Текст книги "Археологи против пришельцев (СИ)"

Автор книги: Алексей Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 6
Бунт из-за воды

Я висел, привязанный к грубому деревянному столбу, под палящим солнцем, которое жгло кожу, как раскалённый металл. Вокруг простиралась пустыня, бесконечный песок и те проклятые чёрные пирамиды, что маячили на горизонте, словно молчаливые стражи нашего ада. Воздух был тяжёлым, пропитанным пылью и запахом страха, смешанным с кровью. Мои запястья, перетянутые грубой верёвкой, саднили, кровь стекала по рукам тонкими струйками, а спина пылала от ударов копья и плети. Во рту стоял привкус пыли и железа, каждый вдох отдавался болью в рёбрах, но я держал челюсть стиснутой, не давая себе стонать. Я всегда был из тех, кто решает свои битвы сам, без лишних глаз и жалоб, кто привык держать удар и идти дальше, даже если всё против. Но сейчас надсмотрщики ломали даже мою выдержку, как ржавый лом гнилую доску.

День начался с несправедливости, которая переполнила чашу моего терпения. Я видел, как надсмотрщик, морда которого напоминала кусок обожжённой глины, вырвал из рук издыхающего старика его жалкую порцию воды – несколько мутных глотков в треснутой миске. Старик, кожа да кости, даже не сопротивлялся, только хрипел что-то бессильное, а этот ублюдок просто вылил воду на песок, ухмыляясь. Ярость вспыхнула во мне, словно разлитый бензин от брошеной спички. Я не думал, просто рванулся вперёд с криком:

– Сука! Отдай!

Прописал ему хук в челюсть и правой под рёбра, заставляя того сложиться пополам и скорчиться на песке, но это был мой единственный успех. Другие надсмотрщики сбили меня с ног в один момент и начали пинать ногами. Сандалии из грубой кожи врезались в рёбра, в спину, в лицо. Я орал, захлёбываясь пылью и кровью:

– Твари! Ублюдки! Я вам всем глаз на задницу натяну! Верните меня!

Но в ответ – только смех и новые удары. Меня привязали к этому столбу, оставив на ночь под открытым небом, как мясо для стервятников. Я посылал проклятья всем – богам, за этот ад, судьбе, за её насмешку, и себе, за то, что вообще ввязался в эту авантюру с раскопками.

Пока солнце клонилось к закату, окрашивая пирамиды в кровавый цвет, я увидел, как мимо повели группу рабов-египтян. Они выглядели чуть лучше нас, чужаков. На них было хоть какое-то тряпьё, их не били почём зря, и они шептались между собой, как люди, а не скот. Бешеная ярость захлестнула меня, как волна.

– Почему они выглядят по-другому⁈ Почему я здесь⁈ Я ни в чём не виноват! – ревел я внутри, чувствуя, как ненависть разъедает изнутри.

Я плюнул в их сторону, не сдержавшись, и тут же получил удар копьём в спину – острая боль пронзила, как молния. Я ненавидел их всех: надсмотрщиков за их жестокость, других рабов за их покорность, себя – за то, что не смог защитить Стеллу, за то, что обвинил её во всём этом кошмаре. Если я сдохну тут, у столба, то так и не смогу извиниться перед ней. Эта мысль жгла сильнее, чем верёвки на запястьях.

Ночь опустилась, как тяжёлое покрывало, холодное и беззвёздное. Я висел, чувствуя, как силы уходят с каждым вдохом, но не сдавался, держа разум в холодной ясности, как привык. И вдруг в темноте мелькнула тень. Я напрягся, ожидая очередного удара, но вместо этого услышал знакомый шорох шагов. Это была Стелла. Её фигура в полумраке казалась вырезанной из обсидиана – тонкая, но несгибаемая. Её лицо, бледное, как луна, не выдавало эмоций, но в глазах, глубоких и горящих внутренним светом, мелькнуло беспокойство. Она держала в руках что-то и, подойдя ближе, протянула мне воды – несколько глотков мутной жидкости, но для меня это было как эликсир жизни. Её руки, тонкие, но твёрдые, слегка дрожали.

