Текст книги "Рецидив жизни (СИ)"

Автор книги: Алексей Притуляк

Соавторы: Коста Канделаки
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– А-а… – неопределенно произносит она. – Глухонемые, стало быть… Есть хотите?

Я отрицательно мотаю головой, снова указываю на сделанную надпись.

Она кивает.

– В избу-то зайдете?

«Нет» – машу я.

Она с минуту рассматривает Анну, меня. Потом качает головой и скрывается в доме.

Возвращается с двухлитровой пластиковой бутылкой воды, протягивает мне.

– Это не вас солдатики-то искали? – громко произносит она, так, что я слышу.

Я вопросительно гляжу на нее, Аня неуверенно жмется к моему плечу.

– Чего глазеешь? – недовольно произносит бабка. – Козлик солдатский приезжал, часа три назад. Говорят, два умертвия из лагеря сбежали, парень и девка. Опасные, говорят. Убивцы, говорят… Вы это?

Я киваю утвердительно.

– Ага… – неопределенно произносит она. – Вона как… Ну и ладно, ступайте, куда шли.

Женщина скрывается в избе, захлопывает за собой дверь. Через пару минут ее лицо возникает в окне. Под ее взглядом мы выходим со двора и берем направление на запад.

Значит, по-настоящему нас не искали – так, отправили «уазик» для очистки совести.

10

– Как ты попала в лагерь? – спрашиваю я, когда мы ложимся на снег у дороги, чтобы дать отдохнуть мышцам.

Солнце давно опустилось за горизонт, над землей повисла неразличимая для нас ночь.

– Забрали, – неохотно отвечает она.

– Я знаю, что не сама пришла, – говорю я. – Где тебя забрали?

– Дома.

– То есть как это? – недоумеваю я.

– Так.

Я вижу, что ей не хочется рассказывать. Какая-то боль из той, другой, жизни, когтистой кошачьей лапой царапает ее мертвое сердце.

– Расскажи, – настаиваю я, из дурацкого любопытства. – Разве ты умерла не дома?

– Дома.

– А как же они узнали?

– Наталья позвонила.

– Кто это?

– Сестра.

О, бог ты мой!

– Как?! – не верю я.

– Я не хочу вспоминать, – отмахивается она.

Вспоминать… Ты этого не забыла и никогда не забудешь, девочка! Ты будешь помнить это целую вечность, и боль твоя не станет меньше, потому что мертвые, кажется, не умеют ни забывать, ни проживать. Если время и лечит, то оно лечит только живых, а о мертвых оно просто забыло; мертвые для него не существуют.

– У вас были сложные отношения? – настаиваю я.

– Сложные! – горько усмехается Анна. – Да она увела у меня Ромку!

А-а-а… Ну, это не такая уж редкая история – обычное, в общем-то, дело.

– Ты уверена? – спрашиваю я.

– Уверена?! Да я сама видела, как они…

– И ты наглоталась снотворного.

– Да. Наверное, пока я лежала мертвая… или еще не мертвая… вернулась Наташка. Она, видимо, сразу сообщила в скорую, потому что когда я встала, она звонила и отменяла вызов… Кажется, она подумала, что мне просто стало плохо, не поняла, что я… Я и сама не поняла ничего сразу… Потом она кинулась ко мне и почувствовала, наверное, какая я холодная, увидела пустую коробочку из-под таблеток. Я хотела высказать ей все, что о ней думаю, и не смогла. Открываю рот, а голоса нет… В общем, Наташка, все поняла… Она стала орать на меня… Говорила, что я дура и истеричка, что Ромка правильно сделал, бортанув такую идиотку, что она меня всегда ненавидела, за то, что все лучшее в этой жизни доставалось мне, за то, что в десятом классе я гуляла с Витькой, в которого она была тайно влюблена… В общем, я пожалела тогда, что не умерла по-настоящему… А она позвонила в полицию и в морг. Вот и все.

Вот и все…

Чудны дела твои, господи!

– Они не имели права забирать тебя из дома!

– С тех пор, как ты… умер, кое-что изменилось.

Похоже, здорово изменилось.

Похоже, отношение к рецидивистам уже далеко не такое лояльное. Не удивлюсь, если скоро дума таки примет решение о принудительной кремации.

– Если бы она тогда хоть намекнула про этого Витьку! – продолжает Аня. – Да он меня и не интересовал совсем, я ходила с ним только от скуки, несколько раз в кино да в клуб!

