с гонором: «Я институт, между прочим, с отличием закончила!»; во-вторых, запорола целую партию деталей, перекалила, никакой резец не берет; в-третьих, ругаться при ней было никак нельзя, а Кожемякин очень это дело любил.

– Ну-ну, – понимающе сказал Полозов. – Целуй Лидию Петровну. – И повесил трубку, не дожидаясь, пока Кожемякин отсопится.

– Вот так, Иваныч, к концу дня.

Полозов вытащил красный карандаш, с удовольствием написал в технологической карте, там, где усмотрели ошибку технологов, – «Чушь!» и, похлопав Василия Ивановича по плечу: дескать, пора, – двинулся к выходу.

– Ты им еще позвони, – сказал он, имея в виду термичку. – Пусть почешутся. Там у директора совещание – на часок, наверное. Чего-то заказчики приехали. То ли сами где маху дали – извиняться, то ли пошуметь, про себя напомнить.

Выйдя от Василия Ивановича, Полозов почувствовал, что настроение стало получше.

«Всегда у Иваныча порядок, – подумал он. – И народ доволен, и сам тоже!» – И направился к станку, на котором работал сын Огурцова.

Тот, увидев краем глаза Полозова, присел за тумбочку и натянул на лохматую шевелюру берет.

– Ну как, не постригся еще, а? – Полозов протянул ему руку.

– Ну… – Тот двинул руку Полозову, согнув в запястье: рука у него в масле, – и Полозов сильно тряхнул ее.

– Что «ну»?

– Не видно, что ли…

Месяц назад, принимая Альку – Полозов знал его с рождения – к себе, Иван Иванович пообещал ему, что тот сострижет свои космы в течение полугода: надоест отмывать их каждый день. И теперь Полозов по утрам интересовался: «Ну как?», чем, ясно видел, наводил на парня тоску.

Иван Иванович заглянул в чертеж.

– Вот и работу стали давать нормальную, а? Интересно стало?

– Ну… – сказал Алька и отвернулся.

«Да-с», – снова подумал Полозов и пошел было по проходу.

Алька вдруг выключил станок и пошел за ним.

– Иван Иваныч!

– А? – Полозов оглянулся. – Что? Помощь нужна?

– Не, – сказал Алька и подошел к Полозову вплотную. – Иван Иваныч, я все спросить хотел… – И замолчал.

– Ну? – Полозов улыбнулся в воспитательных целях. – Ну чего?

– Иван Иваныч! – Алька уставился ему прямо в глаза. – А вам бывает скучно?

– Скучно? – растерялся Полозов. – А черт его знает! – вдруг сказал он, забыв о своем высоком долге воспитателя. – Бывает, конечно. Что я, не человек, что ли? Не бревно же! – Он начинал злиться, понимая, что говорит не то, что надо бы.

– И мне вот тоже бывает, – сказал Алька, все так же, не отрываясь, глядя на Полозова.

И ушел, придерживаясь рукой за глянцево блестевшую от масла станину.

«Да-с, – подумал Полозов и полез в карман за сигаретами. – Да-с».

«Вот ведь петрушка-то! – размышлял Полозов, протискиваясь мимо разобранного ремонтниками станка и машинально хлопая себя по карманам, в поисках спичек. – Вот петрушка…»

Алька был третьим у Огурцова. Поскребышем. Василию Ивановичу уже за сорок перевалило, когда появился Алька. А жене его, Марии Егоровне, и того больше. Была она на три года старше Огурцова.

Старшая дочка Василия Ивановича уже заканчивает педагогический институт, младшая – операционная сестра, Полозов даже в газете недавно читал о ней, а вот Алька… Алька удивлял Полозова: Алька все отрицал. Шутя Полозов говорил Огурцову, что это Алькино отрицание есть «преддверие отрицания отрицания», но хлопот и Огурцову и Полозову как начальнику цеха Алька доставлял немало. Был он непонятен Ивану Ивановичу, не совсем приятен, хотя Полозов считал себя неплохим психологом и даже немного этим гордился.

