Текст книги "Всё это про любовь(СИ)"

Автор книги: Алексей Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Римма поставила передо мной низенький стульчик. Я не сразу поняла, зачем это? Потом встала на него и увидела операционный стол.

Сердце упало в пятки и там задохнулось. Я так и стояла с задохнувшимся сердцем: на операционном столе лежала малышка двух лет от роду – не больше. Бледное личико запрокинуто, веки полупрозрачные, голубоватые, больные.

– На таких операциях смертность пятьдесят процентов, – шепнула Римма. – Это считается нормой. А у Александра Фёдоровича выздоравливают восемь из десяти пациентов.

Обычная медицинская фраза поразила цинизмом: "Как детская смертность может считаться нормой?" Вероятно, как-то может.

*

Я вышла во внутренний дворик, прислонилась к берёзе. День догорал. В макушках каштанов безумно орали сороки. Я молилась. Вернее предъявляла господу претензии:

"Ну почему так? Зачем? Зачем ты всё портишь? Почему талантливый хирург не может быть просто талантливым хирургом? Зачем ты впихнул в него эту мерзость? Кому ты сделал лучше?.. Или ты хотел компенсировать его достоинства? Выделил похоть в нагрузку? Ты наказал не его, ты наказал его пациентов".

Небеса ухмылялись в ответ, и я спросила напрямую: – Так ли это необходимо, смешивать несмешиваемое?

В песочнице играли дети. На скамейках рядом сидели мамаши, следили напряженными взглядами за своими чадами. Маленькое побитое войско: подвязанные руки, перевязанные головы, гипс на ногах. Позади, чуть в отдалении гуляли больные взрослые.

На дальней скамейке сидела женщина, я подошла, села рядом. Не потому, что я искала беседы, просто эта скамейка была дальше остальных. Почти на улице. В руках женщина теребила пухлую тетрадь в чёрной коленкоровой обложке. На белом прилепленном квадратике крупно начертана фамилия. Медицинская карта, поняла я.

Мы молчали. Потом она посмотрела на меня – будто ища поддержки, – спросила:

– Вы тоже к Плотникову?

Что я должна была ответить? Молча кивнула. Женщина пролистнула тетрадь.

– У нас атрофируются канальцы. Грубеют мембраны ба-базальные, – она смутилась, что произнесла это слово с запинкой. – Будут оперировать. А вы с кем пришли?

Я не ответила. Пожелала удачи, встала и пошла. Уже из переулка обернулась. Рядом с женщиной дурачился мальчишка – болезнь ещё не истощила его жизненные силы, – он просился в кино, смеялся. Его держал за руку отец. Допустим-капитан Рудня.

Капитан поднял голову, наши взгляды пересеклись. Он кивнул, я ответила.

*

Около учительского дома всё осталось по-прежнему: скамейка, забор, калитка и дедушка Демьян. Сахарный дед. Я опустилась рядом, он подвинулся.

– Чего грустишь, кудрявая?

– Да так. Мелочи.

– Не ври, с мелочей так не разносит. У тебя не лицо, а... – он матюгнулся. – К Плотникову ходила?

– Ходила.

– Тогда понятно. Хороший он мужик. Дохтур!

– Хороший, – согласилась. – Только такого натворил...

– Ты про Светку что ли? – дед хмыкнул. – Большое дело! Ну откачегарил он её разок-другой, и что? Рази бабы не для этого предназначены? – Я вгляделась в его лицо. В сумерках сложно было разобрать, шутит он или говорит серьёзно? – Дело он своё туго знает, лечит. Это главное. А бабы...

– Сейчас впаяют ему лет десять. Будут ему и бабы, и деды.

– За что? – дед аж вздрогнул.

– За это самое!

– Да ты што! За это дело теперь по десятке на харю выписывают? Кошмар! Даже в тридцать восьмом до такого не додумались! А откуда ж дети будут появляться? Аисты не справятся!

– Нужно по любви. По согласию.

– Где ж ты в этом деле согласие видела? – дед смотрел на меня снисходительно. "Сейчас учить начнёт", – поняла я. И не ошиблась. – В любовном деле, если будешь согласия ждать, токмо на Дуньке Кулаковой женисси.

