Текст книги "Всё это про любовь(СИ)"

Автор книги: Алексей Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Бородкин Алексей Петрович
Всё это про любовь

Понедельник начинается в субботу. Это у Стругацких. У меня понедельник начинается в понедельник. В девять утра. Если точнее – в девять пятнадцать. В это время в кабинет входит шеф. Помятый и недовольный. Бросает на стол пятничный номер. Обводит коллег мудрым – как ему кажется – взором.

– О чём думаешь, Фролова?

О чём я думаю? Я думаю о том, что в моей квартире идёт ремонт. Работают два чудесных парня: Ника (краткое от Николай) и Кука (не могу вообразить полной формы). Мастера они замечательные, квалифицированные, только почему-то считают меня дурой. Причём дурой набитой. Все цифры они умножают на два. Стоимость работ завышают, цену материалов удваивают. Мне приходится обзванивать фирмы, бегать по магазинам. Метаться по городу в поисках колера для краски. Я вынуждена быть в курсе строительных тонкостей – это занимает всё свободное время. Уволить Нику, прогнать Куку? А где гарантия, что другие будут лучше? К тому же к своим я привыкла. Ника высокий, худой и вдумчивый. У него глаза старого еврея. Кука балагур. У него не бывает пасмурных дней. Он их возвращает судьбе, как Газманов. Я так думаю.

В понедельник ноги приносят меня на работу, я смотрю в зеркало и задаю наводящие вопросы: Кто ты? Где ты? Зачем ты здесь?

– У нас планёрка, – шеф говорит это с сарказмом, у него доброе настроение. – А ты в облаках витаешь.

– Никак нет! – отвечаю бодро. – О ваших глазах мечтаю, Иван Андреевич. Очень они красивые.

Шеф поправляет галстук и розовеет на один тон. Потом ещё на один. Как всякий руководитель он любит лесть. Я думаю, люди стремятся подняться по служебной лестнице, чтоб слышать больше лести. Это своего рода эмоциональный наркотик.

– Это хорошо, Фролова. Умеешь красоту оценить. – Я насторожилась – ответ нетипичный. – Посему для тебя особое задание. Командировка в Илавецк. Там че-пэ.

– Какого плана че, и про что пэ?

– Насилие над женщиной. – Шеф любит крепкие выражения, умеет припечатать словом и матюгнуться в три этажа. А тут смягчил, не сказал "изнасилование". Завернул суть в обёртку слов.

– У нас есть криминальная колонка, – я посмотрела на Пашку Крутикова, – пусть она разбирается.

– Дело не в криминале, – шеф налил из графина воды, выпил. – Криминала нам своего хватает. Там нужно разобраться. Вникнуть. Городок микроскопический, и вдруг такое... безобразие.

Мелькнуло подозрение, что шеф родом из тех мест. "Да нет, он питерский".

– У меня две статьи в работе и расследование! – Надежда "отмахаться" от командировки таяла на глазах, я пустила в ход резерв. Честно говоря, расследование вела налоговая инспекция, моя задача подхватить материал, в случае непредвиденных обстоятельств.

– Не страшно, – шеф смотрел сквозь окно, сквозь ветви рябин и крышу соседнего дома. Далеко-далеко. В свою юность. – Справишься. Я тебя знаю.

"Он меня знает! – впору всплеснуть руками. – Я сама-то себя не знаю, а он – знает!" Я печально склонила голову, и подумала, что потолки выльются мне в круглую сумму. Бывают такие ситуации, когда камень становится жидким.

Три часа на поезде плюс сорок минут на автобусе. Здравствуй, Илавецк. Маленький город в самом центре Евразии.

Я вышла из автобуса, огляделась. Пыль и солнце – больше ничего. Как в пустыне. Я опустила на глаза очки – из белизны проявилась автобусная станция голубенького цвета. Ультрамарин разбавленный один к двадцати. Перед станцией забор, длинная скамейка. Киоск Союзпечати. Рядом рослая улыбчивая тётка торговала газированной водой. Промчался мотоцикл, ему вслед помчались собаки – какое-никакое, а развлечение.

Я подошла к тётке, спросила, как найти отделение милиции. Продавщица оглядела меня с ног до головы, оценила по десятибалльной шкале и только потом подняла могучую руку: – Там!