Я сглотнул ком в горле, чувствуя, как стыд смешивается с облегчением, и хрипло выдавил:

– Прости, Стелла. Я… я сорвался. Всё, что я наговорил, это не про тебя. Это про меня. Я просто… не знаю, как с этим справиться.

Она посмотрела на меня, её взгляд был острым, но не злым. Её усталый голос, прозвучал почти мягко, но с привычной отстранённостью.

– Я не в обиде, Егор. Честно. Я сама до сих пор в прострации. Всё это… как дурной сон, только слишком реальный. Знаешь, мне помогла одна старуха из женского барака. Её зовут Хесира. На древнеегипетском это значит «Прославленная». Представляешь, какая горькая ирония? Прославленная, а живёт хуже скота.

Я хмыкнул, несмотря на боль в рёбрах, чувствуя, как её слова ненадолго отвлекают от агонии.

– Да уж, прям звезда местного пантеона. Может, нам тоже придумать себе имена покруче? Я, например, буду «Егор Непобеждённый». Хотя, глядя на меня сейчас, скорее «Егор Привязанный». А ты? Каким бы именем нареклась, если бы могла?

Она фыркнула, уголки её губ дёрнулись в тени улыбки, но глаза остались серьёзными. Она присела рядом, держась на расстоянии.

– Я бы не стала играть в эти игры, Клюквин. Имена здесь – это не игрушка. Они значат больше, чем ты думаешь. В этом мире имя – это сила, это связь с богами. А я… я бы не хотела связываться ни с чем, что пахнет их ритуалами. Лучше останусь безымянной тенью, чем стану частью их системы.

Я покачал головой, чувствуя, как холод ночи проникает в кости, но её слова задели что-то внутри. Решил продолжить, копнув глубже.

– Ну, допустим. А если бы тебе пришлось? Что бы ты выбрала

В её взгляде мелькнула тень насмешки. Она скрестила руки на груди, словно отгораживаясь, и её голос стал холоднее.

– Егор, выбирать не пришлось бы… Имена не выбирают их дают.

Я ухмыльнулся, чувствуя, как глоток воды и её голос слегка притупляют боль. Но усталость и обезвоживание брали своё, и я выдохнул, уже без шуток:

– Давай сбежим, Стелла. Я серьёзно. Я не могу здесь… Больше не могу…

Она посмотрела на меня, её лицо стало жёстче, но в глазах мелькнуло что-то, похожее на жалость. Её голос был твёрдым, без компромиссов.

– Ты еле висишь, Клюквин. Куда сбежим? Ты обезвожен, избит. Выживи сначала. Выдержи эту ночь. А там… посмотрим.

Я замолчал, чувствуя, как её слова оседают внутри, как песок в старой ране. Она была права, и я ненавидел её за это, но в то же время её присутствие было как якорь в этом проклятом море боли. Я отвернулся, глядя в темноту пустыни, где тени пирамид казались живыми, шепчущими древние ужасы. Я ненавижу этот мир, его богов, его несправедливость, но больше всего – себя, за то, что не могу вырваться. И Стелла… она как осколок чего-то, чего я не понимаю, но без чего эта тьма была бы ещё гуще. Может, сбежать и не выйдет, но я выживу. Она тихо ускользнула назад в барак. И пока ночь сгущалась вокруг, оставшись один, я решил, что всё выдержу. Не из гордости, а из упрямства, из какого-то древнего инстинкта непокорности, которым так знаменит мой народ.

* * *

В себя от обезвоживания я приходил несколько дней, но уже на следующий день после наказания столбом меня погнали на работу, не дав отлёживаться в бараке.

