Текст книги "Археологи против пришельцев (СИ)"

Автор книги: Алексей Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 8
Эхо Бездны

Я потерял счёт времени. Дни сливались в серую, бесконечную вереницу, подобную песчаным дюнам, что тянулись до горизонта без начала и конца, без надежды на оазис. Я таскал камни, день за днём, под солнцем, что висело в небе, как раскалённый глаз древнего бога, выжигающий кожу до волдырей и трещин. Мои руки, покрытые натёртыми мозолями и коркой засохшей крови, двигались автоматически, хватая край глыбы, волоча её по песку, оставляя борозду, которую ветер заметал в мгновение ока. Цвета исчезли из окружающей действительности, выцвели, оставив лишь чёрный, белый и красный – оттенок крови, что сочилась из ран. Мысли замедлились, грозя остановиться вовсе – только механика тела, как в старом, заржавевшем механизме, что крутит шестерёнки без цели и идеи. Плети надсмотрщиков хлестали по спине, оставляя жгучие рубцы, но боль казалась далёкой, как эхо из другого мира, не касающееся меня. Я не пытался увернуться, не пытался дать отпор или хотя бы привести себя в порядок – просто шёл, волочил, падал в пыль и вставал снова. Вечером, в бараке, вливал в себя похлёбку. Меня больше не волновало, что это просто тёплая жижа, пахнущая болотной гнилью. Просто жевал автоматически, не ощущая вкуса этой мерзости, которая стекала по горлу внутрь как грязь. Взгляд мой упирался в песок под ногами, в жёлтую пустоту до горизонта, где ничего не росло, кроме ростков отчаяния внутри. Даже ненависть, что раньше кипела во мне, как смола в котле над жарким огнём, едва тлела под пеплом, грозя потухнуть совсем. Я дошёл до ручки – стал тенью самого себя, человеком, просто влачащим существование. Жизнь превратилась в бесконечную серую череду страданий, где каждый вдох был лишним, а каждый шаг – напоминанием о бессмысленности всего вокруг.

«К чему всё это? – думал я в редкие моменты, когда разум всплывал из тумана апатии. – Это путь в никуда, спираль, ведущая в бездну. Зачем мне такая жизнь, если она – всего лишь ожидание конца? Стоит ли цепляться за эту оболочку, если внутри пусто, как в выскобленной ракушке? Может, лучше сдаться, раствориться в песке, стать частью этой древней пустыни, что пожирает всё без разбора?»

Я всегда был одиноким волком, не нуждающимся в стае, но теперь это одиночество превратилось в клетку, где эхо моих мыслей отражалось от стен, усиливая пустоту. Цинизм подсказывал: жизнь – это всего лишь плохая шутка космоса, а мы – комики, вынужденные импровизировать на сцене без выходных и отпусков. Чёрный юмор ситуации заключался в том, что я, Егор Клюквин, мастер по ремонту двигателей, теперь сам кручусь в шестернях огромной машины ужаса, и никто не заплатит мне за сверхурочные.

Другие рабы сторонились меня, как прокажённого. Я стал «меченным», чужаком, приносящим только боль – тем, от кого отводят взгляды, чтобы не накликать беду. Их взоры, тусклые и пустые, скользили мимо, не задерживаясь. Когда надсмотрщики накинулись на меня за мнимую провинность – я якобы уронил камень, хотя он просто выскользнул из уставших рук, – никто даже не взглянул. Они били меня в пыли, под палящим светом, кулаки и плети. Трещали рёбра, разрывалась кожа под ударами, но я не вставал, не боролся и не просил пощады. Просто скорчился, чтобы минимизировать урон, чувствуя, как кровь капает из рассечений, смешиваясь с песком в липкую грязь. Мне было всё равно. Пусть уже добьют – эта мысль не пугала, а манила, как тихая река в конце пути, обещающая покой. Внешне я лежал неподвижно, тело содрогалось от ударов, но внутри царила апатия, холодная, как ночной песок. Разве не в этом суть попаданца – выживать вопреки? Но если выживание сводится к муке без цели, то это не триумф, а пытка. Может, эти рабы правы, отводя взгляды? Я – вирус в их системе, чужеродный элемент, что ускоряет энтропию. А Стелла? Её отсутствие в этот момент подчёркивало мою изоляцию, заставляя задаться вопросом, а стоит ли вообще цепляться за связь с ней, если она тоже тонет в этой трясине?

