Текст книги "Открытие Сибири"
Автор книги: Алексей Окладников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
И здесь видно почти то же самое. Одна лосиная фигура, более крупная, пересекает вторую, меньшего размера. При этом нижний лось оформлен реалистически, с живым и чистым чувством реальности. Второй же, верхний, зверь схематичен. Над ним работал, пользуясь опять-таки языком нашего времени, своего рода абстракционист или формалист.
Еще более удивительное существо получилось на той же плоскости, где, по-видимому, в контуры более ранней фигуры вписана была другая, изготовленная по формалистическим нормам, как и на первом рисунке: не сразу можно понять, где голова зверя, где зад!
Конечно, непросто разобраться в разновременных наслоениях. Мастера петроглифов не стремились закрепить авторство подписью, да и не имели такой возможности. Время письменной истории еще не наступило для них, да и для их потомков. Тем не менее, сравнивая одни рисунки с другими, ангарские с ленскими, удинские с забайкальскими, можно обнаружить своего рода ариаднину нить в пестром калейдоскопе стилистических манер и трактовок одного и того же сюжета – лося.
Теперь известно, что было время подлинно великого реалистического искусства лесных охотников Сибири. Время расцвета неолитической культуры каменного века, когда целые скалы, подобно Ярминской, покрылись художественно выполненными изображениями таежного владыки – сохатого, соперника медведя за власть над тайгой.
Но медведь появляется на скальных плоскостях таких картинных галерей крайне редко. Лось же абсолютно господствует, его фигур здесь буквально не счесть. Это объясняется реальным значением лося в жизни, в экономике, а соответственно и в духовной культуре, в мировоззрении, в верованиях и культе лесных племен.
Во всех случаях, где на скалах Восточной Сибири появляются лоси, во все времена смысл этих рисунков остается одинаковым.
Озабоченные завтрашним днем, судьбами своей родовой общины, жители тайги устраивали ежегодные весенние торжества с целью возрождения зверей и умножения охотничьей добычи. Иначе, по их понятиям, грозила беда, голодная смерть. Такова была экономическая теория каменного века.
Лесные охотники видели в лосе не только источник пищи, но нечто несравненно большее. Мифический зверь лось был в их глазах самой вселенной. Как это ни удивительно для современного человека, вселенная мыслилась как живое существо, как лосиха. Все три мира вселенной: небо, средний мир – наша земля, воображаемая подземная страна мертвых – преисподняя, представлялись в образе лося.
Новым тому свидетельством служат замечательные фигуры лосей на Ярминском пороге.
Лось и на протяжении последующих тысячелетий, во II и I тысячелетии до нашей эры, иначе говоря, в раннем и позднем бронзовом веке Восточной, а также Западной Сибири оставался, правда, уже не единственной, но все-таки заглавной фигурой. Только со временем рядом с ним выступил человек-дух, хранитель зверей и хозяин тайги. Одновременно появилась, с течением времени все более усиливаясь, новая художественная тенденция к схематизации образа лося. Так и получились, очевидно, загадочные палимпсесты Ярминской скалы.
Для размышлений о датировке скальной летописи у нас времени, однако, уже не оставалось, солнце скрылось за высокой скалой противоположного берега, да и пронизывающий ветер рвал наши кальки с все большей силой.
«Газики» повернули обратно, к гостеприимному обширному зимовью второго после медведей хранителя таежного царства – дяде Косте. Там нас вместе с ним ждали три забавных пушистых комочка-щенка, две взрослые собаки лайки и три кошки – единственные постоянные жители поселка, носившего название Плиты.
Утром через овраги, подъемы и спуски, сквозь бурелом и заросли началось восхождение на скалы, у подножия которых спустя два часа мы увидели два широких отверстия. То были входы в две соединенные когда-то лазом пещеры. В Нижнеудинские пещеры, вернее, в одну и ту же Нижнеудинскую пещеру. Знаменитую уже тем, что в ней еще сто лет назад производил раскопки выдающийся исследователь геологии Сибири И. Черский. Тот самый Черский, что исследовал в 1871 году первое палеолитическое поселение в городе Иркутске, у бывшего военного госпиталя.
