Текст книги "Теплом повеяло"
Автор книги: Алексей Тихонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Я давно не знал, где она находится. Она мне не писала.
– Отчего ты не ответил ей на ее первые письма?
– Я выслал ей тогда ее паспорт.
– Да, но ты ничего не писал ей при этом.
– Она ничего, кроме паспорта, и не просила.
– Дедушка, дедушка, какие вы оба нехорошие были. Она поняла эту присылку паспорта без письма, как нежелание видеть ее больше.
– Да я и не хотел видеть ее тогда, потому что она поступила против моей воли.
– Но ведь она любила папу. Почему же ты не хотел, чтоб она была его женой?
Порфирий Иванович взглянул на нее. Как похоже звучали эти слова на те, которые он услыхал двадцать лет тому назад от дочери. И тогда, как и теперь, ему приходилось отвечать на них такому же молодому, любящему и горячо им самим любимому существу. Он помнит, что он ответил тогда. "Потому что он тебе не пара, потому что я этого не хочу". "А я хочу" – ответила ему она... и встала... и ушла... Теперь между этими двумя непреклонными волями, между этими "хочу" и "не хочу" легли двадцать лет разлуки, две могилы, старость и рядом новая молодая жизнь, – а Порфирию Ивановичу надо ответить все на тот же, раз предложенный уже ему, вопрос.
Но ответ не может быть прежний.
После некоторого колебания Порфирий Иванович обнял одной рукой сидевшую рядом с ним внучку, поцеловал ее в голову, и начал:
– Эх, девочка, много воды утекло с тех пор, и почему я тогда сделал так, а не иначе, этого сразу в двух словах не скажешь. Мы с твоей матерью не понимали друг друга. Да, я может быть был неправ. Быть может теперь я бы сделал иначе... Но тогда... Видишь ли – каждый человек живет между людьми, ему подобными и которым он сам подобен. Я вырос и воспитался в известных условных понятиях, и они были для меня так же неопровержимы, как то, что днем светло, а ночью темно. Я считал своим нравственным долгом и дочь вести по тому же пути, который казался мне лучшим в жизни. Она была несогласна со мной, но мне казалось, что это несогласие могло быть только временным, что оно пройдет, как проходит всякая болезнь. А для меня ее тогдашнее увлечение твоим отцом казалось болезнью... Что я дал твоей матери паспорт и допустил ее свободно уехать, так в этом я видел своего рода лекарство. Я думал, что она сама опомнится и вернется. Примеры эти везде случались, везде бывали. Да и что ж мне было делать? Не держать же ее на привязи? Не позорить же ее и себя. Меня и так упрекали, что я допустил это дело до огласки... У нас с твоей матерью и прежде выходили столкновения, я, как говорятся, выдерживал характер, она в конце концов сдавалась, уступала нехотя, но делала по-моему. Я думал, что и на этот раз тем же кончится... Или нужно было не давать ей паспорт для того, чтоб она подвергалась всяким неприятностям? Я знал, что этим с ней ничего не поделаешь, хуже раздразнишь...
– Ты сказал ей: "Ты не дочь мне больше". Ты хотел проклясть ее, – заметила Надя не то с упреком, не то с грустью.
– Оставив это... – прервал ее Порфирий Иванович, взяв ее за руку. – Мало ли что человек в горячую минуту скажет... Да ведь я любил ее! Я добра ей хотел! Я только был уверен, что у меня настойчивости должно быть больше, что на моей стороне право и благоразумие... Я ждал, что она вернется...
– Она писала тебе опять...
– Да, спустя полгода. Но это было опять сухое, деловое письмо, в котором она просила выслать ей какие-то ее забытые письма и бумаги. Признаюсь, я был крепко огорчен этим письмом. Мне было обидно, что она не просит прощения, что она и не думает возвратиться, а пишет как-то так, как будто желает навсегда покончить со мной. Я не хотел и посылать ей этих бумаг. Однако послал... но без письма... послал для того, чтоб она видела, что я получил ее письмо, чтоб она знала, что огорчение, которое она хотела причинить мне им, дошло по адресу.