Три буквы. Не больше, ни меньше. Или я очень ей понравилась, или категорически разочаровала. "Однако и на том спасибо, добрый Командор!" – Чтобы подтвердить благодарность, я купила стакан воды, с клубничным сиропом.

Каштаны только-только отцвели. Ещё виднелись кое-где увядшие свечки, на других ветках завязались маленькие зелёные ёжики (мята 221 разбавленная пополам). Я медленно шла и размышляла – настраивала себя на материал. Тихий провинциальный городок, все друг друга знают... Хотя при чём тут размеры? Разве важно, сколько в городе жителей?

Всякое насилие – зло. Когда хулиганы просят закурить, а потом долго бьют – это одно. Строго говоря, это равносильно, что вас покусала собака. Вы же не станете обижаться на собаку? Она злая, потому кусается. Хулиган – хулиган. Потому он дерётся.

Другое дело, когда человеку ломают волю – всё равно, что сломать хребет. Личность исчезает, рассыпается. Остаётся тряпичная кукла. Как потом жить?

Он ударил её, завернул руки за спину... быть может, связал или придушил, чтоб потеряла сознание и не сопротивлялась. Или ещё хуже: приставил к горлу нож, чтобы, наоборот, всё видела и всё чувствовала. Хотел унизить физически, и растоптать морально. Подонок. Так может поступить только подонок.

Я решила, что это хорошее название для статьи: "Падший человек". В этом слове есть осуждение, есть история. История падения. Собственно, эту историю мне хотелось написать.

*

Отделение милиции очень напоминало детский садик. Заборчик из сетки-рабица – чтобы детишки не разбежались, дворик, четыре лавочки в квадрат. Посередине стол. Рядом клумба с отцветающими тюльпанами. На клумбе грибочки – надетые на пеньки тазики красного и желтого цвета.

На лавочке сидел старшина. Если бы не он, я бы прошла мимо. Потом заметила флаг над входной дверью, золотую табличку. Государственное учреждение.

– Здравствуйте!

Старшина сделал под козырёк. Я показала удостоверение, спросила, как мне найти следователя. Старшина махнул рукой на входную дверь:

– По коридору налево. Не промахнётесь.

Вот и все формальности, изумилась я. "Не промахнётесь". К нам в редакцию проникнуть сложнее – у нас вахтёрши въедливые. Не от злости, конечно, от страсти к общению. А может и от любви к своему делу. Любовь она бывает разная.

Вторая дверь была открыта настежь. Я подошла, стала в проёме. Без звука – глупо стучать, когда двери распахнуты. За столом сидел мужчина, в рубашке. Пиджак висел на спинке стула. Мужчина что-то писал, очень старался. Он склонил голову, и я видела его лысеющую макушку. Кашлянула, мужчина поднял на меня глаза. Думаю, я бы подпрыгнула на стуле от такого внезапного появления. Он – даже не удивился.

– Вы ко мне?

Я представилась, навала газету и показала удостоверение. Он долго рассматривал мою фотографию, будто стеснялся посмотреть на оригинал.

На тумбочке у окна стоял горшок с цветком. Что-то похожее на драцену или на маленькую финиковую пальму. Про цветок часто и надолго забывали – все листья усохли и лежали на земле. Потом вспоминали и начинали отпаивать беднягу водой. Сейчас была именно такая весна – на макушке появилась зелёная поросль. Я подумала, что и в жизни так часто случается: мы про кого-то забываем... или забывают про нас. Потом спохватываемся, охаем, хватаемся за голову. Главное не опоздать с раскаяньем. "А цветок, судя по всему, приспособился". У растений чаще бывает весна, вёсны для них – привычное дело. Это люди шалеют.

– Что вы хотите?

– Хочу на море, лежать на песке и пить пина коладу.

– Что это?

– Понятия не имею. Название красивое.

– Зачем же вы её хотите? – Следователь искренно удивился.

Я поняла, что шутка не прошла, и нужно вернуться на исходную позицию, в точку, где всё очевидно:

– Я журналист. Приехала по заданию редакции. У вас произошло изнасилование. Я должна, – акцент, – написать об этом статью.

– Пишите.

Он подвинул мне ручку и бумагу. Я посмотрела недоумённо: "Разыгрывает? Или вправду дурак? Емелюшка. Тогда где печь?" Печи в комнате не было.