Черскому посчастливилось. Он нашел в пещере не только кости ископаемых животных, современников палеолитического человека, но и обрывки шкуры волосатого носорога! Еще более повезло палеонтологам, заложившим в пещере новые шурфы много лет спустя, уже в советское время. В ней была сделана уникальнейшая находка: даже не кости, не шкура носорога, а нечто совсем поразительное.
У известного археолога и антрополога М. Герасимова хранился в Москве единственный, поистине удивительный экспонат из этой пещеры – деревянный гарпун с вставленными в него зубцами из колючек терновника (боярышника). Такого предмета не держал в руках ни один археолог мира.
Но нашу экспедицию привлекли в пещеру сообщения о неизвестном еще науке рисунке, выполненном красной краской. Можно представить, насколько интересной могла быть эта находка, ибо такие пещерные «картины» древних обнаружены у нас только к западу от Урала, в Каповой пещере.
В пещере Хойт-Цэнкер-Агуй (в переводе «Пещера прозрачной речки») в Монголии также сохранилась серия прекрасных рисунков первобытных народов, в том числе и изображения слонов. Этим находкам посвящена монография, выпущенная три года назад в Новосибирске, «Центральноазиатский очаг первобытного искусства».
И вот в погоне за рисунком «бегущего оленя» при мерцающем свете фонарика и факела по узкому наклонному входу опускаемся в глубь пещеры, в самое ее чрево. Когда мы пробирались по нему, невольно вспоминались могилы египетских фараонов в «Долине царей» с такими же наклонными шахтами. И так же неожиданно внизу открылся огромный, поистине грандиозный купольный зал. Зал, масштабам которого мог бы позавидовать и сам Хеопс, строитель высочайшей из пирамид, не говоря уж о Тутанхамоне с его тесной погребальной камерой.
Зал, казалось, самой природой приспособленный для торжественных церемоний целого исчезнувшего народа. На потолке виднелись местами темные натеки, похожие на искусственно выполненные фигуры. Но то, что мы искали, должно было находиться, как и полагалось по правилам искусства палеолита, дальше и глубже в недрах горы, за еще более узким и тесным коридором, вернее лазом.
Лаз этот открыл (как ни удивительно, после Черского и Герасимова) некий адыгеец, ловкий и бесстрашный горец, имя которого так и пропало в неизвестности. Он привел туда нашего спутника В. Сенникова. А затем показал ему при свете факела рисунок оленя, прыгающего по потолку сравнительно небольшой потаенной пещеры-камеры, которой заканчивался этот лаз.
В. Сенников еще в Нижнеудинске по памяти совершенно точно изобразил не только план всей пещеры и лаза, но и то, как выглядел сам рисунок на стене потаенной камеры. Олень, судя по его рисунку, изображен в «летучем галопе» с экспрессией, напоминающей лучшие рисунки палеолитических художников мира.
Однако теперь лаз оказался полностью заваленным скальными россыпями и огромными глыбами. Очевидно, в шестидесятых годах или около того произошло гигантское землетрясение. Рухнули целые скалы с потолка пещеры. Завалило и лаз.
Остается, следовательно, одна возможность. Попробовать расчистить заваленный известняковыми глыбами ход в камеру тайн, может быть, при помощи современной взрывной техники, при содействии Института горного дела в Новосибирске или Института гидродинамики. Тогда пещера выдаст свои сокровища. Пусть даже это один-единственный рисунок, но, если он существует, первый в пещерах всей Северной Азии.
Расставаясь с дядей Костей, с его щенками и кошками, мы вспомнили и другую тайну этого замечательного района, тоже не раскрытую еще историю древнего народа тофов, которых прежде называли карагасами. Небольшого народа – всего 400 человек, о котором уже около двухсот лет спорят ученые, стремясь узнать его происхождение и место в прошлом сибирских народов. Тофы и сейчас сохранили свой древний образ жизни, занимаются охотой и оленеводством. И с ними связаны многие культурно-исторические проблемы. В том числе такие, как происхождение оленеводства, уже десятки лет занимающие ученых многих стран и в первую очередь советских этнографов. Всего же интереснее сам народ. Имя его звучит в древних письменных памятниках Сибири, где речь идет и о народности туба, или дубо.
Как полагают ученые, предки тофаларов были частью древнего населения Сибири, которое входит в группу палеоазиатов, так называемую древнеазийскую.
