Текст книги "Мужчины своих женщин"
Автор книги: Алексей Серов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Она сказала: заходите, даже если ничего не получится. Я поежился. Туда зайди один раз – и останешься навсегда. Вурдалачье логово!
Нет, не навсегда. На время. А потом она увидит еще кого-то и решит, что ты ей больше не нужен.
Стас вылез из ванной.
– Звоню спасателям, прошу позвать Гошу – говорят, нет его пока, и неизвестно, когда будет, – сказал он. – Что-то неладно. Надо бы сходить, проведать.
– Без меня.
Я зашел в освободившуюся ванную и увидел на раковине только что распечатанный кусок мыла. Обертка лежала рядом – «Виолетта». Я взял мыло задрожавшими руками, и оно выскользнуло на пол. Я поднес руки к лицу и сразу вспомнил, как пахла кожа Виолы, ее волосы в тот день, когда…
Сразу все вспомнил.
Хлюпая ботинками, я поднялся по лестнице в гору, медленно пошел вдоль подковы Которосльной набережной. Снова был май, пиво кончилось, бутылку я выбросил. Дождь тоже перестал. Солнце без предупреждения ударило из-за тучи, и мокрый асфальт внизу задымился, ветерок погнал по нему волны пара. Это было чудесное, редкое зрелище.
И было вовсе неудивительно встретить сейчас, когда сирень цвела и пахла безумием, моего знакомого следователя. Он сидел, держа спину очень прямо, на одной из лавочек. Как солдат из роты почетного караула. От такой позы легко устать. Тщательно, со рвением исполнял он свой бессмысленный ритуал.
В петлице коричневого пиджака следователя гнездилась сирень. На лавочке стояли две бутылки пива – очень кстати. Казалось, он кого-то ждет. Уж не меня ли? Значит, пиво – приманка. Одежда его была сухой – только что пришел.
Следователь приветствовал меня кивком головы, я ответил тем же. Молча он сделал приглашающий жест. Я опустился по другую сторону пива.
Следователь избегал смотреть мне в глаза.
Понятно.
Мы молчали минуты две. В неподвижности мне сейчас оставаться было трудно, требовалось движение, но я терпел. Надо было убедиться-то.
Наконец он словно бы спохватился.
– Прошу вас, угощайтесь.
Я взял одну бутылку, достал нож, который всегда при мне… Бутылка устало испустила дух.
– Вам открыть?
– Спасибо, я сам, – сказал следователь. – Дайте мне…
Я передал ему нож и глотнул пива.
Хорошо.
Посмотрел вперед, на панораму Даманского острова. Там на берегу кто-то уже купался. Скоро здесь будет весело…
Почему следователь в перчатках? Ведь такая теплынь, вон люди купаются… Я взглянул на него еще раз и увидел, что он аккуратно укладывает мой нож в целлофановый пакетик для вещественных доказательств.
– Это как понимать? – спросил я скалясь. – Снова спектакль разыгрываете?
Он покачал головой.
– Нет. На этот раз все очень серьезно.
И убрал мой нож куда-то к себе во внутренний карман.
Глотнув пива, я сообщил доброжелательно:
– Я его очень хорошо отмыл. Да и ведь сколько времени прошло…
– Это заблуждение, – мягко возразил следователь, – что нож так легко отмыть от крови. Для этого нужны специальные растворы, а вы его наверняка в воде прополоскали, и все, так ведь? О, на этом многие, многие попадаются. Экспертам не составит труда… Так что, молодой человек, я считаю дело завершенным. Мне все ясно, кроме одного. Зачем вы ее убили?
– Пожалел, – сказал я честно. – Да, пожалел… Ну и что вы собираетесь делать теперь со мной? Отпустите?
– Арестую. Мы следим за вами уже неделю, мои ребята здесь. Лучше не пробуйте бежать.
– Ага, – кивнул я. – Ждите больше.
И, вскочив с лавки, перемахнул чугунный забор. Покатился вниз по крутому склону.