Солнце висело над пустыней, как раскалённый диск из преисподней, выжигающий всё живое до корки. Его лучи вгрызались в спину, покрытую слоем засохшего пота и крови. Руки, стёртые до кровавых мозолей, ныли от каждого движения, а пальцы, впивающиеся в край тяжёлой глыбы песчаника, кровоточили, оставляя на камне тёмные пятна. Я тащил очередной булыжник, чувствуя, как каждый шаг отдаётся болью в натёртых ногах, а пот заливает лицо, слепя и разъедая, словно кислота. Воздух вокруг был горячим, как дыхание доменной печи, пропитанным пылью, что забивала горло и лёгкие. Чёрные пирамиды маячили на горизонте, как зловещие тени забытых богов и молчаливые стражи. Я держался из последних сил, стиснув зубы и загоняя боль в дальний угол сознания, полагаясь только на себя, как всегда делал, когда мир вокруг рушился в пропасть. Но даже моя выдержка, отточенная годами жизненных подножек, трещала по швам под натиском этого кошмара, где тело – всего лишь проводник для бесконечной муки.

В голове бушевал вихрь мыслей, раскалённый, как пустынный шторм, яростный, беспощадный, раздирающий изнутри. «Почему я⁈ За что это хтонь⁈ За что⁈ Какой демон устроил этот адский карнавал⁈ Я бы его растерзал, вырвал сердце и скормил воронам! ВСЁ К БЕСАМ СВИНСКИМ!» – ненависть разливалась кипятком в венах, как кислота, разъедающая остатки разума. Как ни удивительно, но эта злость была опорой, но она же грозила разорвать меня на части. Я думал о своей прошлой жизни – о гараже, где я чинил и перебрал движки, о пиве с Мишкой, о том, как всё было просто и под контролем. А теперь? Теперь я – никто, песчинка в механизме древнего ужаса. Моральная дилемма жгла: стоит ли бороться, если всё предопределено? Если каждый удар плети – напоминание, что ты ничто? Но сдаваться значило признать поражение, а я, Егор Клюквин, сигма до мозга костей, никогда не склонял голову. Лучше сгореть в этой ярости, чем угаснуть, как свеча в бесконечной ночи.

Носить в себе ненависть и не расплескать сложная задача. Однажды я не выдержал. С диким рёвом, больше похожим на рык загнанного зверя, я врезал кулаком по лежащей передо мной глыбе. Костяшки на кулаке разбил основательно, острая боль пронзила руку, но вместо того, чтобы утихомирить, она лишь подлила масла в огонь моей ярости. Я задыхался от ненависти, от бессилия, от ощущения, что какое-то древнее, невидимое существо хохочет надо мной из теней этих пирамид, наслаждаясь спектаклем. Рискнуть всем ради вспышки бунта или копить силы для чего-то большего? И я выбрал ярость…

Надсмотрщики, громилы с физиономиями, будто вытесанными из грубого камня, заржали, как свора гиен над падалью, потешаясь моим срывом. Их смех скрежетал, а уже через миг плети обрушились на мою спину. Каждый удар жёг, как раскалённая проволока, но я почти не чувствовал их, утопая в своей злости. Боль только подстёгивала, как ветер – степной пожар. Я стиснул челюсти, сжимая окровавленные кулаки, и метнул взгляд в сторону Стеллы, что работала неподалёку. Её стройная фигура, выделялась среди толпы рабынь. Лицо её было бледным, покрытым слоем пыли, но взгляд оставался глубоким. Эта её стойкость бесила меня ещё больше – как она могла оставаться такой собранной, когда всё вокруг вопило о неизбежной смерти? Её спокойствие подчёркивало мою ярость, заставляя задуматься: а не в этом ли секрет выживания? Не в слепой злости, а в холодном расчёте?

Когда избиение прекратилось, я отвернулся от подошедшей ко мне с бурдюком Стеллы, и прохрипел себе под нос, больше для того, чтобы выплеснуть яд, чем завязать разговор:

– Как по-твоему, если я накинусь на одного из этих ублюдков и сверну шею, меня сразу убьют или дадут пару дней на размышления? Потому что я уже, честно, готов рискнуть.