И совсем недавно в докладе молодого лингвиста-полиглота, великолепного знатока если не всех, то большинства языков Сибири В. Рассадина были высказаны принципиально новые взгляды на историю языка, а следовательно, и самого народа тофов. Рассадин выступил в Новосибирске с докладом «Этапы истории тофаларов по языковым данным». В докладе он привел свидетельства о том, что тюркским этот язык стал не в какое-то недавнее время, а еще в VI–VII веке нашей эры! Ранее же, по его догадке, предки тофов говорили на языке, близком к языку палеоазиатов, кетов. Потом даже в своей суровой горной стране тофы испытали влияния древних уйгуров, енисейских кыргызов – создателей государства, существовавшего уже две тысячи лет тому назад. Потом монголов, может быть, даже и до создания мировой империи чингисидов. Потом бурятских князцов. Наконец, тофы встретились на Уде и с русскими.
В свою очередь, языковед-новатор из Новосибирска В. Наделяев с помощью своего фонетического метода проник в самую глубь языка тофов. Не только в VI век, но и вплоть до искомого всеми учеными-тюркологами праязыка тюркских народов. И опять-таки нашел его следы именно при помощи маленького племени тофов! Таковы эти люди, так богата отзвуками прошлого их таежная земля – страна пахучего багульника, что, как пламя пожаров алеет по склонам их голубых гор, край прозрачных звонких рек.
Расставаясь с Удой, мы не могли, впрочем, не заметить, что она не так уж забыта людьми.
В летнее время в прославленной пещере и на берегах Уды бывает не по одной сотне людей за сезон. Это понятно и хорошо. Но плохо, что многие из них оставляют после себя на лужайках среди вековой тайги, помнящей Черского и других первопроходцев, не только консервные банки, отвратительно грязные пластиковые мешочки и разный другой мусор современной цивилизации, вроде битых бутылок. Даже внутри пещеры-храма древности видны глубоко врезанные, широко размалеванные памятные надписи, росписи вандалов XX века.
Есть и другие следы деятельности недавних посетителей уникальной пещеры, от которых цивилизованного человека охватывает ужас и негодование. Зимой, перед самым нашим приездом, пользуясь двумя выходными и праздничными днями, отпуском, появились на Уде некие «геологи» из Братска и Иркутска. После них остались на полу, пещеры груды, именно груды варварски расщепленных геологическими молотками не только сталактитов (они уже давно расхищены «любителями природы»), но и кусков сталагмитовой корки со стен, даже с потолка пещеры. Оказывается, из них научились делать разные «сувениры», вплоть до пепельниц и прочего ширпотреба.
И хотя ослепительно сверкал снег, безоблачно сияло солнце, все еще, можно сказать, по-бетховенски мажорно звучала симфония тайги, стало сразу как-то темно и тоскливо на душе. Сжалось сердце тревогой за завтрашний день, за тех, кто придет сюда, на затоптанный луг с пахучим багульником. Ведь сколько зла принесли уже нам эти «дикие» и даже в какой-то мере охваченные туристскими мероприятиями «любители» девственной природы, тем более браконьеры, охотники и за беззащитным зверьем, и за сталактитами.
Как хорошо, быть может, что до наших петроглифов не столь уж легко добраться, что их нелегко обнаружить в хаосе скал. Но что стоит какому-нибудь случайному прохожему «увековечить» свое имя глубокой выбитой надписью даже не рядом, а поперек чудесного лося каменного века? Такое мы много раз видели на самых знаменитых писаницах Сибири. Видели, но бессильны схватить дикаря XX века за руку…
Солнечный идол в Академгородке
На протяжении сотен тысячелетий на экране сибирской истории шли события каменного века, как мы видели, далеко не простые. Появлялись и исчезали культуры, тоже далеко не примитивные. Чем дальше двигалось время, быстрее, стремительнее мчалось оно вперед, тем сильнее, разумеется, нарастало новое в жизни и культуре, еще более они усложнялись.
Со временем сначала в степях, а затем в тайге Северной Азии распространился металл. Началась новая индустриальная эра, эпоха бронзы, а затем и время, когда появилось и стало основой производства железо. Распространение металла повлекло за собой коренной перелом, привело к возникновению в степях Южной Сибири нового, более прогрессивного хозяйственного уклада – к разведению скота.
По всему огромному пространству Евразии вместе с металлом, единообразными формами металлических предметов вооружения – кельтами, кинжалами, орудиями труда, украшениями и утварью, например, котлами скифского типа, удилами и псалиями, распространяются также кони и колесницы.