«И не дурак же, черт бы его побрал! А ведь поди ж ты: “Не верю никому!” – и все тут. И так чуть ли не с самого первого класса начиная. “В школе – врут, – вспоминал Полозов свой с Алькой давнишний, еще при поступлении в цех, разговор. – Учительница, мол, как увидит, что папа Михайлова на машине подъехал, так чуть ли не дверцы открывать бежит. А Михайлову не пять, так уж четыре – точно. А папа ей – кофточки импортные. Ему что – директор магазина. Я сам кофточки эти видел”. Дура, конечно! Да и тот гусь хорош! А как вот этому оболтусу объяснишь? Своя голова должна работать. А он – нет! Не хочет. Все вруны. Все только для себя. Никому ничего не нужно. А разве Вася может тебе объяснить все как надо?! Он ведь только работой, спиной своей навечно согнутой объяснить это может. Так и тому не верит. Говорит, торшер сделал на заводе. Металл брал, плексиглас брал, патроны и выключатели – и те из электроцеха притащил! Когда через проходную нес, прятал детали под пиджак. Знаю, прятал. Слышал, как матери рассказывал. Значит, воровал? А тогда чем он лучше Лопуха, который за воровство три раза уже срок отбывал?

А сестер и вовсе за людей не считает: “И учились обе – только чтобы замуж выйти. Ах-ах, мы с образованием! А самим это образование – как зайцу стоп-сигнал!”»

Полозов остановился возле ремонтников.

– Подсоблять надо, Саша?

Саша, маленький, кривоногий крепыш, выглянул из-под станины:

– Не, Иван Иваныч. – Он шабрил внутреннюю поверхность направляющих и уже успел мазнуть себя по лбу синькой. – Не, управимся!

– Ну-ну! – Полозов двинулся было дальше.

– Иван Иваныч, – догнал его Саша, – я это… подхалтурить бы… Сверхурочно.

У маленького Саши была высоченная жена и трое парней, каждый выше его на полголовы, и Саша – так его звали все, хоть было ему порядком за сорок, – частенько оставался во вторую смену подработать у Полозова; говорил он всегда так, будто выпрашивал что-то, и от этого сразу становился неприятен Полозову, хотя и относился Иван Иванович к нему неплохо и даже уважал – по-своему.

– Зайди к Иванычу, скажи – я разрешил. – Полозов снова захлопал по карманам: —Где же спички, черт побери!

– А вот из моей, Иван Иваныч! – Саша выхватил из кармана громадную, – как многие люди маленького роста, он любил все большое, – зажигалку-самоделку и чиркнул.

– Ага, спасибо, – сказал Полозов, разглядывая свежую ссадину на Сашиной руке – из-под черной чугунной грязи сочилась кровь. – Завязал бы, что ли!

– А пройдет, – весело сказал Саша и снова преданно посмотрел на Полозова. – Пройдет, у меня на той неделе…

– Ну, смотри сам. – Полозов повернулся и посмотрел в сторону своего кабинета – там уже толклись несколько человек. – Тебе виднее!

До директорского совещания оставалось полчаса. Полозов отворил дверь кабинета и широким жестом – прошу, прошу! – пригласил всех сразу. Вроде даже подгонял руками, так хозяйки гонят цыплят в курятник, – с высоты своего роста Полозов мог себе это позволить.

– Давай с тебя начнем, Анфиса, а? – Он уселся за стол и подозвал старуху смазчицу. – Садись, садись. Вижу – горит дело у тебя. Точно?

Полозов давно уже выработал такой тон разговора не в шутку, но и не серьезно, грубовато малость, но вроде и по-свойски, по дружбе.