Я всегда держался особняком, но теперь это стало вынужденной изоляцией. И вдруг, сквозь пелену пыли, я увидел Стеллу – она стояла в отдалении, её фигура, стройная и напряжённая, как натянутая тетива лука, выделялась среди сгорбленных теней. Её взгляд был пустым, как пересохшее озеро в пустыне – в нём не осталось того фанатичного блеска, только покорная усталость, словно она сдалась. Это ударило больнее любого кулака – видеть, как её решимость, та, что притягивала меня, как магнит к металлу, гаснет среди этой унылой серости. Я почувствовал, как внутри что-то рвётся, тупая, ноющая боль в груди, которая была хуже физической. Тело моё напряглось, пальцы вонзились в песок, а дыхание участилось, выдавая внутренний разлад. «Как это случилось? – думал я, хладнокровно взвешивая, как привык. – Она горела, как факел в темноте, а теперь – потухший уголёк. Может, все мы – просто топливо для чёрных пирамид? Огонь уходит, оставляя пустоту? Стоит ли пытаться её встряхнуть, или это бесполезно, как поливать песок водой в надежде вырастить сад?» Циничная натура подсказывала, что её сломленность – зеркало моей собственной, но какая-то упрямая искра шептала, что если потеряю даже эту связь, то останусь вовсе один в бездне.

Ночь в бараке была как спуск в бездну, где тьма липла к коже, холодная и влажная, пропитанная запахом пота, крови и отчаяния. Лёжа на жёстком камне, что врезался в спину, как напоминание о дневных пытках, я слышал жуткие песнопения с пирамиды – низкие, вибрирующие звуки, словно стоны пробуждающихся ужасов, эхом разносившиеся по пустыне, вызывая ассоциации с чем-то древним и забытым, что шевелится в тенях. Они увели очередного раба – молодого парня, тощего, с лицом, искажённым ужасом. Он плакал, молил о пощаде, голос срывался в визг, тело дёргалось в конвульсиях, пока его волокли во тьму. Меня это не трогало.

«Заберут. Не вернётся…» – подумал я равнодушно, закрывая глаза, желая исчезнуть, раствориться в этой тьме, перестать существовать.

Мысль о гараже, о холодном пиве, о шашлыке, о брате, что хохочет над своими сомнительными шутками, казалась сказкой из другой вселенной – далёкой, нереальной, вызывающей только тупую боль где-то в груди, как нож, что медленно прокручивают в ране. Я стал пустой оболочкой – пустым сосудом без содержимого, ждущим, когда его окончательно разобьют. Если жизнь – это бесконечная каторга без просвета, то какой смысл вообще продолжать царапаться? С ума сходят не от ужасов, а от монотонности и скуки. Может, это и есть истинный ужас – рутина, что высасывает душу по капле.

В один из таких моментов, когда тьма была особенно густой, я услышал шорох рядом – это был один из рабов, бомжеватый старик с пергаментной кожей, что постоянно бормотал себе под нос что-то. Он не подходил близко, его силуэт в темноте дрогнул, но хриплый голос пробился сквозь тишину, полный какой-то странной злобы.

– Чужак, ты ещё дышишь? Знаешь, в моей деревне говорили, что такие, как ты, приносят проклятье. Вас надо душить как только появляетесь. Пока вы не окрепли и не разобрались что к чему. Может, если бы ты не полез в наши дела, твой огонь не угас. А теперь все мы в дерьме из-за вас… Надсмотрщики лютуют из-за тебя и твоей бабёнки. Начали снова приносить жертвы Апопу…

Я приоткрыл глаза, чувствуя лень даже шевелить языком, но привычный сарказм шевельнулся внутри. Голос вышел ровным, холодным, без эмоций.