Складываются и новые социальные структуры. Уже на рубеже II и III тысячелетия до нашей эры возникают первые скотоводческие общества в великом степном поясе Евразии.
История не знает эпохи матриархата как всеобщего и обязательного правления женщин. Но существовало реальное равенство возможностей для мужчин и женщин, основанное на примитивном равенстве в производстве, отсутствии прибавочного продукта и естественном разделении труда внутри первобытной общины. История знает общество с групповым браком и вытекающим из него материнским правом.
Теперь наступает время общественного неравенства, основанного на более прогрессивной экономике общества скотоводов, возникает отцовское право и реальная власть мужчин, о чем так ясно писали и Ф. Энгельс и Г. Морган. А вместе с тем и первая форма классовой структуры – рабовладение. Характерная черта этого времени – разрушение былой замкнутости древних общин, занимавшихся охотой, рыболовством и земледелием.
Происходит небывалое прежде по масштабам взаимодействие культур. Идет широкий синтез разнородных по происхождению и характеру культурных элементов. Поскольку месторождения меди и олова расположены в определенных местах, например на Алтае или за Байкалом, древние металлурги и литейщики должны были входить в различные контакты друг с другом, чтобы получить необходимое для своей работы рудное сырье. Одновременно распространялось и многое другое: художественные образы и стилевые черты искусства. Как завершение и наиболее яркое выражение всего этого процесса рождается наконец одно из самых ярких явлений в истории культуры древности – степной «скифо-сибирский» звериный стиль. В нем контрастно сочетаются два противоположных качества: реалистически точная передача тех или иных признаков формы животного и необычная их стилизация. Наблюдается смелое сочетание обыденного и фантастического. Произведения этого стиля отмечены динамизмом, наполнены борьбой и страстью. В них нет и следа ясного спокойствия, той былой уравновешенности, которая наполняет бесчисленные композиции неолитического времени на скалах и в тайге.
По мере накопления документального материала о ранних культурах эпохи металла в Сибири, прежде всего в богатой памятниками археологии Минусинской котловине, на Среднем Енисее, у Абакана и Минусинска, все острее становилась потребность разобраться в сложной мозаике фактов.
Это стремление выразилось уже в первых попытках классификации древних могильных памятников, предпринятых в XVIII веке академиками Г. Миллером и И. Гмелиным. Она была составлена по расспросным сведениям «бугровщика» – вольного старателя, искавшего золото в курганах на Енисее и Селенге, который так и носил прозвище Селенга. Как ни удивительно, но именно грабитель курганов Селенга положил своими весьма толковыми рассказами и опытом начало первой классификации древностей Южной Сибири.
Решающий сдвиг в этой области произошел лишь в 20–30-х годах нашего века, когда выдающимся сибирским археологом С. Теплоуховым была выявлена классическая картина смены культурно-исторических этапов в степной Минусинской котловине.
От медно-каменной культуры афанасьевских племен – первых скотоводов и земледельцев Сибири – развитие идет к культурам «средней бронзы» – карасукцам. От них к тагарцам, строителям громадных, нередко монументальных курганов.
Тагарцы уже обладали превосходным железным оружием. Они были современниками скифов и, нужно думать, говорили на восточноиранском языке. Об этом свидетельствует название одной из великих рек Северной Азии, на которой ныне стоит полуторамиллионный город Новосибирск. Это Обь, ее название означает у таджиков «воду».
Но время шло, и многое изменилось. Старая картина смены древних культур Сибири, нарисованная Теплоуховым, наполнилась новым содержанием, а вместе с тем и новыми загадками. Особенно много сделал в этой области продолжатель дела Теплоухова и его сотрудник профессор М. Грязнов. Невозможно рассказать в этой книге обо всем, что накопилось в сибирской археологи с 20-х годов. Оно, это новое, не вместилось и в пятитомную «Историю Сибири». Но все же можно привести два примера новых открытий, новых загадок, существенно меняющих сложившиеся представления.
1970 год подарил археологам Сибирского отделена Академии наук, музею истории и культуры народов Северной Азии при Институте истории, филологии и философии подлинную сенсацию, удивительную и неожиданную находку. Она замечательна прежде всего тем, что обнаружена на территории Новосибирского академгородка. Первая археологическая находка в самом Академгородке, находка уникальная!