– Ах, дедушка, дедушка, – грустно качая головой, прервала его Надя, – а мама мне всегда говорила, что ее глубоко опечалило, что ты не отвечал на ее письма. Она – прости, дедушка – говорила, что ты всегда, ко всем был холоден, как лед, и, вероятно, стал таким же и в отношении ее. Она ждала от тебя хоть строчки, хоть намека на снисхождение. Писать же о прощении, о возврате она не хотела, потому что любила папу и хотела жить с ним.
– Может быть я был и неправ, что не писал ей. Может быть, как я теперь понимаю, она потом и не решалась писать мне всего о своей жизни... о том, что сделалась матерью... не венчанная... Во всяком случае, тогда я думал, что не мне, а ей следовало сделать первый шаг к примирению... Но прошел год, два... я больше не получал от нее писем, кроме тех, первых двух, и я потерял ее из виду... Но меня она потерять не могла, – оживляясь и раздраженно сказал Порфирий Иванович, – я служил там же и жил на той же квартире!.. В это первое время нашей разлуки я много выстрадал. Вот мать и тебе говорила, что я холодный человек. Что делать! Это быть может была ошибка с моей стороны, что я находил нужным быть таким и хотел заставить всех подчиняться мне. Я за это много пострадал... Пока твоя мать жила со мной, мне жилось легче. Я жил для нее, жил ее будущностью. Когда же я остался один, мне стало и самому холодно от этой напускной холодности. Оказалось, что у меня нет никого близкого в мире, оказалось, что меня никто не любил и я никого... И тогда я в первый раз почувствовал ко всем полное отвращение... После этой истории начали, одна за другой, прерываться мои связи с теми людьми, около которых я всегда вращался. Служба, богатство, знакомые, – все потеряло для меня всякий интерес. Я продолжал служить лишь в ожидании, что твоя мать вернется... Но этого не случилось...
Порфирий Иванович с минуту помолчал и потом более спокойным тоном продолжал:
– Пред этим я проживал почти все, что получал; но, прослужив в правлении после того еще около двух лет и живя замкнутой жизнью, я скопил небольшие деньжонки и тогда, перестав надеяться на возврат дочери, я решился уехать подальше, в глушь, и забрался сюда. Я схоронился от всех в этом городке и схоронил в душе самую память о прошлом и о твоей матери, которую я считал виновницей разрушения всех моих планов, неблагодарной, черствой, своенравной... Я сказал себе, что дети не всегда служат утешением, а иногда и тяжким испытанием... Ты, вероятно, слышала от матери, что брат ее, который был старше ее годом, не хотел учиться, вел довольно беспутную жизнь и умер почти еще мальчиком. Был другой сын – умер трех лет. Мать твоя оставалась у меня одна надежда и...
Порфирий Иванович только махнул рукой.
– С тех пор, – продолжал он, – я старался никогда не вспоминать о ней... потому что она обо мне не вспоминала... Прошли года, и я умиротворился на полном равнодушии к целому миру. Я старался доказать себе, что все вообще люди бездушны, себялюбивы. Я не скрывал от себя, что я таков же, но именно поэтому-то, что все таковы, и я считал себя в праве быть таким в отношении всех. Я живу здесь сам для себя. Служу, пока в силах, чтоб пополнить жалованьем мой небольшой бюджет, никого не задеваю, ни перед кем не низкопоклонничаю. Молюсь, читаю, гуляю. На Новый год и Пасху хожу даже в гости. И меня за что-то все уважают.
– Вот, дедушка, ты сейчас сказал, что мама о тебе не вспомнила, – заговорила Надя, когда Порфирий Иванович замолчал, – а это неверно. Мама всегда беспокоилась о тебе. Она очень хотела, чтоб ты простил ее. Только, дедушка, ты не сердись, что я тебе скажу. Давеча я сразу не решилась, а все же надо сказать, что мы с ней говорили. Она велела тебе сказать, что она никогда не раскаивалась, что ушла с папой, что не хотела жить так, как ты тогда жил... в вашей обстановке. Она раскаивалась только в том, что была... невежлива с тобой, и что была так же холодна с тобой, как ты с ней. Потом она тебя жалела. Она говорила, что ты живешь не для себя, а Бог знает для чего, и что ты хотел, чтоб и она свою жизнь изломала все для того же, чтоб какие-то там чиновники или биржевики считали ее дамой их круга и хвалили ее. Ты не сердись, дедушка, что я так говорю. Это мама говорила. Ты и на нее не сердись. Она за все, за все просит прощенья.
