Текст книги "Четвёртая Ипостась (СИ)"

Автор книги: Алексей Пислегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава III

И был Триликий Четырёхликим, и отверг Он Четвёртый Лик, вырвал его, желая уничтожить и предать вечному забвению. Но нет забвения и смерти Лику Его – даже этому, нежеланному. И не стал Четвёртый Лик больше частью Его, и стал он Ликом Отверженным, вечно презираемым. Так было, так есть, и так будет.

Вечная Книга

Мелкий снова орал. Орал уже не меньше часа, а Марта качала его и тихо пела колыбельную. Просто – у Джека резались зубы. А у Роба из-за него – резалось время сна.

Правда, он и сам до того, как сын проснулся и поднял крик, не мог никак заснуть. Лежал и пялился в потолок, думая о своём.

Когда Том сегодня рассказал о новой шлюхе из «Жёнок», какой-то деревенской девке – Роб и подумать не мог, что она из его деревни. Что он её знает.

Что он помнил её все эти годы.

Нет, пока она была просто одной из деревенских соплюх, он её разве что в лицо знал. А имя её услышал вообще только сегодня. Его по отрочеству-то девки постарше интересовали, у которых было, что помять. Которых на сеновал можно было утащить.

Потом Роб сбежал из дома – в семнадцать лет. Когда вернулся через год, не только его семья умерла от лихоманки, но и в двух соседних домах – тоже народ помёр. Вот и все родные этой соплюхи – тоже. Ей-то тогда, наверное, лет девять или десять было.

Саму Анну только чудо спасло, пусть на первый взгляд так и не казалось. В лесу она потерялась, полторы недели не было девчонки. Её уже живой не считали – а она пришла вдруг. Худая, грязная, голодная – но живая. Как раз, когда селяне её родной дом палили. Там мать её и дед вроде как живы ещё были, на последнем издыхании.

Кричали. И она – кричала.

Сам Роб-то это всё не застал, он немного позже вернулся. Что да как было, бывший другалёк рассказал. А Анну Роб тогда всего раз увидел – забитую и озлобленную. И на всех вокруг она смотрела, прямо как сегодня. Прямо как... та, из Болира.

Ненависть. Презрение. Всего понемногу. И – яростный огонь в синих ясных глазах. Сегодня этот огонь снова его ожёг.

Роб взглянул на Марту – она как раз смогла усыпить мелкого, уложила в ясли. В темноте белела ночная рубаха, по плечам рассыпались спутанные каштановые пряди. Подтянув к себе жену, Роб тут же опрокинул её на кровать, чуть прижал сверху.

– Эй, ну ты чего, – зашептала она сердито. – Джеки же разбудишь.

Роб её не слушал. В голове стучало, перед глазами поплыло. Почти как в местах убийств детей, осквернённых силой Отверженного – только сейчас снаружи ничего не давило. Сейчас жгло внутри. Роб спустил портки, освобождая поднявшуюся плоть. Задрал ночную рубаху Марты – до самых подмышек. Она, хоть и ворчала, помогла ему, приподнялась.

Роб окинул жену взглядом – голодным, диким. Рождение трёх пацанов для неё просто так не прошло. Большая и пышная грудь, что когда-то сводила с ума, обвисла и потеряла форму. Живот оброс дряблыми складками. Разве что – зад так и остался хорош.

Подхватив ноги Марты под коленками, Роб задрал их к самой груди. Проверил рукой её лоно – жена была совсем сухой. Она не хотела его, просто смотрела сердито.

Роб грубо вошёл в неё, сдержав рвущийся рык.

Но – он тоже её не хотел.

В голове крутилось: «Мягонькая, складная... Узенькая». Вот зачем, к Четвёртому, Том вообще это ему рассказал?

Марта, после рождения трёх детей не была уже ни складной, ни узкой. Сейчас – морщилась и тихо пыхтела. Роб схватил её за обвисшую грудь, крепко сжал, вызвав стон боли.

Все мысли занимали горящие синие глаза. Глаза Анны. И ещё – той.

Болир был маленьким городком, его взяли за день, вынеся тараном ворота. Наёмникам, как всегда, дали на разграбление три дня.