А я ведь от нее сначала ушел, пальцем не тронул. Когда она сказала мне, что больна СПИДом… Бродил где-то до ночи, пил водку… привыкал к новому положению вещей. А потом думаю: ну что ж, раз так, пойду к ней обратно. Чего уж теперь-то гоношиться, в самом деле? Победила, стерва. Иди к ней, бери свое. За все, как говорится, уплочено. И пошел. Уже темно было, а там на улице один фонарь на всю округу. Никто меня не видел. Я потихоньку через забор перелез… только к двери – а оттуда Гоша выходит, шатается, не видит ни хрена в темноте. Как он Виолу нашел? Наверное, проследил за нами, это было нетрудно. А может, просто знал. В общем, стою в палисаднике и почему-то чувствую себя рогоносцем. И закипаю медленно. Потом внутрь вошел, вижу: она там на кровати лежит, спит, или в отключке… Что он с ней творил… Только если думал, что отомстил ей – дурак. Она-то поимела гораздо больше. И лежала с такой загадочной улыбкой. Трахнула нас всех. Ну и я подумал: вот, самое время ей сейчас… Достал нож. Да и разошелся что-то… когда отпускаешь тормоза, такое иногда бывает…
Люди, сидевшие на соседних лавочках, видели, как в доску пьяный парень (и куда только смотрит милиция?), который долгое время разговаривал сам с собой, плавно поводя в воздухе руками – вдруг сорвался с места, перелетел через ограждение и покатился вниз по склону. Думали – убьется, здесь все-таки очень круто… Но парень внизу легко вскочил на ноги, отряхнулся мощным звериным движением и рванул к реке. Прямо в одежде он вбежал в воду и поплыл вперед, к острову. За три минуты пересек Которосль, выскочил из воды и скрылся в зарослях. Ободранный и гордый.
Все, теперь его не взять.
Люди сошлись во мнении, что о пьяных Бог заботится гораздо больше, чем следовало бы.
Пепел ждет зерна
Записки выпускника Литературного института
1
Прошлый век, девяносто шестой год, лето.
Подбегает ко мне на заводе начальник (назовем его, к примеру, Васей) и говорит:
– Значит, читаешь?
– Ага.
– А что читаешь?
– Да вот, «Бориса Годунова»…
– У тебя работы нет?
– Есть.
– Так чего ж ты херней занимаешься? Или к поступлению в Литературный институт готовишься?
Я говорю:
– Вообще-то это не херня, а Пушкин. И я в самом деле готовлюсь поступать в Литературный.
Тут у него глаза стали больше моих.
До экзаменов оставалось не более месяца – и готовиться, в принципе, было бесполезно. Однако я все же успел прочитать кое-что из русской классики восемнадцатого-девятнадцатого веков. Решил: а что, съезжу, на умных людей посмотрю, пообщаюсь. Может, и до экзаменов-то дело не дойдет…
Этот месяц я почти не спал, глушил кофе по-черному, читал каждую свободную минуту.
В институтском общежитии мне в соседи достались двое: мужик лет сорока и парень – мой ровесник. Мужика звали Анатолием, он писал стихи, а приехал с севера.
– Откуда именно? – полюбопытствовал я, расстилая на койке рваный и грязный матрац.
Яподнял брови в знак уважения.
Парня звали Олегом.
– Юрмала, – просто сказал он и брезгливо придавил каблуком голодного таракана, атаковавшего его баул.
– Знаю! – обрадовался я. – Прибалтика! У меня ведь там дед служил. В частях НКВД. За «зелеными братьями» охотился…
Олег промолчал. Как выяснилось, он писал и стихи, и прозу. Будучи по рождению русским, говорил с легчайшим местным акцентом и считал себя чуть ли не настоящим латышом.
– А ты откуда? – спросил меня Анатолий.
– Да тут недалеко, – сказал я, беря пример конспирации с него самого. – Четыре часа на электричке.
Первым экзаменом оказался этюд. Нужно было подтвердить, что ты – это именно ты, и никто не писал за тебя работу, присланную на конкурс. Следовало проявить свое художество во всей красе.
О чем я там писал, сейчас уже не помню. Помню только, что вышел из аудитории после пяти часов изнурительного корпения над бумагой с чувством глубокого неудовлетворения собой. В голове же сидела лишь одна мысль: «Ну, вот и все!»