– Не сержусь я, милая девочка, не сержусь, – говорил, обнимая внучку, Порфирий Иванович. – А маме... не судья я ей теперь: над нами Бог. Может быть и я виноват перед ней, и еще больше. Права ли она была, уходя от меня – не знаю. Но я и сам, как видишь, ушел от всего прежнего, от тех людей, мнением которых дорожил.
– И теперь ты счастливее?
Порфирий Иванович подумал, прежде чем ответить.
– Да, до сих пор мне казалось, что я счастливее...
Он хотел как будто что-то добавить, но сам не мог дать себе отчета, что именно он хотел сказать, и нужно ли, можно ли это говорить. Он начинал смутно чувствовать, что приезд внучки перевернул вверх дном все его существование и что прежнее, доставшееся дорогой ценой и долгими годами спокойствие духа, – хотя быть может и ложное, а все-таки спокойствие, – теперь нарушено.
– Но здесь, дедушка, должно быть все-таки скучно, – сказала Надя.
– Скучно? – улыбаясь, возразил Порфирий Иванович. – Мне нет. Ведь людям, как я, и в моем возрасте, так скучно, как ты это понимаешь, не бывает. Меня то, что весело тебе, не развеселит. Я скучаю между людьми, а не один. По мне вот твоего театра хоть совсем не будь.
– Ай, дедушка, как это можно! Театр – это самое интересное, что есть на свете.
Порфирий Иванович улыбнулся.
– Ну, вот видишь, мы уж и не сходимся во взглядах. Ну, а жизнь ваша легка? Я прежде слыхал, да и читать приходилось, что закулисная актерская жизнь очень неприятна. От хорошего житья, говорят, в актеры не пойдешь.
– Кому как, дедушка. Всего бывает. Но я нашу жизнь, по крайней мере мою, ни на какую другую не променяю. Я счастлива. Я избрала себе амплуа "полезности"; играю ingenue dramatique, играю ingenue comique, играю субреток, в "гениальности" не рвусь, все играю добросовестно; я молода, может быть когда-нибудь я выработаюсь. Ты говоришь – наша жизнь не легка. Верно. Зато иногда бывает ух как весело! Кончится сезон, да ежели с успехом, все довольны, у кого-нибудь сойдемся на прощанье, поем, веселимся, и ни до кого нам дела нет!.. А где хорошая-то жизнь? Я, положим, кроме нашего актерского мира, другого и не знаю, не жила иначе. Но я знаю жизнь по пьесам. И если авторы не врут, так, право, везде скверно. В особенности нынче. В старых пьесах еще, рядом с злодеями, хоть добродетельных людей писали, а нынче все одни пошляки да подлецы пошли. И, право, у нас за кулисами лучше; мы и поссоримся, и помиримся, да в своей семье.
Порфирий Иванович промолчал с минуту в раздумья.
– А все-таки, по-моему, лучше бы тебе другое дело, – сказал он, принимая серьезный вид.
– Это, дедушка, по-твоему, – возразила Надя, – потому что актерское дело для тебя чужое дело. А по-моему – я выросла на сцене, я умру актрисой. Тут меня, по крайней мере, никто моей незаконностью не попрекает. А то куда же мне? В гувернантки? Хоть сто экзаменов выдержи, посмотрят паспорт – дочь девицы – не возьмут. Амплуа невесты, ищущей жениха, тоже неудобно – опять со званием препятствие может встретиться.
– Да, правда, это очень прискорбное для тебя обстоятельство, – сказал, нахмурившись, Порфирий Иванович.
– Вот и ты туда же, дедушка! Прискорбное! Ну тебе-то что? Чуть не двадцать лет ты не знал о моем существовании и решительно тебе было все равно, в каком виде я существую. А явилась, так ты прежде всего прискорбный изъян нашел. Ну, не все ли тебе равно?