– Мне нужны материалы.

Из сейфа он достал папочку на тряпичных завязках, сунул мне в руки: "Здесь всё".

– А ещё лучше, если вы своими словами введёте меня в курс дела.

Он понял, что от меня не отделаться, пошел поставить чайник. Развернул бумажный пакет, вынул бутерброды, яблоко, несколько печенюшек. Печенье потрескалось и покрыло яблоко бархатной крошкой. "Решил пообедать, чтоб время зря не пропадало, – сообразила я. – Практичный. Точно не дурак".

– Рассказывать особо нечего. Молодые, – он произнёс это слово, как оправданье. А я подумала, что возраст, как раз, отягчающее обстоятельство. У молодого вся жизнь впереди, а значит, он может натворить много бед. – Выходные. Поехали на речку. Выпили, закусили... Быть может плохо закусили или лишку выпили. Полезли купаться. Разделись. Тут уж до греха – один шаг.

Он предложил мне бутерброд, я взяла яблоко. Вытерла его платком.

– Для начала, давайте познакомимся. Как меня зовут, вы знаете. А вы?..

– Рудня Олег Сергеевич.

– По званию?

– Это зачем? Допустим капитан.

Я так и записала в блокноте: Допустим-капитан.

– Как фамилия насильника?

– В протоколе всё написано. Потерпевшая – Светлана Насонова. Двадцать четыре года. Незамужняя. Подозреваемый – Плотников Александр Фёдорович. Тридцать восемь лет, разведён. Детей нет. Что-то ещё?

Наконец-то следователь Рудня посмотрел мне в глаза. "Ни черта ты не понимаешь, девочка!" – прочла я в этих глазах и обиделась. Неправда ваша, кое-что я понимаю лучше тебя, товарищ допустим-капитан.

– Как мне поговорить с Плотниковым? – тон ледяной, взгляд колючий. – Он в камере?

– Почему в камере? – Рудня оторвал листок календаря, что-то на нём записал. – Вот адрес. Только сейчас, – он посмотрел на чалы, – он занят. Сегодня вообще-то не приёмный день.

"Что происходит? При чём здесь не приёмный день? Кого он собирается принимать?" Я вышла на улицу немного ошарашенная. Солнце стояло в зените, небо... "Какое небо голубое, – пел репродуктор, – мы не сторонники разбоя". Подошел старшина, спросил, как дела. Я ответила, что всё в норме. Старшина смутился и попросил не давить на него.

– На кого? – уточнила я.

– На Рудню. Беда у него.

Милиционер сконфузился ещё сильнее и отошел. Я почувствовала, что теряю ориентацию в пространстве: насильник на свободе, а меня просят не давить на следствие. "Или в славном городе Илавецке так принято?"

Такси искать было бесполезно, автобусных маршрутов я не знала. Пришлось "остановить" велосипедиста – пацана лет десяти, – и спросить у него, где находится ближайшая гостиница. Хотелось принять душ и переодеться.

– А она у нас одна, тётенька! – радостно выпалил мальчуган.

В своём родном городе я бы обиделась на такое обращение, но в здесь это было бесполезно – это я поняла, – и потому пропустила "тётеньку" мимо ушей.

– Вон там! – он махнул рукой. – На набережной. Хочите я вас провожу? Мне не трудно. А вы мне марожина.

– Вот ещё! Сама справлюсь.

Мальчишка всё одно поехал следом. Перекрикивался со знакомыми, трепался, что провожает знакомую тётеньку в гостиницу, обгонял, возвращался назад. Пришлось дать ему денег на эскимо. Чтоб отвязался. Вымогатель.

Речушку Илу перегораживала плотина. Посредине устроен шлюз: огромная чёрная плита, чугунный винт с колесом наверху. Литые орехи по краям колеса. "Сей механизм изготовлен при посредстве Невьяновского чугунолитейного завода. Литейный мастер Илья Долгопрудный. Год 1837".

"Красиво!" – изумилась я. – На века работали, а потому старались делать красиво. Орешки отливали, вензеля". Теперь глупо что-то делать на века, слишком быстро меняется время. Потому и вещи безликие. Если вдуматься, теперь нужно хоронить людей, как фараонов – отправлять в могилу старые вещи. Кому они нужны? Детям? Внукам?