В знаменитом институтском дворике возле памятника Герцену ходил раздосадованный Анатолий, курил одну сигарету за другой.
– Как дела? – спросил я.
Он ответил непечатно.
– И у меня то же самое.
В это время появился Олег – доброжелательный и невозмутимый, как сто индейцев.
– Написал?
– Написал. По-моему, неплохо получилось.
«У-у, бандеровец!» – подумал я.
Анатолий отвернулся и сплюнул.
Олег сразу же уехал в общагу, готовиться к другим экзаменам. Мы с Анатолием от безнадеги поехали в Третьяковскую галерею и бродили там часа три, пока не оттоптали себе ноги.
Эта ночь тянулась долго и тоскливо. Назавтра должны были вывесить оценки.
Мы с северным поэтом огребли по трояку. Латыш получил твердую четверку. Он сразу стал посматривать на нас как на вчерашних людей, с которыми уже не обязательно поддерживать отношения – им недолго осталось. Да мы и сами это понимали.
– Значит, берем водочки? – решительно сказал я, отозвав Анатолия в сторону.
Он долго смотрел на меня, беззвучно, словно в забытьи, шевеля губами. Может, сочинял стих? Наконец подвел итог:
– Две бутылки. И пиво. Рыба у меня есть…
Анатолий оказался организационным гением. Вскоре уже почти весь этаж в общаге был вовлечен в вечеринку, скромно начавшуюся в нашей комнате с двух бутылок водки. Люди приходили с вином, рассказывали о своих бедах, курили, исчезали, на их место являлись другие. Оказывается, тройки получили процентов семьдесят всех поступавших. Мы с Анатолием воспрянули духом. Не все еще потеряно!
Латыш к спиртному относился резко отрицательно. Он индифферентно лежал на своей койке, отвернувшись к стене и сложив руки на груди. Делал вид, что спит, хотя не спал. Сколько ни уговаривали его присоединиться к компании, он отказывался или просто молчал. В конце концов мы отступились, решив, что случай безнадежен.
Это был славный вечер. Мы еще любили друг друга. До взаимной ненависти, презрения и размежевания по мафиям было далеко. Мы все были братья-литераторы, мы были молоды и несли, как говорится, прекрасную чушь. Сыпались стихи, свои и чужие. То и дело слышалось: «Я хотел бы выпить с вами водки» – и ответ: «Согласен, но только на брудершафт!» Мгновенно образовалось несколько временных семейных пар, а вообще-то целовались все со всеми. Девушки, казалось, сошли с ума – пили и курили больше нас. Кто-то что-то декламировал в гулкую пропасть двора, стоя на подоконнике четвертого этажа. Дух праздника был вроде того, какой царил в Риме накануне захвата его варварами. Мне все чудился запах гари, пепел подожженных библиотек, пылающих книг, медленно оседающий на подоконник. Возможно, впрочем, это что-то забытое подгорало на кухне.
Я перезнакомился с обитателями всех комнат на четвертом этаже. Несколько раз засыпал, а проснувшись, не мог сообразить, где нахожусь. Мне тут же наливали, и я все вспоминал. Помню, что участвовал в веселой, отчаянной и беспомощной драке на другом этаже. Бил посуду и лампочки, которые висели вместо люстр. Потом вяло тискал тощую меланхоличную девицу, так ни разу и не взглянувшую мне в глаза. Наконец приплелся к себе в комнату, согнал какого-то неизвестного человека с койки и рухнул спать.
Скрипнула дверь. Друзья внесли Анатолия, бережно опустили на пол, подстелив куртку. Сами сели на его койку, потому что сидеть больше было негде. Выкурили по сигарете, поспорили немного о Маркесе и Кропоткине. Когда мне казалось, что они несут уже полную чушь, я подавал реплики со своего места. Часа через полтора все ушли.
С койки латыша доносилось злобное молчание.
Радио сообщило: восемь утра. Этот день у нас был свободен от занятий.
Утро красило нежным светом инфернальную иглу Останкинской башни, как-то криво торчавшую в окне.
Я проснулся ближе к вечеру, поплелся в туалет. Половина пространства там была занята горой беспорядочно сваленных бутылок. Даже попытка хоть приблизительно подсчитать их количество вызывала у меня мозговой спазм. Мне было хреново, ох, хреново. Ничего не хотелось, кроме ста грамм. Да и тех на самом деле не хотелось.