Я глажу ее по плечу, забыв, что смысла в этом движении нет никакого. Ни я не чувствую ее плеча, ни Анна не ощущает моей ласки. Но она, по крайней мере, ее видит и улыбается благодарно.

– Куда мы идем? – спрашивает она.

Вот это – самый сложный вопрос. Куда и зачем.

– Домой я не вернусь, – продолжает девушка.

Да, ставя себя на ее место, я тоже не представляют, как бы смог вернуться домой, мертвым, к предавшей меня сестре. И зачем.

Зачем. Зачем вообще все? Зачем мы? Живые все норовят найти смысл жизни. Попробовали бы они найти смысл смерти! И жизни после смерти. Вечной жизни.

– Я не хочу, – вторит Аня моим мыслям. – Я не хочу жить вот так. Или что мы делаем?.. Существовать вот так я не хочу. Я хочу умереть по настоящему! В том, что я продолжаю существовать, нет никакого смысла.

В моем мозгу всплывает образ моего убийцы. Вот! Хорошая подсказка, спасибо! Смыслом моего теперешнего существования я могу объявить месть. Это позволит мне вести осмысленное существование как минимум до того момента, как я найду Дашкиного муженька и убью его. А поскольку он получил лет десять или около того, то ближайшая десятилетка моей «жизни» будет наполнена смыслом. Потом, когда он выйдет, я найду его и убью. А тогда уже можно будет и задаться поиском нового смысла.

Да. Как же раньше это не пришло мне в голову!

Анне – гораздо сложнее в этом плане.

Смыслом ее первой жизни была любовь. Вряд ли возможно перенести его в ее вторую жизнь.

– Нужно найти, – отвечаю я. – Нужно найти хоть какой-нибудь смысл. Хотя бы на время.

– Зачем?

Вот этого-то я и не знаю. Но с инстинктом самосохранения не поспоришь.

А этот вопрос – «Зачем?» – вселяет в меня полную безнадёгу. Это дурацкий, нехороший вопрос.

Нужно вставать и идти дальше.

Я поднимаюсь, помогаю встать Анне, беру бутылку с водой и иду вперед.

Дурацкий вопрос – «Зачем?».

Нужно идти. Нужно.

11

Что было бы, если бы иммунорм был способен воскрешать не только людей, но вообще любую живую тварь?

Даю на отсечение свою мертвую голову, очень скоро города заполонили бы мертвые кошки, собаки, хомячки и прочие твари. Нашлись бы тысячи людей, которые принялись бы пичкать своих и не своих собак препаратом, чтобы потом удавить или отвести к ветеринару и усыпить. Просто так, из любопытства. Или потому, что держать мертвых собак и кошек стало бы модным. Из экономии наконец – кормить-то не надо. И какая-нибудь очередная ушибленная гламурностью «звезда», держа перед камерой своего мопса, щебетала бы: «Ой, Ричи у меня мертвенький, да-а-а… Такой лапусик!»

В небе летали бы мертвые птицы, а в реках плавали мертвые рыбы. И крокодилы. Которым, в их мертвом состоянии, совершенно пофигу были бы сибирские морозы, и сожрать они никого не могли бы.

Бог, сидя на небе и взирая на очередную хрень, которой маются его – по образу и подобию – создания, выщипал бы себе всю бороду, в тысячный раз сожалея о той субботе, в которую ему взбрело в голову замесить глину и вылепить из нее Адама…

А ведь есть повод в очередной раз подумать о пресловутых «секретных разработках военных», о том, что иммунорм – это вырвавшийся из секретных лабораторий демон. Или не вырвавшийся, а – выпущенный специально, исподтишка…

Я неправильно использовал добытый на лесопилке автомат. Нужно было избавить от пустоты Анну и себя.

Тогда наша смерть обрела бы свой высший полноценный смысл.

12

На восходе солнца я останавливаюсь у синего придорожного щита с надписью «д. Волковатово». Несколько минут я тупо смотрю на него, пытаясь осознать, нужно нам идти в деревню или нет. С одной стороны – нужно, потому что бутылка давно пуста, а лужи еще не оттаяли с ночи. С другой стороны – давит понимание того, что ничего хорошего из визита к Илье не выйдет. В конце концов, можно набрать воды из колодца в любом дворе и двигаться дальше.

Анна берет меня за подбородок, поворачивает мою голову к себе.

– Что? – спрашивает она.