У нас в деревне тракторист жил. Савостьянов Мишка. Рот – как у жабы, от уха до уха. Как засмеётся – все зубы видать. Так вот он влюбился в Нинку птичницу. И то сказать – ладная девка была. Гладкая. Кулак – с мою голову, ага. И, ты понимаешь, что удумал, чтоб добиться взаимности? Токмо народ уляжется ночью, приснёт. Он гармошку растягивает, и давай по улицам ходить. Душу отводит. И так каждую ночь! Весь колхоз будоражил, лишенец, своей музыкой.

– Помогло?

– Не сразу. Били его несколько раз. Не от злобы – сочувственно. Надеялись вытрясти любовную лихорадку. Пару раз гармошку рвали. Бестолку: починит "гармозу" и снова народ терроризирует. Да. Сам председатель колхоза к Нинке ходил. Сватал.

– И что? Чем дело кончилось?

– Свадьбой. Нинка его после свадьбы мигом от музыки отучила. Крута была характером.

– Вот видите, – сказала я. – Свадьбой. Значит по любви.

– По любви? А ты знаешь, как моя Маланья меня окрутила? Хитрющая была стервоза, жуть! Не дай бог она тоже в раю. Как думаешь, в раю браки отменяют? Или мне опять эта конфетка в жёлтой кофточке достанется? Не хотелось бы. Вот на молодаечку я бы согласился.

Я вздохнула: "Козёл!" и напомнила: – Как же она вас окрутила?

Дед цыкнул зубом, сплюнул: – Чтоб ты понимала, я писаный красавец был. Высок, строен, сажень в плечах. Голова в рыжих кучеряшках, как у молодого барашка. На Меланью – ноль внимания. Она для меня не существовала. Полный карамболь. По мне красавицы сохли, чего я буду на плюгавых время тратить? Так Меланья чего удумала, поехала в район, за четверть самогону привезла троих хулиганов – меньше со мной не справились бы. Эти паскудники меня исколошматили вусмерть. Места живого не оставили. Как домой приполз, не помню. А Меланья потом меня молоком отпаивала – она дояркой работала. В молоко, видать, траву приворотную добавляла. Очнулся только у алтаря – в этом вашем... как пёс он называется... в закосе. Она уже мне кольцо на палец надела и целоваться требует. Дела! От нашего брата ничего не зависит! Я те говорю. Слишком мы доверчивые. А ты говоришь, по согласию!

– Вы её не любили?

– Кого?

– Меланью.

– Что ты! Любил конечно... потом полюбил... наверное. Она такие штуки откаблучивала – дай дорогу. Особенно любила на сеновале, где-нибудь в кучугурах, на покосе.

Загорелись светляки. Потянуло запахом кофе... я завертела головой. Дед Демьян сказал, что мой хозяин варит "кохвий". Каждый вечер это делает. Читает газеты и пьёт кофе. Я подумала, что тоже не отказалась бы от чашечки. С молоком.

Дед поплёлся домой, я следом.

Следующим утром я встала пораньше. Нужно было встретиться с капитаном, но мне не хотелось разговаривать в кабинете. Я собиралась застать его по дороге на службу. Пока он ещё не заступил на "боевой пост".

Рудня прошел мимо меня и не заметил. Или сделал вид, что не заметил. В белом прозрачном пакетике он нёс обед: пирожки, крутые яйца, сало, завёрнутое в салфетку. Рядом лежал маленький плюшевый мишка. "Сын положил", – догадалась я.

– Олег Сергеевич!

Капитан остановился, поднял на меня глаза. Смотрел, как... сложно подобрать слово. Во взгляде не было пренебрежения или злости. Скорее чувство профессора к любимому, но глуповатому студенту: "Как же тебе объяснить, голубчик?"

– Я вас слушаю.

Рудня правильно понял моё раннее появление. Он поискал глазами, куда сесть, жестом показал на качели. Должно быть это выглядело комично: капитан милиции и журналистка сидят на детских качелях.

– Вы понимаете, что совершаете должностное преступление?

– Это у гражданских. У нас это называется нарушение уставных правил.

– Вас уволят! Или того хуже – отдадут под суд! Вы должны немедленно задержать Плотникова!

– Не пойму, вы меня пугаете? Или сочувствуете?