Она с криком выскочила из одного из домов, где уже резвились солдаты – растрёпанная, с непокрытой головой. Разметались длинные золотистые волосы, на лице – ужас. Возраст – на пару лет младше него, около шестнадцати.

Роб поймал её за руку, замахнулся мечом. Убивать не хотел, только – оголовьем рукояти успокоить. А она – глянула на него своими огромными синими глазами, и взгляд этот остался с ним навсегда.

Роб всё-таки ударил, она повалилась в грязь с рассечённой бровью.

– Роб, шалаву поймал? – заржали рядом. – Пользуй первым, только нам оставь.

Он взял её прям там, на грязной мостовой. Попытки отбиваться пресёк парой хороших ударов – и она уже не пыталась драться с ним, только губу до крови прокусила и пялилась своими горящими синими глазами.

Рядом хохотали, подбадривали, а Роб… Роб не мог переносить этот взгляд. Внутри – что-то сгорало, что-то клокотало, перекипало и отваливалось навсегда...

– Эй, да ты придушил её!

Он даже не сразу сообразил, что ему говорят, пусть и услышал. Спустил внутрь – и только тогда понял, что глаза её остекленели. Что её тонкую и ещё тёплую шею сжимают с силой его пальцы…

Предплечья вдруг пронзила боль, вырвав из воспоминаний. Марта впилась ногтями в его руки, тихо шипя. Он душил её. Сам не понял, но – душил.

Разжал пальцы.

– Псих! – зло выплюнула жена, завозилась, отстраняясь от него. – С ума сошёл, что-ли? Ты меня чуть не придушил!

Роб в ответ только зарычал, грубо перевернул её на живот и прижал головой к подушке.

– Отпусти, скотина!

На крик она так и не перешла, чтобы не разбудить мелкого. Но в шёпот постаралась вложить всю злость.

– Заткнись! – отозвался он, глядя на крепкую задницу жены. Желание переполняло, пусть и хотел он вовсе не её. Роб снова грубо вошёл, крепко ухватив её за ягодицы, но спустил уже через пару движений.

В яслях заревел Джек.

– Что, доволен? – Марта вывернулась из под него, соскочила с кровати и шагнула к сыну, поправляя на ходу рубашку.

Роб перевернулся на спину, посмотрел в потолок. Сын опять орал, жена опять напевала колыбельную. Внутри было пусто и мерзко.

Столько лет прошло – а те глаза до сих пор не дают покоя.

Как... Как она смела так смотреть на него?!

Как он... А как он – посмел?

Наверное – просто хотелось жить. Или – чувствовать себя живым. После дождя стрел, после боя за стены. После грязи, крови и криков очень хотелось забыть о смерти.

Она должна была вернуть жизнь в его душу.

Она его убила, а он убил её.

Роб резко сел, поднялся на ноги. Осмотрелся в поисках одежды.

– Эй, ты чего? – шепнула Марта. Она всё ещё сердилась.

– Пойду... прогуляюсь.

Роб сам ещё точно не понял, что хочет. Но на месте сидеть уже не мог.

– Ночь же... Колдун!

– Заткнись.

– Точно с ума сошёл, – буркнула жена – уже сама себе под нос, но так, чтобы он услышал. А Робу уже было плевать. Он хотел, чтобы взгляд больше не жёг.

Девку из Болира не вернуть. А вот Анна – она ещё может посмотреть на него по-другому.

***

Уже идя по ночным улицам, Роб понял, как сглупил. Город был тих и пуст: он ведь сам передавал сотнику повеление Плети не выводить сегодня патрули.

Ночь была лунная, и, с одной стороны, путь был хорошо освещён. С другой – в каждой тени мерещились то колдун, то и вовсе какие-то жуткие чудища. Идти было страшно – у Роба из оружия-то был только поясной нож, что меч, что алебарда – в казарме сейчас, их на дом не забирают.

Хотя, что ему это оружие – против колдуна?

Радовало одно – от церкви дом у него недалеко, два поворота, и как раз выйдет. А там – священная земля, там уже не так страшно. А пастор, скорее всего, поселил девку в комнату служанки. Что старая Герда не ночует в церкви – это все знают.