– Здесь живет мой давний друг, – отвечаю я. – Думаю, стоит к нему идти или нет.

– Нет, – категорически утверждает она.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Просто дойдем до ближайшего колодца и наберем воды.

Девушка задумчиво пожимает плечами.

Жажда ощущается уже давно, от нее никуда не деться. Хочешь, не хочешь, а в деревню идти надо.

– Ты можешь подождать меня здесь, если боишься, – говорю я.

Она отрицательно машет головой.

Тогда я сворачиваю вправо, на дорогу, уводящую к деревне.

Когда мы подходим к первым домам, нас обгоняет «Нива». Машина проезжает метров тридцать и вдруг резко останавливается. Дверь открывается, и на дорогу буквально выскакивает и бросается к нам бородатый мужик в толстой куртке, в сапогах до колен и в вязаной шапке на голове.

– С ума сойти! – орет он. – Это что за явление Христа народу?!

Илья. Еще прежде, чем разглядел и узнал в этом раздобревшем бородаче своего друга, я узнаю́ его голос.

– А я смотрю и ничего понять не могу! – продолжает Илья, приближаясь к нам. – Вроде, думаю, Серега. Но откуда, думаю, ему тут взяться. Ничего не пойму.

Мы останавливаемся, а он подходит к нам, изумленно глядя на девушку в одной тонкой блузке.

– Что случилось? – спрашивает он, протягивая мне руку для рукопожатия. – Что за черт? Вы в таком виде… спозаранку… на дороге… Вас грабанули, что ли?

Я пожимаю его руку.

– Ни хрена себе! – восклицает он. – Да у тебя рука как лед! А ну, давайте в машину, быстро! Потом все расскажете. Девушка же пневмонию заработает, ты че!

Из машины выходит молодая женщина, останавливается, смотрит на нас. Это, наверное, Ильюхина жена.

– Машка моя, – кивает в ее сторону Илья, улыбаясь. – Мы с ней на выходные в город мотались… Ну, давайте, чего стоите!

Он хватает за руку Анну, тянет ее к машине. Девушка с мольбой смотрит на меня, но что я могу сделать.

– Давайте, ребя, давайте! – торопит Ильюха, увлекая ее за собой. – Серег, она ж ледяная вся, твою мать!.. А ты чего молчишь-то, как неродной?!

– Илья! – окликает его жена, которая все это время стоит, не сводя с Анны глаз. – Илья!

– А? – бросает он.

– Отпусти ее! – строго произносит женщина.

– В смысле? – не понимает мой друг.

– Какой тебе еще смысл! Ты не видишь?.. Глаза-то разуй!

Я уже сделал несколько шагов за ними, но теперь останавливаюсь и жду, что будет дальше.

Ничего не понимающий мой друг подводит Анну к машине, но жена встает у них на пути, перед дверью, к которой он протянул руку, не давая ему открыть.

– У нас не труповозка! – произносит она железным голосом.

– Чего? – Ильюха оторопело смотрит на супругу. – Ты че, Мань, сдурела?

– Ты в глаза-то ей посмотри, – отвечает та. – На лицо, на руки…

Илья поворачивается к Анне, всматривается.

Кажется, до него доходит. Он отпускает девушку, поворачивается ко мне. Минуту или две смотрит на меня.

– Серег?..

Я молча киваю.

– Как же это… – читаю я по его губам.

Аня отходит в сторону, встает не глядя на нас.

– Серег… Как же это?..

Я пожимаю плечами, потом показываю на бутылку, подношу ее к губам, делая вид, что пью.

– Садись в машину, поехали, – командует Мария мужу. – Руки спиртом протри.

– Да подожди ты! – кричит Илья. – Может, им обогреться надо и…

– Ты идиот?! – она дергает его за плечо, толкает к машине. – У тебя ребенок дома, а ты туда трупы потащишь?!

Илья жалобно смотрит на меня. Наверное, он еще надеется: сейчас я докажу, что жена его ошибается.

Я улыбаюсь. Потом поднимаю бутылку, стучу по ней пальцем, снова подношу ее к губам.

Мария открывает машину, достает початую полторашку воды, бросает под ноги Анне.

– Садись, поехали! – командует она мужу.

– Подожди ты! – морщится Ильюха.

Но она не ждет. Садится в машину, яростно захлопывает за собой дверцу.

Я делаю несколько шагов вперед, останавливаюсь напротив друга. Анна поднимает брошенную бутылку, подходит, встает за моим плечом.