Анфиса работала в цехе лет сорок. И никто не помнил уже, когда она пришла. Анфисой так и осталась. С молодости, наверное. Бабка она была крепкая, румяная, горластая и прижимистая, хотя и давала всем в долг рубль-другой до получки. Жила она всю жизнь одна, без мужа, без детей, может, и прикопила чего – копейка у нее водилась.

– Ну чего с меня! – как будто засмущалась вдруг Анфиса. – Я это… Я и подождать могу. Я с ночи, дак спешить некуда.

Однако устроилась уже поудобнее на стуле, на кладовщицу глянула – чья, мол, взяла?! – и руки под фартук спрятала – руки у нее были в экземе, и она стеснялась их показывать.

– Иван Ваныч, знаешь ведь сам, я к тебе не ходок, не как некоторые, – начала она было издалека, но взглянула на Полозова и поняла, что шутки шутками, а ему дело нужно, а не разговоры, и сбилась вдруг. Я… может, потом? – И оглянулась на исконную свою противницу, Тоньку-кладовщицу, – не заметила ли та минутной растерянности?

А та только ухмыляется, щука зубастая.

Полозов помолчал, чиркнул в календаре.

– Ты про масло, что ли, говоришь?

– Ага, Иван Ваныч, – подхватила Анфиса. – Про масло я. Ведь все автол льем и льем. А он и горит, и станки греются, а грязь из коробки скоростей хоть черпаком черпай! Я Антонине-то и говорю… – Тут она повернулась к Антонине и даже пальцем ей, красным от экземы, погрозила: – Смотри, говорю, Тонька! Ты, говорю, экономь-экономь, а выйдет какой станок из строю – не мне Иван Ваныч задницу надерет, а тебе!

– Анфиса, за тобой – как за стеной каменной, – улыбнулся Полозов и кивнул председателю цехкома: давай, мол, ты.

– Да, – обрадовалась Анфиса, – я ей, Тоньке, и говорю – я, говорю, до Иван Ваныча дойду…

– Все ясно. Будет тебе, Анфиса, масло. Веретенка подходит?

– И тавот нужен, Иван Ваныч!

– Все будет. Записал, вот видишь, в календарь: Анфису ублажить.

– Да ведь я же за станки, Иван Ваныч!

– Знаю, знаю, Анфиса, молодцом. И ветошь тебе нужна, а?

Анфиса снова посмотрела на Тоньку – что, мол, дура, говорила я тебе, жадина! Но Тонька, вредина, вроде и не слышит, а какие-то картинки на стене разглядывает.

– Нужна, – сказала Анфиса, зардевшись.

Все в цехе знали, что Анфиса из ветоши выбирала тряпочки подлиннее, связывала их, свивала клубочки небольшие, а дома плела половики-дорожки.

– Все тебе будет, Анфиса, для хорошего человека ничего не жалко, а?!

И посмотрел уже на Патрикеева:

– Ну, чем порадуешь?

Тот покосился на прочих – без них бы.

– Ладно, посиди.

Полозов подозвал пальцем Антонину:

– Давай на склад, скажи, не будет через полчаса веретенки, тавоту и ветоши, Полозов на директорском совещании об этом говорить будет. Ясно?

– Дать-то дадут, – не растерялась Антонина, – а тащить как? Я раньше-то – вон тачку нагружу и везу. А счас ремонт во дворе делают – не проехать. Помог бы кто…

– К Василию Иванычу зайди. Скажи: надо! – даст.

– Да помоложе выбери, – хихикнул Патрикеев.

Антонина даже не повернулась к нему.

– Без вас обойдемся. Мне, может, молодые без надобности… Я еще по личному, Иван Иваныч.

– По личному после работы, – снова сунулся Патрикеев.

И снова Антонина даже не пошевельнулась.

– Ну что? – Полозов начинал сердиться – время шло, а дела – ни с места. И к тому же в кабинет протиснулся Кожемякин, издали уже тыча толстым пальцем в циферблат – пора, дескать!

– Мне бы на пятницу отгул взять… – Антонина будто почувствовала, что вошел Кожемякин, и тут же повернулась, чтобы видеть его хоть краем глаза.