Правда, чем ближе Роб подходил, тем большим идиотом себя чувствовал. Из дома-то он ушёл внезапно даже для себя, из-за дикого внутреннего раздрая. И ладно – он взрослый мужик, колдуну для его ритуалов не интересен (хотя, кто ж знает-то этих колдунов?). Вот дойдёт – и дальше что? В окно стучать? А если – не откроет? А если – пастор услышит да крик поднимет? Объясняйся потом…

Но, одно Роб знал точно – сегодняшняя встреча разбередила старые раны. И болеть они будут долго – если ничего не сделать. Хотелось уже… отпустить.

Боль.

Её.

Себя.

Покаяться перед девкой с синими глазами и получить… если не прощение, то хотя бы понимание.

Не ярость. Не презрение.

А ещё – хотелось… Четвёртый! А ещё – Роб до безумия хотел саму Анну. Наперекор всему – сомнениям, жалости, совести. Он, грешный и поломанный, видел в ней – пусть и в шлюхе – что-то на диво чистое и непорочное. Хрупкое и живое.

Роб словно странник, умирающий в пустыне, услышавший вдруг весёлый звон родника. Он чувствовал – это даст ему жизнь, лекарским бальзамом прольётся на гниющие струпья в его душе.

Вот только – однажды он уже искал спасения в хрупкой невинной красоте. И убил её.

Сомнения, сомнения…

В какой-то миг Роб уже думал повернуть назад – но поздно, он уже вышел к церкви. А возвращаться, когда так близок к цели – глупо.

Быстро обошёл здание сбоку, по узкой улочке – церковь стояла впритирку к ближайшим домам. Нашёл нужное окно – оно было высоко, подоконник чуть выше его головы. Помедлив, тихо постучал по раме и выжидающе уставился на витраж. Будто ждал чего-то напрямую от Триликого, изображённого разноцветными кусочками стекла.

В комнате служанки зажёгся огонёк. Приблизился к окну, и слабый свет свечи заиграл в витраже. А после, с душераздирающим скрипом, окно медленно открылось.

Это была Анна. Теперь – не в платье из борделя, а в длинной ночной рубахе, с накинутым на плечи потёртым плащом и чепчиком на голове. Похоже, свеча не столько давала ей свет, сколько слепила – она не сразу разглядела его. А как разглядела – обеспокоенность на лице сменилась на удивление и, тут же, следом – на раздражение.

– Ты? – прошипела девушка. Слава Триликому – тихо. – Ты что тут забыл?

Роб хотел ответить. Он даже рот открыл… Чтобы тут же закрыть. Он особо и не знал, что сказать.

– Тебя брат Мартин прислал? – спросила Анна, чуть смягчившись.

Он в ответ только головой мотнул, выдавил наконец:

– Нет. Я просто вспомнил тебя. Мы из одной деревни.

Ни узнавания, ни радости на её лице не появилось. И, в общем-то, не мудрено – когда Роб видел девку в последний раз, у неё только-только родители померли. Как и у него, только Роб был – мужиком, год отслужившим в наёмниках, а она – соплюхой. Общинные, скорее всего, землю её семьи поделили, а сиротку мыкали туда-сюда, от дома к дому, самую неблагодарную работу за еду скидывая на неё.

Так что – не с чего Анне радоваться, что они земляки. Роб быстро выпалил, с трудом сдерживаясь, чтобы не повысить голос:

– Я – как ты! Также из семьи один остался. Всех тоже болезнь погубила. И община наша землю родительскую разделила, да у меня отняла. Я, как ты – сирота да перекати-поле. И, как узнал тебя тут, в городе…

– Так чего, если узнал, не помог-то? – зашипела девушка. Надежды Роба рухнули – понимания в ней не было ни на йоту. – Чего, если узнал, глаза отводил? Меня ведь Третий из борделя вытащил, не ты, стражничек.