Мы с Ильей несколько минут молча смотрим в глаза друг другу.

Когда Мария жмет на клаксон, Ильюха вздрагивает, а в глазах его я вижу (или мне показалось?) облегчение. Он бессильно пожимает плечами, поворачивается и молча садится в машину.

Уже отъехав метров на десять, «Нива» пронзительно и долго сигналит; сигналит, пока не скрывается за поворотом…

Ну ладно. У отложенной смерти есть одна положительная сторона: можно со всеми попрощаться. И как бы побывать на собственных похоронах.

Я беру у Анны брошенную нам початую бутылку «Фанты». Кажется, Илье очень повезло с женой… м-да.

Будь я один, я бы не раздумывая забросил эту подачку вон в тот серый сугроб. Но девушка хочет пить, поэтому я переливаю «Фанту» в нашу тару – она побольше и еще пригодится.

Да и не пристала мертвым гордыня, это – удел живых.

13

Часам к четырем мы, совершенно обессилевшие, окольными путями, добираемся до Березняков и пустынными нехожеными улицами крадемся к нашей даче.

Березняки довольно регулярно патрулируются полицией, поэтому осторожность не помешает. Тем более, что теперь у меня есть цель, есть смысл – мне нужно попрощаться с мамой. Я старательно не думаю о том, что цель моя довольна жестока по отношению к ней. Наверное, она уже смирилась с моей смертью (ведь полиция наверняка выяснила, кто был убитым любовником убитой Дашки), ну или с исчезновением. И теперь, когда я явлюсь к ней с того света…

Нет, я старательно отпихиваю от себя эту мысль.

Ключ как обычно лежит в углярке, на полочке, в старой жестяной банке из-под «Нескафе». Я завожу Анну в дом и первым делом иду во двор, к колонке, чтобы накачать в бутылку воды.

Возвратившись, вижу, что Анна стоит перед фотографиями, развешанными над старым комодом.

– Это твоя мама? – спрашивает она, когда я подхожу и встаю рядом.

– Да. А это – отец… Брат. Он умер семи лет, от порока сердца. Ему повезло: иммунорм тогда еще не придумали.

Кто-то, то ли бог, то ли дьявол, дал нам второй шанс. Но люди считают это ошибкой и в меру своего разумения стараются ошибку исправить.

– Красивая! – говорит Анна. – Ты больше на нее похож, чем на отца.

– Хочешь чаю? – предлагаю я.

Она удивленно смотрит на меня.

– Ну что, в самом деле, все вода да вода! – говорю я. – Почему бы не побаловать себя чайком!

Я понятия не имею, что с нами произойдет, если мы напьемся чаю. Горячего. И произойдет ли что-нибудь.

Есть мы не можем, это совершенно точно, проверено. Пища просто не проходит, она застревает в горле комом. Наверное, из-за отсутствия слюны и слизистой. Но даже если и протолкнуть ее в себя, то ведь пищеварения все равно нет, и еда будет просто гнить в желудке.

А вот горячий чай… С вареньем…

– Ну что? – потираю я руки. – Ставим чайник?

Анна неуверенно пожимает плечами.

Я включаю счетчик, переливаю воду в электрочайник. Открываю банку вишневого варенья – в нем больше сиропа.

И смеюсь. Потому что смысла в варенье нет никакого – ни вкуса, ни запаха все равно не почувствуешь.

Забавный второй шанс нам предоставлен! Тот, кто его нам позволил, сразу четко и ясно дал понять: ребята, отсрочка дана вам совсем не для того, чтобы вы и дальше впустую наслаждались жизнью! Никакого варенья, сна до одиннадцати и суетных желаний! У вас есть дела поважнее…

Правда, он не объяснил – какие. Догадайся сам, называется.

Я смутно подозреваю, что этот некто, по доброте душевной, дал нам возможность исправить совершенные ошибки. Или не по доброте, а в целях сохранения баланса, чтобы мир не ухнул в бездну и хаос.

Ошибок в жизни я совершил много, ох много! Но которая из них главная, та, которую нужно исправить, чтобы размотать весь клубок, я не знаю.

Индикатор чайника гаснет. Я завариваю чай, безнадежно ловя ноздрями исходящий от него пар. Все надеюсь на чудо: а вдруг какой-то из запахов, какое-то из воспоминаний возьмет и разбудит, оживит чувства!..