– Отгул за прогул, – опять не утерпел Патрикеев.

– Ладно, Патрикеев, отдохни. – Полозов взглянул на него исподлобья, и тот понял, что перегнул, пожалуй. – Пиши заявление, Антонина, только соври что-нибудь поинтересней. А то все родственников хоронишь – надоело.

– Ой, Иван Иваныч! – притворно обиделась она и даже руками всплеснула: – Будто я…

Полозов встал из-за стола и шагнул к Кожемякину.

– Добрый день, Алеша!

– Здорово! – Он плюхнулся на стул и принялся утирать пот. – Ну до чего же надоела жарища!

Кожемякин подождал, пока выйдет не спускавшая с него глаз Антонина, и с наслаждением выругался. Подвинулся к столу и взял из полозовской пачки сигарету.

– Смех смехом, а я вот чего к тебе – давай замнем ту партию, что перекалили. Вроде она у тебя уже. А я к вечеру тебе подкину штук триста – половину. А с Коротковым договоримся.

Коротков, начальник сборочного, был человек толковый. И приятный. Хотя и доставалось ему за все цехи сразу.

– А то снова прогресс слетит, – засопел Кожемякин, – и так три месяца в завале.

Полозов прикинул быстренько: «Триста сегодня… Значит, троих (он имел в виду токарей, что сидели с утра возле конторки) сегодня с полсмены отпустить, вызвать завтра, чтобы полторы отбухали… а сверхурочные потом раскинем с Патрикеевым…»

Сознание работало привычно, четко. За много лет столько приходилось выкручиваться, искать выходы, лавировать, что если бы вдруг все пошло само собой, без завалов и сверхурочных, Полозов, пожалуй, даже растерялся бы: что же тогда и делать?

– А завтра сколько дашь?

– И завтра к утру триста, а вечером – всю вторую партию, – обрадовался Кожемякин и с надеждой посмотрел на Полозова.

Если Полозов согласится порядок! Во-первых, можно будет на директорском совещании «отлепортовать» – термический вышел из прорыва, во-вторых, прогресс – прогрессивка – и Кожемякина не обойдет, а была она ему очень кстати. Кожемякин, большой любитель преферанса, крепко подсел на днях, и если не прогресс – будет серьезный домашний разговорчик, с подключением слез, сапог, которые есть у всех женщин, а она одна, как…, детей и мамы… Эх, мама, мама, мать!..

– Ты чего материшься? – поинтересовался Полозов.

– А, это я так, дела моих домашних дней…

– Понятно, – оказал Полозов и ткнул сигарету в пепельницу. – Ну что, годится! Только смотри…

Кожемякин сгреб его огромными ручищами…

– На руках, Ваня, на руках носить буду!

Совещание у директора, как всегда, шло быстро. Директор любил точность и не терпел длительных объяснений, в которых, как догадывался Полозов, не очень-то и разбирался. С заказчиками дело было улажено в три минуты, и директор попросил их подождать в приемной.

– У нас тут свои мелочи, – сказал он, приятно улыбаясь. – Секреты фирмы. Я буду свободен через десять минут – и в вашем распоряжении. – Он улыбнулся еще приятнее.

Работать с ним было легко – он знал, чего хотел, и умел найти, в случае надобности, нужных людей, поддержку, фонды – словом, знал свое дело. И делал его. Если хотел. Но иногда, как говорил Полозов, ему попадала шлея под хвост. К счастью, ненадолго.

Директор снял пиджак и включил мощный вентилятор на столе. Все невольно потянулись к струе воздуха – директорский кабинет находился на солнечной стороне.

– Прошу, – сказал директор. Первым докладывал главный конструктор, за ним – главный технолог, механик, начальники цехов: все шло по плану.

– Ну что же… – Директор отложил в сторону карандаш – он по ходу докладов делал пометки в блокноте. – Картина ясна. Хочу отметить, что впервые за три месяца Кожемякин вышел из прорыва. Это отрадный факт. А, Алексей Николаевич?