Порфирий Иванович слушал эти слова, смотря в ее голубые глаза, светившиеся и лаской, и укором, и на лице его появилась мягкая, виноватая улыбка. Он обнял Надю и, крепко целуя ее в лоб и в губы, произнес:
– Ты права, внучка, ты права, моя девочка. Прости меня.
– Вот ведь ты хороший, дедушка. И не холодный вовсе. А только ты вот все хочешь, чтоб все по-твоему. Ан не будет этого. И с мамой ты, ей-Богу, напрасно поссорился. Мама любила тебя и Богу за тебя молилась...
– Ну, а в Бога-то ты веруешь?
– Какой вопрос, дедушка? Что ж ты думаешь, актеры-то безбожники? Еще какие богомольные-то. Мы с мамой, бывало, вместе за тебя молились. Нет, ты напрасно на актеров нападаешь. И мама, умирая, завещала мне любить актеров. А сколько у нас хороших-то людей встречается! Между комиками или резонерами, например, – просто прелесть какие люди есть! Вот благородные отцы, те большею частию только на сцене хороши, а в жизни-то и ножку подставить не прочь. А какие есть чудные комические старухи! Да вот хоть бы Марья Ивановна, с которой я теперь, после смерти мамы, живу, – ведь это же идеальная личность! Ах, дедушка, вот бы тебе познакомиться. Она маму знала с тех пор, как та на сцену поступила. Она бы тебе про маму много рассказала. Поедем с нами.
Порфирий Иванович улыбнулся на это наивное предложение, сделанное полушутя, полусерьезно.
– А дом, а служба? – возразил он.
– Ах, да, тебе нельзя. А жаль. Тебе бы понравилось в вашем sociИtИ. Ух я знаю, что понравилось бы. У нас хорошо.
Долго еще рассказывала Надя своему дедушке массу мелких, часто смешных подробностей о прелестях актерской жизни. Она рассказывала правдиво и все ее темные стороны, но у нее выходило так, что в конце концов "все-таки все было прекрасно". Порфирий Иванович слушал и, равнодушный к подробностям, он в общем тоне всех рассказов чуял, что внучка его действительно счастлива, что душа ее так чиста и свободна, как никогда не была она у него самого. Он начинал приходить к заключению, что и мать ее, а его дочь, идя по терниям актерской жизни, все-таки была свободнее и счастливее, чем, пожалуй, могла бы быть среди людей их прежнего круга. И горько, и стыдно ему за прежние припадки озлобления на дочь и на других, и за добровольно навязанную себе роль мизантропа. Эта наивная девочка, его внучка, эта "полезность", давала ему теперь урок, пред которым ему показались ничтожными все его глубокомысленные размышления и того периода, когда он считал себя умнейшим человеком между своими, и того периода, когда он, отрешившись от прежних стремлений и удаляясь сюда "на покой", считал себя уже возвысившимся даже над своим прежним умственным превосходством.
С каждым словом, с каждым взглядом, Порфирий Иванович все более и более привязывался к своей внучке.
Время до обеда пролетело незаметно. Порфирий Иванович забыл даже, что надо бы сделать какие-нибудь распоряжения Настасье по случаю приезда гостьи.
Но Настасья догадалась сама: кроме обычного по праздникам сладкого пирога с вареньем, она успела еще наделать к супу пирожков с рисом и яйцами.
В столовой, как всегда, ровно в половине второго все было на месте. И миска, и тарелки были поставлены новые, праздничные, и, сев с внучкой за стол, Порфирий Иванович мысленно одобрил Настасью. А Надя очень хвалила ее и за суп, и за пирожки, и доставляла дедушке удовольствие своим молодым здоровым аппетитом. Веселая, живая, Надя, за обедом, то и дело перескакивала в своих разговорах от прелестей актерского кочеванья и голодухи к прелестям подаваемых Настасьей кушаний и к прелестям уединенной жизни, с которой она однако никогда бы не могла помириться, – и Порфирий Иванович волей-неволей подчинялся ее настроению.
– Дедушка, ты, вероятно, спишь после обеда? – сказала Надя, когда он встал из-за стола.