Мы с Анной садимся за стол у окна, друг напротив друга. Я наливаю когда-то золотистый, а сейчас – серый, напиток в старые чашки из некогда любимого маминого сервиза, чашки из моего детства, доживающие свой век на даче. Демонстративно кладу в чай три ложки вишневого сиропа.

– Может быть, не надо? – опасливо жестикулирует девушка.

Я машу рукой, делаю глоток.

С минуту я сижу, прислушиваясь к ощущениям. Но ощущений нет. Просто нет. Никаких.

Тогда, зло и отчаянно, я делаю глоток за глотком, за минуту выпивая все, весь этот почти кипяток.

Когда подношу чашку ко рту в последний раз, чтобы проглотить вишневый осадок, в нее что-то падает. Всмотревшись, вижу, что это зуб – совершенно целый, не обломанный, не тронутый кариесом зуб. Он очень темного серого цвета, а значит, в реальности он черный, или близко к тому.

Щупаю языком во рту, выискивая дырку и легко выталкиваю наружу еще один – клык.

Анна отставляет чай, который так и не пригубила, с тревожной тоской смотрит на меня.

– Наверное, десны сварились… – говорю я. – Плевать.

– Я не буду, – отвечает девушка. – Не хочу ходить беззубой.

И улыбается вымученной улыбкой.

– Я хочу умереть, – говорит она через минуту, и из глаз ее стекают по щекам слезы.

«Всё отнял господь, оставил только глаза, чтобы плакать» – вспоминается мне цыганская поговорка.

– Убей меня, – продолжает Аня.

Я отрицательно мотаю головой.

– Убей, – просит она. – Я не хочу, чтобы из меня вываливались зубы.

– Ты дожила бы до старости, – улыбаюсь я, – и они все из тебя повывалились бы, все равно.

Она не принимает мой шутливый тон.

– Я не хочу быть… трупом. Не хочу вонять. Не хочу пугать людей одним своим видом. Не хочу, чтобы прикоснувшись ко мне, протирали руки спиртом. Не хочу. Не хочу!

– Успокойся. Среди живых тоже полно вонючих, страшных и заразных, после которых нужно мыть руки.

– Но они живые!

– Многие из них не живее тебя, поверь. Все относительно и все зависит от мерила.

– Не хочу! – упрямо повторяет она.

– Давай дойдем до города? – предлагаю я.

– И что?

– Что-нибудь. Не знаю. Там видно будет.

Она размышляет несколько минут.

– Обещай, что ты убьешь меня по первому требованию, если я дойду с тобой до города, – говорит она наконец.

Девочка серьезна. Нельзя ни шутить, ни уходить от темы. Потому что она может попробовать сделать это сама, не дожидаясь моей помощи.

– Хорошо, – киваю я. – Только обещай, что не будешь пытаться сама.

Еще одно короткое раздумье.

– Обещаю. Это нетрудно. Я трусиха и всегда боялась боли.

Я заставляю ее встать, потому что мы засиделись за столом и рискуем окостенеть.

Мо́ю чашки и чайник, составляю посуду обратно в шкафчик, хорошенько обтерев – не дай бог!

Когда возвращаюсь в комнату, Аня лежит на диване. Обнаженная.

– Иди сюда, – жестикулирует она и на глазах ее снова выступают слезы, теперь – стыда.

– Бессмысленно, – отвечаю я. – Ничего не получится, ты же понимаешь.

– Иди сюда!

Я подхожу, присаживаюсь рядом, пытаюсь втолковать ей, что…

Но она останавливает мои руки, начинает лихорадочно расстегивать мою рубаху.

Я раздеваюсь, ложусь рядом. Я не чувствую ее. Точно так же, как не чувствую дивана, своей наготы или желания обладать ею.

– А вдруг получится, – частит она так, что я едва успеваю следить за ее руками. – Вдруг! И мы оживем… Представляешь? У нас на курсе была одна девочка… больная. У нее было что-то с ногами, она почти не ходила. Врачи говорили ей, что ей нужен… нужен партнер, а еще лучше – родить. И тогда все у нее пришло бы в норму. Но парни даже не смотрели в ее сторону, потому что она была очень толстая и совсем некрасивая… Вот… Представляешь, что мы с тобой после этого вдруг – раз, и оживем! А?!

– Ты все еще веришь в сказки, – отвечаю я. – Только в сказке мертвая царевна оживает от поцелуя.