– Дык… – растерялся Роб. – Не знал я, что не по праву тебя Леди держит. И узнал тебя только потом, когда Плеть уже решил всё…

– Я вспомнила тебя, – сказала вдруг девка. Синие глаза смотрели со злостью и презрением. Снова. – Ты же из дома сбежал. Бросил ты свою семью. А мать твоя – полгода ещё убивалась. Отец с братьями без тебя в поле надрывались. А когда они умерли, и ты вернулся – тебе же было плевать. Напился со старыми дружками да в город ушёл – и всё. Сирота. Перекати-поле.

Последние слова она ядовито прошипела, почти выплюнула. И горько усмехнулась:

– Я – не как ты. Мы не похожи.

Она задула свечу, словно заканчивая этим разговор. И потянула на себя раму, закрывая окно – та шла тяжело, со скрипом.

Роб кипел.

Что она знает о нём?!

Она – билась насмерть, в настоящей битве?! Щит на щит, лицо к лицу?! Она видела, как товарищи падают со стрелами в горле, с кишками на выпуск?! О чём она вообще может говорить, что может знать?!

Думает, она лучше других. Думает, она лучше него.

И все так думают.

Жена ворчит, что денег не хватает. Том, что в реальной битве и минуты бы не протянул, как сыр в масле катается и смотрит свысока. Общинные тогда, как родители померли – глаза отводили да своё талдычили. А до того – отец об него ноги вытирал.

И – та девка ещё. И глаза её синие, поганые.

Он не хотел насиловать! Он не хотел убивать!

Все они – сами виноваты, а он – жить хочет! Живым быть! Чтоб внутри – ничего не горело.

Он ей докажет.

Всем докажет.

Роб рванул оконную раму на себя, та громко заскрипела, скрыв испуганный девичий крик.

– Сдурел?! – Анна отшатнулась от окна, скрылась в глубине комнаты.

Роб, ухватившись за подоконник, толкнулся ногой от стены и ловко заскочил внутрь. В душе всё клокотало, перед глазами стояла пелена, а из порток рвалась возбуждённая плоть. Анна, кажется, хотела закричать – но не успела.

Он бросился вперёд, прижал её тонкое хрупкое тело к стене, зажав одной рукой рот. А второй – стал торопливо задирать подол ночной рубахи.

Вдруг – живот пронзила боль. А потом – ещё раз, и ещё, и ещё. Анна кричала и била. Горячая влага бежала вниз, намочила рубаху, стекала по бедру. Секунду Роб потрясённо смотрел в перекошенное ужасом лицо девки. Шагнув назад, взглянул вниз, увидел кровь на животе, слева.

Ноги подкосились, Роб рухнул на пол.

Выходит – это всё? Вот так он и сдохнет?

Как молния, яркой вспышкой пронзающая небо, появилась мысль: «Заслужил». На глаза навернулись слёзы.

– Па... Пастор... – всхлипнула Анна. А потом – сорвалась на крик. – Пастор Александр! Помогите! На помощь!

А ведь правда – пастор мог бы его спасти чудом исцеления. Но – Роб смотрел в синие глаза, в которых не было ненависти, и... Вот он, ответ? Вот та расплата, которая даст свободу его совести? Смерть?

Смерть.

Это будет справедливо.

От двери вдруг послышалось:

– Отца ты не дозовёшься.

Роб знал этот голос. Спокойный, насмешливый. Голос Юлиана, сына пастора.

– Я подсыпал старому дураку в еду яд. Ты даже не представляешь, как я давно мечтал об этом, – продолжил он.

Роб перевёл на него взгляд – тот стоял в дверном проёме, одетый в чёрные одежды. Одеяние пастора? Нет, не похоже... В ногах Юлиана возились какие-то животные, нормально разглядеть мешала темнота. Странная, похожая на клубящийся чёрный туман.

– Что это значит? – Анна отступила в дальний от Юлиана угол, держа перед собой окровавленный нож. – Где пастор?! Уйди!

Когда послушник шагнул в комнату, она закричала. И Роб – тоже закричал. Нашёл силы. Вокруг ног Юлиана ползали огромные змеи. Нет... Сороконожки! Огромные чёрные сороконожки.

– Колдун, – прохрипел Роб.