Порфирий Иванович начал было отнекиваться.
– Нет, нет, ты и не рассуждай. Я не хочу, чтоб ты из-за меня нарушал свои привычки. Иди, отдыхай, а я пойду пока побегаю по вашему городку, осмотрю его достопримечательности.
– Так я пойду с тобой... как же ты одна?..
– Ни-ни-ни! Я всегда и везде гуляю одна. Не бойся, не пропаду. Скажи только, куда пойти, что посмотреть и к какому часу вернуться.
Порфирий Иванович должен был уступить.
Но спать он не мог.
С закрытыми глазами – он видел пред собой внучку; молча – он говорил с ней; думая о ней – он скучал, что ее нет возле него. Как все это вдруг случилось. До сегодняшнего дня он чувствовал себя совершенно одиноким, он никого не любил, никого не хотел возле себя. Теперь мысль о том, что внучка завтра уедет, волнует, мучит его.
Перед ним опять возникает в памяти образ дочери и его отношения к ней. Он любил ее, казалось, беззаветно; казалось, вся его тогдашняя жизнь была направлена для обеспечения ей счастия. Но вышло, что, в сущности, он любил что-то другое, а не ее, потому что в решительный момент, когда она отказалась подчиниться этому другому, у него хватило духу сказать ей: "Ты мне не дочь". Она стала ему чужда... А она, кажется, всегда любила его... как оказывается, даже и после разлуки...
...Да, ведь и он был уверен тогда, что любил ее, а не тех людей, ради мнения которых он хотел изломать жизнь любимого существа. Нет, он в большей или меньшей степени презирал всех тех людей, он хотел, чтоб они пресмыкались перед ней... Поэтому-то он и хотел, чтоб она пошла по указанному им пути. В этом он видел ее счастие, и только в этом. Другого счастия он не понимал, он не знал его.
...Теперь у него внучка... Она ничем с ним не связана, она во всех отношениях дальше от него, чем ее покойная мать, она, конечно, любит его меньше – если еще можно решиться простую ласковость назвать любовью – она не может, не за что ей так любить его, как та любила... А он ведь никогда не скажет ей: "Ты мне не внучка, прочь от меня!" Напротив, как ни чуждо ему все, чем живет она, – она дорога ему, близка, он хотел бы видеть ее всегда около себя, быть с ней...
Но ему становится и немножко досадно на себя, что он так легко поддался обаянию этой девочки. В те многие годы созерцательной жизни, которые он провел в этом домике, казалось, надо бы достаточно укрепить в себе равнодушие к людям, ко всему окружающему. Но вышло напротив: давление жизни оказалось сильнее холодных умозаключений, и сердце опять вступает в свои права. Бывало, он, чтоб настроить себя враждебно ко всем и ко всему, нарочно вызывал в воображении те из картин прошлого, которые его раздражали. Теперь сами собой возникали другие, радостные. Но прошлого уже нет, и над всем поставлен крест...
Порфирий Иванович так и не мог уснуть. Он встал, вышел в гостиную, сел у открытого окна и стал смотреть на перекресток в конце улицы, поджидая оттуда Надю.
Ведь вот вчера он также сидел здесь вечером у окна, смотрел на улицу, но думал совсем о другом. Даже думал ли он о чем-нибудь? Нет, он, как всегда, настраивал себя на лад, что все на свете ничтожно. "Прах, тлен и суета" – затвердив раз навсегда эту готовую формулу, прибавив к ней другую: "люди – дрянь", он успокаивался на этом. Даже смеяться над людьми не стоит, решал он. Пусть их идут себе мимо. Сиди у окна, дыши чистым воздухом, смотри, как бегут по небу облака, как ветерок качает ветку дерева, как вьется в воздухе жаворонок... созерцай, и ни о чем не думай.
Так было вчера.
А сегодня Порфирий Иванович с нетерпением ждет, скоро ли вернется Надя. Все мысли его направлены к ней. Она перед ним с ее настоящим, прошедшим и будущим. Да, даже ее будущность уже начинает беспокоить его.
Но вот и Надя показалась, наконец, из-за угла улицы. Порфирий Иванович приподнимается и высовывается в окно. Надя видит его, они улыбаются друг другу, и Надя подходит к окну.