– Проклятье? Слушай, старик, проклятье – это ваши боги. Почему бы вам не верить во что-нибудь позитивное, а не во всякую стрёмную хрень? Может, в бога, который раздаёт пиво за вредность и проповедует восьмичасовой рабочий день? Марксисзм его имя. Слышал, может быть?

Он фыркнул, силуэт его дрогнул в темноте, а в голосе сквозила старческая сварливость, тело сгорбилось, как будто слова ударили его.

– Богов не выбирают, щенок…

Я хмыкнул, чувствуя, как его слова царапают, но не задевают по-настоящему. Голос мой стал тише, с ноткой цинизма.

– В моей «деревне» – что носит гордое имя «гаражный кооператив» – мы старость уважали, но любое уважение требует взаимности. Смекаешь? Так что, шамкай своей беззубой пастью поосторжней, развалина. И от меня подальше. Договоришься до того, что в бараке утром найдут на одного дохлого раба больше.

Он замолчал, буркнув что-то неразборчивое, и отполз в свой угол, оставив меня с эхом его слов. Мы не говорили о боли, о работе, о пирамидах – только о выборе, которого у нас никогда не было. Даже этот разговор не вернул мне эмоции. Он только подчеркнул пустоту, в которой я тонул. И только ночной ветер в темноте продолжал доносить отголоски жутких песнопений из храма. Я лежал, пустой, как раковина, выброшенная на берег моря, размышляя, не пора ли волне забрать меня и окончательно унести обратно в море. Но где-то в глубине, под слоем апатии, теплилась крохотная искра – не надежда, упрямство.

Глава 9
Скарабей

Я возвращался к каменотёсам за очередной глыбой песчаника, чтобы отволочь её на строительную площадку, где чёрные пирамиды, как стражи забытых богов, впитывали наше отчаяние. Песок под ногами был горяч, как угли, а солнце жгло спину, пытаясь выжечь из меня последние остатки воли. И тут я заметил, как Копек, младший надсмотрщик, с которым мы недавно бросали кости, споткнулся и уронил что-то на землю. Маленький скарабей из чёрного камня блеснул на солнце, как капля застывшей ночи, как осколок мрака, вырванный из бездны. Древний инстинкт, тот самый, что заставлял меня чинить ржавый движок, когда все твердили, что он давно сдох, шевельнулся внутри, как спящий зверь. Я шагнул ближе, незаметно наступил на амулет босой ногой, а когда Копек отвернулся, чтобы пнуть другого раба с каким-то садистским удовольствием, я быстро наклонился и подобрал вещицу, сунув её в складки драной тряпки, что служила мне набедренной повязкой. Не для веры – я не верил ни в их богов, ни в своих. Мои молитвы, хриплые и отчаянные, остались без ответа, так что никакие скарабеи мне были не нужны. Для чего я это сделал? Для обмена? Для защиты? Или я просто клептоман, раскрывшим свою истинную натуру под воздействием стресса и многократных ударов по черепу? В своём времени я был обычным нормисом, а здесь, в этом аду, может, и правда стал вором, жадным до мелочей, как шакал до падали. Скорее всего, я сделал это просто потому, что мог. Это был микроскопический акт контроля в мире, где всё контролировали другие – крошечная победа, как глоток воды в пустыне, который не утоляет жажду, но даёт силы не остановиться и сделать ещё один шаг. Я всегда разбирался с проблемами сам, без посторонних и без помощи свыше, и этот скарабей стал моим маленьким бунтом.

Позже, уединившись в тени барака, пока остальные рабы жевали свою баланду, я осмотрел добычу. Это была типичная местная цацка, из тех, что здешние носят с какой-то маниакальной привязанностью. У них вообще наблюдалась нездоровая тяга к побрякушкам, благовониям и раскрасу, который они здесь гордо именовали «косметикой» – чем выше их положение на социальной лестнице, тем больше они увешивали себя блестяшками, а потом щеголяли друг перед другом будто павлины. Скарабей явно был культовым предметом, хотя, как я подметил, здесь его не особо афишировали. Некоторые охранники носили такие штуки, пряча их кто как мог, словно краденое. Амулет был вырезан из цельного куска тёмного, почти чёрного вулканического стекла, но сохранял странную прозрачность, будто в нём замерзла частица ночного неба. Материал сам по себе не выглядел ценным – копеечный обсидиан, но работа над ним впечатляла. Сколько труда вложили в эту безделушку, чтобы придать ей форму жука с мельчайшими деталями? Это была ручная филигрань, достойная лучших ювелиров эпохи Возрождения, обнаружить такую в вонючем рабском лагере, казалось чудом. Полюбовавшись тонкой резьбой, я спрятал амулет в складках набедренной повязки, решив вечером за ужином показать его Стелле – вдруг её археологический мозг выцепит в этом что-то полезное.