Я немножко растерялась. Сейчас Рудня скажет, что мне легко рассуждать. Вспомнит поговорку, что чужую беду можно развести руками, потом спросит, как я бы поступила на его месте. И я не смогу ответить. Потому, что ребёнок – он свой, родная кровь, а гражданка Насонова – чужая. Незнакомая взрослая женщина. Это меня возмутило: "У Насоновой тоже есть отец и мать, она тоже чей-то ребёнок! А ты, капитан, представитель власти. Представитель Закона. – Ветер толкал в спину, покачивал сиденье. – А если так, если ты следователь – выполняй свою работу. Не можешь выполнить – увольняйся, к чёртовой матери".

– Неужели вы думаете, что было какое-то изнасилование? – спросил Рудня. – Допускаете, что Плотников мог такое сделать?

Выражение капитановых глаз изменилось, в них появилось что-то неприятное. Неприятно-непроницаемое: чистую глубокую воду заволокло ряской.

– Погодите, – я открыла блокнот на закладке. – Давайте разберёмся. Заявление потерпевшей Насоновой есть?

– Есть.

– Экспертиза есть?

– Есть.

– Показания очевидцев?

– Присутствуют.

– Тогда что? Почему преступник гуляет на свободе?

– Потому, что он должен сделать операцию моему сыну.

– Другой доктор сделает.

– Другой не может. Плотников такой один. – Капитан поднялся, качели жалобно скрипнули. – В Москве слишком дорого, да и не примут нас. Я делал запрос. В Германии ещё дороже... нет у меня таких денег. Вот такие пироги. У вас ко мне всё?

– Последний вопрос: кто делал экспертизу?

– Хлебников Илья... отчества не помню. Гинеколог из роддома.

– А почему...

Рудня перебил: – В милиции такого специалиста нет. Поэтому экспертизу делал Хлебников. Это всё?

Он приложил ладонь к виску и кивнул, прощаясь. Сделал несколько шагов, вдруг повернулся.

– Хочу вам сказать одну вещь, – я поняла, что меня опять станут учить. В этом городе меня учат все.– Весной, когда орут коты... вы знаете...

– Знаю.

– Так вот, когда орут коты, это очень противно. Они дерутся, шумят. – Капитан сделал паузу. – Чтоб это безобразие прекратить, нужно задушить кошку. Другой способ не поможет.

Я смотрела в след удаляющейся фигуре и думала, что капитан женоненавистник. "Возможно жена злая попалась, а может психическое отклонение. Подростковая травма, например. Или случай на службе". Потом я поняла, что дело в другом: капитан изжил себя. Болезнь сына сломала его моральный хребет. Поэтому он озлобился. И это очень жаль, мужик он чувствуется неплохой. "Быть может со временем... если вылечат сына, если дела будут идти хорошо, он опять станет бравым и справедливым капитаном. А пока это просто жалкий истерзанный отец. На которого, к тому же, Плотников вывалил свою проблему. Своё преступление".

*

Хлебникова я застала в спортивном зале.

Формою зал напоминал яйцо. Эллипс, если смотреть с точки зрения геометрии. Архитектор – большой оригинал, – хотел построить нечто необычное. Ему это удалось. В прежние времена – я размышляла об этом с удовольствием, – эту залу использовали для танцев. Балы, свечи, оркестранты во фраках, блистательные офицеры, очаровательные девушки. Кавалеры держат своих дам под руки... и никаких преград в виде углов. Сказка.

Вдоль длинной стены лежали мячи – огромные, как морские мины, с такими же усиками-ручками. Рядом упругие валики, коврики, ленты. Здесь занимались гимнастикой беременные, поняла я. У короткой стены стояли велотренажеры. Два скромных, выкрашенных серой краской и один роскошный: яркий, в оранжевую полоску. Хлебников сидел на этом велике, крутил под музыку педали – слушал плеер. От оркестра осталась только маленькая точка на паркете – след от ножки виолончели.

Я остановилась рядом, приветливо помахала. Не была уверена, что он меня слышит. Хлебников посмотрел с обиженным удивлением. Так смотрят англичане, когда вторгаются в их "прайвэси" – личное пространство. "Как англичане ездят в метро?" – этот вопрос меня всегда интересовал.

Узнав кто я, и зачем пришла, Хлебников оставил тренажер. Между делом посмотрел на часы, нахмурился. Я сделала вид, что не понимаю его намёков.