Она подняла взгляд, её глаза сузились в узкие щели, но в них мелькнула тень усталой насмешки. Её голос прозвучал холодно, но с поддёвкой, что уже стала нашей фирменной фишкой.

– Егор, ты даже плеть не чуешь, а уже в герои рвёшься? Если придушишь, тебя в жертву принесут, а потом просто в песок закопают, как падаль. И знаешь, их Змей, скорее всего, тобой побрезгует. Слишком много злости в тебе, даже для хтонического гада.

Я хмыкнул, несмотря на пульсирующую боль, чувствуя, как её слова слегка отвлекают от огня в груди.

– О, спасибо за комплимент. Значит, я даже для их божественной рептилии слишком токсичен? Это почти как медаль за заслуги. А ты, кстати, кого бы выбрала на роль закуски для Змея, если бы решала? Чисто из научного интереса, разумеется.

– Егор, если бы выбирала я, то сдала бы тебя. Не из личной неприязни, а потому, что ты бы устроил этому Змею такой перформанс из матюгов и кулаков, что он бы сам ретировался обратно в бездну.

Глава 7
Игра в кости

Ночь здесь не дарила никакого облегчения – только пронизывающий до костей холод, что полз по венам, как яд пустынной гадюки, и боль, пульсирующая в каждой мышце после дневной каторги. Спина моя горела от свежих рубцов, руки, разбитые в кровь от удара по той проклятой глыбе, ныли с такой настойчивостью, будто их макали в солевой раствор. Раны на костяшках саднили, словно в них втирали соль и песок, напоминая о каждой ошибке. Я стискивал зубы, глотая стоны, чтобы не выдать слабость даже перед самим собой – ведь здесь слабость была равна приговору. В ночной тьме, воздух казался враждебным, тяжёлым, как саван, я всегда полагался только на себя, разбирая проблемы в уме, как заржавевший движок в гараже. Но сейчас всё рушилось, как песчаный замок под ураганом – ничего нельзя было починить. Не было инструментов, не было даже понимания, что именно сломалось. Я уставился в низкий потолок, покрытый сажей и паутиной трещин, и прошептал в пустоту, слова вырвались хрипло, с присвистом:

– Ладно… Ладно, я понял. Я был мудаком. Циником. Придурком. Исправлюсь! Отпусти нас. Верни назад. Я… миллион свечек в церкви поставлю. Только верни… Пожалуйста…

Я замер, ожидая чуда, какого-то знака – вспышки света, шепота ветра или хотя бы тени, что шевельнётся в углу. Но тишина была гробовой, разрываемой только храпом измождённых рабов и далёкими завываниями голодного шакала, что доносились со стороны чёрных пирамид, словно стоны древних призраков, оплакивающих забытые империи. Ничего. Только пустота. Я прикрыл веки, чувствуя, как отчаяние сжимает грудь железным обручем. К чему эти мольбы? Какой бог, или демон, или просто космос слушает такого, как я? Я всегда был одиночкой, не просящим подачек, а теперь кланяюсь теням, как последний попрошайка. Может, это и есть наказание – осознать, что твоя жизнь была фарсом, дешёвым спектаклем, а конец – в песке, под чужим, враждебным небом. Дилемма жгла раскалённым железом. Признать богов и сломаться или отрицать всё и бороться в одиночку? Но если боги существуют, они – садисты. Что исправит моя молитва в этом случае?