– Заткните его, дети мои, – шикнул служитель Отвергнутого. – Третий лишний.

По полу сухо застучали десятки маленьких острых ножек. Очень, очень быстро – Роб успел разглядеть только три метнувшихся к нему тени. А за миг до того, как всё сущее превратилось в боль, он услышал звонкий щелчок плети.

Глава IV

И Четвёртый Лик, Лик Отвергнутый – есть всё то мерзкое и гнусное, что клубится в самый тёмных углах слабой души человеческой. И Лик Четвёртый – суть хозяин всех бед, всех помыслов чёрных, и Лик Четвёртый есть зло человеческое. Так было, так есть и так будет.

Вечная Книга

Триликий вёл Мартина. Даже не смотря на то, что колдун успел принести четыре жертвы. Особенно – четвёртую, последнюю. В телах осквернённых девочек из колдовского семени вызрело зло, и наружу вышли тёмные фамильяры. И они, скорее всего, успеют ему доставить проблемы.

Триликий послал Мартину встречу с Анной. С невинной праведницей, которую окунули во грех и блуд. Которая прошла через страдания душевные и истязания телесные. Для колдуна она стала подарком – он мог годами лелеять планы по проведению ритуала, но бездействовать без правильной пятой жертвы.

Анна стала подарком и для Мартина. Узнав, что она всего неделю назад появилась в городе – за три дня до первой жертвы – он уже тогда всё понял. Раны на плечах и спине подтвердили догадку. Все – в форме перевёрнутых Трипутий. Не обычных, а как и у него, с изображением Четвёртой Ипостаси.

Колдун, очевидно – Юлиан, сын пастора. Только из-за отца Мартин не взялся за него сразу, как только всё понял. Ошибиться он не боялся – Третьи не ошибаются. И за чувства старика тем более не переживал.

Просто – вдруг брат Александр принял бы сторону сына? Как бы ни был ты благочестив, кровь всё равно не водица. А принимать бой с пастором в его же церкви слишком опасно. Это – как крепость: намоленная, питающая силы. Если на его стороне ещё и колдун, риск слишком велик.

Единственный верный вариант сейчас – дать Юлиану выкрасть Анну и напасть на него на улицах города. Девушку, разве что, жалко – умереть монах ей не даст, но разум её не скоро исцелится от страха. Анна уже настрадалась – но придётся снова. Если Триликий не оставит, она вынесет всё.

Жертва – известна.

Колдун – известен.

Остальное – не важно.

Мартин так и не оставил церковь, пусть и сказал, что будет патрулировать город. Выйдя наружу, просто по стене забрался на крышу и скрылся в тени колокольни, как раз над окном Анны. Обычному человеку за такое кощунство грозит не меньше десяти плетей – но он-то не обычный человек. Служителям Третьей Ипостаси дозволено очень, очень многое.

Внизу появился Робин, тот стражник, что недавно сопровождал его. Мартин узнал его духовный покров – серый, затхлый. Этот человек ужасно запустил себя, блуждая по краю, за которым – Отверженный.

Что ему нужно здесь?

Как оказалась – ему нужна была Анна. Измученная грешная душа ощутила в ней благословение Второй Ипостаси и тянулась к ней, ища исцеления. Разговор внизу Третий слышал даже отсюда, пусть они и пытались шептаться. Но, и без слов всё было ясно.

Робина могла бы спасти возлюбленная сестра. В народе их тайно зовут церковными шлюхами – с оглядкой, шепотом. Кто заявит такое прилюдно, получит двадцать плетей.

Правда в том, что и они целительницы – как сёстры милосердия. Только лечат не тело, но дух. Становятся опорой, утешением, живя вместе с временным супругом под одной крышей. Да – в монастырях для них заключают особый, временный брак. Блуд в этом видит только необразованная чернь.

Если возлюбленная сестра исцеляет душу человека – они должны зачать ребёнка. Рождённый под Сиятельным Ликом, он станет верным служителем Триликого.

Но – обычного стражника никогда не направят в монастырь возлюбленных сестёр. И не потому, что он не сможет пожертвовать Церкви деньги или земли. Точнее, не только поэтому.