– Отрадный, – пробасил Кожемякин, честно глядя директору в глаза. – Очень.

– Ну, раз Кожемякин сказал… – Директор поднялся из-за стола. – У кого есть еще что-нибудь?

Все промолчали, и это было привычно – директор все решения принимал сам, советов он не любил. Особенно на людях.

– Тогда, я считаю, можно заканчивать. – Директор нажал кнопку, и в кабинет тут же, словно она ожидала за дверью, вплыла секретарша. – У меня есть еще коротенькое и очень приятное сообщение. Я его специально приберег для конца.

Секретарша протянула ему красную папку.

– Можно мне? – встала вдруг Лидия Петровна, кожемякинский зам. Она поправила прическу, и все увидели, что ее теплый джерсовый костюм – в кофточке на директорские совещания ходить она считала неудобным – пропотел под мышками.

Директор замолчал от удивления – замы начальников цехов выступали на совещаниях, только если им предложат.

– Пожалуйста, – сказал он, давая понять всем, и особенно Кожемякину, что он очень удивлен.

Для начала Лидия Петровна изложила «авантюру» Кожемякина и Полозова, особо остановившись на прогрессивке – именно она, а не само производство и его процветание, есть самоцель товарища Кожемякина и компании, помянула и свою вину («…я не снимаю с себя вины, мы запороли партию из-за неправильного режима, но положение это создалось в связи с соответствующим настроем мастеров и рабочих, – она перечислила фамилии, – который был создан товарищем Кожемякиным…»), а помянув вину, перешла к обрисовке общего «крайне тяжелого положения» в цехе, «невозможности совместной работы» и, наконец, «отвратительного психологического климата».

Все перестали переглядываться и с безразличным видом принялись изучать свои записи, бумажки, блокноты. Один директор смотрел на нее заинтересованно.

От него сейчас зависело – разнести ли Кожемякина и Полозова, объявить ли им по выговору, вытащить на партбюро, да мало ли что!

– У вас все? – спросил он мягко, выждав, пока Лидия Петровна сделает паузу.

– Нет. – Она победно оглядела все собрание. – Я еще хотела сказать… может быть, об этом вообще-то говорить и не надо, но сейчас, когда, как никогда, возросла роль руководителя-воспитателя…

«Когда, как никогда», – отметил про себя Полозов и заскучал. Все было уже ясно.

Полозов посмотрел на Кожемякина и подмигнул. Тот дернул мясистой щекой.

– И вот в этой обстановке, – Лидия Петровна вслушивалась, как звучит голос в просторном директорском кабинете, – товарищ Кожемякин позволяет себе такие выражения… – Она мучительно покраснела и стала вспоминать. Ей хотелось сказать «площадная брань», но эти слова, такие значительные, обличающие и вместе с тем интеллигентные, вдруг вылетели из головы. Вспоминалось только грубое: «матерщина»… – Такие выражения, – уныло мямлила она, понимая, что вспомнить не удастся, – такие… как только у ларька пивного можно услышать…

– Понятно, – сказал директор и выключил вентилятор. – Значит, герой наш, Кожемякин, и не герой вовсе, как нам Лидия Петровна объясняет?

Еще в начале ее выступления он наклонился к главному конструктору, о чем-то его спросил, тот покачал головой отрицательно и так, наклоняясь один к другому, – «Как зовут?» – пока не дошло до Полозова, а потом обратно, как в детских играх, шепотом: «Лидия Петровна». Директор кивнул и записал имя на бумажке.

– Правильно я вас понял? – Он улыбнулся, подбадривая ее.

– Да! Я хотела только еще…

– Спасибо, – остановил директор. – Какие предложения у вас, Лидия Петровна?

Лидия Петровна замешкалась.