Утро принесло очередной виток ада, но я решил не сдаваться, цепляясь за обрывки разума, как утопающий за обломок в бурном потоке. Я заметил, что один из младших надсмотрщиков, парень по имени Копек – тощий, с хитрым взглядом и лицом, покрытым шрамами, – обожает азартные забавы. Видел, как он вечерами развлекался игрой в камешки с другим надзирателем. Хоть правил я не понял, но заметил, что их примитивные лица озарялись знакомым мне азартным выражением. И кое-что вспомнил. Свои навыки из прошлой жизни – те времена, когда я мог уговорить клиента на ремонт, которого он не хотел, с помощью пары хитрых фраз и лёгкого обмана. Две ночи подряд я мастерил из обломка кости и куска потрёпанной кожи грубый набор «костей» – жалкую имитацию, но с душой, вложенной в каждую насечку. Это был мой самодельный инструмент выживания, товар, который я решил разыграть, как в телемагазине, с ухмылкой и маркетинговыми ужимками. А когда дежурил Копек, вечером, когда солнце уже не жгло, а пыль висела в воздухе, подошёл к нему.

– Эй, приятель, глянь, что у меня припасено, – сказал я, разложив кости на плоском камне, и начал расхваливать с энтузиазмом, будто толкал эликсир бессмертия. – Это не просто косточки, это портал в царство удачи! Представь себе, что бросаешь – и судьба в твоих лапах. Приятнее, чем лупить рабов или кланяться вашему начальству. Одна партия – и ты король, даже если вокруг одна пустыня. Хочешь опробовать? Это перевернёт твою жизнь с ног на голову!

Копек уставился на меня своим мутным взглядом, заинтересованный, как ребёнок, завидевший запретную игрушку. Его разум, не обременённый мыслями, клюнул мгновенно, как голодный карась на червяка.

– Научи играть…

– Научу, – ухмыльнулся я, чувствуя вкус маленькой победы. – И кости отдам. Только ты садись, разберёмся.

Мы уселись у плоского камня, пыльного и ещё тёплого от дневного жара. Я высыпал кучки мелких камешков и разделил их примерно поровну, объясняя:

– Пока играем на интерес, но представь, что эти камни ценность – золото. Играем на них. Всё в твоих бросках.

Я подробно растолковал правила, с лёгким налётом цинизма:

– Смотри, берём этот кожаный стаканчик – твой инструмент судьбы. Внутрь – кости, трясёшь хорошенько, чтобы они перемешались, как мысли в голове после удара плетью. Затем переворачиваешь и вываливаешь на камень. Считаем комбы. Пара, как две змеиные головы, – твоя удача. Тройка одинаковых – джекпот, как молния в ясный день. Кто наберёт больше очков в раундах, тот и выйграл. Простая штука, но в ней вся жизнь: риск, удача и иногда – полный облом, как моя судьба здесь.

Но дальше расхваливать и объяснять не пришлось – он врубился. Мы начали.

– Сначала моя очередь!

Я взял кожаный стаканчик, тряхнул его с лёгким стуком, будто молился своей собственной, удаче, и высыпал. Две кости показали одинаковые отметины, третья – другую.

– Видишь? Пара – очки. Твоя очередь.

Копек схватил стаканчик, тряс его неуклюже, с азартом в движениях, и вывалил. У него вышла тройка одинаковых. Он ухмыльнулся, как будто завоевал империю.

– Ты удачливый, – кивнул я. – Выигрыш твой.

Я подвинул к нему два выигранных камешка. Глупая, щербатая улыбка озарила его простое лицо. Мы продолжали, раунд за раундом: тряска, стук костяшек, подсчёт. В одном броске у меня вышла полная чепуха – все разные, как мои мысли в этом аду, – и я пошутил, с чёрным юмором стендап-комика на эшафоте:

– Вот так и жизнь! Иногда просто куча дерьма.

Копек рассмеялся, тряся снова, и выкинул пару.

– Для раба – да! Полное дерьмо!

В процессе, пока он увлёкся, я спросил, держа тон лёгким, как будто болтали о погоде в пустыне:

– Слушай, Копек, а что ваши говорят о нас, чужаках? Мы не местные, но вкалываем, как свои. Может, мы не такие уж другие, а? Или вы нас за посланцев ваших богов держите?