Называется, пообщались на славу. И что удивительно: большинство гулявших составляли юные поэтессы!..
Я подсчитал оставшиеся у меня деньги. Их хватало на бутылку пива и обратный билет до Ярославля.
Более-менее приведя себя в божеский вид и слегка опохмелившись в ближайшей кафешке, я вернулся в свою комнату. Сдерживая тошноту, начал собираться.
Анатолий до сих пор спал. Олег что-то писал, сидя за столом.
– Уезжаешь? – спросил он деланно-равнодушным тоном. «Вот одним конкурентом и меньше», – расшифровал я его мысль.
– Я вернусь, – пообещал я, застегивая молнию сумки. И тяжелой походкой терминатора вышел за дверь.
Через три дня, ровно к следующему экзамену, я снова приехал в Москву. Добрался до общаги. Робко постучал в дверь.
– Ты?! – радостно вскрикнул Олег. Меня удивил его бледный, усталый вид и какая-то общая растерзанность. – Заходи! А у меня тут…
Все здесь было, как и три дня назад, только еще хуже. Северный поэт словно и не просыпался. Как уложили его на полу, так он и лежал. Выяснилось, что эти три дня он не просыхал. Да и весь этаж гудел по-прежнему, праздник обреченных продолжался. Но меня все это больше не интересовало. Дома я принял твердое решение поступить в институт. Следовательно, о водке нужно было забыть, меня ждали учебники. Впереди – труднейшие экзамены по русскому языку, по русской литературе, по истории. И еще ожидалось собеседование, на котором, по слухам, местные киллеры заваливали даже круглых отличников, если им что-то не нравилось.
– Я ни одной ночи не спал! – плакался Олег. – К нему тут ходят и ходят, курят, пьют! Дверь все время настежь! Я уже просил коменданта отселить его от меня или дать мне другуюкомнату. Но свободных комнат нет! Жить так дальше я не могу.
– Алексей, – подал голос северный поэт. – Слышь, Алексей… Мне плохо. Сходи за водкой. Деньги в пиджаке…
– Не надо! – жалобно попросил Олег.
– Все нормально, – сказал я, успокоительно похлопав его по плечу.
Через пять минут вернулся с бутылкой. Налил поэту стакан.
– Толя, ты что – запойный?
– Ага, – сказал он в мучительной тоске. – Полгода держался, чтобы в институт поступить. И вот…
«Неужели я и в этом виноват? Если б знать… Да что он, ребенок малый, – вдруг подумал я, – в самом-то деле? Надо ж хоть немного думать головой».
Олег оказался славным парнем. Мы сдружились.
Анатолий продолжал пить. Наши с Олегом попытки образумить его ни к чему не привели. Естественно, экзамены его больше не интересовали. Когда деньги кончились, он уехал. Правда, успел купить себе новые ботинки.
Финальное собеседование происходило так.
– Хотелось бы узнать, зачем, собственно, вы к нам приехали? – спросил Сергей Николаевич Есин, божьей милостью ректор этого учебного заведения.
Он невнимательно листал бумаги в моем деле. Рядом с ним сидели еще двенадцать апостолов из приемной комиссии.
«Вот те на, – подумал я. – Неужели все настолько скверно?»
– Как вы думаете, – продолжал ректор, – кого готовят в нашем институте? Кем вы намереваетесь стать после его окончания?
Ответ был слишком очевиден, чтобы долго раздумывать.
– Учат, наверное, на прозаиков и поэтов.
И тут они все засмеялись – негромко и незлобиво.
– Ошибаетесь, – сообщил С. Н. – Прозаиком или поэтом надо родиться, а мы готовим здесь литературных работников. Понимаете разницу?
– А, – сказал я. – Может быть. Вам видней.
Они опять немного посмеялись, и ректор продолжил:
– Так чтобы мне не лезть глубоко в ваше дело, я спрошу у Михаила Петровича Лобанова, что же вы нам прислали. Михаил Петрович, пожалуйста.