Просто – на всех страждущих возлюбленных сестёр никогда не хватит.

А он, судя по всему, даже не исповедовался ни разу. Слишком его дух грязный и тяжёлый – как старый полуистлевший саван. Если человек сам идёт к Отверженному – туда ему и дорога. Этот путь всегда заканчивается плетями и сталью.

– Что он, к Четвёртому, творит?!

Робин набросился на Анну. Видеть этого Мартин не мог, зато – чувствовал. Чужой дух для него, как открытая книга. Страх в Анне окрасился яростью, отчаянием, распустился яркими красными цветами – а дух Робина вспыхнул болью. Много, много раз. А после – совсем рядом с ними заклубилась густая тьма. Та, которую Юлиан ещё недавно успешно скрывал.

Коротко, едва заметно усмехнувшись, Мартин прыгнул вниз, с высоты трёх этажей, одновременно начав молитву. Верная молитва в верных устах – великая сила.

Воздух на миг сгустился под ним, позволив мягко и бесшумно приземлиться на мостовую. Больше медлить не было смысла – Мартин услышал, что Юлиан напоил отца ядом. Значит – пастор не помешает, а принимать бой со служителем Отверженного лучше прямо в церкви. На святой земле у него меньше силы.

Не прерывая молитву, Третий коротко разогнался и, взяв в руку плеть, прыгнул в окно. Всё важное взгляд выхватил сразу: колдун входил в комнату, Анна забилась в угол, а стражник валялся на полу – и к нему стремительно неслись фамильяры-сколопендры.

Мартин ударил, метя Юлиану в глаза. Спасать Робина было и поздно, и бессмысленно.

Щёлкнула плеть. Стражник коротко вскрикнул – твари Четвёртого вцепились ему в горло. Потом – захрипел, забулькал, а Анна подняла визг.

В Юлиана Мартин не попал – вокруг тела колдуна мигнула грязная бурая пелена, и плеть ушла в сторону, выбив из косяка толстую щепку.

– …сила Ты есть моя и опора, и есть Ты мой путеводный свет…

– Брат Мартин! – закричала Анна.

– Плеть! – ухмыльнулся Юлиан.

– …и встану я коли пред Четвёртым Ликом, поднимутся за спиною моей предвечные Три…

Мартин шептал молитву.

Правой рукой рванул булаву с пояса, отпрыгнул назад – и мимо размытыми тенями мелькнули сколопендры, бессильно щёлкнув жвалами. Когда три сегменчатых тела глухо стукнули по полу – ударил. Сочно хрустнуло, в стороны разлетелись осколки хитина и бурая густая лимфа – и один из фамильяров забился на полу, практически разорванный пополам.

– Стой! – закричал Юлиан. – Или мои детки порвут эту шлюшку на части!

Две целых твари и вправду рванули к Анне, замерев в шаге от неё. Подобрались для рывка. Девушка, смертельно побледнев, уже даже не кричала, просто держала перед собой крошечный нож в дрожащей руке… и тихо молилась, вторя Мартину.

Третий усмехнулся:

– Ничего ты ей не сделаешь. Умрёт она – умрёт твой шанс на последнее жертвоприношение. Умрут твои тварюшки – и ритуал тоже провалится. Это ты загнан в угол, а не я.

Ранив одну из сколопендр, он уже поставил все планы Юлиана под угрозу. На пятую ночь фамильяры должны проникнуть в чрево подготовленной жертве в круге крови – чтобы к утру из чресел её родился демон. Какой – зависит от воли колдуна.

Юлиан затравленно оглянулся, зашипел:

– Уйди, Плеть, и я оставлю тебя в живых. Я… Я должен довести ритуал до конца.

Мартин покачал головой.

– Сдавайся сам, – сказал он спокойно. – Если расскажешь, где добыл знания о ритуале вселения – получишь право исповеди и лёгкую смерть. Ты ещё можешь повернуться к свету Триликого. Хотя бы – ради жизни вечной.