Копек, не отрываясь от стаканчика, пробормотал:

– Чужаки? Вы – проклятые. Из другого мира. Жрецы твердят, вы несёте хаос. Но если играете так… может, и не такие плохие. Бросай снова!

Я хмыкнул, чувствуя, как в груди зарождается тень надежды, и продолжил:

– Хаос? Знаешь, в моей стране хаос – это когда сосед тырит твои инструменты. А здесь? Ваш хаос – это ваши боги, что требуют человеческих жертв на алтарях. Если б я был богом, я бы играл в такие кости, а не устраивал этот цирк с плетями. А ты? Что бы ты сделал, если б стал богом на день?

Копек тряхнул стаканчик, высыпал пару и фыркнул:

– Бог? Я бы набрал рабов чтобы вкалывали, надсмотрщиков чтобы били их плетьми и играл бы вечно…

Но тут появился старший надзиратель Убаст – громила с пустым, оловянным взглядом. Он увидел нас за игрой, его морда исказилась в ярости, как маска демона. Он пнул камень, разбросав кости по песку, и обрушился на меня с кулаками, пиная в рёбра и спину с такой силой, будто я – мешок с отбросами.

– Раб не говорит и не играет! Раб работает, страдает и умирает!

Снова боль, но я уже привык, стиснул зубы, чувствуя, как ярость смешивается с горькой иронией. Ещё немного, и мне начнёт это всё нравиться. Опять удар в никуда. Что за мир, где даже искра радости – преступление? Я пытался перехитрить систему, как всегда делал, полагаясь на свой ум и хватку, но здесь всё – ловушка, паутина древнего зла. Дилемма жгла изнутри. Что мне делать? Продолжать эти мелкие бунты, рискуя всем, или затаиться, как червь в песке? Может, это и есть суть их общества – страдать, пока не сгинешь, и боги порадуются в своих пирамидах, попивая нектар из из наших черепов.

На следующий день, под палящим солнцем, что жгло кожу, как раскалённое железо в кузнице, я увидел Стеллу издали. Она несла кувшин с водой на голове к котлам, где варили эту вонючую баланду, пахнущую гнилью и отчаянием. Её походка была тенью прежней – медленной, сгорбленной от груза, но в ней всё ещё сквозила упрямая грация, будто она шагала не под плетью, а через руины, высматривая древние тайны. Её лицо, покрытое слоем пыли, оставалось отрешённым, взгляд устремлён куда-то вдаль. Я хотел заорать, что-то вроде: «Стелла! Держись! Я… я что-нибудь придумаю! Выберемся! Я обещаю!» Но слова застряли в горле, как ком песка, душный и горький. Промолчал, понимая, как глупо это прозвучит в этом месте, где надежды умирают медленнее, чем люди, истекая кровью под солнцем и плетьми.

Я прошептал себе под нос, стиснув кулаки до боли в ладонях:

– Сбежим. Обязательно. Вытащу её. Не будь я Егор Клюквин.

Рядом раб-египтянин, заморенный, тощий, с кожей, как старый, потрёпанный пергамент, прохрипел:

– Заткнись, чужеземец. Ты навлечёшь беду.

– Да куда уж больше-то⁈ – изумился я, фыркнув от невесёлого смеха. – Мы уже в аду, брат. Дно пробито. Ниже падать некуда. Дальше только вниз, к ядру Земли.

Я отвернулся, чувствуя, как последние надежды тонут в безысходности. Если ничего не делать, мы сгинем в рабстве, растворимся в пыли, как забытые артефакты, которые копала Стелла в нашем времени. Если не вырваться, то всё – могила, безымянная и сухая. Но, чёрт меня дери, я придумаю. Эта дилемма – бороться или сдаться – жрала меня, как гиена падаль. Рабство – не просто цепи, это яд для души. Может, в этом и есть сила? Не сломаться, а перековаться и закалиться.