Мост плавно переходил в набережную, изгибался. Через сотню шагов каменный парапет сменился чугунной оградой. Вскорости и ограда окончилась. Дальше, вдоль берега, бежала песчаная дорожка. Кое-где виднелись ивы – опускали в воду свои ветви. У одной такой ивы стоял человек. Рыбак. Меня удивило его одеяние: пиджак, брюки со стрелками. На голове – канотье. Позади рыбака сидела кошка. Не отрываясь, смотрела на поплавок, только изредка перебрасывала хвостом вправо-влево. Переживала.

Я подошла ближе, в этот момент поплавок ушел в воду. Рыбак очнулся с секундным опозданием, дёрнул удилище вбок, затем поднял – на крючке трепыхалась рыбка.

– Пескарик, – прокомментировал рыбак.

У него были большие, ясные глаза. Чуть удивлённые. Он будто бы не ожидал, что здесь можно что-то поймать. Позже я поняла, что Эдуард Ляликович (так его звали) удивлялся всему. Он так воспринимал жизнь.

– Рыбка мелкая, а ловить трудно.

Из воды он вынул прутик на котором, за жабры, висело ещё несколько рыбёшек. Привесил только что пойманную добычу. За этой процедурой внимательно наблюдала кошка: она подошла и сосчитала улов – так мне показалось.

– Если поймаю много, – продолжил Эдуард Ляликович, – сварю уху. А если мало – отдам кошке.

Вот оно что! Конфликт: у рыбака и кошки разные интересы.

– Это тактически неверно. У вашего единственного зрителя, – я показала на кошку, – и у вас противоположные задачи. Вы хотите поймать побольше, а она мечтает, чтоб клёв прекратился.

– Ну что вы! – он улыбнулся. – Кошка мечтает, чтоб я поймал очень много. Тогда хватит мне и ей.

Вода ослепительно бликовала. Сияла, переливалась, будто навстречу мне катилось бесчисленное количество блестящих шариков. Я помечтала сбросить одёжку и нырнуть в это золото, вместо этого спросила:

– А как зовут кошку?

– Кошку? – он удивился. – Кошка.

– Понятно. – У неё не было имени. – А это кошка или кот? Он или она?

Рыбак пожал плечами: – Не имею представления. Когда умерла Люда, это моя жена, мне стало одиноко... не столько даже одиноко, сколько непривычно. Мы прожили вместе тридцать пять лет, и я никогда не был один. Ни одной секунды. И вдруг пустой дом, тишина – аж в ушах звенит. Потом появилась кошка. Пришла как-то утром... или вечером – не помню. Я не звал и не приглашал остаться, – Эдуард Ляликович посмотрел на свою спутницу, будто видел в первый раз. – Она прижилась. Очень легко прижилась, будто... – он попытался подобрать слово. – Что вы думаете о переселении душ?

– Не верю.

– Как вы категоричны. Завидую. А я порой задумываюсь, хотя профессия требует моего идейного материализма. Я учитель физики, в средней школе. Был в прошлом. Ныне я пенсионер.

– И что смущает ваш убеждённый материализм?

– Дети. Ученики. Я учу их, учу. Как это говорят, отправляю во взрослую жизнь, А через двадцать лет возникает из вселенского хаоса ушастый карапет – точная копия своих родителей, хлопает глазами и требует, чтоб я начинал свою работу с начала.

Он говорил "учу", а не "учил", я поняла, что он недавно вышел на пенсию. Эдуард Ляликович показался мне ужасно симпатичным, как актёр Тихонов в своих первых фильмах, когда он ещё не был старым, и его гримировали под пожилого.

В голове мелькнула "отчаянная" мысль: – Вы далеко живёте?

Он ответил вопросом: – Хотите напроситься на постой?

– Есть такое желание. А как вы догадались?

– Молодая, красивая девушка, в дорожном костюме. В руках походная сумка. Значит командировочная. – Он развёл руками: – Для отдыха наш городок слишком малоинтересен. Он потерялся в пространстве и времени.

"Ничего себе потерялся! – подумала я. – После моей статьи об Илавецке заговорят по всей России".

– Хотите я угадаю вашу профессию? И скажу, зачем вы приехали.

– Попробуйте.

Он пристально посмотрел мне в глаза.