Великий Лобанов, с виду казавшийся всего лишь пенсионером, на полставки подвизающимся в институте, стал докладывать, часто взглядывая поверх очков.
– Алексей Анатольевич прислал нам повесть под названием «Кандидат». В ней он попытался изложить свои жизненные наблюдения, с претензией на философию, а также щедро сдобрил их фантастикой. Правда, в повести очень много болтовни, воды, но своими бытовыми наблюдениями она ценна.
Видимо, это было и все. Слушая М. П., я в такт его словам кивал головой, хотя он говорил совершенно не о том, о чем я писал. Но спорить здесь, перед апостолами, мне вовсе не хотелось.
– Так, – сказал ректор, – ясно. Расскажите нам, кто вы такой, где работаете, чем занимаетесь.
Я рассказал. Мое незамутненное происхождение, кажется, умилило комиссию. Самородок из провинции явился. Я и раньше слышал, что здесь не больно-то любят абитуриентов-москвичей и тех иногородних, у кого уже есть высшее образование. С этой стороны у меня все было идеально. Рабоче-крестьянское происхождение. Среднее образование. Московской прописки даже близко нет.
Апостолы смотрели уже не так враждебно, как в самом начале разговора. Я приободрился.
– Родители тоже на заводе работают? Завод, наверное, еле дышит? – участливо допытывалась одна дама из комиссии.
Я скорбно кивнул ей. Хотя вообще-то завод наш работал нормально. Но мне нужно было использовать все шансы.
Ректор решился-таки открыть папку с моим личным делом – и сразу нашел письмо, которым я сопроводил повесть, посылая ее на конкурс. Письмо было короткое, четыре или пять строк, С. Н. мгновенно прочитал его и обратился к комиссии.
– Хочу зачитать вам письмо этого молодого человека, которое он прислал нам. По-моему, оно очень хорошо его характеризует, – и озвучил письмо.
По добрым усмешкам комиссии стало очевидно: мое послание им также нравится. Разумеется, я не стал им сообщать, что эти четыре строчки я мучил и вертел целую неделю, пока не нашел каждому слову подходящее место. И вот увидел воочию – труд мой не был напрасен.
Читая письмо, ректор перепутал мое имя. И я осмелился поправить его. Он извинился, сославшись на то, что таких, как я, здесь сегодня сидело уже человек пятьдесят. И задал мне необычный вопрос.
– Прочитали ли вы в последнее время какое-нибудь произведение, через текст которого вам пришлось прорваться к смыслу? Или вы не прилагаете особых усилий, чтобы понять смысл текста?
Я сделал паузу секунд в пять. Это очень полезно, когда тебе задают каверзный вопрос.
– Нет, не прилагаю.
– Хорошо. Каких современных авторов вы читаете?
– Довлатова.
– Да, здесь не нужны усилия. Еще?
– Искандера.
– И здесь не нужны.
Как он, однако, строг! Я подумал, чем бы его удивить. И рискнул.
– Битова.
– Здесь усилия нужны, – согласился ректор. – Ну, а еще?
Мне повезло, что он не стал пытать меня насчет Битова, которого я почти не знал. Кого же ему назвать-то? Секунд десять помолчав, я осторожно закинул удочку.
– Пелевина читал.
Ректор мгновенно клюнул.
– А что читали? – живо заинтересовался он.
Напомню, шел девяносто шестой год, Пелевин был в самой моде.
– «Омон РА» читал. Рассказы. «Жизнь насекомых». «Голубую стрелу». Последний роман еще не читал.
– Это который в «Знамени»? Так… А какие вообще толстые журналы вам знакомы?
Я хотел честно сознаться, что раньше мне были знакомы все журналы, не только толстые, но и сравнительно тонкие – вплоть до «Звезды Востока» и «Литературного Ашхабада», однако в связи с последней фазой перестройки… В общем, я назвал лишь «Новый мир», «Знамя», «Неву» и «Звезду», присовокупив для жалости, что у нас в городе их практически невозможно достать, только в библиотеках, а там-де очереди.
Тут С. Н. начал рассказывать про свой недавний разговор с Пелевиным – как тот хвастался, что он знаменитый писатель только потому, что у него нет никакого жизненного опыта, а все, о чем пишет, он выдумывает из головы. Видно было, что и С. Н. это утверждение нравится, и остальной комиссии оно по душе. Апостолы во всем были согласны с ректором, и я ориентировался в основном на него. Насчет Пелевина я угадал, что да, то да. Повезло.