– Вам повезло, что вы меня застали. Сегодня у меня выходной. Зашел подписать бумаги. И позаниматься, пользуясь возможностью. – Он похлопал себя по животику. – Лишний весок появился. Пойдёмте. Я приму душ, не возражаете? – Он накинул на шею полотенце.

Профессиональным взглядом пробежал по моей фигуре, от бёдер к груди. Выше подниматься не стал, выше ему не интересно. Я подумала, что профессия высушивает человека, "выдавливает" всё лишнее, как пасту из тюбика. "Я неплохо играю в шахматы, много знаю о кинематографе. Даже о футболе могу поддержать беседу. А он вычисляет объём моей груди, прикидывает, сколько раз я рожала и от каких беременностей".

Из душа Илья Ильич вышел розовый, распаренный и благодушный. Завернулся в халат. Ворковал бархатным баритоном:

– О чём желаете поговорить? – Он зашел за ширму, стал переодеваться. Признаться, меня несколько смутила его бесцеремонность. "Что если ширма сейчас упадёт, и я увижу его в костюме Адама? Или он нарочно этого добивается, чтоб сэкономить время?" Хлебникова, похоже, эти вопросы не занимали вовсе. В его жизненном расписании это время было посвящено себе. Минут пять он расчёсывал волосы, внимательно рассмотрел ногти, критически осмотрел белки глаз.

– О Плотникове. Я бы хотела поговорить о Плотникове.

– Н-да? – Илья Ильич сделал вид, что удивлён. Вышел из-за ширмы. На нём был вельветовый пиджак, цвета спелой вишни, белая рубашка в мелкую клетку, вязаный галстук. – Не возражаете, если мы побеседуем на воздусях? В этом храме женского здоровья нам не дадут...

Он не закончил – зазвонил телефон. Хлебников отвечать не стал. Вместо этого он взял меня под руку и вывел из кабинета.

По коридору шла женщина, поздоровалась, о чём-то спросила – я не разобрала вопрос. Хлебников лишь слегка замедлил шаг:

– Вы позволите мне воспользоваться своим законным выходным? Так сказать, по его прямому назначению? Премного благодарен.

Я подумала, что они очень разнятся: Хлебников и Плотников. Один отдаёт своё время больным, спит на кушетке в кабинете. "А этот отпихивает людей, как назойливых мух. – Я исподволь поглядела на своего спутника. – Хотя, я очень мало знаю о Плотникове. Даже лица не видела".

– Что вы хотите от меня услышать?

Илья Ильич закурил. Курил он красиво: отставлял палец, затягивался медленно, растягивая удовольствие, смакуя.

– Вы хорошо его знаете?

– Думаю, что да. Мы учились вместе. В Павловке. Ленинградский медицинский институт. Правда недолго: я старше Саши на пять лет. Мы пересекались только год. – Я кивнула. – Однако прожить целый год в одной комнате – это тоже дорогого стоит.

Он говорил не торопясь, будто давал мне интервью. Оставлял в вечности следы своего существования. Разве в таком деле можно торопиться?

– Знаете, как его звали на курсе? Ретивый Саша.

– Почему?

– Он учился ретиво. Мы на танцы – он штудирует кости скелета. Мы в кино – он зубрит латынь. Мы скидываемся на пиво, он деньги даёт, но убегает в библиотеку. Учебник анатомии Гальперина знал наизусть. С любой строчки мог продолжить.

– Это фанатизм?

– Это любовь к своей профессии. – Хлебников стряхнул тополиную пушинку. – Я ведь тоже таким не сразу стал.

– Каким?

– Только не надо... вот этого! – он красиво взмахнул рукой. – Я заметил, как вы на меня смотрите. Холёный брандахлыст. Циничный, бесталанный. Утративший сочувствие, а потому занимающий чужое место. Подумали ведь? Скажите, нет?

На мгновение мне показалось, что ему нравится ругать себя. В этом самобичевании сквозило бахвальство: "Да, милочка, да. Могу себе такое позволить!"