– Ты злой, – она отворачивается, кусает губу, плачет.

– Не плачь, – я глажу ее по волосам.

Бедная девочка! Такая живая, такая теплая и… Очнуться однажды в сером холодном мире, где нет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни радости, ни любви!..

– Обними меня, – просит она.

Я обнимаю ее, осторожно прижимаю к себе, боясь переусердствовать. А она припадает губами к моим губам.

Я отстраняюсь, чтобы видеть ее всю, целиком. Любуюсь ее небольшой грудью, плоским животом, стройными бедрами. Я как последний идиот, кажется, сам поверил в чудеса и жду, что сейчас возникнет между ног знакомое тяжелое напряжение, пытаюсь раззадорить себя, представляя вкус ее сосков, представляя ее живой и теплой.

Но разумеется, ничего не происходит, и ничего, кроме эстетического удовольствия, созерцание ее красивого тела мне не дает.

Тогда я снова прижимаю ее к себе. Она прячет лицо у меня на груди, и я чувствую, как сотрясаются ее плечи в беззвучных рыданиях.

А я глажу и глажу ее по голове, и знаю, что она ничего не чувствует…

А знаешь, бог, ты все-таки жесток! Ты порядочная сволочь, если вдуматься!

14

Мы уходим с дачи, когда солнце уже садится за горизонт. Ночью идти будет безопасней – нет шансов нарваться на полицейский патруль, да и просто на веселых ребят, которых в районе Березняков всегда хватало.

В город мы входим еще затемно, и это тоже хорошо, потому что и в старой маминой болоньевой куртке, в платке на голове, Анна выглядит не менее экстравагантно, чем в одной изодранной и наверняка грязной блузке посреди марта месяца.

– Ну что? – спрашиваю я ее, остановившись на перекрестке, под светофором, безостановочно мегающим своим серым глазом. – Куда ты идешь?

– С тобой, – отвечает она.

– Я иду домой. А ты не надумала?

– Нет. Тогда я подожду тебя где-нибудь. Ты вернешься?

– Думаю, да.

– Если не уверен, то убей меня прямо сейчас. Ты обещал.

Шантажистка…

– Вот что, – говорю я. – Ждать тебе негде, да и незачем. Пойдешь со мной.

– Нет.

– Да.

Я беру ее за руку и сворачиваю на Победы.

На городских улицах снег уже почти сошел. Еще очень рано, поэтому только пепельно-серые столбы света от фонарей да мигающие тут и там светофоры напоминают, что, в отличие от нас, этот город пока еще жив.

Я прохожу мимо знакомой с детства витрины гастронома, сменившего за мою жизнь пяток названий и десяток хозяев, и сворачиваю в наш вечно темный двор.

– А ты где жила… живешь? – остановившись, спрашиваю я у Анны.

Она недоуменно кивает на мой дом:

– Здесь.

– В смысле?.. Ты хочешь сказать, что живешь в моем доме?

– Это и мой дом, – улыбается она. – Я живу в первом подъезде.

Невероятно!

Живешь с человеком на расстоянии двух подъездов и даже не подозреваешь о его существовании. А чтобы с этим человеком встретиться, нужно умереть, воскреснуть и попасть в лагерь для рецидивистов!

– Давай, я отведу тебя домой? – предлагаю я.

– Нет! – лицо ее передергивается мучительной судорогой. – Я не могу! И не хочу.

Вот и я бы тоже не должен. Но я, сволочь, пойду. Хотя отчетливо представляю, чем все может закончиться.

Я беру девушку за руку и веду за собой.

Мы поднимаемся на третий этаж, и я с тоской замираю перед моей дверью.

Ключей у меня нет. У меня вообще ничего нет, не осталось ни единой вещи из прошлой жизни – что-то забрали себе задержавшие меня менты, что-то ухватили принимавшие меня в лагере вояки. Остальное выбросили там же.

Несколько раз я подношу руку к звонку и отдергиваю ее в последний момент, когда палец уже готов коснуться кнопки.

Анна тянет меня за рукав.

– Пойдем? – кивает она вниз.

Я знаю, что мне лучше послушаться девушку, чье, даже мертвое, сердце добрее и деликатней моего. Но я поднимаю руку и вдавливаю кнопку звонка до упора – раз, два, три…

Проходит не знаю сколько времени, прежде чем дверной глазок чуть меняет цвет на более светлый – в коридоре включили свет.