Подобревший С. Н. перелистывал мою повесть.
– На компьютере работаете? – утвердительно спросил он вдруг. – Где-нибудь у знакомых?
– Да нет, на своем. Купил и работаю спокойно дома.
– И какой у вас компьютер? – продолжал допрашивать ректор.
Я не знал, разбирается ли он в этом деле, и потому сказал просто:
– Хороший.
– И принтер есть?
– Да.
Все это слегка не вязалось с моей жалобной историей про полумертвый завод, но никто, кажется, не обратил на это внимания. Наверное, в Москве свои стандарты.
– Прочитали ли вы в последнее время какую-либо вещь из русской классики, до того неизвестную вам? – поинтересовался ректор.
– «Мелкий бес» Сологуба, – сообщил я.
– Как вам кажется, это – современное, злободневное произведение или оно уже устарело, ушло?
– Злободневное, – коротко ответил я, тактично давая понять, что хорошо бы уже со мной и заканчивать, все вроде ясно, чего время попусту терять.
Ректор уловил мою мысль.
– Как фамилия главного героя в «Мелком бесе»? – сурово спросил он, словно делая контрольный выстрел напоследок.
– Передонов, – радостно сообщил я. Не зря накануне ходил в кинотеатр и посмотрел новый фильм, снятый по этому роману. Иначе ни за что бы не вспомнил – книгу-то ведь я читал аж месяца четыре назад. И как раз в то время, когда прочитывал две-три книги в день.
– В общем, на меня этот абитуриент произвел хорошее впечатление, вопросов к нему я больше не имею, – заключил С. Н.
Тут слева подал голос молчавший до того сребробородый литератор.
– Скажите, а в Ярославле еще выходит газета «Очарованный странник»?
Я что-то про нее слышал, но не знал, выходит ли. И все же твердо ответил:
– Да.
– Там сотрудничают наши выпускники, очень интересные ребята, – сообщил сребробородый. – Вы с ними не знакомы?
– Я не вращался в этих кругах, – веско сказал я, еще раз подчеркнув свое безупречное происхождение.
Бородач, получив должный отпор, с потерями отошел на прежние позиции. Атака была отбита. Зато другие апостолы поинтересовались, кого из ярославских писателей я знаю. Я вспомнил своего однофамильца Николая Серова… и тут память мне словно отрезало. А может, они хотели, чтобы я им Некрасова назвал?
Комиссия еще раз усмехнулась моей невинности. С. Н. повторил, что вопросов у него больше нет. У остальных вопросы тоже кончились. Меня поблагодарили, и я пошел к дверям. Ректор за моей спиной стал распространяться в том смысле, что из провинции абитуриенты едут не абы какие, не беспомощные птенцы, а самостоятельные, сознательно выбравшие свой путь и уже в достаточной мере подготовленные люди…
Прошло еще часа два. Нас зазвали в кабинет и сообщили, кто принят, а кто баллов не добрал. Я, оказывается, еще и перебрал.
Странно, я не ощутил какого-то особого счастья. Понимание того, что мне выпал счастливый билет, пришло лишь дня через два. Лежал на скрипучей койке в общаге, думал о том, что скоро вернусь домой… И вдруг понял: да я же поступил в Литературный институт!.. Мне аж жарко стало.
По стене деловито спешил куда-то огромнейший рыжий таракан. На потолке сидел еще один, покрупнее. «Ох, домой приеду – ногти обстригу!» – подумал я…
2
В последние месяцы двадцатого века мне пришлось написать самому и получить от друзей и знакомых несколько весьма значительных для меня эпистол. По скупости своей (чтобы не пропадать добру), я решил объединить их и взглянуть на результат. Строго документальными эти послания считать нельзя, я их отредактировал, кое-что добавил от себя, поменял даты. Вот потому здесь меня зовут по-другому, хотя и очень похоже.
18.08.99
«Привет, Олег! Получил твое письмо. На этот раз почта не подвела, дошло из вашей отдаленной Латвии в наш благословенный Ярославль за две недели потихоньку. Сразу сажусь писать ответ.