– Вы – напористая, нагловатая, – не обижайтесь, – но эти качества не закостенели в вас. Вы способны чувствовать и сочувствовать, поэтому ваша экспансивность не наносит людям ущерба. Позвольте вашу руку, – он осмотрел ладонь с двух сторон. – Особых отметин нет. Значит вы не швея и не учительница. Получается, – он гордо выпрямился, – вы инспектор дошкольных учреждений. Приехали провести ревизию.

Я не удержалась, прыснула в кулак. Он радостно переспросил:

– Я прав? Угадал?

– Почти на сто процентов.

– Тогда пойдёмте.

Он взял мою сумку, я – пойманную рыбу. Кошка посмотрела настороженно, однако ничего не сказала, вероятно, поверила в мою честность.

Эдуард Ляликович представился, сказал, что его фамилия Салазкин. Я назвала свою фамилию. Мы пожали друг другу руки.

Салазкин жил в деревянном одноэтажном домике. Как я поняла, большая часть жителей Илавецка проживала в таких домах. Так называемый частный сектор.

На лавочке у забора сидел старик. На трость положил ладони, на них – голову. Дремал. Эдуард Ляликович поднёс палец к губам, призывая меня молчать, осторожно поднял щеколду калитки.

– А я не сплю, – старик поднял голову. – Думаю.

– Знакомитесь: Сахарный Демьян Захарович. А это – Евгения Фролова.

– Уж не Зинки ли Фроловой дочка? – дед встрепенулся дед, по-бабьи всплеснул руками.

– Нет, я не здешняя.

– Слава богу, а я-то подумал, за алиментами явилась, – дед подмигнул, сдвинул кепку на затылок.

"Ух ты! Герой! – подумала я. – Двухсотлетний Казанова".

В доме было прохладно и чуть влажно, как бывает только в деревянных домах. Ветер играл занавесками. Весело пела муха. Кошка прошла в зал, села в центре комнаты. Она была здесь хозяйкой, и принимала гостей. По стенам висели фотографии. В основном чёрно-белые: семейные, классные, – я прошла вдоль галереи, – изредка портреты. Дореволюционные сепии: бравый казак восседает на стуле, за его спиной интеллигентный юноша – сжимает в руках гимназическую фуражку.

– Это мой отец, а это дядя. Дядя погиб в Гражданскую. Это мой последний выпуск, это мама в юности. А это Люда. Хорошая фотография, правда?

Признаться, я позавидовала этому дому. Тому, что он такой ладный, что у него есть хозяин и хозяйка. Пусть даже это кошка. Вот только детей не хватало. Визга, плача, смеха. Будто услышав мои мысли, Эдуард Ляликович открыл альбом, вынул две фотографии. Юноша и девушка. Внизу подпись: Слава и Юлия.

– Мои. Они теперь совсем выросли, в Ленинград переехали. Там строят свою жизнь.

Красивое выражение: "Строить жизнь", в нём есть надежда и едва заметный обман.

Я оставила вещи, переоделась, сходила в душ. На краткий миг лень завладела моей душой – расхотелось куда бы то ни было идти, бежать, разбираться с людскими пороками. Захотелось завалиться на койку, взять детектив и читать, посматривая на сирень за окном. Вдыхать аромат и пропускать нудные страницы.

*

Сахарный Дед – так я его прозвала, – сидел на прежнем месте. Лишь только я вышла за калитку, поманил пальцем. Смотрел хитро. Я даже испугалась, что он начнёт меня кадрить. Что я буду делать?

– Ты девка видная, титястая, дай бог тебе здоровья, ты мне растолкуй, – он кивнул на лавку, я села. – Евгения, это как по-нашему будет?

– Женя.

– А-а! – он обрадовался. – Генька! Была у меня одна Генька в пиисят четвёртом. Огонь, а не баба. С юбки выпрыгивала, так у ей жгло.

– Я тороплюсь, дедушка.

– Одну минуту, – он сделался серьёзным. – Вот смотри. Ситуация. Допустим, я помру. – Он сказал это с вопросительной интонацией, будто у него был шанс на вечную жизнь. – Допустим, попаду в рай. Можем же мы такое допустить?

– Можем.

– А в раю Толик Копытин!

– И?

– А я его терпеть не могу! Просто до икоты не перевариваю! Что мне делать?