– Сашка исправляет людей. Восстанавливает их. В сущности, он механик. Только на леченом коне далеко не уедешь – это надо помнить. А я шел в профессию, чтоб люди рождались здоровыми. Вы понимаете, как это важно, чтобы люди рождались здоровыми? Ни черта вы не понимаете! – он махнул рукой. От такой наглости у меня загорелись уши. – Лет пять после института я жил в больнице. Просто безвылазно жил там. Дома появлялся в воскресенье вечером. Показаться маме, чтоб не волновалась. Потом перегорел: одно и то же! Двадцать лет! С ума сойти можно. Один раз в десять лет подкинут новый препарат... или методику пропечатают в журнале. Попробуешь на практике – чушь полнейшая, бред. И снова – дедовским способом.

– А Плотников?

– У него каждый случай – загадка. Каждый пациент – бой не на жизнь, а на смерть. Поверите, я сам хотел пойти к нему в ассистенты. Вовремя одумался: не потяну. Привык к сладкой жизни. Хе-хе. И руки всё время в тепле. Знаете такую поговорку?

– Скажите, а Плотников мог...

– Совершить половой акт? Если говорить о физиологии – мог. С эрекцией у него полный порядок. – Хлебникову нравилось эпатировать меня медицинскими терминами. – Если вы спрашиваете о моральной составляющей... Знаете, у Саши очень развито чувство опасности. Это редкий дар.

В институте мы бегали на танцы. Танцплощадка располагалась в Ипатьевском саду. Райончик хулиганский, говоря мягко. Интернат для неблагополучных детей поблизости, коммуналки с переселенцами. Можете себе представить, какие персонажи являлись на танцы. – Хлебников хохотнул. – Драки случались регулярно. И то сказать, мы сами частенько нарывались. Молодость. Кровь играет, хотелось кулаки почесать.

Так вот Саша, Александр Свет-Фёдорович ни разу не попадал в драку. Он нутром чуял, если интернатовские затевали набег, и не являлся. Интересное человеческое качество, не правда ли?

– Хотите сказать, он малодушен? Труслив?

Трусость – страшное человеческое качество. Мне кажется, оно происходит от инстинкта самосохранения. Инстинкт этот древний, если не сказать древнейший, и в сути своей верный: каждое существо должно себя защищать. Как иначе? Но иногда этот защитный инстинкт развит чрезмерно – тогда он превращается в страх. Страх заставляет совершать страшные, подлые вещи, он. Как червоточина, разрушает душу человека изнутри.

"Это хорошее начало для статьи. И название: "Подлость". Живёт такой человек – прилично одет, говорит красивые слова. Место занимает в обществе. А сердцевины в нём нет, сгнила душа".

Илья Ильич тоже обладал удивительным талантом: он много говорил, но не сообщал почти ничего. Притом, у него ловко получалось возвращать разговор на собственную персону. Человек-зеркало.

– Постойте, сейчас не о драках речь. Давайте вернёмся к происшествию. Вы делали экспертизу?

– Делал.

– Насонову изнасиловали?

– Вы, женщина, должна понимать, что это очень субъективный вопрос. Сперва хотела, потом расхотела...

Я не стала возражать, но поняла, что мне – как женщине, – напротив всё предельно ясно. Изнасиловали меня или нет – сомнений быть не может.

– Во влагалище этой дамы были потёртости, подтверждающие её слова. Однако если говорить строго, эти признаки не столь однозначны.

– Тем не менее, вы написали в заключении, что Насонову изнасиловали?

Илья Ильич вздохнул и взял мою ладонь своими большими руками: – Написал, милая.

Впервые за разговор он посмотрел мне в глаза. У него были большие глаза под густыми еврейскими бровями. "Зачем тебе эта грязь? – прочла я в этих глазах. – Ты такая красивая. Давай сходим в ресторан, я расскажу тебе тысячу правдивых историй из своей жизни, и ты напишешь прекрасную статью. Честную, откровенную, животрепещущую. И все останутся довольны: и я, и ты, и твой редактор". Мне страстно захотелось согласиться на это предложение. Почему? Я придумала две версии. По официальной, Илья Ильич Хлебников много знал об этом городе, и о его женской половине. Он мог стать ценным информатором. По неофициальной... я почувствовала, что устаю от Илавецка. Он другой. Непривычный. Хлебников – с его сытым здравым цинизмом, – казался мне роднее остальных, я понимала как вести себя. Чувствовала, когда он врёт, а когда говорит правду.