– Понятно, – сказал директор. – Тогда у меня предложения. Поскольку брак-то был, давайте мы с вас его и удержим, а? Как, бухгалтерия нас поддержит? – Он посмотрел на главбуха.

Главбух был молодой, в роскошном галстуке.

– Дороговато это обойдется. – Главбух уже понял директора.

– А мы, чтобы одной Лидии Петровне не страдать, с Кожемякина тоже вычтем. Как, Алексей Николаич, не возражаешь?

Кожемякин засопел и открыл рот: дескать…

– Не возражает Кожемякин, – сказал директор и опять улыбнулся. – А насчет климата ты, Алексей Николаич, подумай. И верно, я ж тебе говорил, жарко у тебя в термическом, а? – Он засмеялся.

Все тоже засмеялись и задвигали стульями.

– Хочешь, я тебе свой вентилятор отдам, а? – Директор чуть двинул вентилятор к краю стола. – И насчет этих… выражений, – он весело посмотрел на всех, – поаккуратней надо. Женщин мало у нас, и хоть «Литературка» и говорит, что охранять надо мужчин, – он любил ссылаться на «Литературку», – хоть там и говорят, что беречь надо мужчин, давайте все-таки по-старинке охранять женщин. Согласен, Алексей Николаич? – Он мельком взглянул на часы. – А теперь хочу порадовать вас. Пришла телеграмма из министерства – по итогам квартала мы на первом месте. Это приятно. Я должен поздравить вас всех. И есть разнарядка из министерства на награждения. К сожалению, не успею зачитать ее. – Он открыл папку и достал несколько листочков. – Но она уже размножена, и выписки будут у каждого начальника отдела и цеха. И наши рекомендации по этому поводу.

Он поднялся из-за стола, и все тоже встали, шумно отодвигая стулья и переговариваясь: первое место по министерству – шутка ли!

Несмотря на то, что «инцидент», как, с легкой руки главбуха, стали называть выступление Лидии Петровны на директорском совещании, был исчерпан, Полозов почувствовал, что настроение упало, и где-то в глубине, может быть пока еще едва-едва ощутимо, стало расти раздражение. Вот в такие минуты глухого, нудного раздражения, раздражения «вообще», он, будучи вспыльчив по натуре, мог сорваться, нашуметь, наломать дров, а после уже, ясно понимая, что был неправ, мучился еще больше и, бывало, довольно долго. И что особенно огорчало его – в последнее время все дольше и дольше.

«Нервы, что ли, сдают к старости? – привычно подумал он, входя в цех. – Было бы от чего расстраиваться». Незаметно для себя он повторил любимую фразу своей жены и тут же поймал себя на этом.

Расстраиваться, конечно, было не с чего: директор все понял, а даже если и не понял, в чем именно заключалась «авантюра» Полозова и Кожемякина, то чутьем, выработанным за много лет руководящей работы, почувствовал, что все было сделано правильно и разумно, что производство не только не пострадало, но, может быть, и выиграло, несмотря на то, что Полозов и Кожемякин допустили какие-то «вольности». Стало быть, можно сделать вид, что, дескать, вижу, понимаю, не одобряю, но выводы сделай сам.

Однако Полозов хорошо знал, что при случае директор обязательно припомнит ему это и повернет дело так, будто бы Полозов действительно был виноват в чем-то, о чем знают только они – директор и Полозов, и он, директор, в который раз проявляет снисхождение, чего другой на его месте делать бы не стал. И Полозов будет мяться и даже кивать директору, чувствуя гадость на душе от собственной дурацкой податливости. Начальственное снисхождение и вообще-то неприятно, особенно если повод к нему липовый, несуществующий.

Полозов вдруг вздохнул громко и протяжно, так, что сам даже услышал свой вздох, и снова огорчился: «Вздыхаю, как корова!»

К карусельному станку тащили новую заготовку. Это всегда превращалось в маленькое событие в цехе – должно же быть какое-то разнообразие в жизни! – и привлекало даже зрителей.