Я задумалась: "Дела! Божьи одуванчики рай поделить не могут. Будто это туалет в коммунальной квартире".

– Во-первых, вам рано об этом думать. Во-вторых, где гарантии, что Толик Копытин в раю? Может быть, его там нет.

– Есть, – Сахарный Дед почесал в затылке. – Толька точно там. Он всю жизнь праведником прожил. Это у меня путёвка под сомнением. Я вон и заборчик вокруг церквы починил. Покрасил за свои деньги. Как тебе цвет?

Я пригляделась: кобальт светлый синий. В пропорции один к... трём.

– Очень красиво.

– Как думаешь, зачтётся?

– Думаю да.

Мы распрощались. В последний миг, каким-то неуловимым движением дед цапнул меня за ягодицу – ущипнул. Я погрозила ему кулаком, и поняла, что опыт не пропьёшь. Большой мастак этот сахарок до женского пола. Факт.

*

Светлана Насонова была прописана по Большову Сливовому переулку, дом двадцать три. Квартира номер семь. "Третий подъезд, третий этаж, – как в "Бриллиантовой руке". – Или там был четвёртый подъезд?"

Дом окружали яблони. Со всех сторон – будто его построили на полянке в саду. Я подумала, что здесь волшебно ранней весной, когда цвет. Аромат – до одури. В распахнутые окна втекает любовь, души людей обнажаются, становятся нежнее. Чутче понимают друг друга.

Третий этаж, седьмая дверь. Позвонила. Тишина. Прислушалась: кажется, льётся вода. Позвонила ещё раз.

– Вовка, это ты? – женский голос кричал из-за двери. – Входи, не заперто! Я волосы сушу.

"Волосы это похвально, – согласилась я. – Только я не Вовка". Ещё раз надавила на пипочку. Дама за дверью чертыхнулась, прошаркали тапки. Дверь распахнулась мгновенно и во всю ширину.

– Вов... – девушка осеклась, увидев на пороге меня. Опешила, но только на мгновение. Посмотрела с удивлённым нахальством: – Тебе чего?

– Здравствуйте! – вежливо ответила я.

"Показать удостоверение?" Почему-то на хамоватых людей очень благоприятно действуют мои бордовые корочки. Причём, я заметила, не столько содержанием – должность журналиста, в сущности, рядовая, – сколько самим фактом существования. Удостоверение. Символ власти. Хамоватые люди обожают власть.

Пока девушка читала мою фамилию, я откровенно её разглядывала: круглое милое личико, полные губы, маленький нос. Пушок над верхней губой: "Темпераментная". Полные белые ноги с красивыми ровными коленками. Выдающаяся грудь. "Интересно, что бы сказал Сахарный Дед?" Шелковый халат с георгинами накинут на голове тело. Провинциальная непосредственная красота – всё на показ, всё в десять раз ярче, чем нужно.

– Могу я поговорить со Светланой?

– Ланка уехала, – девушка огорчилась. – К тётке в деревню. Да три дня.

Оказывается, это ещё не край света. Есть деревня, где живет водяной, рядом леший и тётка Насониха.

– Ай, как плохо, – я растерялась. – А впрочем... может быть вы мне поможете?

– Конечно помогу, – ответила она уверенно. – Меня зовут Карина.

– А фамилия?

– Ломова.

– Очень приятно! – я протянула руку, она с чувством её сдавила.

На кухне было уютно. Занавески с рюшечками, карамельки в хрустальной вазочке. На плите шумел чайник. В глиняной вазе на подоконнике – ветка сирени. Девчачий рай.

– Вовка принёс? – я кивнула на цветы.

Щёки Карины порозовели: – Ага. Заходит иногда. Женихается.

По лицу девушки пробежала ревностная тень: Чего это я удумала? Уж не собираюсь ли положить глаз на её счастье? Я растерялась: оказывается даже Вовка из тридевятого царства представляет для кого-то ценность. Будто этого добра не хватает. Нет, – морщинка разгладилась, – не собирается. Угрозы нет.

– Вы вдвоём здесь живёте?

Она кивнула и спросила: – А вы зачем пришли?

Какая милая непосредственность! Не та ли это простота, что хуже воровства? Я ответила, что хочу разобраться в происшествии. Понять.

– Расскажите про Светлану. Где она работает?

– В Центральном Доме Мод.

– Швея?