Мы уговорились встретиться позднее. Он обещал забрать меня, я назвала адрес, назначила время.

Вечернего платья у меня не было, да оно и не нужно. Я вдруг подумала, что чужой далёкий город – это как попутчик в поезде. Можно говорить обо всём: пролетит ночь, и вы расстанетесь навсегда. А потому, можно позволить себе быть естественной. "Однако следует навести порядок". Поправить причёску – раз, нанести боевой макияж – два, маникюр – три, плюс несколько агрессивных штрихов в одежде: яркий шейный платок, клач, в тон к платку и туфли на высоком каблуке. За туфлями пришлось бежать в магазин.

И ещё. Я позвонила шефу, попросила продлить командировку, сказала, что дело запутанное, с налёту не разобраться. Шеф буркнул, что: "у меня всегда всё запутывается. Проще надо быть, Фролова!" Спросил: "У него узел на конце, что ли?" Напомнил об оставленных мною заданиях.

Чтоб прекратить прения пришлось попросить денег. Я соврала, что в Илавецке всё безумно дорого и у меня не осталось средств на обратную дорогу. Шеф ответил, что-то невнятное, сделал вид, что в кабинет вошел посетитель и положил трубку. Это означало, что командировку он продлит.

Наш главный редактор удивительный жмот. Жмот идейный... или генетический? – не знаю, как правильно сформулировать. От прабабки ему достался стол. Прабабка была из дворян, имела собственный особняк, доходные дома по всему Питеру. После всех революций, эмиграций и пертурбаций, моему шефу осталась фамилия (Полозов) и обеденный стол. У прабабки – следуя логике того времени, – стол стоял в столовой и соответствовал размерами помещению. И количеству обедающих одномоментно. В маленькой современной кухне стол занимал почти всё пространство. Он подавлял собой остальное: люди протискивались вдоль стеночки, холодильник вынесли в коридор, плита ютилась в углу – открыть дверцу духовки можно было только из-под столешницы. Приём пищи превратился в кошмар. И что вы думаете? Стол стоял и правил домом! Выбросить его невозможно. Думаю, его положат вместе с редактором Полозовым в могилу, это будет напоминать могилу фараона. "А, быть может, гроб сколотят из стола, – мстительно мечтала я. – Так даже лучше".

*

Вход в ресторан напомнил крыльцо библиотеки. Витая кованая лестница – микроскопический завиток, – вывеска готическим шрифтом: "Траттория", захватанная деревянная дверь. "По крайней мере, – поняла я, – люди сюда приходят".

Неподалёку стояла девушка, смотрела в экран телефона, о чём-то хмурилась. Юная, лет восемнадцати. Мы оба обратили на неё внимание, и я, и Хлебников. Симпатичная дева. Синяя кофточка, джинсовая юбка, кеды. Волосы цвета сильно разбавленной горчицы. Я подумала, что нелепо красить волосы в такой цвет. Будто положили грунт, а покрасить забыли. От такой отделочной ассоциации вспомнился ремонт: "Как там мои Кука и Ника?" В груди тоскливо защемило.

Илья Ильич посмотрел на девушку снисходительно:

– Молоденькая самочка. Не судите строго, вы, столичная дама. У этой девушки трудное задание. Нужно предлагать себя и при этом казаться неприступной и целомудренной.

– Почему вы решили, что она проститутка?

– О нет! Вы меня неверно поняли. Всё значительно серьёзнее: идёт охота на будущего супруга.

Мы вошли в ресторан. На гардеробной комнатке висел замок, по случаю тёплой погоды вещей в гардероб не принимали. Мы прошли по коридорчику, вдоль зеркал. Мимо прошмыгнул человек в рабочем халате. Грузчик? На миг возникло ощущение, что нас не ждали. Люди занимались своими делами, а тут явились мы.

Неслышно, как фокусник, возник официант, встал наизготовку с карандашиком в руке. Хлебников кивнул ему, как старому знакомому. На груди официанта поблескивал бейджик. Я прочла имя: "Хулио". Едва не рассмеялась, с большим трудом мне удалось сдержаться. Смех просто распирал: Хулио из Илавецка.

Илья Ильич заметил моё настроение, обиделся:

– Здесь готовят аргентинские блюда. Великолепно жарят мясо. Я, знаете ли, всем остальным достоинствам подобных заведений, предпочитаю мастерство повара.