Потом этот светло-серый лучик перекрывается разглядывающим меня глазом.

Наконец, дверь распахивается, и я вижу отца. Он стоит в одних трусах и очумело-недоверчиво смотрит на меня.

– Сергей?!

– Здравствуй, пап! – жестикулирую я.

– Сергей? – повторяет он, оглядывая меня с головы до ног.

– Ну да. Не похож?

– Ты почему не разговариваешь? – недоумевает он.

Без очков отец не может как следует меня рассмотреть, он щурится и наклоняется вперед, вытягивая шею.

– Не могу, – отвечаю я. – Можно войти?

Отец растерянно оглядывается, словно спрашивает совета у двери в комнату, трет подбородок ладонью. Потом произносит что-то.

– Пап, я очень плохо слышу. Говори со мной как с мамой.

– Где ты был? – жестикулирует он.

За тридцать пять лет жизни с мамой он так толком и не выучил язык жестов.

– Давай, я войду и все тебе расскажу, – говорю я. – Мама проснулась?

– Мама? – срывается он на голос, потом, спохватившись, снова переходит на язык глухонемых. – Нет, сынок, мама… Ты же ничего не знаешь… Где ты был столько времени?

– Пап, можно мне войти?

Он снова оглядывается на дверь, неуверенно почесывает белую грудь с редкими волосами.

– Сынок… Мама-то, она… Она ведь умерла, сынок.

Что говорит этот человек? За тридцать пять лет он так и не выучил толком язык своей жены!

– Мама – что? – переспрашиваю я. – Говори правильно, пап!

– Я и говорю, – дергает он бровями.

Пережде, чем он успевает продолжить, дверь из комнаты открывается, и в прихожую выглядывает заспанное толстомясое лицо неизвестной мне женщины.

Отец вздрагивает, оглядывается на нее, смущенно ссутуливается.

– Сынок, это… Это Надя.

– Что происходит, отец? Где мама?

– Ну так я и говорю, сынок… Мама умерла. Уж два месяца как.

– Кто это? – хрипит тетка сонным голосом.

Отец поворачивается к ней, быстро что-то объясняет.

– Так он же мертвяк! – восклицает женщина, показывая на меня пальцем.

– Отец, где мама? – спрашиваю я, когда он оборачивается и смотрит на меня, подслеповато щурясь, пытаясь, наверное, определить признаки мертвеца на моем лице.

– Не знаю, – отвечает он, сторонясь и чуть прикрывая дверь. – Не знаю. Ее забрали.

– Кто забрал? Куда? – я уже знаю ответ, он может не отвечать.

– Ну, кто… Она ожила и… Она так страдала!.. Я позвонил… А ты, сынок? Ты как?

Тетка, которая неуверенно жмется в проходе, кричит, разглядев за моей спиной Анну:

– Он еще и девку мертвую с собой притащил! Что ты с ним стоишь, Коля? Посмотри на его лицо, он же сейчас бросится на тебя!

Отец заглядывает за мое плечо, еще больше прикрывает дверь.

– Сынок, правда, что ли?.. Ты что, тоже умер?

– Меня убили, – говорю я.

– Убили?.. Кто?.. Мы ничего не знали. Мама все плакала по тебе…

Неужели он сдал ее? Неужели этот сморчок просто позвонил и вызвал труповозку?!

Отец стоит, переминаясь с ноги на ногу на холодном линолеуме – жалкое, белопузое, бестолковое чмо в полосатых разношенных трусах. А из-за его плеча выглядывает толстая тетка с лицом прожженной вокзальной буфетчицы и что-то бубнит ему на ухо.

Два месяца, сказал это дрищ. Два месяца, как мамы нет.

– От чего она умерла? – спрашиваю я.

– Не знаю, сынок. Просто упала на кухне, и все. Не знаю, сынок.

– Какой я тебе сынок! – бросаю, поворачиваясь к лестнице.

Когда на площадке я оглядываюсь, дверь уже закрыта.

Анна догоняет меня, берет за руку, заглядывает в глаза.

Что она может увидеть в моих мертвых глазах!

Значит, мама тоже попала в лагерь. Возможно, в тот же, где держали и меня. Возможно, она все это время была в соседней камере.

Правда, на север от города был построен еще один лагерь, специально для рецидивистов. Может быть, она попала туда.

– Я должен найти ее, – говорю я.

– Где? – безнадежно разводит руками Анна.

– Я должен! – повторяю я.