– Свет Триликого, – скривился колдун, и красивое лицо вмиг стало хищным, угрожающим. – Скажи – Трилживого, Триязыкого, Трипроклятого – и тогда я поверю! Вы все только и говорите, что о его мудрости, любви и справедливости. Только Лики его – карнавальные маски, за которыми ложь самовлюблённого сумасбродного царька. Не более – и так было, так есть и так будет!

Голос Юлиана срывался, глаза лихорадочно блестели.

– Можно сколько угодно прятаться за красивыми словами, но люди – жалкие грешные твари, а Церковь – гнилая язва на их душах! Высшая справедливость вашего божка – ложь. Есть только ложь и поломанные ею слабые человечки! Человечки, которых осудили за лучшее, что в них было! Растоптали, и...

Колдун совсем разошёлся. Кричал, брызжа слюной, пытался доказать что-то. Он и на Третьего-то уже не смотрел, спорил будто бы с невидимым собеседником. Мартин не дал закончить, не стал разбираться. Он – снова начал молитву:

– Триликий, дай благодать Твою мне...

Щёлкнул плетью – и колдун завопил, закрыв руками выбитые глаза. Мартин махнул булавой, с хрустом сбил в полёте прыгнувшую сколопендру. Отлетев, тварь впечаталась в стену. Вторая бросилась по полу – но удар плети был быстрее, начисто снеся её мерзкую голову.

Ещё три щелчка – и фамильяры были добиты. Дёргаясь в конвульсиях, лишь расплескали по комнате внутренности и душную гнилостную вонь. Крик Юлиана изменил тональность, растерял всю человечность. Теперь он напоминал многоголосый звериный вой – яростный и отчаянный.

Анна не выдержала, выронила нож и повалилась на пол без сознания. К лучшему: ей не стоит так близко видеть силу Четвёртого, не всякий человеческий разум может оклематься после неё.

От воя колдуна в жилах стыла кровь, а разум начинал метаться безумно и бестолково у любого… кроме Третьих. Мартин шагнул вперёд – а навстречу ему рванули грязно-бурые склизкие щупальца.

– …Ты – кров душе моей, оплот Ты мне и пристанище…

Ярко полыхнула белая вспышка – и щупальца лопнули, разбрызгав вокруг зловонную жижу: на пол, стены, потолок… Но не на Третьего.

Мартин снова шагнул, преодолевая сопротивление будто бы загустевшего воздуха.

– Уйди! – отчаянно взвыл колдун, породив эхо из сотен мерзких голосов, больше похожих на скрежет стали. – Уйди, Плеть! Я не остановлюсь! Я – верну мать!

– …сила Ты есть моя и опора, и есть Ты мой путеводный свет… – монах не ответил, только скривился, не прерывая молитвы. Юлиан хотел воскресить мать? Вот так – ценой семи жизней, в теле демона? Ещё и – зачав собственным семенем в теле Анны? Неужели сам не понимает, насколько это безумно?

– Это не справедливо! – надрывался колдун. – Почему старый ублюдок жил, а она умерла в позоре?! Это – ваш бог?! Это – его справедливость?!

– …и стану я плетью Твоею и сталью Твоею! – прорычал Мартин окончание молитвы, словно бы отвечая этим на вопрос колдуна. – Я – возмездие Твоё и Твоя справедливость! Так было, так есть, и так будет!

Тело налилось силой, изо рта и глаз ослепительными лучами ударил свет. Мартин сделал последний шаг – и ударил плетью. Она сверкнула яркой молнией, оглушительно грохнула.

Колдун замолк, упал на колени. В установившейся звенящей тишине по полу застучала отрубленная голова. Через миг – набок завалилось тело.

Юлиан оказался куда сильнее, чем ожидал Мартин. В менее удачных обстоятельствах он мог бы доставить немало проблем – и поэтому брать его живым монах передумал. Риск не стоил того.

Мартин убрал оружие и осенил себя святым знаком. Огляделся и с досадой скривился: всё вокруг было заляпано кровью и демонической слизью. Нужно было осмотреть Анну, проверить пастора – вдруг и он ещё жив? Обыскать вещи Юлиана…

– Вот… Четвёртый! Да простит меня Триликий…

***

Анна была в порядке, просто потеряла сознание. Мартин закинул её по плечо, поразившись, какая она всё-таки лёгкая и хрупкая. Оставил в нефе, на скамье. Нечего девице с трупами тёмных тварей в одной комнате валяться.