Чтобы оценить ее, вернемся к началу сибирской археологии, в первую половину XVIII века, когда 61 продолжалось первоначальное освоение Сибири, изучение богатств ее древних культур, когда на смену вольным старателям-бугровщикам, грабившим сокровища скифских вождей, пришли ученые, историки и археологи.
Почти два с половиной века тому назад Д. Мессершмидт, естествоиспытатель и смелый путешественник, посланный в Сибирь Петром Первым изучать неведомые растения, минералы и земли, собирать антиквитеты куриозитеты для знаменитой Петербургской кунсткамеры, остановился в широкой Минусинской долине. Перед его изумленными глазами из дикой, нетронутой человеком земли вырастал каменный столб, вытесанный из огромной глыбы гранита. Она была каким-то чудом перетащена сюда в далекие первобытные времена от синевшей вдали горной гряды в эти просторные степи, поросшие ковылем и горькой полынью.
На столбе четко и явственно проступали неведомые письмена. Не латинские, не греческие, но чем-то напоминавшие руны, волшебные магические знаки, выбитые на каменных глыбах у высоких могильных курганов варяжских конунгов языческой Скандинавии.
На том же столбе из-под загадочных надписей, оставленных неизвестным народом, явно достигшим высокой ступени культуры, выступали какие-то личины, похожие на человеческие, но вместе с тем снабженные звериными деталями. У них были видны развилистые рога, похожие на оленьи или на бычьи, острые, как у волка, уши и три глаза. И еще были удивительные волнистые полосы, изображающие змей или каких-то странных червей-многоножек.
Эти стелы с удивительными рисунками на них, загадочные надписи и вдохновили аббата Бальи на дерзкую идею об атлантах-сибиряках, об Атлантиде в степях Южной Сибири.
Тайна древних надписей Енисея была разгадана гениальным филологом В. Томсеном и одним из величайших тюркологов – академиком В. Радловым, повторившими открытие Ф. Шамполиоиа. Они установили, что надписи оставлены древними тюркскими племенами Южной Сибири и Монголии, создавшими во второй половине первого тысячелетия до нашей эры грандиозную, но недолговечную кочевую империю.
Однако понадобилось еще несколько десятков лет, прежде чем удалось раскрыть происхождение загадочных древних изваяний, на которых тюрки высекали свои надписи-эпитафии.
Древние тюрки – енисейские кыргызы – не имели никакого отношения к создателям этих стел, как не были их творцами и тагарцы. Тюрки Среднего Енисея пользовались готовыми каменными столбами, чтобы походя, мимоходом высекать на них свои руны, эпитафии в память и честь павших героев. Не были создателями минусинских стел и предшественники монголоидных тюрков европеоиды, рыжеволосые и голубоглазые иранцы татарской культуры.
Лишь совсем недавно, несколько лет назад, археологи почувствовали такое же волнение, какое некогда испытывал Мессершмидт. Перед их глазами открылась целая цивилизация со столь же высоким, своеобразным, а вместе с тем древним искусством, существовавшая где-то в начале второго тысячелетия до нашей эры, то есть по крайней мере четыре тысячи лет назад! А может быть, и раньше. Она получила наименование окуневской культуры по могильнику вблизи Окунева улуса на Енисее, в Минусинской степи.
Окуневскую культуру характеризовали прежде всего удивительные антропоморфные изображения-личины и причудливые мифические звери. Появление этого странного и поразительного художественного мира существенно изменило старую, классическую картину эволюции культур средней и ранней бронзы на Енисее. Оказалось, что карасукские стелы со скульптурными изображениями быкоголовых божеств вовсе не карасукские, а старше их по крайней мере на 500, если не на 1000 лет. Так был развеян грандиозный мираж происхождения карасукской культуры с «Востока».
Именно они, окуневцы, люди ранней бронзы, воздвигали в минусинских степях свои удивительные стелы с изображениями личин, наполовину человеческих, наполовину звериных.
Окуневские изваяния непохожи друг на друга, но у них есть и одна общая черта: все это большие, нередко огромные стелы, издали видные на просторах степей. И лишь одно такое изваяние можно бы считать миниатюрным, почти карманным. Его длина около полуметра. Хакасы назвали его А. Липскому «ребенком каменной старухи».