Она пожимает плечами, а по щекам ее скатываются две слезинки.

Дверь нашей квартиры приоткрывается, в образовавшуюся щель высовывается голова отцовой пассии; увидев, что мы еще не ушли, она морщится и исчезает. Дверь захлопывается, окончательно отрезая меня от мира прошлого…

Я знал, что отношения у мамы с отцом со временем все более и более отдалялись от идеала, но чтобы он поступил вот так…

– Она в лагере? – спрашивает Анна.

– Ну а где же еще!

– Ты не сможешь ее там найти.

– Да. Но можно сделать запрос. Даже в этой стране вечного бардака все равно должен вестись какой-то учет.

– Но забрать ее ты не сможешь.

Я и сам это знаю. Даже если найти человека, который возьмется сделать для одного мертвеца запрос о другом, дождаться ответа, и даже если в ответе будет что-то конкретное, дальше этого все равно дело не пойдет. Отдать маму могут только отцу, но ему-то она как раз и не нужна. А других близких родственников, кроме меня, у нее нет. И я никогда ее больше не увижу…

Мы выходим на улицу, останавливаемся у скамейки. Я киваю на первый подъезд, вопросительно смотрю на Анну. Она качает головой: нет.

Молодец! Сильная девочка!

– Куда мы теперь? – спрашивает она.

– На кладбище! – зло пишу я.

Нет, ну а что она, в самом деле, все «куда» да «зачем»… Если б я знал!

– Прости, – я провожу по ее волосам. – Если ты со мной, то мы сейчас зайдем еще в одно место. А потом вернемся на дачу, если ты не против. И будем жить там, день за днем, без сна и еды, медленно сходя с ума… Как думаешь, мертвец может сойти с ума?

– Думаю, может, – кивает она. – Ну, пока не попробуешь, все равно не узнаешь… А куда мы зайдем?

– Хочу наведаться на место своей смерти, – улыбаюсь я. – Ностальгия, наверное.

Я нисколько не сомневаюсь, что Дашкин муж в тюрьме, но я, собственно, и не ради него хочу пойти к их квартире. Если Дашка даже и принимала иммунорм, то она тоже сейчас в лагере, надеяться застать ее, мертвую, дома – глупость. Всё это я понимаю. Но меня просто тянет туда. Наверное, я скоро сдохну по-настоящему, ведь перед близкой смертью людей нередко тянет по некогда любимым местам.

– Это не ностальгия, – качает головой Анна. – Это другое. Это – вечная мужская тяга к поиску приключений на разные части тела.

– Пусть так, – соглашаюсь я. – Ты со мной?

– С тобой. Без меня ты сойдешь с ума на даче не так быстро, – смеется она.

15

Менты останавливают нас на Лазо, за пару минут до того, как мы свернули бы на Гоголя и уже не встретились бы им.

– Молодые люди! – окликает нас один, выходя из «уазика». – Можно вас на минуточку?

Вот и все. Наше путешествие окончено. Сойти с ума на даче нам не грозит. Нас ждет лагерь, и, конечно же, расплата за побег и убийство. Страшная расплата, без сомнения. Наверное, лучше нарваться на пулю сейчас, чем попасть в руки тому прапору.

Но менты – не солдаты; у них пулю выпросить сложнее, они, как-никак, под законом ходят. Холодный разум, чистые руки и все такое…

Мент обходит машину и направляется к нам; за ним вылезает напарник, поправляя автомат, и останавливается, озирая нас цепким взглядом.

– Можно полюбоваться на ваши докуме..? – начинает подходящий к нам мент и не договаривает, останавливается в двух метрах.

– Ба! – произносит он. – Слышь, Костян, да это зомбаки!

– Ага, я уже просёк, – отвечает автоматчик.

– И что мы теперь с ними делать будем?

– Да похуй, – равнодушно отзывается Костян. – Как скажешь.

– Ну что, в кандей их? – предлагает первый.

– Нахуй они нужны! – приоткрывает свою дверь водитель. – Я эту вонь не повезу! Машину ты будешь мыть?! Вызывай труповозку и сдавай.

– Труповозку заебемся ждать сейчас, – зевает Костян. – Может, пусть пиздуют?

На лице стоящего напротив нас отражается внутренняя борьба.

Ну, давай, оборотень, садись в свою машину и валите отсюда. У вас есть дела поважнее, чем возиться с двумя трупами! Нам нельзя обратно в лагерь…