– Нагулялась? – спрашивает Порфирий Иванович.
– Прелестный городок выбрал ты, дедушка, для житья. Знаешь, я много видела уездных городов, но ни один не производил на меня такого хорошего впечатления. Тихо, мирно, на улицах травка, деревья, домики чистенькие, церковь такая славная... Как будто что-то родное.
– Оставайся здесь, живи у меня, – шутливо произносит Порфирий Иванович. Но в этой шутке звучит уже робкий намек на просьбу, на скрытое желание, чтоб эта просьба исполнилась.
Надя улыбается.
– Нет, дедушка, – отвечает она, смотря на него своими ясными голубыми глазами, – этого нельзя.
– Почему же?
– Почему?.. Да как тебе объяснить?.. Ну, просто, я не создана для постоянной жизни в таком месте. Я не здешняя. Мне нравится здесь, нравится этот мирный уголок, но все свое, актерское, я люблю гораздо больше, именно люблю.
Порфирий Иванович задумчиво посмотрел на нее.
– Ты не знаешь, дедушка, как это приятно, после временного отдыха, опять войти за кулисы, в уборную; видишь знакомые лица, начинаются животрепещущие разговоры о пьесах, о новинках; потом спектакли, публика, аплодисменты...
– Ну и дрязги, неприятности, взаимные перебранки, зависть, неудачи, – вставил Порфирий Иванович.
– Да, дедушка, и это, – немного нахмурясь, обиженно сказала Надя. – Нельзя без этого... Да ведь и у вас не вечно солнце светит и сирень цветет, – задорно прибавила она, – не одними ангелами и ваш город населен.
– Так, так, конечно, милая, – успокаивающим тоном сказал Порфирий Иванович. Ему уже было больно, что он противопоставив юному энтузиазму внучки свое пессимистическое замечание, если не совсем обидел ее, то во всяком случае омрачил ее радостное настроение.
– Хочешь пойти в сад до чаю? – спросил он, чтоб свернуть разговор на другое.
– С удовольствием, дедушка, – ответила Надя и, что-то вполголоса запев, пошла к калитке.
В саду разговор сначала не вязался. Потом Порфирий Иванович опять стал расспрашивать Надю о ее прошлом, о том, как они жили с матерью, о материальных условиях их актерской жизни, о том, сколько Надя теперь получает, – наконец, какие планы у нее на будущее.
– А я мало забочусь о будущем, – весело ответила ему Надя на последний вопрос. – Пока живется хорошо, а там, что Бог даст. Надеюсь, хуже не будет...
– Так-то так, Надя, – участливо произнес Порфирий Иванович, – только больно уж житье-то ваше актерское... опасное... положение-то девушки... одной...
– Э, дедушка, все это преувеличено. Что такое – опасное? Везде одинаково опасно. Положение мамы у тебя в доме было опасное или нет?
Порфирий Иванович нахмурился.
– Ты не сердись, дедушка. Я не в упрек тебе это говорю, а только прямо выражаю свою мысль; мы так прямо выражаться в нашем кругу привыкли. Не сердись, дорогой. А я никаких этих опасностей в жизни не боюсь. Про нас, актрис, почему-то думают хуже, чем мы есть на самом деле; но это потому, что нас мало знают. Есть, конечно, всякие. Чаще же всего бывает, что говорят то, чего хотели бы достичь, но чего нет на самом деле.
Надя немного волновалась.
– То-то, Надя... Береги себя.
– Я берегу, дедушка. А когда мне вздумается полюбить кого-нибудь, выйду за него замуж. За немилого не пойду, да и по милом безнадежно чахнуть не стану, а устроится все это очень просто.
– Надя, только вот что ты меня послушай, – задабривающим тоном сказал Порфирий Иванович, беря ее за руку, – по закону это сделайте, повенчайтесь.
– А то как же, дедушка! Непременно. Я все-таки не хочу всю жизнь незаконнорожденной прожить. Теперь это мне не мешает, а когда-нибудь вдруг и надоест.
И она засмеялась.