– Я тоже. – Тут я не удержалась и прыснула в кулак. Чтоб сгладить неловкость спросила: – Что будете есть?

На этот вопрос, Хулио развернулся ко мне, как флюгер.

– Прежде всего, кто из нас мужчина? – ответил вопросом Хлебников. – Флюгер повернулся к нему. – Вадик, два эскалопа. Сильно прожаривать не нужно, только припустить. Попроси Виктора Олеговича поддать с дымком. На гарнир какой-нибудь зелени... выбери, что посвежее. – Потом, будто спохватившись, Хлебников прибавил, глядя на меня: – И пусть завернут тамальку. Для моей спутницы.

– Что будете пить? Пиво?

Вина Илья Ильич не пил, попросил себе кружку пива. Я удивилась и заказала красного. Целую бутылку – готовилась нахамить Хлебникову.

– Почему вы назвали девушку самочкой?

Он удивился: – Разве это неверно? Мужчины – самцы, женщины – самки. Девушке нужно привлечь мужчину, завлечь его. Для этого она распушает "хвостик", наносит яркую окраску, укорачивает юбку. Ногти красит краплаком. Однако нельзя показаться дешёвой легкодоступной – самец уйдёт с крючка. – Илья Ильич посмотрел на свои ногти. – Как на моё понимание, природа здесь перемудрила.

Официант принёс напитки и салат. Хлебников окликнул Вадика-Хулио, попросил две стопки водки. "Я выпустил из виду аперитив, – сказал мне. – Вы ведь будете водку?" Я согласилась. Пить водку перед вином – дурной тон, но я этому только порадовалась: есть провинциальная трещинка в характере Ильи Ильича. Не такой он идеальный хлыщ, каким старается казаться.

– Возьмите допустим... оленей. Вам нравятся олени? – Я кивнула. – Красивые животные. Сильные, благородные. Когда наступает время гона, самцы бьются друг с другом. А самочка...

– Прекратите повторять это слово.

– Хорошо, важенка. Она стоит в сторонке и ждёт: кто окажется победителем. И уходит с этим победителем. Улавливаете нюанс? Тонкость?

– Не уверена. Вы намекаете на похожесть...

Хлебников обиделся моей непонятливости: – Напротив! На непохожесть! Тонкость в том, что са... важенка не может отказаться или передумать! У неё даже мысли такой не может возникнуть. Этот олень победил – всё! она идёт с ним. Без вариантов. Не важно, старый он или молодой, хромой, горбатый или косой. Он – победитель. Понимаете? У голубей то же самое. У волков. Кашалоты дерутся за самку. И даже коты.

– Про котов мне уже рассказывали. Не возьму в толк, о чём вы пытаетесь сказать? О свободе выбора?

Илья Ильич тихонько вздохнул, одухотворённость, царившая на его лице целую минуту, погасла.

– Скорее о том, что все мы, в конечном итоге, животные. Или вы не знакомы с работами Дарвина?

– Я предпочитаю божественную теорию сотворения мира.

– Серьёзно? – Он посмотрел на меня с любопытством.

Официант принёс мне посылку. На огромном блюде – маленький свёрток, перетянутый бечёвкой. Завёрнуто, кажется в... бумагу?

– Это тамале, – сказал Хлебников. Он увидел моё замешательство. – В кукурузных листьях запечена кукурузная лепёшка. Внутри сыр, фрукты, перец чили.

– Как её едят? Целиком?

– Разворачивают листья, а дальше, как пирожок.

Илья Ильич наблюдал с любопытством: – Неожиданное сочетание ингредиентов, не правда ли?

Я согласилась. Повар составил радугу из начинки: желтая кукуруза, бордовый перец чили, кусочки оранжевого сладкого перца, густая зелень авокадо. Всё это в окружении головокружительных запахов – я почувствовала голод.

Хлебников поднял стопку.

– Можно я не буду пить водку? – попросила я.

Император смилостивился. Его внимание захватило мясо, мелкие подробности (вроде моего присутствия) отступили на задний план. Мясо поблёскивало, источало аромат, изнемогало соком.

Я отложила тамале, отрезала кусочек мяса, пожевала. Ничего себе, есть можно. Мясо не моя стихия, я предпочитаю рыбу.