Новостей у меня довольно много, все разного свойства, так что даже и не знаю, о чем сообщать во первых строках.
Поздравь меня с новой публикацией. Кусок повести «Самый длинный день» напечатан в той же газете, что и предыдущие два рассказа. Я попробую выслать тебе этот разворот, в конверт должен уместиться. Как видишь, кусок не слишком большой, от повести остались начало да конец, а середины-то и нет, но публикация даже этих крох все равно чертовски приятна. Тем более, редактор мне в утешение сказал, что так даже еще лучше. Если, дескать, от бесформенного куска мрамора отсечь все лишнее… Не знаю, не знаю. Верю старшим товарищам.
Один мой друг увидел эту публикацию, а потом мы с ним случайно встретились в городе, у «Макдональдса». Он говорит: «Ну, давай автограф!» – и достает газету. Я говорю: «Сейчас к американам зайдем и посидим тут за столиком – ты покуришь, а я мороженого поем». Он кричит: «Ты русский писатель или ты не русский писатель? Ходить в «Макдональдс», в эту иноземную забегаловку…» А я говорю: «Ладно, я русский писатель, но мороженое американы делают хорошее». Польстил он мне, это ясно, а все равно я полдня ходил с глупой улыбкой на роже.
Ну вот, теперь о других делах. С ужасом вспоминаю профессора Николаевскую, которой так и не сдал весной зачет по риторике. Она мне предложила перенести это дело на осень. От такого предложения я не смог отказаться. Правда, мне не дали вызов, так что придется как-то договариваться с заводским начальством. А что делать? Зря, что ли, мы с тобой мучились, поступая в Литературный-то институт имени Горького? Надо уж заканчивать… Эта Николаевская – кошмарная женщина, повезло же мне нарваться на нее два раза по весне, и она оба раза устроила мне облом!
Опулял отпуск, довольно неплохо, погода была самая южная. Собирался в отпуске переписывать роман (ты его читал, та приключенческая вещь), но ни строчки не сделал, пока не вышел на работу. Отпуск расслабляет до безобразия. Зато сейчас приходится наверстывать, дело понемногу движется, надеюсь к ноябрю закончить новый вариант. Кроме романа ничего не пишу.
Живу теперь в центре города, квартира старая, требует мелкого, но постоянного ремонта, так что скучать не приходится. К тому же в моем семействе ожидается пополнение, к новому году нужно все привести в порядок. По выходным занимаюсь строительными работами на даче, расширяю дом, возвожу большую веранду. Свободного времени совсем мало.
Ничего, прорвемся.
Читаю сейчас Лескова, очень увлекся. Купил по случаю два тома совсем недорого. У нас тут есть магазинчик, где хорошие книги продаются по смешным ценам. Недавно купил двухтомник Гончарова – «Фрегат «Паллада» – за 4 рубля. Совершенно новые книги, только что распакованные. Их выпустили несколько лет назад, а в то время спроса, что ли, не было. Теперь распродают. Кроме классики там еще полно всякого, можно набрать целую библиотеку…
Ну вот и все, вроде бы. О других новостях, если будут – при личной встрече. До осенней сессии, до ноября!»
3.11.99
«Начальнику производства Иванову И. И. от газоэлектросварщика Седова А. А. Заявление. Прошу предоставить мне отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам с 9 по 19 ноября 1999 года».
Подпись: «Седов».
Резолюция: «Не возражаю. Иванов».
15.11.99
«МОЯ АПОЛОГИЯ» (по методикам Квинтилиана)
Говорить «по бумажке» – явный моветон, но прошу снисхождения – это мой первый опыт подобного рода.
Уважаемая! Я намерен произнести перед Вами эту речь ввиду чрезвычайных обстоятельств, которые попытаюсь изложить, если Вы любезно соблаговолите меня выслушать.
Речь пойдет о риторике. Вернее, не столько о самом предмете, сколько о моем к нему отношении (а оно, заметим в скобках, трепетное). Я трясусь, словно охваченный лихорадкой святого Витта, произнося по буквам раскатистое слово «риторика». Почему это так – объясню сейчас же.