Вечером, сидя на земле у барака, с миской вонючей похлёбки в руках, я достал скарабея и протянул его ей. Стелла принялась разглядывать находку, и в её движениях, обычно вялых от усталости, появилась тень прежней одержимости. Её пальцы, исхудавшие и покрытые ссадинами, осторожно поворачивали амулет, изучая каждую грань.

– Жуки-скарабеи – это египетские символы возрождения, обновления и трансформации, – начала она, и в её хриплом голосе скользнула тень лекторского тона. – Древние египтяне использовали такие амулеты для защиты от зла, привлечения удачи, а ещё в погребальных обрядах, связанных с путешествием в загробный мир.

Я хмыкнул, почёсывая грязную бороду, спутанную от песка и пота.

– Это же навозный жук. Нет? Не вижу ничего возвышенного в катании дерьма.

Она подняла взгляд, и в нём мелькнула тень раздражения, но голос остался ровным, как у терпеливого учителя перед туповатым учеником.

– Да, понимаю, как это выглядит, но для египтян скарабей ассоциировался с обновлением и Хепри – богом утреннего солнца. Считалось, что Хепри каждое утро катит солнечный диск по небу, подобно тому, как скарабей катит шарик навоза. Солнце «умирает», опускаясь за горизонт, и возрождается на следующий день. Потому скарабеи считались символами обновления, безопасности и восстановления.

– Странно всё это, – буркнул я, пожимая плечами.

Усталость накатывала волнами, и даже спорить было лень.

– Люди из двадцать первого века заброшены в конец четвёртого тысячеления до нашей эры. Вот что странно, а это нормально, – возразила Стелла, и в её тоне проскользнула прежняя страсть, хоть и приглушённая. – Египтяне вообще были созерцательной цивилизацией. А жуки-скарабеи символизировали возрождение и регенерацию. Какая разница, как выглядит символ? Главное – это смысл, что в нём вложен.

Я пожал плечами, сидя на земле, слишком измотанный, чтобы притворяться заинтересованным.

– Понимаешь, – разошлась она в просветительском угаре, будто перед ней был целый семинар, а не один побитый жизнью мужик. – Скарабеи откладывают яйца в тот же комок навоза, который катят по земле. Кажется, что новые жуки появляются из ниоткуда, поэтому египтяне верили, что скарабей возникает спонтанно. Он символизирует воскрешение как тела, так и души. Эти насекомые могут приспосабливаться, выживать и трансформироваться в процессе вылупления из яиц, выползания из навозной кучи и продолжения своей работы по перекатыванию шариков по земле. Таким образом, жук-скарабей олицетворяет трансформацию и новые начинания. Великолепное изделие, жаль, что нам такие редко попадались…

– Если тебе нравится, то считай это моим маленьким подарком для тебя, – сказал я, криво усмехнувшись. – Мне цацка в виде навозного жука ни к чему.

Она покачала головой, её лицо напряглось, пальцы сжали амулет, но протянули его обратно.

– Я не могу его принять…

– Почему, Стелла? – спросил я, чувствуя, как внутри шевельнулась тень раздражения.

– Потому что это не моё, Егор. И не твоё. Это принадлежит их культуре, их верованиям. Если я возьму его, это будет как… кража у мёртвых. А ещё, если нас поймают с этим, нас не просто изобьют. Это может быть хуже. Нет, держи его у себя. Может, он тебе пригодится. Или станет твоей защитой, если они правы насчёт удачи.