– То-то, Надя. А то опять бы и у тебя не вышло, как у матери: времени нет, денег нет. Денег не будет на это – мне напиши. Найду и пришлю.
– Спасибо, дедушка. Да мы и сами найдем. Мы такое время выберем, когда при деньгах. А ни торопить нас, ни задерживать некому будет. Марья Ивановна, с которой я живу, будет посаженой матерью, антрепренер, у которого тогда служить доведется, посаженым отцом. От венца да прямо на репетицию, все это выйдет у нас очень просто.
– А есть женихи на примете?
– Нет, дедушка. Все первые любовники, с которыми я до сих пор играла, мне не нравились, – полушутя, полусерьезно говорит Надя. – Не то, чтоб не было красивых, – красавцы были, а по душе не было. Резонеры – стары для меня. Буду постарше, может быть и за резонера пойду. А только выйду я непременно за актера – за суфлера, за декоратора, словом за театрального, чтоб быть вместе у одного дела. Да и где других-то женихов искать? Из публики если – так мало приходится видеть людей-то нараспашку. А ведь, чтоб полюбить человека, надо его знать не во фраке только. Своих-то, театральных, я знаю.
На этот раз и Порфирий Иванович одобрительно кивает головой.
Однако мысль оставить внучку у себя гвоздем засела у него в голове, и попозже, за чаем, он опять обратился к Наде с предложением.
– А что и в самом деле, внучка, осталась бы ты у меня? Зажили бы мы с тобой здесь, тихо, покойно...
– К чему ты говоришь это, дедушка. Ну что я стану делать здесь? Я скоро соскучусь. Ведь уж мы вот сегодня с тобой все переговорили, на завтра еще, может быть, хватит, а там ведь старое повторять придется.
– Познакомишься здесь с местными жителями...
Порфирий Иванович, сказав это, почувствовал, что покривил душой: с кем из местных жителей познакомить внучку, он и сам не знал; никого он не любил, ни с кем близко знаком не был.
– Ну, познакомлюсь, – продолжала Надя, – на неделю разговоров хватит, а там опять все то же. Книжки читать, делиться впечатлениями, ходить гулять вместе? Все это так. Но я люблю, дедушка, сцену, люблю разнообразие, люблю видеть вместе со старыми знакомыми и новые лица. Я к этому привыкла.
Порфирий Иванович не решался много возражать на доводы внучки. Он и сам понимал, что его попытка удержать внучку у себя являлась скорее из-за желания доставить удовольствие себе, чем пользу внучке. Всего лучше оставить все так, как оно есть, как оно само собой сложилось.
Утомленная проведенной накануне ночью в вагоне, Надя прощается с дедушкой и уходит спать, едва стемнело, отказываясь даже от ужина. Порфирий Иванович тоже уходит в свою спальню.
Но он ложится не скоро. Не раздеваясь, не зажигая огня, опускается он в большое кожаное кресло и долго сидит так, перебирая в памяти все переговоренное сегодня.
Часы в зале бьют одиннадцать. Порфирий Иванович снимает сапоги, надевает туфли и осторожно выходит в залу. Он прислушивается в сторону угловой, где поместилась Надя. Тихо. Спит. Порфирий Иванович подкрадывается к часам и останавливает их, чтоб их бой не беспокоил больше его внучку, не разбудил бы ее. Он притворяет также дверь в коридор, ведущий к кухне, потому что оттуда, хотя и глухо, доносится ровный, дружный храп Настасьи и работника.
Потом он возвращается в спальню и снова садится в свое кресло. Несмотря на то, что он не спал после обеда, он и теперь еще не чувствует потребности уснуть.
Да, приезд внучки уже внес некоторый беспорядок в его дом... А если бы она осталась здесь совсем?.. Многое бы изменилось... Началась бы другая жизнь, нарушение многих привычек, гости...
Порфирий Иванович немного морщится.
А все-таки он хотел бы этого нарушения порядка, державшегося долгие годы. Добровольно надетая оболочка отчужденности и холодности, предохранявшая его от влияний внешнего мира, лопнула, и живая душа запросилась наружу. То, что еще вчера казалось естественным ходом вещей, сегодня противно ему. И он готов бы все отдать, чтоб не расставаться теперь с внучкой... Но ее не остановишь...