Но начну несколько издалека, чтобы прояснить историю вопроса.
Еще в те давние времена, когда я учился в младших классах средней школы, я, как ни странно, мечтал стать писателем. И это желание со временем не пропало, как другие романтические бредни (моряк, пограничник, летчик), а только усилилось и окрепло.
Как полагается всякому молодому человеку «с запросами», я вел дневник, и одну из тогдашних записей хочу поведать вам по секрету. Она гласит: «Хорошо бы поучиться в Литературном институте, овладеть искусством оратора. А то говорить совсем не умею, и в школе не учат. Для чего же прошли эти две тысячи лет – неужто для одних только календарей?» Вот такая невинная запись в ряду многих прочих. Я и не думал, что это знак судьбы.
Теперь представьте себе, что через много лет, когда я давно уж забыл о всяких дневниках, стал довольно циничным молодым дядькой и очерствел душою, мне совершенно неожиданно удалось поступить в Литинститут. С первой же попытки. А ведь это редкость, люди годами мучаются… Половина моего желания, таким образом, исполнилась – хоть и не сразу, но неотвратимо. Отучившись три года успешно, без «хвостов», я вдруг обнаружил риторику в списке предметов, которые нужно будет сдавать для перехода на четвертый курс. Я не придал этому значения – ну подумаешь, еще один зачет – зашел да вышел – не стоит беспокоиться. И завалился на нем, как подкошенный. В результате уже полгода нахожусь в неопределенном состоянии, плохо представляя себе, что будет дальше.
И вот тут-то я вспомнил свою старую дневниковую запись. И поразился – до чего же полно и неотвратимо выполнен судьбой мой заказ! Хотел институт? Вот тебе институт! Хотел ораторское мастерство? Вот тебе риторика! Садись, учи! Я понял, почему застрял на этом предмете. Значит, он действительно нужен мне самому. А когда прочитал книгу Ю.В. Рождественского «Теория риторики», то выяснил, что это еще и очень интересно. Умные люди с помощью умелой речи движут государствами и народами и изменяют облик планеты. Мне это раньше как-то не приходило в голову.
Тем, что Вы оставили меня на осень. Вы добились главного: я понял, что риторика – самая нужная наука для молодого литератора.
Но о Вашей беспощадно-справедливой жестокости ходят такие легенды, что я был повергнут ими в смущение. Вроде бы одна из Ваших студенток трижды пыталась блеснуть перед Вами знаниями и красноречием, но не преуспела и осталась теперь уже и на весну. Такие страсти!
Все это привело меня в состояние, близкое к кататоническому (не знаю точно, что означает этот медицинский термин, но судя по ощущениям – состояние именно такое). На память свою особо не надеюсь, могу и забыть прочитанное, заплутать в извилистых тропах фигур. А в этом случае и мне придется оставаться на весну.
Теперь попрошу Вас трезво взглянуть на объективные обстоятельства.
Приехать сюда на сессию из другогогорода – нынче дорогое удовольствие. Не просто потому, что нужно покупать билеты на поезд и как-то кормиться здесь три недели. Самое плохое – приходится брать на работе отпуск. За свой счет, заметим. А начальство на такие дела смотрит очень косо, времена не советские, и можно в две секунды вылететь за ворота. Если бы был официальный вызов из института – дело другое. Да и то еще не факт. А у меня вызова нет, потому что зачет по Вашему предмету не сдан. И если он не будет сдан сейчас, то весной мне придется просить отпуск за свой счет на месяц. Отпустят ли меня? Это весьма мало вероятно. Скорее всего, чтобы продолжать учебу, мне придется увольняться, а после сессии искать новую работу. За пределами Москвы, если Вы не знаете, сделать это чрезвычайно сложно.
Теперь, чтобы смягчить и разжалобить Ваше твердокаменное сердце, я прибегну к запрещенному приему (а что делать?) и сообщу, что моя жена совсем скоро подарит мне маленькую дочку. Я, соответственно, должен буду обеспечивать молодую разросшуюся семью. А какой же я кормилец без работы? Учеба и так обходится дорого. Я просто вынужден буду бросить, институт. Не голодать же моей семье из-за несданного зачета.