На сцене за фортепиано сидел молодой человек. Пробовал пальцами клавиши, перебирал ноты. Мне показалось он студент музыкального училища, и его пригласили – за деньги или за еду, – развлекать посетителей. Теперь парнишка сомневается, сможет ли он победить робость играть перед едоками. Рядом склонился... человек. В первый момент я решила, что это настройщик. Он прислушивался правильно ли "строит" инструмент. Это был пожилой мужчина, с лысиной на макушке и длинными кучерявыми пейсиками по периметру лысины. Изрядно потрёпанный и испитый. Потом я решила, что это учитель молодого человека. Он показывал пальцем в ноты, что-то говорил вполголоса. Потом случилось чудо: потрёпанный настройщик поднёс к губам трубу и заиграл. Фортепиано повело вторую, заднюю партию.

Описывать музыку словами – дохлое дело. Здесь невозможно подобрать сравнений. Я замерла и слушала, как мышка, Илья Ильич прекратил жевать.

Магия продолжалась минут пять. Когда мелодия ушла (она не закончилась и не оборвалась, она – ушла), я поняла, что нельзя оценивать человека отдельно от его дела. "Что он сам по себе? Побитый жизнью старик. Грубый и неприятный. Но когда он подносит к губам трубу – исчезает возраст. Улетучиваются болезни и перестают иметь значения семейные трудности. Он становится равен богу, потому что творит".

– Скажи мне, как ты работаешь, – молвил Хлебников, – и я скажу кто ты.

Я выпила второй бокал вина и поняла, что готова к скандалу. Истины Хлебникова меня утомили. Я хотела прямо высказать, что я о нём думаю. Но прежде чем начать "карательную операцию", оставалось спросить:

– Не могу понять, вы с Плотниковым друзья?

– Закадычные. Я его единственный товарищ. А он мой. Единственный. У нас даже была общая женщина... какое-то время. На ней женился Сашка. Потом они развелись.

– Тогда объясните, почему вы написали в заключении, что Насонову изнасиловали? Ведь вы могли этого не делать?

– Мог.

– Тогда почему.

– Это он меня попросил. Александр Фёдорович собственной персоной.

Я поперхнулась, замахала руками, как подстреленная перепёлка. Хлебников мягкой ладонью похлопал меня по спине. Смотрел сочувственно и смешливо. Мол не ожидала, столичная штучка?

– Если вы хотите разобраться, вам следует побеседовать с очевидцами. С Сиркой Клёновой.

Я подумала, что ослышалась: – Почему "Сиркой"?

– Это совместное имя: Сергей плюс Ирка. Сирка. Не спрашивайте почему. Увидите – поймёте.

*

Часа в два ночи громыхнула гроза. Далеко – будто кто-то задел эмалированный таз в соседней комнате. Я проснулась, открыла глаза. Луна светила ущербная, но вполне себе яркая. Занавески на окнах замерли без движения.

Духота. Захотелось пить. Я пошла на кухню, ступнями чувствуя прохладу досок – приятное ощущение.

В зале – его двери выходили в коридор, – висел призрак. Я обмерла, сердце ухнуло в пятки. Аж присела от ужаса. Призрак повернулся, разверз чудовищную пасть, стал медленно наползать на меня. Он поднял свечу к лицу...

– Разве можно так людей пугать? – я удивилась, как грубо и хрипло прозвучал мой голос. – Эдуард Ляликович? Я чуть не...

– Простите, пожалуйста. Я услышал шаги, хотел посветить.

Мы прошли на кухню: впереди учитель (так я называла его про себя) со свечою в руке, следом я – босая и простоволосая. Свет не зажигали. Учитель опустил ковш в ведро с водой, подал мне. Я припала губами – в этот момент ухнуло где-то под самым боком, рванула вспышка, дом задрожал.

– Господи! – поймала себя на мысли, что очень хочется перекреститься и закрыть глаза. Спрятаться.

По крыше забарабанил дождь. Небесный дирижер играл stretto – ускорял темп, – уже через минуту ливень стоял стеной. Молнии выхватывали мгновенья, дробили время на стоп-кадры – все предметы повисали в воздухе, в этих белых вспышках. Из ниоткуда в никуда.