...Да, не остановишь ее!.. Да и зачем? Что она будет делать здесь?.. Покоить его старость? Какое бессердечное желание с его стороны. Для этого довольно и Настасьи, ей это под стать. А Надя... Нет, пусть ее живет вольной птичкой, как жила до сих пор, пусть живет там, где жизнь бьет ключом, пусть делает то, что ей любо. Он уже решился однажды наложить руку на счастие, на всю жизнь ее матери, так неужели и теперь еще он не может успокоиться и хочет мешать еще и свободе внучки?.. Она уже невеста, вдруг явится здесь жених и, может быть, опять ему не понравится. Что должен он будет делать? Или против своего желания молча подчиниться ее выбору, или опять, как с дочерью, проявить свое неудовольствие. Нет, не надо этого... да и нельзя... По какому праву вторгнется он в ее жизнь? Почему будет он учить ее жить не так, как ей, а как ему хочется?
Порфирий Иванович приходит к грустному сознанию, что внучка совсем не принадлежит ему. Она вот просто-напросто уедет теперь и будет жить, как жила до сих пор – чужой ему. Выберет себе жениха, полюбит, выйдет замуж... а его, дедушку, даже и не спросит, – он будет в стороне. В лучшем случае его известят о совершившемся факте. И то потому только, что она случайно узнала его адрес, заехала к нему, и они понравились друг другу. А то вся жизнь этой внучки могла бы оставаться ему неизвестной...
Зато теперь, оглядываясь на прошлое, он видит, как он был неправ двадцать лет тому назад перед дочерью...
И, становясь на вечернюю молитву, Порфирий Иванович горячо молится о прощении ему содеянных грехов, об обуздании гордыни его, о прощении за презрение к людям, о даровании ему любви к ближнему.
Утром Порфирий Иванович просыпается раньше обыкновенного. Он тотчас встает, наскоро одевается и, приотворив дверь, прислушивается, не проснулась ли Надя. Нет еще.
Порфирий Иванович тихонько прокрадывается в сени, к умывальнику.
У Настасьи еще и самовар не ставлен. Порфирий Иванович торопит ее, велит приготовить в саду приборы, но держать самовар наготове, а не подавать, пока не встанет барышня.
Умывшись и одевшись, Порфирий Иванович садится в зале у окна и ждет, когда проснется внучка.
Ожидание длится довольно долго. Порфирий Иванович то и дело прислушивается, и никакие мысли нейдут ему в голову. Ему хочется чаю, и необходимость ожидания начинает мучить его. Но пить чай один, без внучки, он не будет. Он идет в кухню, выпивает стакан молока и возвращается на свое место.
Наконец, Надя проснулась. Порфирий Иванович спешит послать к ней Настасью.
Через несколько минут Надя, совсем одетая, выходит в залу. После хорошего сна она свежа, как это весеннее утро, которое смотрит на дедушку и внучку во все окна маленького домика.
– С добрым утром, дедушка, – говорит Надя, подходя к Порфирию Ивановичу и целуя его.
Эти слова звучат Порфирию Ивановичу ласковым приветом из далекого прошлого; он так давно не слыхал этого милого детского лепета. Он растроган. Он обнимает Надю, крепко целует ее. Он берет ее за руки и любуется ее красотой. Он крепче жмет ее руки, он бы ни за что не выпустил их из своих. И опять ему хочется сказать ей: "Да останься ты, не уезжай, не покидай ты меня, старика!"
Но при виде этого полного жизни, молодого существа и после всего говоренного вчера, у Порфирия Ивановича язык не поворачивается вымолвить эту просьбу. А Надя еще раз повторяет:
– С добрым утром. Не знаю, как ты, дедушка, а я так выспалась чудесно.
– Ну, и отлично, и отлично, – подхватывает Порфирий Иванович. – Пойдем-ка в сад теперь, там самовар дожидается.
Сегодня у самовара уже не Порфирий Иванович, а Надя разливает чай. К чаю приготовлена и закуска. Настасья обо всем позаботилась. У нее уж и пирожки, и ватрушки пекутся в дорогу барышне.