– Чо это швея? – Карина обиделась. – Это я швея. При том, не швея, а портниха. У меня второй разряд. Я могу вам такую брючную пару могу сострокать... в Москве так не сделают!

– А Света?

– Лана – ведущая шоу. Иногда сама участвует в показах. Если модель нравится.

"Понятно. Девушка тянется к прекрасному. Ценит красивое. И дорогое". Я поймала себя на мысли, что предвзято отношусь к Насоновой. С чего бы это? Быть может из-за "Ланы" – мне не нравилось это сокращение.

– Расскажите, как это произошло? Я говорю об... – она кивнула, что поняла.

– Да как это бывает? Кобель он и есть кобель. Глаза водярой залил и...

– А если с самого начала?

– Они на речку поехали. Клёновы Ирка с Сергеем, Маринка Игнатьева со своим новым. Представляете дурищу: два раза за мужем была и опять себе клоуна нашла!

– В каком смысле?

– В прямом, он в цирке выступает. Я ей говорю, а уедет цирк, что делать будешь? А она отвечает: "Мне наплевать. У нас любовь". Вот дура!

Я мимически выразила своё глубокое сопереживание.

– Я тоже должна была ехать. – Карина развернула карамельку, сунула за щёку. Подняла на меня глаза. Я удивилась, какие они красивые. Большие, ясные, наивные. – Только не смогла. Директриса дежурить оставила. А Ланка поехала. Ну и этот... козёл с ними. Кабачок переросший.

– "Речка" это далеко?

– Какое там! Два поворота плюс километр, – она махнула рукой.

Фыркнул чайник, Карина выключила плиту. Я заметила, что она помрачнела. Теребила в руках фантик, руки подрагивали.

– Что было дальше?

– Что было, что было! – она швырнула бумажку в мусорное ведро. – Напился этот козёл, как скотина и... снасильничал. Вы бы видели, какие у неё синяки остались. Всё тело чёрное. На руках, на бёдрах пятна. На горле пятерня отпечаталась. На затылке шишка с кулак. – Она замолчала. – И ведь не посадили мерзавца! Сунул в милиции взятку! Такие всегда откупаются.

Я вздрогнула, будто облили холодной водой. Представила, как мужик наваливается, давит всем телом, бьёт головой о камни, душит. Дыхание перехватило, пробежали мурашки, кожа на затылке заледенела.

*

"Что за скотство! Двадцать первый век! Все более или менее устроены, никто не голодает! Почему обязательно нужно быть животным? Почему? – Я шла по улице, почти бежала. Эмоции наполняли меня до краёв, до горлышка. Хотелось схватить этого Плотникова за грудки и встряхнуть, так чтоб дух вон! А потом сделать с ним то же самое, что он сотворил. – Ведь взрослый же человек! Врач! Как такому можно доверить жизнь? Его нужно гнать из больницы немедленно! Гнать поганой метлой!"

Больницу я отыскала довольно быстро. Сталинское двухэтажное здание в форме буквы "П". Облупившийся фасад, строительные леса, забывшие, когда и зачем их поставили. Бюст пионера с горном в руке. У подъезда курил фельдшер, поглядывал на УАЗик скорой помощи. Он приехал из района, привёз больного. Сетовал, что хорошо бы сразу на операцию: "Шибко хворый", но доктор занят. Я машинально спросила, кто доктор? Фельдшер что-то промямлил про долгий путь, про разбитую дорогу. Ему просто велели ехать – там разберутся.

Я несколько раз глубоко вздохнула, потом задержала дыхание. Чтобы унять сердцебиение медленно сосчитала до двадцати. Не помогло – сосчитала ещё раз. Журналист, как судья, должен быть беспристрастен – я так понимаю свою профессию. "Какая тут к чёрту беспристрастность? – опять "завелась". – Откуда ей взяться?"

Кабинет Плотникова состоял из двух неравных частей – его разделяла ширма. В большей части стояла кушетка, письменный стол, шкаф с книгами, рядом вешалка для одежды, белый допотопный сейф, огромный, как мамонт. В маленьком переднем кутке сидела девушка в бирюзовом халате, что-то писала. Посмотрела на меня приветливо:

– Вы к Александру Фёдоровичу? А он сейчас оперирует.

Произнесла это с извинением, будто посочувствовала, что я не могу моментально увидеть выдающийся лик доктора Плотникова.