И вот второе такое портативное изваяние найдено в Академгородке – второе в Сибири и второе в мире. Как и само по себе изваяние, необычна история его появления. При работе на строительстве здания бульдозер вывернул длинный камень, похожий на сигару. Камень подобрал старшина, по своей должности человек хозяйственный, и приспособил в качестве гнета на кадку с кислой капустой. О находке узнали любознательные курсанты и тайком от старшины «увели» к себе. Их заинтересовали старинные узоры на камне.
С тяжелым камнем на плечах жарким июльским днем через весь городок пришел к В. Запорожской курсант А. Конопацкий. Это была вторая его замечательная находка. Первую уникальную бронзовую статуэтку бохайского чиновника он принес археологам института, когда шел его первый год обучения в училище. Ее нашли воспитанники военного училища, когда копали картошку вблизи Уссурийска. Вторая, о которой здесь идет речь, новосибирская, оказалась еще древнее, еще уникальнее.
Она двойник минусинского изваяния, но богаче по узору и необычнее по форме. Если смотреть на изваяние спереди, в лоб, видна морда рыбы с четко выраженным ртом и большими круглыми глазами, с длинным туловищем, похожим на туловище сома.
Однако древнему скульптору бронзового века мало было рыбы. На ее спине он изобразил личину с такими же, как на гигантских стелах из Минусы, тремя большими круглыми глазами и кривым бычьим рогом над ними. Вторая личина, размером поменьше, выбита у хвоста каменной рыбы. Так же тщательно и столь же тонко украшены волнистыми линиями узкие ребра скульптуры.
На широкой нижней поверхности, на уплощенном «брюшке» каменной рыбины, один за другим располагаются три глубоко врезанных, правильных по очертаниям круга. Каждый круг пересечен крестом – символом космоса, знаком четырех сторон света. Это солнечные космические круги, признак солнечной природы божества – рыбы. Там же еще более глубоким и широким желобом выбита другая фигура, на этот раз явно змея. Может быть, злая, может быть, добрая, она свернута восьмеркой и заканчивается большой острой головой, типично гадючьей.
В завершение всей композиции около трех солнц тонкими, хотя и достаточно отчетливыми линиями вырезана миниатюрная фигурка оленя с ветвистыми рогами, скорее всего благородного оленя, марала.
Олень, и притом именно такой – благородный – был тотемом древних обитателей степной Евразии, начиная от Ордоса и скалистых нагорий Тибета на востоке и кончая Причерноморьем, долинами Днепра и Дуная. Всюду, где кочевали скифы, где оставляли они свои высокие сопки-курганы, встречается и солнечный олень, светлое зооморфное божество, золотые рога которого, по скифскому поверью, освещают землю днем, приносят людям радость и счастье. На стеле есть также волнистые линии, возможно, олицетворяющие воду.
Одним словом, окуневская стела из Академгородка несет на себе двойную космическую нагрузку. В ней виден скульптурный образ живой зооморфной вселенной, как рисовалась она нашим далеким предкам. Рыба – обитатель вод и змея – житель преисподней олицетворяли в их сознании «нижний мир», преисподнюю, страну мертвых. Солнечные круги и мифический тотемный олень – «верхний мир», небесную стихию.
Изображения на стеле, которую можно назвать по месту ее находки «академической», вызывают в памяти неожиданно далекие и соблазнительные яркие аналогии.
В свое время выдающийся исследователь древнейших культур Кавказа и в особенности первобытной религии кавказских племен академик Н. Марр опубликовал изображения загадочных, гигантских по размерам изваяний, которые встречались в пустынных нагорьях Армении вблизи источников и около пастбищ, где веками пасли свой скот кочевники. Вишапы Кавказа имели, как показал Марр, рыбьи головы и туловища совсем как у нашей «академической» стелы. И точно так же образ рыбы на них дополнен изображениями водных струй и бычьих рогов – символами «нижнего мира» в первобытном эпосе кавказских народов. На вишапах есть знаки солнечного характера, в том числе кресты, птицы весны и плодородия – аисты.
Как полагают исследователи, вишапы были высечены людьми бронзового века, то есть принадлежат той же большой культурно-исторической эпохе, что и каменные идолы окуневской культуры.
Есть и другие аналогии. На этот раз далеко на юго-западе от Оби и Новосибирска. Это многочисленные «оленные камни» Тувы, Монголия и степного Забайкалья, о которых в связи с вишапами писал ученик Н. Марра академик И. Мещанинов.