– Я верю в себя, а не в удачу…

Фыркнул я, забирая амулет обратно и пряча его в складки повязки. Её слова задели, но не так, чтобы спорить. Два попаданца, спорят о морали воруя у древних людей, будто те уже давно мертвы, а не скиднепили нас и удерживают в заложниках. Скарабей остался у меня, холодный и чужеродный, как напоминание о том, что даже мелкие акты бунта здесь могут обернуться серьёзным наказанием. Что с ним делать, я так пока и не придумал.

На рассвете следующего дня, когда таскал воду в тяжёлых керамических кувшинах, я остановился на миг, чтобы перевести дух. Первые лучи чужого солнца упали на вершину чёрной пирамиды, окрашивая её в кроваво-золотой цвет, будто кто-то пролил жертвенный нектар на алтарь. На секунду я увидел не ужас, а странную, чужеродную красоту этого места – холодную, безразличную, как взгляд змеи, но завораживающую своей древней мощью.

– Сильно, – вырвалось у меня хриплым шёпотом. Это была красота выживания, красота камня, что пережил эпохи, и моя собственная, звериная красота – огромный костяк, обтянутый кожей да шрамами, с рельефными, но истощёнными мышцами, волосы и борода, спутанные, в грязи, с проседью у висков, и спина, покрытая рубцами от плетей, как карта дорог в преисподнюю. Я был как этот камень – изломанный, исцарапанный веками мучений, но не сломленный. В этой чужеродной красоте была своя логика, свой цинизм, который я понимал. Видеть в этом красоту сопротивления или просто принять, что мы – часть этого жестокого пейзажа, где красота и боль – две стороны одной медали?

Старый раб, тот самый, с которым я однажды пересёкся в бараке, рухнул от истощения рядом со мной. Он упал, как мешок с костями, не издав ни звука, лицо его исказилось от боли, но губы остались сжатыми. Я остановился, ожидая удара плети от надсмотрщиков, но те, видимо, уже привыкли, что я – вроде как и не живой, иногда могу замереть на несколько минут. Они знали, что если начать хлестать меня плетью в такие моменты, можно нарваться на неприятности и больно получить по черепу или перелом рёбер – не всегда, но такая лотерея младших надсмотрщиков не устраивала. Я машинально поднял старика, подал ему свой небольшой бурдюк с водой, что болтался на поясе. Его взгляд, мутный и пустой, скользнул по мне, в нём не было ни благодарности, ни страха, он просто кивнул. Ни слова. Но в этом жесте читалось молчаливое признание – мы здесь. Сейчас мы живы, пока… И надо продолжать жить. Сегодня. Миг за мигом. Я не смирился с рабством – смирение было для местного стада баранов, а я – волк, пусть и временно загнанный в угол. Я принял эту реальность как данность. Чтобы выжить. Чтобы, возможно, когда-нибудь… Пока я волен сам за себя решать помогать ли, рискуя, или беречь свои силы для себя? Даже самый малый жест неповиновенияч – как плюнуть в лицо здешней людоедской системе.

А вечером я снова увидел Стеллу. Она была тенью себя прежней – исхудавшая, светлая кожа покрыта ссадинами и солнечными ожогами, её прекрасные тяжёлые волосы потускнели и были коротко острижены, вероятно, из-за вшей. Она двигалась медленно, покорно, её взгляд был чаще отсутствующим, словно «отключённым» от реальности. Но иногда, когда она замечала что-то, напоминающее артефакт или символ на камне, в её взоре на миг вспыхивала тень прежнего аналитического жара, но тут же гасла, как спичка на ветру. Я поймал её взгляд, когда она проходила мимо, и присел неподалёку с миской, подойдя ближе, как только надсмотрщик отвернулся.

– Как тебе местный курорт? – прохрипел я, голос мой был как скрежет камня о камень. – Предлагаю на нашего туроператора подать жалобу в Роскомнадзор. Пусть закроют эту дыру.

Она подняла взгляд, и в нём мелькнула тень раздражения, но голос остался тихим, ровным, как у врача, сообщающего смертельный диагноз.