– Вы по записи? Или?..

– Я по личному делу.

– Тогда придётся подождать. Можете?

Девушка рассказала, что зовут её Римма, что она персональный помощник Александра Фёдоровича. Сказала, что у него очень много работы и приходится задерживаться допоздна. "Иногда он даже спит на кушетке!"

Вместо обычного медицинского колпака на голове Риммы была крахмальная шапочка с завязками. Она поддерживала волосы. Судя по объёму шапочки, у неё была роскошная шевелюра. Коса до пояса, плюс большие выразительные глаза, плюс чёрные брови вразлёт – такие называют собольими. Плюс прямой ровный нос. "Она просто красавица", – решила я. Разве только скошенный вялый подбородок портил картину. Хотя, правильнее сказать, не портил, а менял акцент: из волевой пробивной красавицы делал мягкую услужливую ассистентку. "Интересно, природа так задумала или случайно получилось? Закончились красивые подбородки?" Понять божий промысел невозможно. Быть может он попытался соединить несоединимое? "С нашей точки зрения – несоединимое, а с его – очень даже интересный эксперимент".

Римма обрадовалась, узнав, кто я и зачем пришла. Сказала, что Александр Фёдорович давно заслужил публикацию о себе. Про него дважды писали в немецком медицинском журнале, а вот в российских изданиях – ни строчки.

Я удивилась: "Неужели она не понимает?" Заглянула в карие глаза – Римма действительно полагала, что я напишу материал о достижениях её начальника. Искренно полагала!

Стало даже не по себе: "Она не знает об изнасиловании? Исключено! Конечно знает. Не может не знать. Но не верит. Или не хочет верить? Или так глубоко и безраздельно доверяет Плотникову, что выбросила дурные предположения из головы?" Удивительно. Хотела бы я, чтоб так верили в мою непогрешимость.

Мы поболтали ещё четверть часа. Римма спросила, каким шампунем я мою голову и почему у меня такой красивый цвет лица? Состав моего шампуня – семейная тайна. Бабушка передала маме, мама мне. Не удивлюсь, если бабка узнала секрет от прабабки, а та – от своей матери. И так до самой Евы. Я никому его не рассказывала. Никогда. А тут... разболтала. Почему? В Римме отсутствовала стервозность. "В каждой женщине должна быть змея. Это больше чем ты, это больше чем я", – так поёт Гребенщиков, и он прав. Любая женщина – конкурентка, подруга – потенциальная разлучница. Лучшая подруга – скрытая коварная разлучница. Значит нужно быть ловчее подруги, умнее начальницы, красивее девушки из кинофильма.

А Римма... она со мной не конкурировала. Она ни с кем не конкурировала. Она – человек Божий. Я рассказала про отвар трав, про макияж, как обезьяньей лапкой я растушёвываю тональник, и что по утрам я ем морковь на пустой желудок – она даёт золотистый цвет лица.

– Знаете что? – глаза Риммы разгорелись. – А давайте я вам покажу Александра Фёдоровича!

– То есть?

– Как он работает.

Мы прошли через анфиладу, дважды повернули, поднялись по лестнице. Миновали пару дверей. В моей груди возникло щемящее-неприятное чувство. Будто меня вели по вражескому замку в самое логово Кощея Бессмертного. Наконец Римма шепнула, что в операционную войти нельзя, но можно посмотреть через стекло: "Жаль оконце высоко – не всё видно".

Белая дверь, крашенная тысячу раз, зелёное стёклышко, армированное проволокой. За ним – Бог. Белая повязка закрывает ему лицо, видны только глаза. На миг я подумала, что глаза разного цвета – так упал свет. Лучи заходящего солнца смешивались с потоком ламп.

Звука слышно не было, но я всё понимала – Плотников говорил глазами. Подошла операционная медсестра, промокнула лоб. Глаза поблагодарили. Поднял голову анестезиолог. Глаза попросили раздуть лёгкое сильнее. Плеврит. Лёгочный плеврит. Спайки, воспаление. Нагноение. Нужно удалить поражённую часть.

Глаза вспыхнули и напряглись – в них появилась тревога. На мгновение – я готова поклясться, – промелькнуло отчаянье. Но только на мгновенье. Пауза – и вновь твёрдая решимость.