Так из тьмы времен встают контуры великого культурного синтеза, возникшего вместе с кочевым бытом первых номадов (кочевников) в те времена, когда Кавказ служил им мостом между Азией и Европой.
Самое выразительное свидетельство этому – замечательная находка в Академгородке, в которой солнечные круги и личины окуневской культуры так неожиданно сочетаются с образами кавказской рыбы-вишапа и скифского оленя.
Не отсюда ли, не с берегов ли Оби, двинулись в свои дальние походы на восток и запад новые поклонники;: солнечной рыбы-божества?
Если «солнечный идол» Академгородка ведет исследователей прошлого Северной Азии с юга Сибири ещё дальше на запад и на юг, то не менее интересны перспективы, которые в том же бронзовом веке и в то же время – в II–III тысячелетии до нашей эры открываются отсюда, с берегов Оби и Томи, на север и на восток Северной Азии. Последнее десятилетие вызвало новые идеи, новые мысли о процессах, которые происходили в лесных областях: сибирской тайге, в Приуралье и в европейской части России.
Здесь, в лесах, лишь изредка встречаются отдельные бронзовые предметы, явно доставленные из степных металлургических центров: карасукские по типам меч и кинжалы, такие же литые бронзовые втульчатые топоры-кельты, наконец, типичные скифские котлы. Керамика же совершенно иная. В корне отличны от окуневских или татарских памятники наскального искусен.
Внимательно вглядываясь в многочисленные, но характерные бронзовые изделия из тайги, а также изображения, например, обнаруженные на скалах Саган-Зас в районе Байкала, можно наблюдать интереснейший факт.
Бронзовые топоры-кельты в тайге имеют не собственно карасукский облик, а ближе всего к найденным на Урале и в Поволжье, связанным с лесными культурами бронзового века. Культуры эти получили у В. Городцова по первым находках наименование сейминских, а позже сейминско-турбинских (по могильнику у деревни Турбиной на Урале). Такие же связи с лесными районами Западной Сибири и лесной полосы Вое точной Европы обнаруживаются в петроглифах Байкала.
Существовал, следовательно, в лесах Евразии своего рода второй коридор, параллельный степному, по которому распространялись культурные влияния, протекал процесс взаимосвязей и взаимодействия.
Без учета такого взаимодействия не понять и столь важное явление в духовной жизни лесных племен, как шаманизм. Не случайно же и в бронзовом литье, и на петроглифах-писаницах именно в этом направлении, вдоль пути «сейминских бронз», обнаруживаются образы шаманов и шаманских духов в характерном облачении, с рогами на головных уборах. Писаницы с шаманами встречаются на скалах у Байкала, в низовьях Ангары, на реке Томи и в Приуралье. Такие же образы видны на керамике: рогатые человечки с поднятыми вверх руками, адоранты. В бронзовом литье литые маски, личины.
Как ни далек от нас бронзовый век, но и тогда, вероятно, мир был тесен для людей и для идей. Иначе как бы могли появиться на скалах Ангары и Лены фигуры ряженых танцоров с длинными хвостами и воздетыми к небу в молитве руками, точь-в-точь такие, как на петроглифах далекой Скандинавии, Швеции и Норвегии! Или процессии лодок, правда, более схематичные, но так живо напоминающие нам наскальные композиции с лодками в Скандинавии и Карелии?
Таков этот удивительный бронзовый век, время бронзовых копий и топоров, продолжающий волновать нас, как и поколения наших предшественников, своими тайнами и загадками, тем, что скрыто в монументальных курганных насыпях степей и в кладах тайги, в ее жертвенных местах – настоящих ритуальных музеях лесных племен.
За бронзовым веком следует железный, не менее, если не более, насыщенный событиями. Народы Сибири теперь не только вступают в новую индустриальную эру – в железный век, но с течением времени создают и собственную государственность.
Факт существования таких государственных образований известен давно, но из него не было сделано сколько-нибудь широких выводов. Более того, имела место и принципиально неправильная его оценка: мысль о том, что государственность была привнесена извне. А между тем для истории народов Сибири и Дальнего Востока в целом он имеет исключительно важное значение. Прежде всего как свидетельство закономерности исторического процесса и как выражение их творческой силы.