– А ты, Егор, уже стал частью пейзажа. Спина – как карта дорог в этом кругу ада, а лицо – как потрескавшаяся глина. Что, до сих пор думаешь, что можешь всё починить и вытащить нас из рабства? Ничего не выйдет, если не произойдёт чудо…

Я хмыкнул, чувствуя, как песок скрипит на зубах.

– Починить? Нет… Но я всё ещё могу разобрать кого-нибудь на запчасти. Это я всегда неплохо умел.

Её губы дёрнулись, но не в улыбке, а в горькой усмешке, тело её слегка напряглось, как будто слова задели старую рану.

– Егор, побег – не вариант. Ну, свернёшь ты шею двоим, может, троим, а остальные затыкают тебя копьями или закидают стрелами. Не смотри, что у них наконечники каменные, убьют незащищённого человека лучше, чем стальные.

Я фыркнул, чувствуя, как её слова цепляют, но уже не так, как раньше.

– Если бежать ночью, можно обойти патрули. Надсмотрщики – ленивые твари. Однажды ночью меня скрутило после «шведского стола» в этом отеле. Напомни, кстати, больше не брать здесь оллинклюзив. Так вот, я часа два сидел в кустах. Никто даже не почесался.

– Ага, – фыркнула она, и в её тоне мелькнула тень сарказма. – Обязательно напомню. Ну, прошли мы мимо охраны. Нас не заметили. Что дальше, Егор? Ты и я на свободе. Вокруг пески. В какую сторону идти? И что дальше?

– Я говорил с другими рабами из местных. Несколько сказали, что если пойти на север, через несколько дней мы выйдем к побережью Средиземного моря.

– Через несколько дней мы сдохнем от обезвоживания…

Я похлопал по фляге на поясе, криво ухмыльнувшись.

– Сворую, отберу или выменяю ещё парочку таких у других рабов.

– Этого не хватит. Предположим, идти несколько дней. По малому бурдючку в день уходит на человека, если экономить воду. И это если не придётся убегать. Как думаешь, далеко мы ускачем от этих надсмотрщиков-нубийцев? Они в пустыне родились, наверняка знают каждый бархан здесь…

– Значит, мы с тобой, как всегда, на разных волнах. Я – разрушитель, ты – реформатор. Знаешь, если бы мы выбрались, могли бы написать об этом книгу. Я бы описал, как бить надсмотрщиков, а ты – как каталогизировать их грехи. Получился бы бестселлер. Как тебе название: «Попаданцы на доисторической стройплощадке, или Как не сдохнуть в пустыне»? Только реформировать здесь ничего не получится. Мы на самом социальном дне, подруга. Социальных лифтов для таких как мы не предусмотрено. Сидеть в рабстве и просто ждать когда кончатся силы – как-то не по мне. Ведь, когда их запас иссякнет, то бежать мы уже не сможем.

Она посмотрела на меня, и в её взоре на миг мелькнуло что-то живое, но тут же погасло, как искра в песчаной буре. Она отвернулась, плечи её опустились, выдавая усталость.

– Егор, перестань. Это не компьютерная игра.

Но я не сдавался. Подвинулся ближе, почти шепча ей в спину, голос мой стал низким, с ноткой упрямства.

– Я понимаю, что мой план не большой и не громкий. Но это план. Ты готова рискнуть? Или тебе нравится ждать когда очередь на жертвенный алтарь дойдёт до нас?

Спина Стеллы напряглась, пальцы её сжались на миске, но она не подала виду, что мои слова зацепили. И в этой тишине, под заходящим солнцем, что окрашивало пустыню в кровавые тона, я понял, что мы ещё не окончательно сломлены побоями и унижениями. Просто ждём своего момента, как хищники в засаде, даже если выглядим как жертвы. Я не сдамся, пока не добьюсь успеха. Не ради неё, не ради себя, а просто потому, что я – Егор Клюквин из клана Гаражного Кооператива, и сдаваться – не в моих правилах. Пока есть хотя бы тень шанса, я буду рыть эту пустыню, как скарабей своё дерьмо, в поисках выхода.