Бегом взбежал на второй этаж, толкнул дверь в комнату пастора. А когда она не поддалась – вышиб ударом ноги и ворвался внутрь.

Веры, что пастор жив, у него не было. Как бы ни был милостив Триликий к верным служителям своим – колдун, скорее всего, знал, что делает.

Мартин ошибся. Смертельно бледный, даже какой-то посеревший, пастор взглянул на Третьего пустым взглядом запавших глаз. Может быть, Юлиан не рассчитал с ядом. Может быть, брат Александр успел почуять неладное… но почему тогда он не пытается спастись?

– Молись! – рыкнул монах, рванув к постели, где лежал старик. – Очищай кровь!

Лучшие целители – невинные девы, сёстры милосердия. Возлюбленные сёстры или даже Третьи могут разве что мелкие царапины и синяки сводить – у них другая сила. Но пасторы в своей церкви равны сёстрам милосердия. Брат Александр мог бы исцелить себя. Но – не исцелял.

– Юлиан… – выдавил он через силу. – Он жив?

– Нет.

На глаза пастора навернулись слёзы.

– Я… Я хотел спасти себя, брат Мартин, – сказал он тихо. – Пока не услышал голос сына. Чужой голос. Голос Отверженного…

Он закашлялся, схватил Мартина за руку, сжав с неожиданной силой.

– Больше мне не нужно спасение. Только… Позволь исповедаться, брат?

Монах кивнул. Он видел, что осталось старику недолго.

– Я не хотел, чтобы она умирала, – по лицу Александра побежали слёзы. – Да, гнев охватил меня, и я хотел расплаты. Эмма, моя любовь… Она изменяла с заезжим купцом. Я лишь хотел справедливой кары. Ты знаешь – пятнадцать плетей. За… прелюбодеяние.

Он прервался, часто-часто задышал.

– Она не выдержала этот позор. Её видел весь город – нагую, униженную. И любовник, этот грязный грешник – сбежал, бросил её. А Эмма… Она полюбила его. А я – я не мог её отпустить. Не мог без неё. Думал, после кары успокоюсь – но нет. Я травил её, попрекал. Не мог простить. И она… убила себя. Я довёл её… Довёл – до этого… Юлиан так меня и не простил. Он всегда был ближе к матери. Мы с ним ругались, не ладили, только она сдерживала нас. А я…

– Ты раскаиваешься, брат Александр?

– Я… Да… – пастор подтянул Мартина ближе к себе, торопливо зашептал. – Я их погубил. И жену, и сына. Я нашёл колдовские книги, я восстановил по ним ритуал. Чтобы – вернуть Эмму. Но – не смог предать Триликого. Даже ради неё. Я спрятал записи. Юлиан… он нашёл их. Я не знал точно, но после первой же жертвы проверил тайник – всё было на месте. Думаю, он переписал. А я – прогнал подозрения из головы. Даже мысленно – не смел обвинять сына. Но – знал. В душе – знал.

Кашель снова прервал речь старика, на губах его выступила пена.

– Я погубил их, брат, – выдавил он из последних сил. – Я погубил и любимую, и сына, и всех этих несчастных детей. Всё – я!

– Ты раскаиваешься, брат Александр? – повторил Мартин, глядя на пастора. Третий не осуждал, его лицо было так же спокойно.

– Я раскаиваюсь. Я раскаиваюсь, брат! Я…

– Ты не предал Триединого, брат Александр. Ты избежал соблазн обратиться к Отверженному, прошёл по краю. Я отпускаю твои грехи.

Пастор криво, болезненно улыбнулся, скривился даже:

– Мне… не легче. Мне…

Мартин прервал:

– Где тайник? Где записи?

– Колокольня… Под крышей… – брат Александр закрыл глаза. – Плеть. Даже сейчас – ты Плеть…

Пастор выдохнул – тяжело, хрипло. И больше не вдохнул.